Текст книги "С кем ты и ради кого"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

7

И не знает Слободкин, что за тридевять земель отсюда, в другом лесу идет сейчас девушка. Руки у нее нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая. Идет, напевает грустную песенку. И вдруг подносит к глазам ладошку, а на ладошке кровь, одна-единственная рубиновая бусинка. Но вот она пухнет, растет, еще минута, и побежит струйка. Девушка подносит ладошку к губам, виновато оглядывается на подруг и быстро слизывает капельку. «Вдруг подумают, неженка, белоручка какая?» – разговаривает сама с собой. А ведь еще пилить и пилить, делянку только-только начали. И все – дуб, дуб, дуб. Железо, а не дерево. И норма большая, и бригадир говорит, что спиливать надо под самый корень, не так, как вчера.

И гложет одна неотступная, неотвязная мысль: где он сейчас? Что с ним? За месяц ни одного письма, ни единой строчки, и писать теперь некуда.

Судьба забросила Ину Скачко в далекие края так неожиданно, что и опомниться не дала.

Вчера работали в лесу первый раз. Сказали, что дрова нужны детскому саду военного завода. Но и без этого было понятно: сил не жалей. И не жалели. Поэтому сегодня и нет их совсем. С непривычки. Спина не гнется, руки не держат пилу, ноги подкашиваются. В бригаде двенадцать девчонок. Бригадир – тринадцатая. Все на заготовках впервые. Бригадир только делает вид, что поопытнее других, а сама как глянула на делянку, так и ахнула:

– И все это нам?!.

– Кому же? – как умели, успокоили подружки. – Нам да тебе, если не побрезгуешь черной работой.

– Я тоже пришла не кашу варить.

– Тем более, что варить не из чего, – опять утешила бригадира бригада.

Ина слушала и не слушала. Работала не хуже других, старалась, но мысли были далеко-далеко. Там, где милый ее сейчас. Остановится на минуту, разогнет занемевшую спину, оглянется и почему-то представит себе такой именно лес, с такими же вековыми дубами, и дружок ее, укрытый и защищенный ими, с друзьями сидит у костра. От того, что защищен и укрыт, теплее делается на душе. Во всяком случае, можно терпеть разлуку. Собраться со всеми силами и терпеть. Сколько ее еще будет, этой войны? Много? Много, конечно. Только хорошее быстро проходит, плохое долго тянется.

– Это что за философия? – спросила подруга Ину, когда та поделилась с ней невеселыми мыслями. – Ты это вычитала или сама?

– Сама.

– Ну и зря. А я во всем стараюсь находить хорошее.

– И в войне тоже?

– Не в войне, конечно. Не такая я глупая. А о войне, если хочешь, я так скажу: ей скоро конец будет. Это как дождь: быстро начался, быстро кончится. Поверь слову.

– Хорошо бы.

– Точно тебе говорю, и оглянуться не успеем. Я об этом даже стихи сочинила. Хочешь?

– Стихи? Интересно!

– Вот послушай.

Девушка отложила в сторону пилу, поднялась во весь рост, оправила смятое ситцевое платьице, почему-то зажмурилась и прочла только две строки:

 
Сюда и свисту пуль не долететь,
но весть о мире долетит мгновенно…
 

Ина посмотрела на нее удивленно и немного разочарованно.

– И это все?

– Все пока.

– А о чем это?

– Как о чем? О нашем лесе, о том, что хорошее шагает быстрей по земле, чем плохое. Непонятно?

– Теперь понятно. Не под рифму только.

– Рифма будет. Это начало самое.

– А ты про любовь можешь? – ямочка, вдруг возникшая на щеке Ины, медленно поползла под прядку волос возле уха.

– Про любовь?

Ина покраснела, но повторила:

– Да, про любовь. Красивую и высокую. Про которую только в стихах и можно. Ты кого-нибудь любила?

Глаза Ины сузились, превратились в две щелочки.

– Что ты, что ты!.. – испуганно замахала руками сочинительница.

– А я вот, представь…

– Честное слово?

– Да.

– Глупости говоришь. Этого не может быть. Кто же он?

