Текст книги "С кем ты и ради кого"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, тогда прощается, – Кузя похлопал по плечу Слободкина. – Красивая?

– По-моему, очень.

– Фото! – протянул ладонь Кузя.

– Да я… Да у меня…

– Фото, говорят тебе!

Слободкин долго рылся в карманах гимнастерки, будто и в самом деле не помнил, есть ли у него фотография. Наконец извлек крохотную, с почтовую марку, карточку.

– Вот, смотри, только чур…

– Иван Скачко?

– Ага.

– Ничего. Очень даже ничего. Одобряю.

В эту ночь Слободкин рассказал Кузе историю своей любви. Их койки стояли рядом, и, когда все в роте заснули, Слободкин зашептал над самым ухом товарища:

– Познакомились мы случайно в Клинске. Помнишь, когда под Новый год к шефам ездили?

– Я не ездил.

– Ты-то в наряде был, а вот мне повезло.

– Так уж сразу и повезло?

– Ты слушай, она такая хорошая… Я думаю теперь о ней все время. Где бы ни был – на занятиях, на стрельбах, в самолете, – из головы не выходит. Ночью вижу ее. Все сны с нее начинаются.

– Кто ж такая?

– В школе учится.

Кузя тихонечко свистнул.

– Но ты не подумай, не девчонка какая-нибудь. Умница, и ямочка на щеке…

– Ямочка?

– Когда улыбнется, уползает вот сюда. – Слободкин показал на своем лице, куда именно уползает ямочка.

– Криворотая, что ли?

– Дурак ты, Кузя. От счастья это, понимаешь?

– От счастья?

– Ну да, от счастья. Неужели непонятно? Вот ты с парашютом лучше всех прыгаешь, но в жизни совсем не разбираешься.

– А ты откуда знаешь, что от счастья?

– Она сама пишет: «Твоя счастливая И.». В каждом письме. Хочешь, покажу?

– Чужие письма читать не полагается. Я человек интеллигентный.

– Интеллигентный? А когда ребята свои письма вслух читают, слушаешь?

– Когда читают, слушаю, но сам носа не сую.

Чуть не до самого утра шелестел Слободкин письмами над ухом Кузи. Каждое действительно кончалось словами: «Твоя счастливая И.».

– Значит, по-настоящему? – уже совершенно серьезно спросил Кузя, когда Слободкин дочитал последнее письмо.

– Я так понимаю. Только чтобы рота ни в коем случае…

– Вот затвердил: рота, рота. Рота, она тоже не каменная, все поймет, если надо.

– Я тебя умоляю!

– Не умоляй, я тайну хранить умею. Но рота, повторяю, кое о чем догадалась.

– Ты шутишь?

– Почему шучу? Ни людям, ни тем более ротам с любовью шутить не полагается.

Они рассмеялись – тихо-тихо, как смеются только очень счастливые люди. Даже дневальный ничего не услышал.

А может, просто у тумбочки стоял деликатный человек и в нарушение всех уставов делал вид, что не дошло до его слуха ни звука, из того, что шелестело, жужжало, вздыхало всю ночь за его спиной?

Почти все ребята в роте действительно знали о том, что Слободкин влюблен, но никто над ним не смеялся, хотя над некоторыми подшучивали будь здоров. Слободкину каждый хотел помочь.

– Так смотри же, не забудь, опусти прямо на вокзале! – еще и еще раз просил Кузю Слободкин.

– Теперь уж не забуду, – многозначительно отвечал Кузя, – теперь я ваш болельщик. Два ноль в вашу пользу: твою и И. С. Скачко…

Провожали Кузю всей ротой, всем наличным составом. Наверно, ни один дипкурьер в мире не возил с собой чемодана, так туго набитого письмами.

Вернулся Кузя ровно через пять дней, но успел справиться со всеми поручениями. Были, конечно, своевременно отправлены и письма, предназначенные И. С. Скачко. Именно письма, а не письмо, ибо Слободкин в последнюю минуту вручил Кузе целую пачку посланий, помеченных одним и тем же, всей роте запомнившимся, клинским адресом.

Сперва на вопросы ребят Кузя отвечал коротко и лишь вечером в курилке немного разговорился.

– Москва как Москва. Все на месте. Только одна вещь меня удивила очень.

