Текст книги "Последний фарт"
Автор книги: Виктор Вяткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Глава вторая
В столовой горел камин. Комната выглядела большой, и мрачной. Лицо Лизы было в тени и потому казалось, что она дремлет. Но ее руки, занятые вязаньем, с привычной быстротой перебирали поблескивающие в темноте спицы.
Лена сидела у камина, полузакрыв глаза и положив руки на колени.
В поселке стояла тишина. Все звуки потонули в густом снегопаде. На стеклах клочьями ваты лежал снег. С моря слышался глухой ропот волн.
Попова дома не было. Последнее время он вечерами постоянно играл у священника в преферанс и возвращался домой поздно.
– Уже февраль, и никаких известий, – вырвалось у Лены.
– Да, чего только не подумаешь. Одет легко. Дорога дальняя. А сам такой слабенький, – рассеянно подхватила Лиза. – Не случилось бы чего с Мироном.
– Я о старателях.
– А-а-а… Да, тоже пропали, – Лиза снова склонилась над вязаньем.
Они помолчали.
В окно мягко ударился и прилип к раме снежный комок. Лена вскочила.
– Наверное, Петька, – она быстро оделась и выбежала из дома.
У калитки забора прохаживался Петька. За осень он вытянулся, на губе пробился заметный пушок.
– Привезли почту, – сказал он тихо. – Павел Григорьевич спрашивал.
– Где он?
– У Амосовых, – ответил парень и сразу ушел.
Лена побежала к Амосовым. В избе у них были Федот и Павел Григорьевич.
– А-а-а, это ты, дочка? – Павел Григорьевич поднялся и поцеловал ее в щеку. – Растешь, хорошеешь, – улыбнулся он. – Что-нибудь знаешь о Мироне? Где он запропастился?
– Не вернулся еще.
– А это я и сам вижу. Выходит, я дарма тащился. Что в Охотске скажу? Кому вручить пакеты?
– Оставьте, передам.
– Передать, дочка, и без тебя есть кому, а поговорить надо. – Павел Григорьевич облокотился на стол. – Везде большевики власть берут, а тут все, как было раньше. Ведь опора нужна народная, а где она? Ах, очкастый, очкастый.
– Ничего не слышно о золотоискателях? – тихо спросила Лена, отводя глаза. – Может, вместе придут?
– Кажись, Полозова видели сегодня в якутском поселке у старика Вензеля.
– Вензеля? – Лена замешкалась. – Вернулся? Вы его видели?
– Нет еще, – дядя Паша кивнул на Федота. – За ним его отец побежал.
Лене казалось, что все слышат, как громко забилось ее сердце.
– Дай винтовки и скажи, что делать. Есть у нас тут несколько человек. – Федот уже не мог сидеть без дела.
– Несуразный ты парень, – Павел Григорьевич поморщился. – Разогнать комитет и выбрать власть немудрено, а вот уберечь? Вон летось японцы поставили сети около устья реки, и таежные люди остались без юколы.
– А разве их кавасаки и кунгасы не разбил осенний шторм?
– Постой, паря, постой? – Павел Григорьевич пристально глянул на Федота. – Так эвон что получается? Выходит, это ты сделал. А сети-то остались. Придет весной шхуна, и снова…
– Сети не катер. Их цепями не прикуешь. – Видно, Федот знал, как и от сетей избавиться.
– Ты гляди, паренек, как бы…
– Гляжу, Дядя Паша. Чего уж, – ухмыльнулся Федот.
Павел Григорьевич повернулся к Лене.
– Не обессудь, дочка. Думал – знаешь, где Мирон. Вот и позвал тебя.
Лена попрощалась и вышла.
Отец Федота позвал Полозова к Амосовым. Здесь Иван и рассказал о несчастье с Мироном.
– Опасность миновала. Ступни заживают, но пальцы. – Он развел руками. – Мирон уже бунтует, хочет ехать, а куда с такими ногами? Я подумал и оставил его с Кановым, а сам сюда. Посоветоваться с вами хочу.
– Я возьму сильный потяг и привезу его, – решил Федот.
– За перевалами холода. Мирон под хорошим присмотром, в тепле, – живо возразил Полозов. – Вот бы доктора на Элекчан, да как бабу везти?
– Может, в Охотск бы его, в больницу, – предложил Павел Григорьевич.
– Мирон пусть поживет на Элекчане, пока не окрепнет, – вступил в разговор старик Амосов. – В конце марта, как прихватит наст, доставлю его на собаках прямехонько в Охотск.
