Текст книги "С кем ты и ради кого"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

СОЛДАТСКАЯ ЛОЖКА

Обыкновенная алюминиевая ложка. Я нашел ее под Харьковом, в выжженной огнем и солнцем степи осенью сорок первого.

Прижал нас немец возле одной деревни, двое суток головы поднять не давал. Зарылись мы в землю, лежим, думаем: должны же когда-то кончиться эти чертовы мины! А он садит и садит из-за леса, ни тебе отдыха, ни срока.

– Зарывайся глубже, ребята! – командует взводный. – Я его норов знаю.

Стали мы глубже копать, а взводный подбадривает:

– Лопата, она чего? Шанцевый инструмент. Стало быть, солдату шанец есть живому остаться. Копай веселей, кому жизнь не надоела.

Копаем, а сами думаем: кому ж от мины-дуры подыхать охота? А тут еще шанец!..

Стал и я рыть вместе с другими. Дело к ночи идет, а мы знай вгрызаемся в заклекшую землю. Немец между тем не унимается.

– Неправда, к утру поистратится, – пошучивает взводный. – Мины, они чего? Им тоже конец приходит.

Но конца тем минам не было. И утром мины, и вечером, а к ночи совсем невтерпеж стало.

Пришлось отходить, как говорится, на заранее приготовленные позиции. Сперва по-пластунски ползли, потом в рост поднялись. Аж до Малых дорог довелось топать. Но и там, на «заранее приготовленных», передышки нам тоже не было. Пришли мы к Малым, а он тут как тут. Из-за каждого облака «юнкерс» кидается.

Если просто сказать, что хватили мы горя под Малыми дорогами, – значит ничего не сказать. Живого места на земле той не было. Здесь уж даже и окопаться не успели, – рухнули с разбегу в канавы да лужи, а он давай ровнять землю-матушку.

– Немец, он во всем порядок любит, – не падает духом взводный. – Подровняет малость, уймется!

Если бы не командирская шутка, мы бы, наверно, совсем приуныли. Взводный, видимо, чувствовал это, и сквозь грохот боя все время слышался его голос:

– Не боись, ребята! Целься точно в мотор, скоро всем им капут гемахт, всем «юнкерсам»! Ловчее всего со спины стрелять. Вот так!

Лег и я, как приказал мне взводный, на спину, чтобы удобнее было, а между лопаток и вонзилась мне железяка какая-то. Перевертываюсь: ложка! Самая обыкновенная, солдатская. И слышу над самым ухом опять голос взводного:

– Не зевай, подымай, пригодится!

Глянул я на него искоса, а он:

– К обеду так просто незаменимая вещь!..

Очнулся я в медсанбате. Пошарил глазом вокруг, вижу – ложка со мной. Возле самых носилок на травку кем-то положена. Ну, думаю, жив-здоров! Кому же в голову придет мысль ложку таскать за человеком ненадежным. Видно, числюсь еще у какого-то старшины в списках.

Взял я ложку, поднес к глазам поближе и только тут заметил, что она совсем не простая. Чья-то ловкая рука четко выгравировала по белому ее алюминию украинский национальный орнамент, а рядом с затейливой вязью врезаны в металл слова.

Вчитываюсь – названия городов!

Л ь в о в.

Т е р н о п о л ь.

Ж и т о м и р.

К и е в…

Показал я ложку соседу по палатке, старому солдату. Думал, подшутит он над неизвестным чудаком гравировщиком. Думал даже, вместе мы с ним посмеемся, а служивый прочитал надписи на ложке сначала про себя, потом без всякой усмешки еще вслух начал отсчитывать, загибая упрямые, заскорузлые пальцы:

– Львов, Тернополь, Житомир… Да-а, браток, много горюшка этой ложкой выхлебано. И еще для других городов место имеется. Смотри-ка! В общем, не ложка – история войны. – Он помолчал, вздохнул, потом добавил – Не дописал якись хлопец всей истории, царствие ему небесное. Другим, видать, придется дописывать.