– Какая?

– Немцы.

– Что немцы?

– Прохожу по улице Горького, от площади Пушкина к Моссовету. Представляете?

– Ну, ну?

– Поравнялся с Леонтьевским переулком. Он оттуда весь до самого конца просматривается. В глубине немецкое посольство стоит. На посольстве – флаг. Огромный. Со свастикой от края до края. Я как увидел, аж дрожь по всему телу прошла. Фашистский флаг в самом центре Москвы!

– Да, да, да… – задумчиво протянул Слободкин, – но в то же время что поделаешь: договор. Взаимное ненападение…

– Я политграмоту знаю, – оборвал Слободкина Кузя. – Договор. Ненападение. Насчет договора дело ясное. Заключен, подписан, ратифицирован. Но фашист есть фашист. И дороги пылят не случайно. Согласны?

– Согласны.

– То-то и оно. Но надо было еще видеть, как он висит, этот флаг.

– Как же?

– Трудно, братцы, и придумать что-нибудь более наглое. Древко торчит из стены горизонтально, – Кузя вытянул перед собой руку. – Вот так. С него почти до самого тротуара – огромное полотнище. Всякий, кто проходит мимо посольства, должен наклонять голову, чтобы не задеть флага.

– Ну, это ты уж перехватил! – воскликнул кто-то.

– Да нет же, ребята! Я спектакль этот разгадал сразу. Все у них тонко и точно рассчитано, как в театре.

– А наши?

– Ни один милиционер пальцем не шевельнет.

– Милиция тут ни при чем.

– Одним словом, удивило меня все это. Разозлило даже.

– Меры принял? – полушутя-полусерьезно спросил Слободкин.

– Принял.

– Какие же?

– Плюнул, выругался.

– Ну вот и молодец!

– Но ведь зло берет: только всего и мог, что плюнуть.

– Но ведь и выругался?

– Это уж будьте спокойны!

Разговор был окончен, но долго еще не расходились ребята из курилки. Молча тянули одну папиросу за другой. Каждый думал о своем. Кто о доме, кто о родных, кто о рассказе Кузи про свастику. Но все в конечном счете думали одну общую невеселую думу. О войне. О войне, нависавшей над страной с неумолимой неизбежностью. Военная игра, в которую солдаты играли каждый день, каждый час, все больше поворачивалась к ним гранью настоящей войны.

…На полигоне испытывали новые пятидесятимиллиметровые ротные минометы, принятые в это время на вооружение и в немецкой армии. Парашютисты осваивали незнакомое оружие. Делалось это в таком спешном порядке, будто война должна начаться не далее как завтра, в крайнем случае – послезавтра.

Стреляли учебными деревянными минами. Деревяшки иногда застревали в стволе, и приходилось их доставать с большими трудностями и предосторожностями. Иногда и без предосторожностей.

Одна из мин застряла как-то в миномете, который пристреливал сержант Шахворстов, человек нетерпеливый и резкий. Нарушая всякие правила безопасности, он заглянул в ствол миномета. Мина, изменив положение в стволе, проскочила вниз, на боек. Прогремел выстрел. Через мгновение Шахворстов, широко разбросав руки, лежал на земле. Из правой глазницы его торчал стабилизатор мины, пробивший голову. Даже кровь не успела хлынуть. Только несколько капель ее упало на зеленый ворот гимнастерки.

Разве могли в то утро предположить десантники, какие реки крови совсем скоро разольются по земле из человеческих жил? Не догадывались даже, но вид и цвет этих нескольких капель, обагривших гимнастерку Шахворстова, вселил еще большую тревогу в их сердца. Смерть уже охотилась за ними. На каждом шагу.

Этой осенью Шахворстов должен был демобилизоваться и ехать на Дальний Восток к своей невесте, которая ждала его. Уже был закуплен в складчину втайне от Шахворстова синий бостоновый костюм – «приданое». (Кузя купил, когда ездил в Москву.) Уже готовили ребята и другие подарки, сочиняли поздравительные стихи, фотографировали Шахворстова, надев на него синюю командирскую пилотку, чтобы еще более бравым выглядел сержант перед невестой. Всем хотелось, чтобы смотрел он орлом. Для этого пилотка лихо заламывалась набекрень.

