Текст книги "С кем ты и ради кого"
Автор книги: Виктор Тельпугов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Может быть, в этом вопросе и не было ничего особо обидного. Спросил человек и спросил. Без всякой задней мысли. Но Слободкина передернуло. «Не нюхал ни черта, кроме бомб, немца в глаза не видел, в начальном классе, можно сказать, не побыл, а уже – «как там у вас, в тылу?» Так и быть, промолчу для первого раза. Но любопытно бы все-таки взглянуть, у кого это язык повернулся? Да разве разглядишь в такой темнотище. Про Васю Попкова ему и всем им рассказать? Про Ткачева? Каганова? Про Скурихина-старика, который и на больничной койке все свой завод вспоминал? Про друга своего закадычного Зимовца, у которого ни сна, ни отдыха, ни выходных и только одна смена за другую «заходит»? Нет, не стоит, а то, чего доброго, действительно целая речь выйдет. Правильно, наверно, делают, что не берут меня в десант. Порастратил нервочки, порастрепал, завожусь с пол-оборота! Надо взять себя в руки. Скажу-ка я лучше спокойно, по-хорошему».
– Как у нас, говорите? Ничего, работаем.
«Ну вот, совсем другой разговор! Молодец, Слобода, в пузырек не полез. Достойно сказал. Что бы такое добавить? Ничего не надо, а то еще одна речь получится».
– Вопрос освещен? – Это уже командир спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, но явно имея в виду того, с тонким голоском.
– За подарки спасибо! – В тонком голоске неожиданно послышалась едва уловимая басовитая нотка, но это был именно тот голос, у Слободкина слух безошибочный, точный.
«Понял, что ерунду сморозил насчет тыла, теперь грех замаливает. Впрочем, какую же ерунду? Как ни вертись, ни крутись, – я завтра на все сто восемьдесят, а они-то действительно в самый огонь. И кому-то из них уже никогда не обновить шерстяных носков, не прочесть материнских писем, не сыскать свою Ину… А ведь какие ребята! Вот стоят возле, обжигают пальцы цигарками, а сами уже все, все до единого, там – в бою, и оттуда, из самого пекла, один из них спрашивает: «Ну, как там у вас, в тылу?»
Эта ночь была одной из самых беспокойных ночей Слободкина. Нет, немцы не налетели на расположение части. Только где-то вблизи или вдалеке – не поймешь – время от времени перекатывались тяжелые ядра взрывов. Танкисты отвели для почетных гостей какую-то чудом уцелевшую сараюшку, чуть ли не доверху набитую душистой соломой. Зарывайся поглубже и дрыхни, сколько душа попросит. И напарник оказался тишайшим: локтями бока не таранит, как Зимовец, а главное – не храпит. Час не храпит, два не храпит, скоро подъем уже, а он и в ус не дует. Впрочем, нет, дует все-таки. Слободкин высекает колесиком искру из зажигалки и видит – летчик лежит в соломе лицом вверх. Тонкая травника ритмично пульсирует возле его полуоткрытого рта, то припадая к самым губам, то танцуя над ними…
– Сергей, а Сергей!..
– Чего тебе?
– Чего ты сейчас больше всего хотел бы? А?
– Чтоб оставил меня в покое. А ты?
– Чтоб поговорил со мной.
– Я? О чем еще?
– О соломинке.
– Иди ты к лешему! Спи…
– Нет, правда. Ее скосили, когда войны еще не было. Понимаешь?
Летчик сердито переворачивается на бок, но спать уже больше не может.
– По дому, что ль, заскучал?
– И по дому тоже. Понюхай, как пахнет солома. С ума можно сойти от одною запаха! Понюхал?
– Понюхал.
– Ну, чем?
– Навозом.
– С тобой, как с человеком, а ты…
– Ну ладно, ладно, не злись. А ты как считаешь, чем?
– Утром. Ранним летним утром. Люди все еще спят, а ты идешь. По траве, по росе. В груди у тебя тепло прошлой ночи, на губах – холодок. А идти тебе долго-долго – всю жизнь! С этим теплом в груди, с этим холодком на губах…
Слободкин, увлеченный своей мечтой, умолк.
– Ты случайно не влюблен? Письма получаешь?
– От матери только.
– Искать пробовал?
– Всех на ноги поднял. Потерялся след: на войну ушла добровольцем.
– Ну, и что ты решил?
– Я давно уже на фронт прошусь. Не пускают. Сто рогаток понаставили: и здоровье не то, и «погоди, успеешь». Бред какой-то! Во мне силы знаешь уже сколько? А теперь особенно.