Подлатали мы со старым здоровьишко при докторах, снова на фронт направились.

Как только вышли из санбата, я ложку (не по уставу, конечно!) за кирзовое голенище сунул. Она сразу нашла там себе уголок поудобнее…

…Не слишком часто вспоминали мы про ложку после госпитальских-то харчей – когда не поспишь, когда не поешь, а чаще всего и то и другое вместе.

А если когда и выпадало счастье пообедать в тишине и спокойствии, так мы той ложкой, бывало, щец похлебаем или кашицей побалуемся, на остальное-прочее времени уж не оставалось. Не до граверных работ было.

Однако весной проняло-таки нас со стариком лирическое настроение. То ли дела на фронте лучше пошли и сводки стали интереснее, то ли еще по какой причине, но как-то на привале в березнячке у приглушенного костра повертели мы ложку в руках и порешили продолжить необыкновенную летопись, начатую первым владельцем нашей кормилицы.

Сходим ночью в разведку, «языка» приведем, а наутро бой. А еще наутро город берем с боем. Потом замполит радиста кликнет – по радио Левитан подтвердит нам информацию замполита. Больше всего нравилось нам, как произносил он слово «овладели»: говорит – каждую букву как по железу рубит. У меня так даже мороз по коже пробегает, по тому самому месту промеж лопаток, куда ложка когда-то врезалась.

Послушаем мы, убедимся, что все в точности совпадает и никакой ошибки быть не может, имя того города торжественно вырезаем на светлом металле нашей ложки-чудесницы. Вооружимся ножом и режем – не крупно, чтобы все уместилось, но поглубже, чтобы – не стерлось – нам ведь еще далече шагать, черт-те куда!

И что же? Скоро заметили мы, что названия городов на ложке начали повторяться, что уже были до нас нарезаны, только идут в обратном порядке:

Х а р ь к о в.

К и е в.

Ж и т о м и р.

Т е р н о п о л ь…

– Слушай, а ведь это и в самом деле не ложка, а история войны получается – «Краткий курс Великой Отечественной», – заулыбался мой напарник.

Рассказали мы о ложке молодым ребятам во взводе. У них даже глаза заблестели.

– Вот это ложка! Чудо!

– Не ложка, а «катюша»!

Ну, а взводный, как всегда, был всех мудрее, всех рассудительнее:

– Все города и деревни у вас в котелке, братцы. На самом дне Берлин заховался. Хлебай веселее!

Становилась наша ложка и на самом деле чудом каким-то, приезжали даже из армейской газеты корреспонденты, фотографировали, как солдаты необыкновенной ложкой кашу едят. Стали нашу ложку взаймы просить:

– Мы только снимемся и отдадим. Надо фото домой послать.

Любимец всего взвода поэт Володя Федоров написал про ложку стихи. Мы читали их вечерами друг другу, слали в письмах родным, вспоминали при взятии городов – больших и малых:

 
Знают дороги,
кто мы такие.
Солдатская ложка,
и ты не забудь
Львов и Тернополь,
Житомир и Киев,
Сумы и Харьков —
огненный путь.
Можно ль забыть
те дороги степные?
Ждите назад
опаленных бойцов,
ждите нас,
Харьков,
Сумы и Киев,
ждите,
Житомир и Львов!..
 

Пришел час, зазвучали стихи эти уже за кордоном, над не нашей – чужою землей. Тут шутку взводного насчет Берлина мы и вспомнили.

Перевели дух как-то утром, позавтракали на зеленом речном берегу, вымыли ложку в прозрачной водице, оттерли мелким желтым песочком нашу кормилицу до блеска и написали на последнем ее свободном уголке:

Б е р л и н!

И восклицательный знак поставили.

Вот и все.

А в общем, что ж, обыкновенная алюминиевая ложка. Я нашел ее под Харьковом во время войны – осенью сорок первого.

ТЕНЕКО

Он появился в роте Сергованцева неожиданно. Одетый в штатское, заросший человек небольшого роста вышел на лесную поляну, приблизился и заговорил:

– Командира ест?