– Слободкин, Сергей.

– Смешно!

– А ты откуда его знаешь?

– Я не знаю. Фамилия смешная: Слободкин…

Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.

– Ну, не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.

– Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты…

– Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.

– Я и рта не успела раскрыть – ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?

– Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?

– Парашютист.

– О…

Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.

Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.

Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее – хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти, – вгрызлась в сырую упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха. И так без конца, пока глаза не защиплет от пота…

После такого не до стихов. Замучились девчата. Крепко спят в кособоком шалашике. Даже на рассвете не просыпаются, когда холодный туман заползает во все уголки леса и выпадает росой на каждой былинке.

Утром, едва открыв глаза, Ина вспоминает стихи:

 
Сюда и свисту пуль не долететь,
но весть о мире долетит мгновенно…
 

– А ты знаешь, – шепчет она подружке, – все-таки это неправильно. Как бы далеко мы от фронта ни были, он для каждого от нас так близко, рядом совсем. Зажмурь глаза и услышишь, как пули свистят. Зажмурь.

– Зажмурила

– Свистят?

– Вот ты, Инка, настоящий поэт. Стихи писать пробовала? Признавайся. У тебя должно получиться.

– Если бы писала, то только о любви.

– К Слободкину?

– Тише ты!..

– Не пугайся, все спят еще. А фамилия в общем-то не такая смешная. От слова «слобода» происходит?

– В одном из последних писем он признался мне, что в роте его все так и зовут – Слобода. Товарищи. Трогательно, правда? И не постеснялся сказать.

– Его, наверно, любят в роте.

При слове «любят» Ина вздрогнула, и ямочка на ее щеке снова медленно поползла под прядку волос, сквозь которые просвечивало заалевшее ухо.

– Не знаю. Наверно…

– А писем, значит, нет?

– Новых нет с того самого дня, а старые я все с собой привезла. Полчемодана, поверишь?

– Что-что? Полчемодана писем?!. Счастливая ты все-таки, Инка! Самая настоящая счастливая.

Ина хотела было сказать, что именно так она и подписывала каждое письмо Сереже, но передумала, только еще раз вздохнула.

Ее глаза, голубые, широко открытые, смотрели куда-то вдаль, не мигая. Казалось, девушка даже боялась моргнуть: моргнешь – и сразу покатятся слезы, частые, крупные, уже подступившие к горлу…

Заметив это, подруга спохватилась:

– А ведь утро совсем! Пора вставать. Девчата, подъем!

Кособокий шалашик наполнился смехом, будто и не было никакой войны. Просто выехали девочки за город, и сейчас начнется счастливый, радостный день. Один из самых радостных и счастливых дней в жизни.

Только вот подняться трудно. Болят ноги и руки, все тело стонет, и ноет, и не желает слушаться. И все-таки: подъем!

– Подъем, подъем! Лесорубы!

Это бригадира голос. За ночь он немного устоялся, стал уже не таким писклявым, как накануне. От сырого, холодного воздуха появилась в нем даже чисто бригадирская хрипотца, которой вчера явно недоставало.

…Новое утро начинается в дубовом лесу. В пение птиц постепенно, исподволь вливаются новые звуки. Поначалу очень робко, но с каждой минутой все уверенней слышится жужжание стальных пил, кряканье падающих деревьев. Упадет спиленный дуб – будто глубокий вздох вырвется из дремучей чащи. И лесорубы вздохнут – на душе лесорубов легче станет. Так и вздыхают они – девчата и лес, друг перед другом. Глубже всех Ина, конечно. И чаще всех.

– Ничего, Инка, не горюй. Свидитесь еще, – утешает ее подруга.

– Я знаю, верю в свою судьбу. И вообще: верю.

– Ну и правильно. Без этого жить нельзя. Особенно сейчас. Особенно нам, бабам.

Эти последние слова девушка говорит совершенно серьезно, будто и впрямь что-то сразу, одним мигом переменилось в девчачьей судьбе навсегда. К беззаботной юности возврата нет и не будет.