– Когда – теперь?
– Когда узнал, что она на фронте.
– Как зовут-то ее?
– Это значения не имеет. В принципе можешь меня понять?
– В принципе, в принципе… С завода тебе так просто не уйти, имей в виду. Кто-кто, а уж я-то точно знаю, пытался. Думал, комсомол заступится. Где там! Стена…
– А парторг?
– Пробовал. Душу твою, говорит, понять могу, сам солдат, но не время, не время, не время… Когда же, спрашиваю, время будет? Когда – войне конец?
Слободкин вздохнул, помолчал, потом тихо, еле слышно засмеялся.
– Ты чего? – удивился летчик.
– Так, ничего. Поговорили мы с тобой…
– О соломинке-то?
– Ага. О соломинке всего-навсего.
– Точно. А спать мы все-таки будем или не будем? Рассвет скоро. Смотри – травинку от травинки отличить уже можно.
Летчик поднял над собой шуршащий пучок соломы, поднес к лицу, понюхал.
– Ты прав, Слободкин, утром пахнет, а еще точнее знаешь чем?
– Ну?
– Подъемом. Минут через шестьдесят танкисты поднимутся. Нам как шефам с четверть часика добавит командир, не больше. Давай ночевать!
Над уставшим ртом летчика снова запульсировал причудливый травяной усик. Сергей видел его – то ясно, совершенно отчетливо, то еле различая сквозь слипающиеся ресницы.
Вспоминая потом эту ночь, Слободкин не мог понять, заснул он все-таки под утро или не заснул? Видел сон или полудрема кружила над его головой? Как сказал бы старшина Брага, спал «короткими перебежками». Всякий солдат знает, что это такое. Перед тобой – поле, расчерченное на квадраты. Их бесчисленное множество. Но, поднимаясь в одном из них для броска, ты успеваешь увидеть все – и трассирующую летящую навстречу тебе пулю, и ребят, поднявшихся вместе с тобой, и тот квадрат, в котором ты через несколько прыжков должен распластаться, чтобы опять и опять рваться вперед. Но сначала перед каждым новым рывком тебе отпущено несколько мгновений, которым нет названия, но без которых ты больше не солдат. Никто никогда не считал, сколько точно секунд это длится, ни одним уставом не отмерено, но солдат на то и солдат, чтобы успеть набраться новых сил в любой обстановке, в любых условиях, на любом, самом кратком привале. И даже сон посмотреть. Хотя бы одним глазом. А у солдата какой сон? Известное дело: про дом, про своих. И еще про службу. Да, да, среди самых коротких секунд забытья и ей непременно отведено место. А как же? Служба есть служба.
Какой же сон видел Слободкин? И видел ли вообще?.. Шагая вдоль давно проснувшихся танков и копошившихся вокруг них людей, он пробовал восстановить в памяти подробности предутренних «шестидесяти минут».
Не то во сне, не то наяву пригрезилась сегодня мама. Читал письмо, написанное ее рукой. Все будто бы по-прежнему хорошо у нее, все в полном порядке, только как бы она ни старалась, – из каждой строки сочится тоска и холодная капля, как слеза по щеке, ползет и ползет по стенке холодного чайника…
Явилась к нему из своей неизвестности Ина. В солдатском ватнике, в сапогах, в ушанке. Идет по весенней земле, тоже вдоль выстроившихся танков, только еще более мощных, каких он, Слободкин, даже не видел, а на руках у нее варежки. Такие же, как те, что привез он подшефным с завода. Шерстяные, крупной вязки, значит, воевать ей еще долго – вместе со всеми. Подошла к нему, сняла варежку, протянула руку, обожгла до боли знакомым и уже незнакомым теплом – будто поздоровалась и простилась одновременно. И исчезла. Скрылась в сутолоке машин и людей, в тяжелом громе гусениц и моторов. Попробовал побежать, настигнуть – все напрасно. Только кусочек тепла на ладони остался от этого прикосновения. А навстречу – ребята из десанта. В таких же ушанках и ватниках. В таких же варежках. «Привет, Слобода! Воротился? Наконец-то! Ну, давай топай за нами…» И эти исчезли. Ничего не осталось от удивительного видения.
…Слободкин шагал от танка к танку, от одной группы танкистов к другой. С одними покурит, с другими словцом перебросится, на третьих просто посмотрит – какие они все ладные, крепкие, какие статные в своих доспехах! Так бы и не расставался с ними. Но, откуда ни возьмись, появился летчик, красноречиво поднял рукав комбинезона над часами. Слободкин давно уже заметил, что летчики самый беспокойный народ. Позже всех ложатся, раньше всех встают и вечно, вечно торопятся. В бригаде, бывало, во время прыжков вместе с рассветом на аэродром прикатишь – летчики уже на местах, все до единого. И еще подшучивают над парашютистами: «Опять до трех часов утра храпака задавали, а ходят, как сонные мухи!» Вот и этот:
– Отоспался? Выходи строиться!