– Есть, – в недоумении шагнул ему навстречу Сергованцев. – А ты кто такой?

– Командира ест? – повторил свой вопрос пришедший.

– Ну, предположим я. – Сергованцев одернул гимнастерку, на воротничке которой не было никаких знаков различия.

– Ты?! – удивленно спросил незнакомец. – Рядовой командир?

– Допустим, и так, рядовой командир. Наш лейтенант Залужный…

Он хотел сказать, что лейтенант Залужный, умирая, поручил командование ротой ему, Сергованцеву, но, смерив подозрительного человека испытующим взглядом, осекся:

– Лучше скажи, откуда ты такой? Штатский или военный? Зовут тебя как?

– Тенеко.

– Как, как?

– Артиллериста Тенеко.

– Артиллерист? Мы таких артиллеристов что-то еще не встречали. Где твоя форма?

– Форума нет, форума совсем больше нет.

С трудом поняли в роте сбивчивый, косноязычный рассказ Тенеко, жителя далекого ненецкого стойбища.

В первые дни войны Тенеко был призван в армию, попал на пересыльный пункт, потом – в эшелон, потом – под массированную бомбежку. Эшелон сгорел ' вместе с вагоном, в котором везли обмундирование для новобранцев. И вот Тенеко, не успевший еще сделаться солдатом, расхристанный, нескладный, стоит перед не сумевшим еще толком войти в свою роль командира роты Сергованцевым и отвечает на его недоуменные вопросы.

– Ну, если все так, как говоришь, откуда ты взял, что ты артиллерист? Ты пушку-то хоть раз в жизни видел?

– Пушка моя не видала. Моя просила нащальника: посылай Тенеко артиллерийское ущилище, потом на фронт.

– Ну, а он? Начальник?

– Нащальник сказал: поезжай, Тенеко, на фронт, там ощень хорошее артиллерийское ущилище. До фронта моя не доехала. Плоха дела, командира, совсем плоха…

Сергованцев, как мог, успокоил Тенеко:

– Не горюй и не грусти: ты доехал даже дальше фронта – аж в самое окружение, это, может быть, похлестче, чем фронт. Понятно?

– Окружение? Мала-мала непонятно.

– Окружение – это когда впереди фронт, и сзади фронт, и с боков фронт, а в середине тоже фронт. Теперь понятно?

– Теперь совсем непонятно…

– Экий ты, право!.. Ну, ладно, скоро поймешь.

Тенеко посмотрел на Сергованцева каким-то странным взглядом. Большие раскосые глаза его были полны тревоги и любопытства. Так смотрят на незнакомые, впервые встретившиеся им в жизни вещи только малые дети. Впрочем, Тенеко и в самом деле был существом совсем еще юным. Во всяком случае, вопросы его поражали Сергованцева своей откровенной наивностью.

– Из пушки стрелять ущить будешь? – спросил Тенеко.

– Из пушки? Ишь, чего захотел! Я сам хотел бы, чтоб меня кто-нибудь подучил, но где они, пушки?..

– Как немца бить будешь? Где твоя пушка?

– Ну вот, заладил – где, где… У немца моя пушка. Ясно?

– А где немец?

– Я же тебе сказал – впереди немец, и сзади, и с боков, а посередке рота моя, а в роте я да ты, да еще полторы калеки. – Сергованцев усмехнулся злой усмешкой уставшего, раздраженного человека. – Ты это понять можешь?

– Мала-мала…

– Значит, все-таки сообразительный. Винтовку в руках держал?

– Мала-мала калиберную.

– Мало-мало! Ты даже не представляешь себе, как это мало. Ты хоть свой ВУС знаешь?

– Ус?

– Да не ус, а ВУС – военно-учетную специальность.

Тенеко даже сгорбился под тяжестью непонятного вопроса.

– Я знаю его ВУС, товарищ командир, – с ехидцей сказал один из бойцов.

– Ну?