8

Новое утро началось и в другом лесу. Только здесь не вставали сейчас, а ложились спать. Большой переход закончили парашютисты и с первыми лучами солнца, заглянувшего под кроны деревьев, остановились, попадали в траву и, казалось, никакая сила не в состоянии их поднять.

Но это только казалось. Уже через полчаса мертвецки уставших и сразу заснувших людей поставил на ноги чей-то тихий, еле слышный один шепоток:

– Разведка вернулась…

Повскакали, будто и не было никаких бессонных, голодных ночей и дней.

– Так быстро? Не может быть!..

– Может. Докладывает уже командиру.

Солдатское ухо остро. Проверили – точно, докладывает, доложила уже разведка: линию фронта прошли сегодня ночью, сборный пункт бригады найден!

– А как же прошли? Непонятно что-то, ребята.

– Все понятно: линия – это в открытой степи, а здесь, в лесах и болотах, какая к лешему линия?

– А наши? Где они? Может, просто…

– Подъем! – Это уже старшина подводит итог дискуссии.

Опять легкими стали пулеметы, винтовки и диски. И ноги не вязнут больше в болоте. Может, кончилась эта проклятая трясина и ноги на твердой земле? Может быть. Только этого сейчас уже никто не замечает. Конечно, под сапогом не асфальт, но шагается все быстрей и быстрей. Все легче.

Поляна, еще одна – лес заредел, засветлел, и вот побежал навстречу подлесок, река блеснула, открылось небо – чистое, большое, распахнутое, как парашют.

Еще минута, другая – и увидели наконец своих.

Кто-то крикнул «ура», и покатилось оно от солдата к солдату. Одно «ура» навстречу другому.

Даже Кузя, этот спокойнейший из спокойных, ковыляя, бежал впереди всех и что-то кричал, но и сам-то, наверно, не слышал собственного голоса в общем шуме. Еще через минуту его вскинули на руки, и тут у Кузи вдруг заболели сразу все его унявшиеся было раны:

– Тише вы, черти, тише!

Как терпел он и держался до сих пор, никому не показывая своей боли, одному ему и известно. И Слободкин такой же – весь в бинтах, как в пулеметных лентах, а марку держит.

Обидно, конечно, но ничего не поделаешь, недолго довелось Слободкину и Кузе участвовать в общем торжестве. Попали они в руки врачей.

Старшину Брагу тоже увели на перевязку, но он скоро опять появился в роте. Бегал, как всегда, хлопотал, проверял наличный состав. Когда была подана команда первой роте строиться, Брага уже все знал, вывел свой дебет-кредит.

Построились, по порядку номеров рассчитались. В полной тишине старшина доложил Поборцеву точно по уставу:

– Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию рота построена. В строю находятся…

Врачи разлучили Кузю и Слободкина. В лесу стояло несколько тщательно замаскированных палаток. Над ними витал резкий запах лекарств. Медики пустили в ход все свои зелья, лишь бы побыстрее вернуть в строй раненых, перераненных, отравившихся всякой всячиной, просто ослабевших.

Слободкин оказался в палатке один. Как только ему сделали перевязку, он почувствовал усталость, с которой уже не мог справиться.

«Не вставать, не ходить…» – это к нему относится или нет? Скорей всего, не к нему, а может быть…

С этой мыслью он и уснул. Спал долго, наверно, целые сутки или даже больше. Проснулся от разговора двух людей. Прислушался. Ну, конечно же, дружка его хриповатый глас! Где-то совсем рядом, за колеблемой ветром стенкой палатки, кто-то, скорей всего врач, строго допрашивал Кузю:

– Вы сколько дней без врачебной помощи?

– Не знаю.

– Не знаете? Тогда я вам скажу. Три недели у вас осколок в мышце ноги, минимум! С этим не шутят. Что с вами делать прикажете?

– Осколок достать, доктор, меня отпустить…

Слободкин решил идти на выручку другу. Поднялся, добрел до соседней палатки, присел перед входом на корточки. Из-за спины доктора на него смотрели глубоко ввалившиеся потускневшие глаза. Кузи. Тот увидел приятеля, сделал движение, чтобы подняться, но смог только улыбнуться: руки врача властно легли на его плечи.