– Неужто пора? – Слободкин глянул на свои часы. – Четверть шестого только!
– Вот именно – шестого! Проспали все на свете! Скажи еще спасибо, что день нынче ненастный.
Слободкин не понял, кого и за что надо благодарить в связи с тем, что погода испортилась. Послушно поплелся за летчиком, внимательно посматривавшим на низкое серое небо.
С одного из танков к ним спрыгнул вчерашний командир:
– До дому?
– До хаты, – ответил летчик.
– На кого ж вы нас покидаете?
– Вас тут вон сколько, гвардейцев. Один к одному орлы! – летчик засмеялся.
– А ты что молчишь? – обратился к Слободкину командир. – Не жалко покидать такое войско? Говори, только честно, не жалко?
Слободкин поглядел на командира, потом на летчика.
– Вы у меня кадры не сманивайте, – запротестовал летчик, – мне за него там секир башка сделают. Я старший.
– Старший тут я, – командир потрогал свои нашивки. – Но дело не в званиях. Будь я и рядовым из рядовых, все равно и под присягой сказал бы одно: неохота Сергею лететь обратно. По глазам вижу, неохота!
– Вы психолог, товарищ командир, – неохота, – усмехнулся летчик.
– Он сам за себя ответит, не мешайте.
– Конечно, всяк за себя, – согласился летчик.
– Мы с ним тезки, – объяснил Слободкин.
– А, вот оно что! Ну, тогда оставайтесь оба, у нас тут житуха вон какая – шефы ездят, подарки возят…
– Кто ж возить будет, если все шефы на фронт уйдут? – спросил летчик.
– Ну, смотрите, мое дело пригласить, я хозяин.
– А наше – вовремя по домам: мы гости.
Они поговорили так еще несколько минут – полушутя, полусерьезно. Им в самом деле не хотелось расставаться.
– А то давай, – еще раз обратился к Слободкину командир. – Для начала пристроим тебя в мастерскую: главным по заклепкам.
– Заклепками он вот как сыт, – ответил за Слободкина летчик. – Ему надо лететь.
– Ну, летите, летите, хлопцы. Только погода нынче нелетная.
– Нам как раз такая в саму пору.
– Ну что ж, по коням так по коням! Жаль, проводить мне вас некогда. Не взыщите.
– Сами дорогу найдем.
Слободкин и летчик пожали руку командиру, еще двум-трем танкистам, оказавшимся поблизости, и, не оборачиваясь, зашагали через поле по вчерашнему тракторному следу, ведущему к самолету.
Они шли, спотыкаясь о выдавленные гусеницами квадраты земли, и Слободкин поймал себя на мысли о том, до чего все-таки схожи они между собой – следы трактора и следы танка. Неотличимы просто! Раньше он еще видел какую-то разницу, а сегодня засомневался. Нагнулся на ходу, поднял кусок спрессованной траками земли, внимательно осмотрел ее со всех сторон, недоуменно пожал плечами.
– Ты чего? – удивился летчик.
– Мы не сбились с азимута?
– Парашютист, я тебя не узнаю! Уж кто-кто, а ваш брат должен на местности ориентироваться без осечки.
– В местности-то я разбираюсь – в следах запутался. Трактор от танка отличать разучился.
– Ах вот оно что! Неудивительно: и трактора и танки стоят на одной основе. Разницы никакой. На нашем заводе один парень целый стих написал об этом. Меня после тех виршей еще больше на фронт потянуло. – Летчик посмотрел на часы и, покачав головой, прибавил шагу. Слободкин, не отставая от него, продолжал всматриваться в отпечатки тракторных гусениц на земле.
Возле самолета шефов ждали несколько человек в форме танкистов. Они, оказывается, провели тут остаток вчерашнего дня и целую ночь – охраняли и маскировали «уточку», срывали бугры на «взлетной полосе», а утром прогрели мотор и долили бак.
Лица у танкистов были уставшие, серые. Один из них, маленький, верткий, подошел к летчику, сказал что-то относительно зажигания. Слободкин не понял, вернее, не расслышал, что именно, но голос показался ему удивительно знакомым. Уж не тот ли, что вчера высказался насчет тыла? Кажется, он. По голосу явно он, но не спрашивать же его, в самом деле. Крутится возле летчика, что-то советует – не поймешь, не то извиняется за давешнее, не то действительно помочь хочет. Ничего вроде парень. И технику, видно, знает, вон как дирижирует остроносой масленкой, вон как бегает вокруг «уточки» – летчик едва поспевает за ним.