Хоронили Шахворстова на кладбище, расположенном неподалеку от казарм.

На свежий холмик земли рядом с цветами была положена синяя пилотка, поблескивавшая на солнце эмалевой звездочкой.

Над кладбищем прошли бомбардировщики. Они летели низко и тихо, бросая на землю косые ширококрылые тени.

А дороги за кордоном все пылили и пылили. Гудели моторы, громыхали колеса, звенели подковы.

Все более напряженным становился и без того изнурительный темп учений наших десантников. Тревога! Тревога! Тревога!.. И марш-бросок после каждой. Если такое совпадает с днем сухого пайка – собирай все свои силушки. Рыжая селедка, кремень сухаря да кружка жидкого чая. Вот и весь твой дневной рацион. Стискивай зубы, подтягивай ремешок. Ну и песню, конечно, давай. Вынь да положь песню.

И как все-таки мудро многое на свете устроено! Все уже выпотрошены. До конца. Старшина требует от бойцов невозможного. Откуда же взять эти силы, чтобы песня слетела с пересохших селедочных губ? Чтобы натруженные плечи распрямились, чтобы ноги обрели устойчивость? Запевают нехотя, со злостью даже. Вернее, не запевают, а вторят старшине – еле слышно. Проще говоря, чуть шевелят языком, чтобы не придрался старшина, не разгневался, не остановил строя.

Но вот происходит чудо. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Все громче и стройней голоса, все уверенней ритм и такт. Про Катюшу. Про трех танкистов. Про махорочку…

Вырвалась, выстрадалась песня! Теперь уж не сникнет, пока не доведет до привала. И только тут оставит солдата, и то ненадолго. Привалы коротки, ох, как коротки привалы! Только лег, расстегнул ворот, разбросал руки в колеблемой стрекозами траве. Не успел поделиться табаком с соседом, а старшина уже на ногах. Глаза бы в ту минуту на него не смотрели! Но не отведешь ведь глаз от старшины. Вот и смотришь на него. И от усталости даже не слышишь его голоса, только по движению губ догадываешься:

– Подъем!..

Если встанешь точно в том месте, где лежал, если каждый встанет точно в том месте, где свалила его усталость, – будет уже готовый строй. По четыре в шеренге. Чуть подровнял, подправил кое-где – и двигай дальше. Запевай любимую. Любую запевай, только запевай, запевай, запевай поскорее, чтобы вновь не одолела тебя предательская усталость.

– Подъем!..

И все в строю. Строй двинулся, зашагал, запел. Его теперь не остановишь. Даже если песня кончится. Одну песню сменит другая, другую – третья. И клубится песня над всеми дорогами, над колонной каждой, над шеренгой…

3

Сегодня опять, как всегда в воскресный день, никаких прыжков и учений. Первой роте снова снятся сладкие сны.

Слободкин блаженно улыбается сквозь сон. Ему и сам бог велел. В прошлую субботу он побывал в Клинске, повидался с Иной и всю неделю после этого поглядывал на всех загадочно, смущенно и многозначительно. Тайна «И. С. Скачко» окончательно разгадана в первой роте. Слободкин, не стесняясь, начинает писать на конвертах: «Ине» и, как ребенок, выводит это имя огромными печатными буквами. У ротного почтаря буквально рябит в глазах от этого бесконечно повторяющегося: «Ине, Ине, Ине…»

– Ине? Опять? – при всех громко спрашивает он Слободкина.

– Ине. Опять, – отвечает Слободкин. Громко. При всех. Гордо и торжественно.

– Ну, давай, давай.

Браге снится отпуск. Старослужащий. Давно дома не был. А тянет, ох как тянет к родному порогу, на Харьковщину, к Зеленому Гаю! Привык к роте, сроднился с бойцами, со службой, но иногда заскучает, застонет сердце, ничем не уймешь. Вот и грезится Браге, будто дома он. Идет от вербы к вербе, от хаты к хате, старикам кланяется, девчатам в окна подмигивает, но не всем, с выбором, а сам выискивает глазами ту, чернявую, которая еще помнит, не может не помнить его. Сейчас выйдет, окликнет. Узнает ли? Первый раз Брага Зеленым Гаем в военной форме идет! И значка парашютного на нем никто не видел еще. Вот все и спрашивают: кто такой? Откуда взялся хлопец? А под значком – подвеска блестящим ромбиком, на подвеске ротный умелец выбил цифирку – 40. Кто из зеленогаевцев знает, что это такое? Никто, наверно, и не догадывается, что Брага сорок раз кидался в бомбовый люк самолета, сорок раз испытывал на себе тяжесть динамического удара, а он даже без полной боевой выкладки пятьсот килограммов весит, ну а со снаряжением и того больше, как тряхнет, только держись, не растеряй своих косточек. Потому-то так гордо позвякивает подвесочка под значком и сияет, тщательно надраенная мелом.