Врач обернулся, строго поглядел на Слободкина. Кузя незаметно подал знак: отчаливай, мол, но ненадолго, конечно, сам понимаешь.

Пришлось Слободкину отступить, а через час снова сделать попытку увидеться с Кузей. На этот раз возле Кузиной палатки нос к носу встретился с Инной Кашпай.

– Надо же такому случиться! – воскликнул Сергей. – Все-таки, значит, прямиком в ваши драгоценные ручки? Ну, как он?

– Это вы с дружком поговорите, – сказала Инна.

– А врач?

– Врач записал: две недели постельного режима, и то с учетом военного времени, а вообще-то… Но вы лучше скажите, что задумали? Пришли обсуждать план совместного побега, признавайтесь? Я подниму сейчас крик на всю Белоруссию…

– Боже упаси! Откуда вы взяли?

Оттеснив Инну, Слободкин прошмыгнул в палатку к Кузе.

– Ну, как ты тут?

– Нормально. Вот лекарства, вот склад металлолома. – Кузя скосил глаза в сторону белой тряпицы, на которой лежало несколько осколков, похожих на антрацит.

– Значит, была операция?

– И ты туда же? «Операция, операция»! Да они сами из меня повылазили.

– Не верьте ему, – вмешалась Инна, – такие операции в нормальных условиях под общим наркозом проводят.

– Ну вот, теперь пошел разговор об условиях! Сказали бы лучше, что слышно? Самолеты есть?

– «Самолеты-самолеты»! – снова перебила Кузю Инна. – Вы же ранбольной, понимаете? Теперь уже по-настоящему, не как там.

– Самолеты есть? – повторил свой вопрос Кузя.

– Есть, – ответил Слободкин.

– Честно?

– За кого ты меня принимаешь?

– Тогда сегодня.

– Куда ты торопишься? Еще не все из леса вышли. Полежи денек-другой, все образуется, тогда и решим.

Слободкин поймал себя на мысли, что оба они действительно ни дать ни взять самые настоящие заговорщики. Инна, раскрыв рот, слушала и только всплескивала руками:

– Вы с ума сошли! Совершенно сошли с ума!..

Кузя не обращал на нее никакого внимания. Его сейчас интересовали самолеты, и только они одни.

Инна вышла из палатки, друзья остались вдвоем. Кузя немедленно перешел на шепот:

– Ты не подумай, что я шучу. Сегодня же ночью меня здесь не будет.

– Кузя, ты же взрослый человек.

– Мое слово твердое, ты знаешь. Не затем я сюда

пробивался, чтобы в госпиталях отлеживаться.

– А раны твои как?

– Если пустят, как на собаке, позарастают. А ты-то как?

– Так же и я.

– Сам самолеты видел? Действительно, новые?

– Видел. Новые. Только что с завода. Даже лаком еще пахнут, – приврал Слободкин, хотя отлично понимал, что никаким лаком пахнуть самолеты не могут.

Знал это превосходно и Кузя, поэтому сказал одно только слово:

– Брехун.

– Ну ладно, не будем спорить по пустякам. Да и шутки понимать нужно. Ходить можешь?

– Смогу.

– Верю, верю. Но не сейчас. Вот стемнеет, я за тобой приду. Согласен?

– Не согласен.

– То есть как это?

– Брехун. Не придешь.

– Ну, не веришь, как хочешь.

– Я верю, когда правду говоришь, не верю, когда врешь.

– Я вообще никогда никого не обманывал.

– Поклянись.

– Мы с тобой не рыцари и не дети.

– Поклянись! – настаивал Кузя.

– Ну ладно, клянусь, черт с тобой.

– Вот это другой разговор. Вдвойне приятно от тебя это слышать.

– Почему же вдвойне?

– Во-первых, поклялся, во-вторых, грубо со мной говоришь.

– Непонятно.

– Только с совершенно здоровыми людьми говорят вот так, с больными нежно обращаются.

Кузя оставался Кузей, даже сейчас. Спорить с ним было бесполезно.

– Так, значит, клянешься?