– Может, сказать Елизавете Николаевне, – тихо заметил Федот.
– Не надо, – Полозов был категоричен. – Мирон просил никому не говорить.
– Мирон? – переспросил Федот. – Если Мирон, значит, так надо, – согласился он.
Лена рассказала сестре все, что услышала от Павла Григорьевича.
– Потому-то и курсировал тут всю осень японский крейсер «Мусаши-кан», – высказала свое предположение Лиза. – Но где мог так задержаться Мирон? Дядя Паша случайно не знает?
– Нет. Он спрашивал у меня. – Лена постояла молча и села в свое любимое кресло у камина. Ей хотелось сказать о Полозове, но она боялась, что голос выдаст ее волнение.
– Говорят, появился кто-то из старателей, – заметила она как бы между прочим.
– Приехал? Полозов? Да? – Лиза поправила прическу.
– Говорят, – все так же безразлично ответила Лена.
Лена перешла к столу и передвинула лампу поближе к себе.
– Ты для кого так прихорашиваешься?
– Возможно, зайдет.
– Ну и что же?
– Сама не знаю.
В дверь постучали.
– Это не он, – сказала Лена.
Скрипнула дверь. Лиза выбежала в коридор.
В прихожей стояли Федот и Петька.
– Вам Леночку? – спросила Лиза.
На голос из кабинета выглянул Попов.
– Василий Михайлович, – обратился к нему Федот. – Вы собрались отправить нарочным пакет каюру Александрову. Мы уезжаем проверять ловушки. Можем передать.
– Да-да, – Попов торопливо прошел в кабинет и вынес небольшую посылку. – Передайте только в руки.
– Петька сегодня же вручит, – Федот забрал сверток, и они ушли вместе с Петькой.
Лена вышла их проводить. Собаки, запряженные в нарты, лежали в снегу. Федот ловко выправил упряжку, зычно прикрикнул на собак, и они сразу умчались. Лена постояла, прислушиваясь к тишине, не донесутся ли знакомые шаги? Нет. Да и поздно уже.
Спала Лена тревожно. Разбудил ее скрип быстрых шагов по снегу за стеной. Она вскочила, подбежала к окну. Нет, не он. Лена взяла книгу, села у окна. Не читалось. Она надела шубу, набросила на голову платок и неслышно вышла из дома.
Склад Попова был открыт. Возле него стояла упряжка. Она вошла в склад. У прилавка топтался якут. Василий Михайлович разбирал связку мехов, встряхивал шкурки, дул на ворс, раскидывая по сортности, и тут же щелкал костяшками счет.
– Ты это чего? – покосился он на свояченицу.
– Подожду.
Попов промолчал. Что-то записал в книге.
– Чего будешь брать?
– Сыбко надо табак, чай тозе маленько, спирта туда-сюда.
– Спирта нету, – отрезал Попов. – Давай мешок.
Охотник кинулся к стене за нерпичьей сумкой, подставил ее к прилавку. Василий Михайлович столкнул в нее пять пачек табаку, плитку чаю.
– Вот сколько отвалил. Это как другу. Кури на здоровье. Попивай ароматный чаек. Рассчитаемся к весне.
Лена приметила, что Попов недодал две плитки чая, и покраснела.
– Сто болтаис? Какой долг? – робко переминался охотник.
– А цены ныне какие? Ты прикинь, – Василий Михайлович принялся перечислять, что тот забрал. Охотник хлопал глазами, пыхтел трубкой.
– Вы ошиблись, Василий Михайлович, – Лена решительно подошла, взяла сумку у охотника и бросила на прилавок. – Проверьте!
– Ты чего-то, милейшая, путаешь. Такого у меня не бывает, – Попов говорил с еле скрытым раздражением.
Лена высыпала все на прилавок.
– Считайте вслух.
– Странно-с! – Попов, пересчитывая, глядел уже не на Лену, а на охотника. – А ну покажи за пазухой?
– Не надо сердись, – якут растерянно ощупал себя. – Сего уз… Тут много. Несего сто маленько менее…
– Нет-нет! – сердито перебила его Лена. – Что сказано, то и получите.
– Да, ошибся. Как же так? – Попов презрительно швырнул ему две плитки чая.
– Ты обиды не имей, – сказал охотник, подхватывая сумку. – Твоя девка. Не моя, однако, – и он посеменил к нартам, плюхнулся на оленью шкуру и стегнул оленей.