Сейчас заметит Брагу чернявая, выглянет вон из того оконца. Старшина замедляет шаг, поправляет пилотку, раздергивает складочки гимнастерки под ремнем…

Что снится Кузе? Он ведь недавно из отпуска. Ему можно было бы увидеть что-нибудь иное, но один солдат на другого похож. Кузя тоже видит свой дом в Москве, на Серебрянической набережной. Видит старую мать, с которой так мало был вместе во время своего короткого отпуска. Все бегал по городу, выполняя поручения ребят, – для родной матери времени почти не осталось. Но она не корила: другие матери ждали сына ее. Материнские сердца все одинаковы…

И вдруг все эти сны спутал, скомкал один бессердечный, ничего, кроме службы, знать не желающий человек.

– В ружье! – прогорланил дневальный Хлобыстнев.

Но первый раз за все время службы ни один солдат не поднялся по этой команде. Только едкие, злые шуточки полетели изо всех углов казармы.

– Ты что, ошалел? В воскресный-то день?

– Дневального на мыло!..

– В ру-ужье! – еще раз настойчиво рявкнул Хлобыстнев.

Рота лежала. Больше никто не ругался, не ворчал. Ребята просто перевернулись с боку на бок и, злые, возмущенные глупой выходкой, пытались заснуть.

В это мгновение отворилась скрипучая дверь, рядом с дневальным встал командир роты. Они пошептались, поглядели вокруг, и новое «В ружье!» сотрясло воздух казармы.

Сто двадцать одеял взлетели вверх одновременно, сто двадцать человек метнулись к тумбочкам, к сапогам, выстроившимся в проходах между койками. А потом – к пирамидам, к оружию.

Дневальный почему-то все не мог остановиться. Может, и впрямь ошалел? Рота выбежала строиться, а он все кричал и кричал свое осипшее, уже нелепое, уже никому не нужное: «В ружье!»

Он так и остался стоять у тумбочки. Один в пустой казарме среди воцарившейся тут тишины. Впрочем, тишина была недолгой. Где-то завыла сирена. Ее звук ворвался через открытые окна, заполнил все пространство от пола до потолка. Раскрытыми парашютами влетели в глубину казармы белые оконные занавески. Хлобыстневу стало жутко. Сирена выла и выла с маленькими паузами, от этого звук ее множился, казался хором десятков сирен, пытавшихся перекричать друг друга, перекрыть рокот самолетов, шум выстрелов. Да, да, это были выстрелы, дневальный все явственней улавливал их сквозь общий гул, нараставший с каждой минутой. Но и этот шум скоро был задавлен громадой новых. Уже ухали тяжелые взрывы. Один, другой, третий… Все ближе, ближе, где-то совсем рядом.

Не зная, что делать, Хлобыстнев кинулся закрывать окна. В эту минуту одно из них хлопнуло с такой силой, что обломки стекол ударились о противоположную стену. В общем грохоте это произошло совершенно беззвучно, и дневальный удивился тому, как тихо могут биться двухметровые стекла. Он даже подумал, не показалось ли ему это, но кровь залила его иссеченное осколками лицо. Он перестал видеть.

Тут чьи-то руки легли на плечи Хлобыстнева, и он почувствовал, что его, как слепого, куда-то ведут. Он никак не мог понять, что происходит, и покорно двигался туда, куда влекли его властные руки.

– Скорей, скорей, – услышал он у самого уха голос Браги.

Они были уже за порогом казармы, когда стены ее, сверху донизу раскроенные силой фугасного взрыва, рухнули.

Небо было исполосовано трассирующими пулями. Самолеты со свастикой шли на небольшой высоте. Это Хлобыстнев уже отчетливо видел: Брага подобрал кусок белой занавески и осторожно, выбирая осколки стекла возле глаз раненого, делал ему перевязку.