– ВУС сто тридцать два с хвостиком.

– А точнее?

– Точнее: не годен, не обучен, не обмундирован…

– Что верно то верно, – вздохнул Сергованцев. – И как мне с тобой быть? По всем правилам надо бы тебя сдать куда-нибудь, только вот кому и куда? – Сергованцев озадаченно сдвинул пилотку почти на самые глаза. – Ну, ладно, ни черта не попишешь, слушай мою команду!

С этой минуты Тенеко стал бойцом под началом Сергованцева.

Неодинаково отнеслись в роте к этому событию. Одни доверчиво приняли парня в свою семью, поделились сухарем, похлопали по худому, торчащему косо плечу:

– Поправляйся, браток. Скоро в бой!

Другие повели себя по отношению к Тенеко гораздо более сдержанно, даже настороженно. Вечером, когда Тенеко по приказанию Сергованцева чистил песком котелок, кто-то глухо проворчал:

– Какой прок из такого? Обуза, и только. А может, он вообще…

Сергованцев вспылил:

– Знаю, что обуза, что толку никакого, все вижу. А что делать? Тенеко! Ты все слышал?

Перемазанный сажей Тенеко поднялся с земли:

– Я не понимай, когда о Тенеко плоха говорят.

Сергованцев впервые за много дней улыбнулся.

– На, получай личное оружие. – Командир отомкнул от своей автоматической винтовки плоский штык и решительно протянул его Тенеко. – Ясно?

– Понимай.

Металл остро блеснул отраженным пламенем заката. В торжественной тишине леса штык перешел из рук Сергованцева в руки Тенеко.

– Носи с честью, трусом не будь.

Тенеко молча кивнул головой.

Сергованцев вздохнул:

– Что и говорить, непрыток ты на слова. Присягу принимал?

Тенеко развел руками.

– А ну, повторяй за мной.

Сергованцев отчетливо, по слогам произносил текст присяги. С большим трудом выговаривая слова, вторил ему Тенеко:

– …Не щадя своей крови и самой жизни…

Когда церемония была закончена, Сергованцев строго сказал:

– Теперь ты не кто-нибудь, а настоящий боец. Официально. Товарищей не подведешь?

Тенеко, взволнованный, молчал.

– Не подведешь, я спрашиваю? – уже сердито спросил Сергованцев.

Тенеко круто склонил голову, так и не сказав ни слова.

Все переглянулись. У каждого свои были мысли в тот миг. Одни посочувствовали нескладному парню. У других снова шевельнулся червь сомнения: странный человек, ой странный. Держи, ребята, ухо востро…

Уже на следующую ночь Сергованцев решил испытать Тенеко «на прочность».

– Кто в разведку со мной? За «языком»! Добровольцы есть?

К Сергованцеву подошло сразу человек пять.

– Я давно не был.

– И я.

– И я…

– Всех взять не могу. Мне нужен ты, и ты, и вот ты. – Сергованцев посмотрел сперва на Исаева, потом на Кузнецова, потом на Тенеко.

Новичок вздрогнул.

– Моя сегодня не может.

– Как – не может?

– Разведка нада тиха идти. Моя мала-мала кашляет.

– Кашляет?

– Кашляет, – подтвердил кто-то из бойцов. – Сегодня всю ночь бухал.

– Тогда отставить. Кашемиров!

– Я.

– Пойдешь со мной.

– Есть.

Наутро в расположение роты из четверых ушедших в разведку возвратились трое. Разведчикам пришлось вступить в неравный бой. «Языка» они взять не смогли. Кашемиров, посланный вместо Тенеко, был убит.

Несколько дней отлеживался в колючей осенней траве Сергованцев, получивший сквозное ранение в плечо. Общими усилиями извлекли десятка три осколков от гранаты из груди и ноги Исаева. Только Кузнецов остался невредимым, но в его глазах проступила какая-то тихая, раньше никому не заметная тоска. Казалось, он вот-вот тяжело вздохнет и скажет:

– Теперь ребята, чур, без меня. Пусть другие испробуют, кто еще не был.