Лена проводила его глазами и тихо побрела к своему дому.
До вечера Лена не находила себе места. Но вот послышались шаги на крыльце. Свалилось ведро в прихожей, и тут же донесся тихий стук в дверь. Лена вздрогнула, но не поднялась, Лиза выбежала в прихожую.
– Бог мой! Вы? Где Мирон? – торопливо расспрашивала сестра.
Лена подошла к зеркалу, одернула платье, поправила волосы и, выйдя, остановилась у порога. Худой, наскоро побритый, со следами порезов на примороженных щеках, Полозов держал руку Лизы.
Лена глядела на его широкие плечи, заслонившие дверь.
– С приездом, господин Полозов. Кажется, принято здороваться не только со старшими.
– Здравствуйте, Лена, – он несколько смутился, поглядел на свою заскорузлую руку и быстро заговорил: – Не все у нас гладко. Заболел Софи. Кой-как добрались до Элекчана, а дальше ни транспорта, ни еды. Пришлось оставить бедолаг в зимовье и пробежаться сюда с упряжкой.
– Проходите же в комнату. Чего же мы, право, стоим в прихожей? – Лиза засуетилась.
Лена побежала ставить самовар. Когда она вернулась в столовую, Лиза сидела на диване, зябко кутаясь в шерстяной платок, и говорила:
– Бог мой, ну зачем же такое насилие?
– Да-да, только и остается: ввалиться к вашему благоверному, взять за горло и не уходить, пока не даст упряжку.
Лиза вздохнула.
– Такое тревожное время. Слухов всяких… Приезжают какие-то люди, секретничают. Муж встревожен…
– Ну, это не похоже на Василия Михайловича. Правда, он не орел, но и отнести его к числу робких нельзя. – Полозов повернулся к Лене: – А вы как считаете? Если я на него поднапру, даст он мне оленей?
– Странно. Но почему вы еще спрашиваете и у меня? Если из вежливости…
– Вы все еще сердитесь на меня? – Полозов подошел и протянул ей руку. – Я предлагаю вам мир и послушание.
– Хорошо. Я не буду сердиться, хотя вы приехали вчера, а к нам только-только…
Он бережно взял ее пальцы в большую ладонь.
– Я рад вас видеть.
– Я тоже… – еле слышно сказала она.
Полозов чувствовал себя хорошо. Ему было легко и радостно с сестрами и не хотелось уходить, но Леночка предложила погулять, и они пошли. Шел мягкий тихий снег.
Полозов молчал. Впервые он так славно провел вечер. Остаться бы тут. Так устал, а нельзя. Надо торопиться.
– Ваша сдача! – Отец Евлампий придвинул колоду карт Попову. Наполнили четыре рюмки. – За такой ремиз и сам господь простит. – Он выпил, понюхал корочку хлеба и разгладил усы. – Ты, чадо мое, никак за упаковку у себя в складе принялся? – спросил он пытливо купца. – Национализации побаиваешься или, пока не поздно, дело свернуть порешил, иль новое прослышал? А?
Пулька затягивалась. В поселке уже не светилось ни одно окно, а конца игре так и не было видно. Матушка Пелагея доставила на стол соленые грибы, икру, хлеб и ушла. Надоело слушать одни и те же разговоры о какой-то там революции. Бог милостив, может, тут на побережье все и обойдется.
Попов опрокинул рюмку, вздохнул:
– Береженого бог бережет, драгоценнейший отец Евлампий. Наживалось все годами, а потерять можно в один день. – Он ткнул вилкой в миску с грибами.
– Камчатцы вроде бы поговаривают об отделении от большевистской России, – заметил шепотом писарь.
– Воистину, кто кого! – пророкотал отец Евлампий. – Но с нами Бог и друзья с островов! Они помогут истребить красную заразу.
– И это говорит православный священник? – Бывший пристав Березкин рассердился, и на его скуластом лице заходили желваки. – Отдать родные берега чужеземцам? Нет, батюшка! Какая ни на есть Россия, но она наша.
– Ах, чадо мое, ты опять за старое, – едко усмехнулся священник. – За святое дело все средства хороши. А то, гляди, придут большевики и тебя к стенке.
– Мне нечего бояться. Я, как мог, честно служил родине! – оборвал Березкин попа. – Я хотел благополучия нашему краю.