– Твоя взяла, поклялся уже, но остаюсь при своем мнении.

– Мнение твое меня в данном случае не интересует.

Теперь настала очередь Слободкина обижаться, и он сказал:

– Не интересует, тогда ищи себе в выручалы кого-нибудь другого, а я…

– Нет, нет! Мне нужен именно ты.

– Почему же именно?

– Ты сам ранен.

– Моя рана – царапина.

– Разные раны бывают, разные царапины, не будем считаться. И вообще давай ближе к делу. Во сколько заходишь?

– В двадцать три ноль-ноль.

– Вот теперь я вижу, ты действительно друг. Схлопочи где-нибудь сапоги, совсем человеком будешь.

– А твои?

– Мои куда-то упрятали. Сюда только попади!

Слободкин обещал Кузе что-нибудь придумать.

– В крайнем случае рвану без сапог. А еще лучше, сходи к Браге и все честно скажи. Он для благородного дела из-под земли достанет.

Слободкин направился к Браге, хотя мало верил в успех своей миссии.

Узнав, в чем дело, Брага замахал было руками, но, когда услышал, что сапоги нужны не кому-нибудь, а опять Кузе, заговорил по-другому.

– Не лежится ему? Ясно! Разве такой улежит, когда рота его в бой идет? Ты, например, улежал бы?

– Не улежал уже.

– Ах, хлопцы, хлопцы, ну що мени з вами робыть? А? Цэ вам не каптерка в Песковичах.

Поворчал, поворчал, потом вдруг спросил:

– Сорок перший?

– Не помню, товарищ старшина…

– Кто за вас помнить должен? Старшина, конечно. Ну, тогда знай – сорок перший.

Брага посетовал еще немного на трудность обстановки, потом сказал:

– Пошли.

Они отправились, конечно, в каптерку. Это учреждение немедленно возникало там, где появлялся старшина. В лесу, в болоте ли расположились на ночной отдых или дневной привал – уже через десяток минут после остановки старшина занят делами ОВС – обозно-вещевого снабжения. Сначала собирает в одно место все «лишнее» – у кого портянку сверхкомплектную, у кого подковку к сапогу, у кого что. Глядишь, и малая походная каптерка уже начинает работать. Все предвидит, все учтет старшина – и когда ты без сапог останешься, и когда без скатки. Все предусмотрит, на каждый случай припасено у него словцо, которое посолоней, и на каждый случай доброе.

– Чтобы это в последний раз!

– Понятно, товарищ старшина.

Сделает какую-то отметку на измусоленном клочке бумаги.

– До Берлина шоб хватило! Смекаешь?

Откуда он брался тогда, этот Берлин? Только из уст старшины про него и слышали. А все-таки было приятно. Скажет старшина «Берлин», и словно перелом в войне наступает. Так и сегодня.

– На, получай для дружка своего, – он выволок из-под куста пару кирзовых и отдал их Слободкину.

Сапоги были дрянными, почти совсем разбитыми, и не похоже было на то, что соответствуют они нужному размеру. Но Слободкин был в полном восторге:

– Откуда это, товарищ старшина? Нельзя ли еще?

Брага только усмехнулся в ответ.

– В роту-то когда?

– За нами дело не станет?

– За кем это, за нами?

– За мной и Кузей.

– Ну, ну, вы с места-то не рвите. Поаккуратней. Ты-то, гляжу, ничего, а ему бы еще полежать. И до рэнтгэна надо бы…

9

Всеми правдами и неправдами Кузя и Слободкин к утру были в роте. Поборцев встретил их поначалу грозно:

– Откуда такая команда?

– Из медсанбата, товарищ старший лейтенант, – за двоих доложил Кузя.

– Кто разрешил?

Все присутствовавшие при этой сцене притихли, ждали, что скажет Кузя. А он посмотрел на стоявших вокруг товарищей, на Слободкина и опять за двоих ответил:

– Никто не разрешил, товарищ старший лейтенант.

– А как же?

– Сбежали…

– Что, что?..

– Сбежали, товарищ старший лейтенант.

– Вы это серьезно?