– А «язык» нам все-таки нужен, – на исходе третьих суток поднялся на локте здоровой руки Сергованцев. – Охотники есть?

– Я.

– И я.

– И я тоже, – негромко, но твердо отозвался Кузнецов. – Меня пуля не тронет, я слово знаю.

Сергованцев даже повеселел:

– Колдунов не люблю, но, если слово знаешь, идем. А ты, Тенеко, что скажешь?

– Моя кашляет.

– Опять?

– Опять, – подтвердил кто-то. – Дохает до самого утра.

Сергованцев и сам за эти ночи не раз слышал надсадный, удушливый кашель Тенеко, но молодому командиру хотелось во что бы то ни стало доказать товарищам, что он не зря поверил этому дремучему парню, что у него, Сергованцева, как и у погибшего лейтенанта Залужного, все-таки есть чутье на людей.

– Давно это у тебя? – Сергованцев вплотную подсел к Тенеко.

– Земля сырой, командира, совсем холодный земля.

Сергованцев хотел было нагнуться к впалой груди Тенеко, но острая боль в собственном плече помешала ему это сделать. Он закусил губу и приказал:

– Раздевайся.

Тенеко снял рваную рубаху.

– Послушать его!

Кто-то из бойцов приложил ухо к резко очерченным, часто вздымавшимся ребрам Тенеко.

– Дыши.

Тенеко попробовал сделать глубокий вздох. Хриплый, лающий кашель прокатился по лесу.

– Товарищ комроты, он весь горит.

– Черемисин! Пойдешь со мной вместо Тенеко, – приказал Сергованцев.

– Есть.

– А ты, малый, пока отдыхай. Ложись к углям поближе, что ли.

Прошло еще два дня. Разведчики раздобыли «языка», получили сведения о новой немецкой базе дальних бомбардировщиков. Рота стала готовиться к трудной операции.

Сергованцев собрал бойцов. Речь его была предельно короткой:

– Завтра последняя разведка. Проверим показания «языка», потом – ма-арш! А сейчас всем отдыхать. Нынче у нас какой день? Кто скажет?

Кто-то мрачно буркнул:

– Холодный.

– Отставить! – с досадой отвел неуместную шутку Сергованцев. – В календаре чего сказано?

Шутник спохватился:

– Простите меня, дурака, товарищ командир. Октябрьский ведь праздник завтра! Как это я…

– То-то и оно! Октябрьский. Престольный, значит! Давайте же встретим его как люди.

– Ясное дело! – дружно отозвались бойцы.

Долго не могла уснуть в ту ночь рота Сергованцева. Кто дом вспомнил, кто свою мирную счастливую жизнь аккуратно раскладывал по всем полочкам, кто просто смотрел в тяжелые осенние звезды и вздыхал так, что дым махорки перемешивался с Млечным Путем…

Один Тенеко вел себя как-то странно. За весь вечер он ни с кем не перекинулся ни единым словом. Только натаскал дров больше, чем обычно, и угомонился раньше всех.

Под утро часовой подполз к Сергованцеву и сиплым шепотком спросил:

– Спишь, товарищ командир?

– Ага…

– Просыпайся.

– Еще капельку.

Часовой присел рядом с Сергованцевым, помолчал несколько секунд, потом зашептал громче:

– Товарищ командир, спишь?

– Больше не сплю.

– Разреши доложить?

– Докладывай. Все спокойно?

– Все как есть спокойно. Но Тенеко твой чего-то дурит, верно слово. Все-таки подозрительный он тип, так и знай.

– Как дурит?! – С Сергованцева слетели последние остатки сна.

– Обыкновенно. Думает, я не вижу, и вот вертится над своим котелком, вот вертится. То на уголья его поставит, то в золу зароет, то забормочет над чертовым варевом чего-то, ну сущий шаман. А сам во все стороны зырь да зырь, будто ждет кого-то или хоронится от кого. Вот тебе и праздничек Октября!..