– Ладно-ладно, сын мой, – уже миролюбиво сказал отец Евлампий. – Не время для распрей. – Он снова повернулся к Попову. – Так что же надумал, Василий Михайлович? Припрячешь товары в тайге аль вниз повезешь?
Попов не ответил и стал сдавать карты. Отец Евлампий, не глядя, стукнул кулаком по столу.
– Темная!
– Пусть, – раздраженно сказал Попов. – Везет же сегодня батюшке.
– Воистину, – засмеялся тот. – А ты все лукавишь да помалкиваешь. В тайге-то, кажется, остался татарин. Значит, не попусту бродили старатели по ключам? Смотри, не прозевай, Василий Михайлович.
– Смотрю, смотрю, батюшка. Есть там свое око-с! – Он поднял глаза. – И сколько у вас поднаперло-с?
– Восьмеричек пик! Ну, с богом! – Отец Евлампий выбросил козырного туза. – Есть око, говоришь? Так? Не собираешься ли сам наведаться в те обетованные края? Оно бы в самый раз, – продолжал дотошно и въедливо допытываться священник.
– Боюсь, что «око» послужит во вред отечеству, – с горечью вмешался в разговор Березкин. – Сожалею, что ныне лишен власти. Пресек бы!
– Да вы, кажется, сочувствуете большевикам? – Попов отложил карты. – Осторожней, дорогой. Как бы не пришлось после пожалеть-с! – Он стукнул кулаком по столу.
Матушка Пелагея выглянула из двери спальни.
– Вы что это тут, миленькие, расшумелись. Пора по домам. Пора и честь знать. Хватит у вас еще вечеров.
До сих пор жизнь Бориски проходила в страхе перед властями. Но первые же вести о революции помогли ему по-другому взглянуть на жизнь. Понял единственное: теперь не надо бояться властей. Можно начинать жизнь.
Удача пришла неожиданно. В первом же шурфе промытые пески дали несколько крупинок весомого золота. Он брал породу лоток за лотком и не мог остановиться, пока на обрывке газеты не выросла кучка желтых зерен, похожая на щепотку махорки.
Бориска понял: он натолкнулся на россыпь. На следующий день золото пошло еще богаче. Сердце застучало до боли в ушах. Золотинки расплывались в глазах. Не зная, как выразить свои чувства, он засмеялся и что было силы закричал:
– Вот оно! Моя!.. Вся моя!..
Бурундук, напуганный криком, шарахнулся на дерево и сердито засвистел. На реке с беспокойным курлыканьем поднялся косяк лебедей.
«Моя-я!.. Моя-я!..» – жалобно перекликались они, улетая вниз по долине. Все бежало от его голоса. Первая радость породила первую боль тоски. Для выражения чувства не хватало места в одном сердце. Один? – призадумался он впервые.
Столько лет жил смутными надеждами, и вдруг вот так сразу. Но счастье ли это? Несколько раз в день он подходил к шурфу и подолгу глядел на слезящиеся коричневые оплывы на стенках. Что таилось там дальше, в глубине? Он, пожалуй, и не думал об этом. Было приятно просто так стоять и видеть, как стекающие капли воды затягивают ледяной бахромой путь к сокровищам и скоро совсем скроют их от постороннего взгляда.
Бориска впервые за последние двадцать лет запел. Песня отвлекала от дум, помогая справляться с огромной работой. Он пел, когда валил толстые лиственницы, таская бревна. Под песню он покрывал дерном крышу. Песня стала его единственным другом. Это было у Бориски самое счастливое время. Летели дни и ночи. Вот уже выросла избушка, пристройка для кладовой. Стояла западня на лосей. Росли кучки вынутых песков из шурфов.
Как-то, выбрасывая щебенку наверх, он заметил желтую плитку на лопате. Самородок? – мелькнула мысль. Бориска ошалело выскочил из шурфа, огляделся. Никого. С горки набросанной земли скатывались отдельные земляные комочки.
Вот и желтая шершавая плитка. Но вид большого самородка не вызвал привычной радости. Стало ему как-то не по себе.
Вечером он сделал в избушке крепкий запор и долго размышлял, где надежней устроить тайник. Жизнь приобретала ценность, но в душу закрадывался страх. Со стороны, наверное, было странно видеть, как он крался опасливо вечерами к своему жилью с мешком на спине.