Слободкин сделал шаг и встал рядом с Кузей:

– Мы легкораненые, товарищ старший лейтенант…

– Вы отвечайте на вопрос. Сбежали?

– Сбежали.

Поборцев только руками развел. Потом вдруг так же неожиданно и так же подкупающе откровенно сказал:

– Ну что ж, понять вас, по совести говоря, можно.

Так Кузя и Слободкин снова вернулись в свою роту. А рота готовилась к боевым действиям «по специальности». Ребята совсем воспрянули духом, когда поняли, что опять становятся парашютистами Правда, выброски массовых десантов пока не предвиделось, но зато небольшие группы для выполнения особых заданий срочно формировались и приводились в полную боевую готовность. Конечно, массовое десантирование, к которому парашютисты так тщательно готовились в мирное время, устроило бы их гораздо больше, это было бы настоящее дело, но обстановка на фронте пока подсказывала другие формы борьбы с врагом.

Поборцев объяснил подробно, чем это вызвано, и все его хорошо поняли. А потом старшина от себя кое-что добавил:

– Мы и над Берлином дернем еще колечко. А покуда – дрибнесенько!

Как откапывал он такие слова в своем украинском языке, ребята не знали, но какое бы слово ни молвил, любое было понятно без всяких дополнительных объяснений.

И так – дрибнесенько. Но и это совсем неплохо, кто понимает. Представить только: группа в составе трех человек получает задание – выброситься в районе Гомеля, взорвать мост, по которому днем и ночью идут немецкие войска!

А в группе – Брага, Кузя, Слободкин. Хорошая группа? Прекрасная. Таких групп создается много. У каждой свой маршрут, свое задание.

Но до того как лететь, всем дается общий отдых – три дня.

– Три дня и три ночи, – уточняет Брага. – Жаль, нет моря под боком – целый отпуск бы получился.

И, обращаясь непосредственно к Кузе, говорит:

– Везет тебе, Кузнецов: из отпуска в отпуск! Недавно в Москве побывал, теперь – снова.

Недавно? Услышав это, Кузя задумывается. Действительно, вроде бы не так уж много времени прошло с тех пор, как он мерил шагами улицы и переулки Москвы, выполняя поручения товарищей, а сколько воды утекло, сколько событий! Сколько протопано в сторону от границы, в глубь нашей земли! Сколько горя встречено! И конца не видно еще…

Старшина становится вдруг сердитым.

– Все-таки тот немец прав был: слишком быстро мы отступаем, слишком легко города сдаем.

– Мы с вами ни одного города не сдали, товарищ старшина, – поправляет Слободкин.

– А Песковичи?

– Спалил их немец.

– Было б все в порядке, так не спалил бы. И мы не ползали б по лесам, как комашки.

– Мы тут все-таки ни при чем.

– Одни ни при чем, другие ни при чем. Кто при чем-то? Просто зло берет – сколько мы отмахали.

– Но мы ведь не виноваты Так сложилось. Теперь на самолеты сядем и – в бой.

– Все равно душа болит. Болит, понимаешь?

Старшина хотел еще что-то сказать, но только вздохнул.

Умолк и Слободкин, потом его кто-то окликнул, он ушел.

В этот момент где-то коротко, но отчетливо буркнул орудийный гром и тут же замер. Старшина насторожился.

– Наши или нет?

– Одно из двух, товарищ старшина, – отозвался Кузя, до сих пор мрачно молчавший.

– Вот за что я тебя и люблю, Кузя: муторно на душе, на фронте еще хуже, а ты настроения не теряешь.

– Не теряю, товарищ старшина. Настроение – это как город: потеряешь – вернешь не скоро.

– Я же говорю, молодец! – улыбнулся Брага, но видно было: нынче он все-таки сам не свой. – Настроение солдата – это на фронте все.

Старшина достал кисет, развязал, протянул Кузе:

– Завернем?

И опять Кузя почувствовал: болит душа у старшины. Болит не только сегодня, и вчера, и позавчера болела, но он обычно не показывает этого на людях, а вот сегодня не в силах совладать с собой.

– Товарищ старшина, а у вас что-то случилось?