Когда танкист взялся за винт, Слободкин подивился силе и ловкости тщедушного на вид человека. То ли оттого, что двигатель был прогрет заранее, то ли оттого, что рука у танкиста была легкая, «уточка» завелась мгновенно, намного быстрее, чем Слободкину хотелось бы. Думал поговорить еще несколько минут, но мотор заревел так пронзительно, что и собственного голоса не услышишь.
А тут еще летчик властно замахал рукой из кабины давая понять, что медлить с отлетом больше нельзя.
Расправив лямки парашюта, неловко перехватившие кавалерийскую шинель, Слободкин забрался на свое место.
– До скорой! – прокричал он танкистам, но слова его швырнуло куда-то назад, к хвостовому оперению.
Сергей посмотрел вокруг и увидел вдалеке танки, выбравшиеся из оврага и растянувшиеся в степи. Самолет уже бежал по земле, резко подпрыгивая на ее неровностях, и невозможно было разглядеть, движутся танки или стоят, – глаз только выхватывал из серого пространства их приплюснутые коробочки с устремленными вперед стволами пушек. Но вот крылья самолета туго и мягко оперлись на воздух, и видно стало лучше, хотя небо еще больше посуровело. Танки стояли на месте, но построение было боевое, походное. И синий, едва различимый дымок вился над стальной колонной. «Значит, верно сказал командир, еще день – и не застало бы их наше курево. Хорошие ребята. Жалко, что не остался с ними. Ведь как звал командир, как звал!»
Слободкин думал так, а сам приподнимался в кабине, напряженно всматриваясь во все шире разбегающиеся дали. Ветер норовил сорвать пилотку, захлестнуть глаза, посадить обратно, не Сергей все вытягивался, встал почти в полный рост. Вот уже летчик заметил, удивленно смотрит в зеркальце. Впрочем, нет, не удивленно, – озорная улыбка сверкает через защитные очки. Догадался, наверно, что он вот-вот готов сигануть, что в последнюю минуту взвыла, не выдержала фронтовая душа. Догадался, ясно, но вида не показывает, хотя крутит, крутит второй вираж, чтоб в случае чего Слободкину удобнее было отделиться. Вот земля уже чуть ли не поменялась местом с небом. И высоту набрал, нужную для прыжка, опытный летчик, все понимает. А главное, сознательный, может войти в положение. «Ну что ж, спасибо тебе, тезка! Только я ж тоже сознательным должен быть. Строганову слово дал, слышишь?» Ни черта он не слышит, но видит, конечно, все – одна рука Слободкина на пилотке, другая – уже на красном кольце парашюта.
Вот еще один вираж. Третий. Машина наклоняется все круче… Слободкин еще раз ловит в зеркальце улыбку летчика и, стараясь перекрыть грохот мотора, кричит:
– Ну, чего дразнишь, дьявол? Чего душу мотаешь?. Не железный ведь я! Ложись на курс!..
Слободкин решительно опускается на сиденье, поправляет лямки парашюта на плечах, последний раз пробует увидеть танковую колонну под крылом, но она уже исчезла – то ли растворилась в серой дымке, то ли самолет в самом деле резко лег на курс и все сразу сместилось, вернее, стало на свои места: земля сделалась опять землей, небо – небом. Мотор взревел с новой силой, как бы стремясь наверстать потерянные минуты.
БЕССМЕРТНИК
РАССКАЗЫ
АЗБУКА МОРЗЕ
В то лето я упорно изучал «морзянку». Вставал раньше всех, взбирался на черепичную крышу дома, затерявшегося в густой южной зелени, и, повернувшись лицом к морю, начинал подавать сигналы всем кораблям, проходившим мимо феодосийской бухты.
На мои приветствия никто не отвечал, меня просто не было видно с большого расстояния, но мне очень нравилось не только составлять отдельные слова, но и строить целые фразы, обращенные к прославленным капитанам.
С пологой крыши дачи, в которой размещался наш отряд, неслось в открытое море:
– Доброе утро, «Красный Кавказ»!
– Здравствуй, «Георгий Димитров»!
– «Парижской коммуне» пионерский салют!
Я был уверен, что рано или поздно какой-нибудь капитан увидит меня, выйдет на мостик и передаст привет нашему отряду. Не случайно же, в самом деле, мы носили морскую форму, пели матросские песни, а по вечерам у костра вожатый рассказывал нам героические истории, услышанные им от настоящих моряков.