С тех пор как в новом шурфе попалось несколько самородков, работал он исступленно. Днем выбрасывал оттаявшие пески, закладывал новые пожоги, а когда темнело, приносил мешки с породой в зимовье и ночи напролет мыл. На этот раз он тоже согрел воды и взялся за лоток. Так он проработал до рассвета. Вдруг за стеной послышался шорох. Бориску сковал ужас. Он долго стоял не шевелясь, но потом решил посмотреть в оконце и нечаянно задел шесток. Посыпались рукавицы, мешочки. Татарин дико схватился за топор и натолкнулся лицом на раскаленную трубу. Боль вернула сознание.
– Чего испугался, дурной башка, – успокаивал он себя.
Но чувство щемящей настороженности не давало покоя. Казалось, кто-то таится под нарами, за стенами, в лесу. Когда день смутно проник в окно, старатель отважился выйти за дверь. Его глаза привычно пробежали по тропинке, по ключу, по сопке. На сопке стоял человек.
Бориска отупело глядел на сопку, пока человек не превратился в гиганта и не расплылся. Татарин протер глаза, человека на сопке не было.
В этот день Бориска впервые не работал в шурфах, а сделал новый тайник и перепрятал мешочки.
Вечером он поднялся на сопку. За кустом стланика снег был вытоптан, а в распадок убегала старая, накатанная лыжня.
Так вот оно что! За ним кто-то постоянно следит.
Бориска совсем лишился покоя. Теперь привычный шорох белки, свист крыльев куропаток, треск сучка – все заставляло его шарахаться.
…Устало брел Гермоген по накатанной лыжне. Мороз высушил снег, и он рассыпался под лыжами, точно песок. Неспокойно было на душе старика. С самой осени он следил за зимовьем чужого человека и каждый раз уходил незамеченным, а вот сегодня они увидели друг друга.
Как только Гермоген это понял, он затаился в кустах и день ждал, как будет вести себя человек. Вечером он увидел, как настороженно Бориска поднимался на сопку. Лицо его было страшным, в руках поблескивал топор.
Непонятное творилось в тайге. Макар нашел замерзающего человека в мертвом распадке. Зачем он забрел туда, где не проходит тропа? Там ветер леденит все живое. Громов говорил, что завел его туда Дух Леса и наказал.
У своей юрты старик увидел нарты Слепцова. В юрте было жарко. Миколка и Маша свежевали зайца. Гермоген поздоровался со стариком и взглянул на девушку.
– Выросла, пожалуй. А глаза, как у молодой важенки, – пошутил он и спросил Слепцова: – Куда собрался?
– Девку в Таскан везу. Может, и верно оленевод возьмет себе в жены сироту? – Слепцов взял уголек из очага и долго раскуривал трубку. – У Громова есть все.
– Нет только моих слез! – гневно вставила Маша.
Гермоген наполнил чайник и стукнул по ведру. Миколка побежал за водой. Послышался собачий лай. К юрте подкатила упряжка. Человек в тулупе ввалился в дверь.
– Принимай гостей, милейший. А ну, Пак, доставай угощение доброму хозяину! – Гость снял тулуп. Это был ольский купец Попов.
– Это мой кладовщик с Буянды. Славный малый, – представил корейца купец, выкладывая на стол закуски, флягу.
– Садись, догор, хозяйничай. Погреемся и друзьями будем.
А над тайгой разгоралась полярная ночь. По небу метались светящиеся сполохи. Снег вспыхивал, искрился и гас…
Бориска сидел на нарах с мешочком в руках. Он только что закончил мыть, и у него не было силы ни зажечь плошку, ни спрятать золото.
Но что это? Собачий визг, скрип нарт, и дверь загрохотала от ударов. Не помня себя, татарин вскочил, заметался по зимовью и, сунув мешочек под оленью шкуру на лежанке, вскинул топор и отбросил крючок.
– Да ты что? Никак ошалел? Брось! – отпрянул от двери Попов.
Бориска опустил руки.
– Да разве можно кидаться на первого встречного? – проворчал купец, но все же вперед пропустил корейца.
Бориска стоял взъерошенный, грязный.
– Ты совсем опустился. От одного вида оробеть можно, а тут еще топор. Разве так встречают добрых людей? Подбросил бы дровишек. Видишь, продрогли до костей, – ласково говорил Попов, с опаской поглядывая на свирепое, обросшее седыми клочьями лицо татарина.
Миролюбивый тон успокоил Бориску. Пока гости раздевались, он подложил дрова, засветил плошку.