– Что это, товарищ старшина?..

Слова его потонули в грохоте новых взрывов. Брага, схватив за руку Хлобыстнева, бросился с ним в придорожную канаву. Через минуту они поднялись и двинулись в сторону леса.

Они бежали по смятой множеством ног, полегшей траве, которая тысячами зеленых стрелок указывала дорогу к сборному пункту бригады.

На бегу, чертыхаясь и оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на полыхавший городок, Брага крикнул Хлобыстневу:

– Ну вот, кажись, и началось…

– Неужто? Просто так, без всякого объявления?

– Шандарахнули сразу из всех калибров. Какое тебе еще объявление нужно?

Они добежали до леса в тот момент, когда бригада построилась для марша. Отдавались последние распоряжения. К аэродрому дорогой сейчас не пробраться. Двигаться нужно лесом, но быстро, очень быстро.

Марш-бросок… Сколько раз уже совершали его парашютисты от казарм до аэродрома, от аэродрома до казарм! Сколько пролито пота, сколько белых заплат из соли сверкало на зеленых плечах гимнастерок! И вот снова марш-бросок. Но таких еще не было. В конце тех, прежних маршей, какими бы трудными они ни оказывались, солдата ждал отдых. Пусть короткий, быстротечный, но обязательно полный отдых всем. А теперь?

Никогда еще дорога к самолетам не казалась Хлобыстневу такой бесконечно длинной, как сегодня. Повязка на каждом шагу сползала со лба, закрывая глаза. В раны на лице проник пот, и остановленное Брагой кровотечение началось с новой силой. Хлобыстнев бежал самым последним, низко наклонив голову, временами почти теряя сознание, бежал, выставив вперед руки, однако ветви деревьев все равно больно хлестали по лицу.

Передышка наступила только перед самым аэродромом. Но лучше б не было такой передышки. На опушке леса, почти вплотную примыкавшего к летному полю, десантники залегли в траву и глазам своим не поверили: аэродрома и самолетов больше не существовало…

Поборцев вместе с другими командирами, осмотревшись, поднялся и направился к летчикам, безмолвно стоявшим возле края одной из воронок.

На аэродроме редко бывает тихо, но такой жуткой тишины, какая наступила тут сейчас, вообще никогда еще не было. Скрежет рваного дюраля на ветру делал тишину еще более зловещей и грозной.

Когда солнце поднялось над лесом, из соседней деревни пришло несколько тракторов. Шум моторов как-то сразу приободрил людей. Словно подчиняясь единой воле, без всякой команды на поле стали появляться десантники. Обломки самолетов оттаскивали в сторону тракторами, засыпали воронки. Парашютисты и летчики стали землекопами. Поборцев и другие командиры работали вместе со всеми. Даже раненый Хлобыстнев нашел себе дело. Когда Поборцев увидел его в белых бинтах, он немедленно подошел к нему.

– Где это вас?

– Там еще, – махнул рукой тот.

– В казарме, товарищ старший лейтенант, – пришел на помощь Хлобыстневу Брага. – У тумбочки.

– Как себя чувствуете?

– Нормально, – ответил Хлобыстнев, запрокинув голову так, чтобы повязка не мешала ему видеть командира.

Кровотечение прекратилось, и раненый чувствовал себя действительно лучше.

– Буду работать, как все.

– А не тяжело?

– Обойдется.

– Ну что ж, тогда вам задание: пойдете в Песковичи, обследуете там все и доложите. С вами пойдет Кузнецов, хотя его тоже немного царапнуло. Найдите его и отправляйтесь.

Хлобыстнев пошел разыскивать приятеля. Кузя сидел, привалившись к сосне, и жадно курил. Левая щека его была перевязана. Он что-то злобно подбрасывал на ладони.

– Что с тобой, Кузя? – кинулся к нему Хлобыстнев.

– Ты лучше скажи, с тобой что?

– Меня стеклом просто, в казарме еще.

– И меня, к сожалению, не на поле брани. – Он поднес свою ладонь к глазам Хлобыстнева. – На-ка вот, посмотри.

– Откуда это?