– Так-так-так! И что же ты?

– Я трогать его, конечно, не стал, но все и так ясней ясного.

– Ну?

– От новой разведки он отбояривается. Нечистую силу кличет. Кишка у него тонка, вот и все. А может, еще…

Сергованцев стряхнул с себя налипшие листья, подошел к Тенеко, наклонился над ним, тихо спросил часового:

– Кашлял?

– Артист он, товарищ командир. Сперва кашлял, как всегда, а под утро устал выкобениваться, притих, потом и вовсе храпанул. Ишь, спит, как у мамки на печи.

– Спит, – это хорошо, – поеживаясь, сказал Сергованцев. – Из спящего человека хворь сама выходит, это давно известно.

– Не спит моя, командира, – шевельнувшись у огня, еле слышно прошептал Тенеко. – Думает моя.

– Думает?! – ухмыльнулся Сергованцев. – О чем же?

– Хороший ты щеловек, командира, добрый.

– Ну вот, опять заладил. Хороший, хороший. А ты кто такой все-таки? Понять тебя до конца не могу. Храбрый ты или робкий? Северная загадка.

– Защем так говоришь? Моя тоже хороший. Шамана не верю, бога не верю, только тебя сильно верю, командира.

– Верю, верю, – беззлобно передразнил его Сергованцев. – А зачем воду мутишь, бойцов разлагаешь? Все могу простить: слабый дух – так ты еще юнец совсем; жидкая коленка – так ты и впрямь еле на ногах стоишь. Но шаманить в роте на двадцать четвертом году Советской власти…

Тенеко вскочил.

– Защем шаманить? Защем обижай Тенеко? Моя лекарство нашла. Моя всю нощь трава варила. Моя кашлять больше не будет. Совсем не будет! Бери, командира, разведка, бери Тенеко с собой!..

Тенеко стоял перед Сергованцевым маленький, щуплый, худой, но в свете угасавшего костра фигура его вдруг показалась командиру рослой, статной, поднявшейся плечами почти до самой звезды, висевшей где-то на кончике темной еловой ветви, широко распростершейся над спящей ротой.

Тенеко не сказал больше ни слова. В первую минуту ничего не ответил ему Сергованцев. Молча подле них стоял часовой. Рота спала. В лесу было тихо, как перед большим сражением. Только едва уловимо, тонко потрескивали иглы хвои в красных углях костра.

– Ты это верно? – спросил наконец Сергованцев. – Или…

– Совсем верно, командира. Моя кашлять больше не будет.

– Ну ладно, не будет так не будет. Мы это нынче же и увидим. Я попреками всякими вот как сыт!

Сказал это Сергованцев строго, даже грубовато, но, если бы в тот миг было уже светло, Тенеко увидел бы, какими добрыми глазами глядел на него командир.

Во время первой в своей жизни разведки Тенеко был тяжело ранен. В расположение роты его, истекающего кровью, принесли товарищи. Не приходя в сознание, он умер на руках Сергованцева в конце следующей ночи.

Когда настала минута предать земле исхудавшее, на вид почти детское тело Тенеко, в кармане его рубахи, в том месте, где рассчитывали найти хоть какое-нибудь подобие документа, чтобы при случае сообщить родным о случившемся, не нашли ничего, кроме крохотного пучка еще не успевшей увянуть, седоватой, как полынь, травы.

Бойцы, ничего еще толком не знавшие о ночном разговоре Тенеко, Сергованцева и часового, переглянулись.

А командир, пока другие плоскими штыками сосредоточенно копали черствый, прошитый корнями грунт, поднес траву к своему лицу и несколько раз глубоко вдохнул ее запах. Трава была, наверно, горькой и едкой – глаза Сергованцева покраснели и сузились. Но командир не проронил ни единой слезы. Он вообще никогда не выдавал своих чувств. Так и в этот раз. Просто постоял в сторонке, просто помолчал, понюхал пучок осенней травы, потом тихо опустил траву в карман своей гимнастерки – рядом с медальоном смерти.