– Эге-е?! Да ты не напрасно, милейший, проводил тут время? – Глаза Попова резво бегали по зимовью. – Уж не в этом ли корыте промываешь? Научил бы?
Бориска вздрогнул.
– Ну зачем же делать такие ужасные глаза? – Попов вытер руки и захлопотал над мешками. – Садись, бедолага. Отощал как. – Он ласково толкнул татарина в бок.
– Волоки, Пак, все, что есть. Мясо давай, чеснок, колбасы.
Кореец разложил припасы на столе.
Татарин несмело сел на нары, взял стопку.
– Давай первый, – предложил купцу.
Попов одним махом выпил спирт и сладко сощурился. Выпил и Бориска. Пожалуй, неплохой человек, подумал Бориска, чувствуя, как тепло расползалось по груди.
– За твое здоровье! Дай бог, – чокнулся купец.
– Зачем мой? Давай твой лучше.
Бориска приглядывался к купцу, и добрые намерения рождались в его душе. Не предложить ли развернуть общее дело? Тут хватит на всех.
Всю ночь они просидели за столом. Стосковался татарин по живому человеку.
Ему хотелось начать разговор, но разговора он так и не начал: какой-то страх его удерживал.
– А теперь выпьем за то, – Попов прищурился, – что хозяин припрятал, пока гости ломились в дверь.
Татарин невольно бросил взгляд на нары, но не успел он и сообразить, как купец проворно наклонился к оленьей шкуре и сунул под нее руку.
– Не тронь! Моя! – метнулся Бориска, но кореец оказался между ними.
– Ты чито? Твоя мало-мало тронь, моя мало-мало стреляй, – бесстрастно проговорил он, вытаскивая из кармана пистолет.
– Спокойно, милейшие! Спокойненько! – весело засмеялся Попов, подбросив на руке мешочек. – Мы все уладим как надо.
Бориска отошел к двери, сел на корточки и незаметно за спиной нащупал топор. По глазам купца он видел, что Попов из своих рук золота не выпустит.
– Расчет наличными по прежнему курсу! Эх, была не была, наброшу полтину на золотник, – Попов расстегнул сумку, выбросил на стол пачку денег и стал считать. – Ну вот и поладили. А теперь давай остальное.
– Зачем чужой берешь? Не нада твоя деньга. Нет у меня больше! – свирепо кричал татарин, сжимая топор за спиной.
За стеной заскулили собаки и смолкли. Попов прислушался и снова обратился к старателю.
– Не ври, милаха, не ври. Дурак и тот не держит все золото под шкурой?
Татарин молчал.
– А ну, Пак, набери-ка лоток и промой.
Этого больше всего боялся Бориска. Пески лежали тут, и тогда…
И вдруг он уловил какие-то звуки, доносившиеся с реки. Уж не сообщники ли купца? Бежать! Бориска толчком ноги опрокинул бадью и выскочил из зимовья.
– Куда же ты?.. Погоди!.. – кричал купец.
Татарин в несколько прыжков достиг берега и скатился под его высокую защиту.
Прислушался. Погони не было. Он даже удивился.
Вскорости хлопнула дверь, заскулили собаки, послышался скрип полозьев, но вскоре все стихло.
Что вынудило купца к такому поспешному бегству? Бориска постоял, послушал и осторожно подкрался к избушке. Заглянул.
Никого. На столе пачка денег, куски хлеба, мясо.
– Се-ло-век!.. Бори-с-ска! – звал простуженный голос. Бориска набросил на плечи шубу и пошел к берегу.
Шло пять нарт. Молодой каюр, увидев человека, остановил упряжку.
– Иван шибко просил завезти и еще купить на Сеймчане одежду тебе, обувь, мясо. Большой мне приятель сделался, – говорил парень, заворачивая упряжку по ключу.
– Куда?! – Бориска преградил дорогу упряжке. – Вали тут, сама таскать буду!
Каюр глянул на его свирепое лицо, торопливо сбросил узлы и ударил по оленям.
Они сидели в двойной теплой палатке на бамбуковых стульчиках и за таким же столом в палатке Громова.
– Ты пей, дорогой, пей! – подливал Попов спирт Громову. – На меня не гляди. Я ведь не ем столько жирного.
– Разве не ты мой гость? А может, таишь лукавые мысли? – щурился Громов. – Раньше ты арендовал нарты у других.