– Отсюда вот. – Кузя дотронулся пальцем до своей забинтованной щеки. – Чуть всю фугаску не проглотил.

– Прямо в щеку влепило?

– Я и опомниться не успел, как почувствовал вкус крови. Плюнул, а на землю вместе с зубом упала вот эта чертовина. Если бы мне кто-нибудь сказал, что на войне с первой минуты придется чугун глотать такими кусками, я бы не поверил.

– А ты думаешь, я бы поверил, что можно быть раненым в родной казарме? И не крупповским чугуном, а самым обыкновенным стеклом.

Уже громыхнула первыми взрывами война, а им еще не верилось, что теперь все перевернется вверх дном, что неизвестно, сколько будет висеть над ними, над их землей смертельная опасность, что ученье кончилось, что теперь им предстоит по-настоящему, жизнью своей защищать народ. Они еще по привычке отводили душу шутками, хотя получались те шутки уже совсем невеселыми.

Кузя и Хлобыстнев скоро сами почувствовали это и шли в Песковичи молча, лишь изредка останавливаясь, чтобы закурить, поправить бинты и перевести дух. Шли по той дороге лесом, которая на каждом шагу хранила следы утреннего марша. То здесь, то там под ноги Кузе и Хлобыстневу попадались обрывки газет, недокуренные папиросы, а потом они набрели и на притаившийся в траве плоский штык автоматической винтовки.

Кузя, превозмогая боль, нагнулся, поднял находку, расчехлил и выругался:

– Раззяву сразу видно.

Хлобыстнев вздохнул и развел руками, на войне, мол, бывает всякое.

– Теперь все будут на войну сваливать, – строго сказал Кузя. – Ты погляди на это вот. Ржа тут давно завелась, до войны еще…

До войны… Слова эти, сказанные сейчас как бы между прочим, поначалу пропущенные мимо ушей, вдруг приковали внимание обоих.

– До войны, ты сказал? – Хлобыстнев снова поправил сползшие на глаза бинты. – Как-то чудно звучит это: до войны…

– Очень чудно.

Оба опять помолчали. Кузя пристегнул найденный штык к своему поясу:

– Пригодится еще.

Чем ближе подходили к Песковичам, тем быстрее шагали. Не терпелось увидеть, что стало с городком, что уцелело в нем. Не могли же бомбы порушить все за один раз: десятки современных зданий, склады, недавно построенный Дом культуры – красу и гордость всего городка.

Вон гора, за той горой еще одна, потом Песковичи, – прикидывали они. Но ни один, ни другой никак не могли разглядеть знакомых очертаний парашютной вышки, которая вот с этого места уже бывала видна в любую погоду.

Кузя еще раз поправил бинты и полез на дерево. Оставшийся внизу Хлобыстнев нетерпеливо окликнул его, когда тот еще не добрался до середины ствола:

– Ну как?

Кузя молчал.

– Ты что, оглох?

– Не вижу, – послышался наконец сдавленный голос Кузи, – не вижу никаких Песковичей, Хлобыстнев…

Кузя молча спустился на землю, и они пошли дальше.

Вскоре им открылась вся картина разгромленного бомбежкой городка. В суматохе утренней тревоги они разглядели не все. Думали, рухнула только их казарма, ну в крайнем случае еще соседняя. А тут повсюду только воронки и щебень…

Кузя и Хлобыстнев с большим трудом нашли то место, где всего несколько часов назад была их казарма. Они определили это по старой, перекошенной раките, которая чудом уцелела, но казалась еще более кривобокой, словно постарела в одно мгновение.

– Ракита? – спросил Хлобыстнев.

– Как видишь, – рассердился на него почему-то Кузя.

Ветви старого дерева опустились безжизненно к земле. Серебристая изнанка узких листьев стала видней, чем раньше, и ракита сделалась похожей на бесформенный кусок алюминия. Кузя и Хлобыстнев поглядели друг на друга, не сказав ни слова.

Налетел ветер, ракита зашумела, но не как всегда – грустно и жалобно. Опаленные огнем ветки заскрежетали металлическим скрежетом.

Ветер постепенно усиливался, завыл, как в аэродинамической трубе, и вдруг начал швырять под ноги десантников охапки белых бумажных треугольников.

– Письма!.. – воскликнул Кузя.