– Чего там! Одна у нас всех боль, а еще вот…

– А еще?

– Письмо получить бы из дому…

Кузя посмотрел на старшину. Брага такой же, в сущности, человек, как и все в роте. Только некогда ему о себе подумать. Неизвестно было даже, есть ли у него семья, есть ли дом? Оказывается, дом есть. При этом слове Кузя задумался: «есть» или «был»? Брага ведь с Украины родом, а Украина, как и Белоруссия, уже давно вся в огне. Спросить? Или не надо? Не надо, решает Кузя. Зачем? Если нужно, Брага сам скажет.

Брага ничего больше не сказал. Ни о чем не спросил его Кузя. Они молча курили, думая каждый о своем, только два разных дымка над их головами свертывались в один – голубоватый, летучий. Он долго не растворялся в воздухе, несмотря на то что его сносило ветром, который не сильно, но настойчиво дул с той стороны, где все слышней начинал ворочаться гром орудий.

– А вот теперь сразу и наши и чужие, – сказал Кузя, – хорошо слышно.

И действительно, канонада закипала в двух противоположных сторонах. Впечатление создавалось такое, будто десантники находились где-то как раз посредине, между двух огней.

– Наши там, – сказал, шагнув с кочки на кочку, Кузя, и вдруг лицо его перекосилось от нестерпимой боли.

– Э-э, хлопец, куда ж ты годишься? – Брага пристально посмотрел в глаза Кузнецову.

– А что?

– Ты сказал же, здоровый.

– Здоровый. Нога вот только.

– Брехун ты, Кузнецов.

– Почему брехун? – виновато спросил Кузя.

– На задание не идешь.

– Товарищ старшина! Здоровый я, здоровый!..

– Я думал, ты честный человек, поверил тебе, а ты, оказывается… Ну, как это назвать? Кто за тебя отвечать будет?

– Я ж не маленький, товарищ старшина. Все понимаю.

– Ничего не понимаешь. О себе беспокоишься. Как бы тебя кто в слабости духа не обвинил. А о деле не подумал. С такой ногой любую операцию завалить можно. Несознательный ты элэмэнт, Кузнецов. Я тебе как человеку уважение сделать хотел, а ты… И Слободкин твой такой же. Вот разделаюсь с тобой и тут же примусь за него. Где он? Скрылся уже? Учуял в чем дело?

– Где-то тут, товарищ старшина.

– Далеко от меня не уйдет. Разыщу и доставлю до докторов.

– Товарищ старшина…

– И слушать больше не хочу. Отставить!

Кузя хорошо знал характер Браги. Уж если он что решил, так тому и быть.

– Давай покурим еще раз на прощанье, – сказал старшина.

Курили долго, сердито сплевывая едкие табачные крошки с языка, обжигая пальцы и косясь друг на друга.

– Теперь пошли, – сказал Брага, глотнув последний клубок дыма.

– Обратно?

– Сам понимаешь.

Когда они приблизились к палатке, пропахшей лекарствами, Брага в последний раз внимательно поглядел в глаза Кузе:

– Попрощаемся.

Они обнялись. Брага не видел, как в этот момент снова от острой боли исказилось лицо Кузнецова. Не видел и Кузя, каким печальным стал на мгновение взгляд старшины. Но только на мгновение. Потом Брага легко оттолкнул его от себя.

– Бывай…

– А что сказать медицине-то? – спросил Кузя.

– Все на старшину вали. Старшина, мол, меня уволок, он же и вернул обратно. Приказал, чтоб лечили лучше. Повтори.

– Товарищ старшина…

– Повтори, тебе говорят.

– Чтоб лечили лучше…

– Правильно. Эх, Кузя, Кузя! Сколько мы с тобой?..

– Ни много ни мало – два годика.

– Два годика и начало одной войны. Длинная она будет или короткая, не знаю, но кончать ее хотел бы с такими хлопцами. Как сказал один мудрый человек, все на свете в конечном счете зависит от того, с кем ты и ради кого. Смекаешь? С кем ты и ради кого…

Брага еще раз обнял Кузю и, резко повернувшись, пошел не оглядываясь.