Не объяснишь же Громову, что он давно хотел перебросить товары на Буянду и превратить их в меха, что с мехами он решил спуститься в низовья Колымы, а там рукой подать до Аляски. На шхунах Свенсона у него есть знакомый, перевезет. А там кругленький счет в банке Нома. Открытый кредит фирмой «Аран-Гуми» ставил его в зависимость от японцев. Этой зависимости ему не хотелось.
– Никак обеднел оленями? – засмеялся Попов. – Ушли мои каюры. Я не предупредил, а дело не терпит. Тебе-то что? Крикнул пастухам – и поехали… Пей, любезнейший! Пусть нам будет хорошо! – Он поднял кружку.
В палатку вошел заснеженный пастух.
– Нашел белого ездового? – нахмурился оленевод.
Пастух почесался и отрицательно тряхнул головой.
– Ищи! – властно приказал Громов.
Пастух потоптался.
– Всю ночь обходил стада. Метет шибко. Олени все белыми кажутся. Пожалуй, подождать бы, пока утихнет, – испуганно бормотал он.
– Ищи! Ты совсем стал ленящимся.
Пастух вышел.
– Сушат заботы, – вздохнул Громов. – Чем возить? Дохнут олени, ездовых совсем не осталось. Ты верно сказал: неимущим делаюсь. – Оленевод вытер глаза. – Пойди в стадо, на пальцах пересчитаешь.
– Ай-ай-ай! – насмешливо протянул Попов, – и верно, неимущий совсем. То-то пастух за сутки не разыскал в стаде твоего ездового. Нам с тобой поладить можно. Я буду в низовьях торговать, а ты тут хозяйничай. Смекаешь выгоду? Хочешь, товарами в долг помогу? – Он снова плеснул себе спирта и налил Громову.
– Товарами? Ты это славно придумал, – оживился оленевод. – Я развезу до стойбищам, юртам. Никто не найдет, не отберет. Давай выпьем, однако! А ну, Маркел, достань гостю чего-нибудь пожирней.
Маркел вытащил большой огузок и шмякнул на стол. Попов налил еще одну кружку и подал батраку:
– Выпей. Твой хозяин только хвалится, что все делит с работниками. Небось пастухи на Таскане такого не видели и во сне? Ты давно был в тех стадах?
– Как перегнали стада в верховья реки, так и не был.
Громов задвигался.
– Вот и одной сказочке конец, – Попов засмеялся. – Здесь для отвода глаз, а основные богатства там, а?
– Верно, держу там небольшое стадо, – смирился оленевод. – Пожалуй, дам тебе нарты, вози. Я тебе, а ты мне. – Он глотнул из кружки, считая разговор с купцом оконченным. Пусть то большое стадо, которое он велел гнать вниз по Колыме, к реке Коркодон, останется его тайной.
Попов допил спирт, вытер платком подбородок, усы.
– Только так. Только так, любезнейший. Я тебе, а ты мне. Твои люди не должны знать, чье добро повезут, а я не скажу о твоих стадах. Мудро ты придумал. Отбирать будут оленей, отдашь этих. За горло возьмут – тасканскими откупишься, а сам на нарты да к коркодонскому стаду и… поминай как звали. Товары я тебе пришлю, а ты поторопись с пушниной, – словно не замечая волнения Громова, продолжал Попов. – Жалуешься, что олени дохнут. Режь и меняй на шкурки. Теперь мясо в цене.
Громов слушал, поддакивая купцу.
– Привезу рабочих, разведаем золото. Ты самым богатым будешь…
– Это не тронь! Нельзя! Не пущу… – вскочил оленевод. – Что скажут таежные люди?
Пак заглянул в дверь и поторопил хозяина.
– Ладно-ладно, пока владей! – Попов встал. – Значит, все порешили? Собаки ждут…
…Жизнь Бориски превратилась в страдание. Днем и ночью мучительный страх преследовал старателя. То он ощущал на себе чей-то недобрый взгляд, то чудились крадущиеся шаги, то странные шорохи. Боясь перепутать свои следы с чужими, он сделал на подметках особые знаки. Бориска бросил промывку и бил шурфы, доводя себя до изнеможения, чтобы сразу уснуть. Возвращаясь в зимовье, не раздеваясь, он садился в угол с топором и тревожно забывался.
Зимние туманы редели. Солнце все смелее разгуливало по горизонту и как-то заглянуло в шурф. Бориска, прислонившись к стенке, отдыхал. Луч наполз на бадью с песками.