Это было похоже на чудо, но в разоренном дотла, сожженном городке уцелели именно письма. Кувыркаясь и подпрыгивая, они короткими перебежками рвались сейчас в сторону аэродрома, будто стремились вернуться к тем, чьими руками были написаны.

Кузя нагнулся, машинально поймал одно из писем и показал его Хлобыстневу.

– «Клинск, Садовая, шестнадцать… Ине Скачко», – прочитал он вслух.

Они обошли всю территорию городка. Все обследовали, собрали все до одного письма и направились в обратный путь. Для экономии сил решили идти короткой дорогой – через луга. Фашистские самолеты больше не появлялись, и приятели надеялись через полтора часа быть на месте, но скоро поняли, какую совершили ошибку.

Вражеский истребитель пронесся над головами Кузи и Хлобыстнева в тот момент, когда они считали себя в безопасности. Сделав разворот, машина тут же вернулась.

Они побежали, то падая, то поднимаясь, по открытому полю. Но самолет не отпускал их, делая заход за заходом. Парашютисты почувствовали себя в клетке. Куда бы они ни устремлялись, повсюду на пути стояла железная изгородь, прутья которой вонзались в землю.

Увидев невдалеке огромный дуб, Кузя и Хлобыстнев побежали к дереву, надеясь найти защиту от пуль за его могучим стволом. Но осатаневший летчик и тут не пожелал оставить их в покое. Двое метались вокруг ствола, третий в самолете, неотрывно следовал за ними, то приближаясь, то удаляясь, стрекоча пулями по листьям дуба так, что они пачками сыпались на землю.

Не выдержав, Кузя вскинул автомат и дал длинную очередь по стервятнику. Это не причинило ему ни малейшего вреда, но самолет исчез так же неожиданно, как появился.

Поглядев ему вслед, приятели увидели далеко на горизонте зарево и услышали длинную серию взрывов. Даже в ясный, солнечный день пламя, вздернувшееся над городом, было видно совершенно отчетливо, и отблески его падали на лица так резко, как будто горевший Клинск находился не за много километров отсюда, а в непосредственной близости.

– Эх, Клинск, Клинск, – вздохнул Хлобыстнев. – И где только наша авиация?

– Авиация в бою, – мрачно отозвался Кузя, – но ты сам видел, какие у него самолеты.

– Какие?

– Не прикидывайся дурачком, Хлобыстнев.

– Не читай мне лекций. Не на политзанятиях.

– Не на полит, – согласился Кузя, – а ты соображай все-таки лучше. У него летчик в бронированной кабине сидит… А наши еще в гражданскую научились под задницу сковородку подкладывать, чтобы от захода снизу защищаться. Это тебе известно?

– Сковородку?! – спросил Хлобыстнев в недоумении.

– Да, самую обыкновенную, на какой бабушка твоя блины пекла.

– Ну, это ты кому-нибудь расскажи.

– Точно, сковородку. Русский мужик всегда был хитер на выдумку. Но одной выдумки мало, ты понимаешь? О самолетах больше надо бы там думать, – Кузя многозначительно поднял палец над своей головой.

– Ну и гусь! – на ходу хлопнул себя по колену Хлобыстнев. – Сам чуть войну не проспал, а теперь на самый верх замахивается!

– Я чуть не проспал?

– Не я же.

– Не совестно тебе? Дневальным был, а с заспанной рожей «В ружье!» орал.

Кузя и Хлобыстнев говорили сердито, горячо, как люди, лично ответственные за то, как началась война, какова была степень общей готовности к борьбе.

Перепалка эта была неожиданно прервана: новый рокот моторов прокатился над полем.

Метр за метром, теряя высоту, со стороны Клинска летел немецкий бомбардировщик, яростно отстреливавшийся от двух «ястребков». Превосходя тяжелую машину в скорости, «ястребки» делали отчаянные попытки увернуться от ее сокрушительного огня.

Немецкий самолет загорелся первым, но он все-таки успел напоследок прошить очередями крупнокалиберных пулеметов своих преследователей. Все три машины рухнули почти одновременно. Один за другим в наступившей тишине прокатились три взрыва, три огромных дерева дыма выросли на месте их падения.

А над Клинском все ширилось зарево.

Парашютисты поглядели в сторону горящего города и снова двинулись в путь.