Старатель протер глаза. Неужели и тут видения? Боясь ошибиться, он перевел глаза на стенку шурфа. Нет, тут все было привычным: блестящие следы лома, темная полоска спая, а ниже пески с примазкой синеватой глины. И снова его взгляд застыл на бадье. На куске смерзшейся глины, будто зубцы чеснока, в окороке, желтели самородки. Сколько их тут? Неужели попал на гнездо, о каких среди старателей ходили легенды? Он огляделся. В углу шурфа блестели такие же самородки. Он вынул нож и, выковыривая, стал складывать их в шапку.
Наступал вечер. Пальцы рук у него одеревенели, длинные волосы покрыл иней, и, нависая на лицо, они тихо шуршали. Мороз проникал под выношенную одежду. Стало темно. Бориска совсем закоченел. Давно пора бы в зимовье, да невозможно оторваться от такого богатства.
Молодой месяц показался над сопкой, как сказочный струг, разрезая носом тонкую волну облаков. Косые тени лиственниц лежали на тропе. А за деревьями кто-то таился. С шапкой под мышкой крался к себе Бориска. Вот уже показалось серое пятно зимовья, бросавшего тень на кусты, штабель дров и копну сена. Но почему дверь в избушку распахнута? Неужто кто-то опять следит? Он наклонился над тропинкой. Придуманных им знаков не было видно.
Бориска выхватил нож и, принуждая себя, подошел к двери. Снова выглянула луна, и желтый свет, проникнув в окно, беловатой полоской упал на нары и на пол под ними.
Человек! Бориске даже почудилось, что тот перегнулся и шарит руками под лежанкой, там, где у него тайники. Он прижал к груди шапку и отступил на шаг, не спуская глаза с человека. И вдруг он разглядел, что тот голый, Шайтан!
Бориска в ужасе отпрянул от двери. За избушкой явственно хрустнул сучок. Из-под лежанки сверкнули два огромных желтовато-зеленых широко расставленных глаза.
Татарин дико закричал и побежал. А позади слышался топот тяжелых ног, треск и храп. Звуки его настигали, и Бориска от страха уже ничего не видел. И не соображал.
Да разве мог увидеть человек, объятый ужасом, скачущего невдалеке и не менее напуганного лося. Голод привел лося к избушке, а сейчас оба бежали, испугавшись друг друга. Бориска выскочил на тропинку и, споткнувшись, полетел головой вниз.
…Чисто стало в юрте Гермогена, стол выскоблен, камелек обмазан глиной, майник блестит, как новый. Из-под нар выброшен хлам, и теперь юрта кажется больше, светлей.
Недолго прожила Маша у богатого оленевода. Гордой девушке там все было, противно, и она сбежала к Гермогену. Старик приютил ее, ни о чем не расспрашивая. Так Маша осталась жить в юрте Гермогена. За неделю девушка починила одежду мужчинам и принялась вышивать кисет.
– Не белоголовому ли Ивану? – спросил Миколка.
Маша вздохнула и положила на колени шитье. Она рассказала Миколке о встрече с Полозовым в Охотской тайге и о его приезде на Буянду. И теперь парень ласково подшучивал над девушкой.
За стеной проскрипели лыжи, и на пороге появился Гермоген. Он выбил рукавицы и вытер лицо.
– Чего долго? Беспокоимся уже, – проворчал Миколка.
– Нехорошо в зимовье чужого человека. Дверь распахнута, и в жилище гуляет мороз. Бери лыжи, пойдем, поглядим, пожалуй.
Миколка оделся. Маша заметалась. Уж не с Иваном ли приключилась беда? Она натянула кухлянку и выбежала вслед за Гермогеном. Ей было жарко от бега. Вот и Миколка вытирает рукавицей потное лицо, а старик легко скользит по старой лыжне. Наконец, они поднялись на вершину сопки, где снег был утоптан.
Так вот где пропадает старик, догадался Миколка.
Гермоген огляделся и стал спускаться в распадок. Остановился он у зимовья, заглянул в дверь, и его глаза пробежали по берегам ключа.
– Покойник будет. Человек убежал, как раненый зверь. Худо это. – Он показал на странно виляющие следы.
В жилище все лежало на своих местах. В кладовой оставались нетронутыми продукты. Никакого беспорядка. Только в углу опрокинутая бадья да застывшая глина на полу. Гермоген разбил ее топором, взял кусочек и, покачивая головой, долго рассматривал на свет. Маша и Миколка молчали.