Однажды, почти перед самым отъездом в Москву, мне действительно повезло. Правда, сигналы мои были приняты не знаменитым военным кораблем, а всего-навсего крошечным грузовым катером, перевозившим арбузы из Судака в Феодосию, суденышком, на борту которого красовалось не очень величественное название – «Медуза». Но все-таки я торжествовал победу: на узенький, едва возвышавшийся над водой капитанский мостик вышел человек в брезентовой куртке.
– Меня услышали! Сейчас с нами будут говорить! – закричал я на все Черное море и, захлебываясь от восторга, волнуясь и спеша, передал на борт катера:
– Здравствуй, «Медуза»! Я – отряд «Золотой якорь». Прими привет от юных моряков Красной Пресни! Перехожу на прием.
Ответ «Медузы», которого я дожидался с таким нетерпением, поразил меня в самое сердце:
– Я – «Медуза». Скажи своему вожатому, чтобы учил тебя лучше. Букву «эр» совсем не выговариваешь. Завтра свяжемся в это же время. Матрос Гусев.
Весь день и всю ночь зубрил я это проклятое «эр», а на рассвете Гусев, приняв мою депешу, ответил совсем коротко и мрачно:
– Плохо. Учи еще.
Но учить уже было некогда – на вечерней линейке вожатый объявил нам, что утром отряд «сушит якоря» и берет курс на Москву…
Всю осень и всю зиму продолжал я заниматься «морзянкой», тщательно отрабатывая каждый знак, каждую букву, особенно злосчастное «эр», из-за которого так позорно провалился. А летом отряду нашему снова посчастливилось бросить свой золотой якорь на полпути от Судака к Феодосии, и снова начал я чуть свет забираться на розовую черепичную крышу.
Уже на второй день нашего пребывания на Черноморском побережье мне удалось подкараулить знакомый катерок, тяжело зарывавшийся носом в глянцевой зеленой волне, и снова трассирующей строкой тире и точек дотянулся я до его мостика.
– Дорогая «Медуза», здравствуй!
– Здравствуй, «Якорь». А ты все еще картавишь? Когда же будет порядок?
– Товарищ Гусев, я учил всю зиму…
– Гусева нет на катере. Ушел на военную службу. За тобой проследить поручено мне. Моторист Переверзев, – отчеканил сигнальщик, усиленно налегая на букву «эр» в каждом слове, особенно в своей фамилии.
Все лето Переверзев тренировал меня, и, когда настала пора прощаться, на черепичной крыше была принята одна из самых замечательных телеграмм на свете:
– Теперь толково. Бывай здоров.
…Война привела меня на Крайний Север. Служил я на далеком, занесенном снегами маяке, мимо которого днем и ночью шли караваны тяжелых транспортных судов под охраной военных кораблей. Днем и ночью несли мы свою неусыпную вахту, а день там ничем не отличался от ночи, утро – от вечера.
Иногда по целым суткам не уходили мы со своего поста, встречая каждый караван каскадом светящихся тире и точек.
Часто вспоминал я на этом одиноком маяке крышу крымской дачи, и на душе у меня становилось тепло и радостно. Я мечтал после войны обязательно приехать в знакомые места, отыскать дорогую теперь моему сердцу «Медузу», поговорить с Переверзевым, но война затягивалась, и мимо маяка все шли и шли караваны судов с пробитыми фальшбортами, обгоревшими палубами, снесенными напрочь мачтами, и лучшей музыкой в мире были для них летящие с маяка слова:
– Путь открыт. Следуйте своим курсом…
Редкий караван проходил мимо маяка молча. Хоть два-три слова, а скажет нам через своего сигнальщика:
– Спасибо, ребята, за службу!
А однажды между нашим маяком и одним караваном произошел такой разговор:
– Путь открыт, следуйте своим курсом.
– Спасибо. Жму лапу «Золотому якорю»!
– Переверзев?.. Здравствуй, дружище! Как ты меня узнал, Переверзев?..
– Такого чистого «эр» я не слышал еще никогда на свете. Поздравляю. Сегодня же сообщу Переверзеву. Гусев.
Через день на маяк пришла адресованная мне телеграмма: «Прими и мои поздравления. Теперь совсем толково работаешь. Бывай здоров. Переверзев».
И опять разошлись наши жизненные пути. Надолго ли? Не знаю. Знаю только, что Гусев с Переверзевым могут объявиться в любую минуту, на любом корабле, поэтому я, хоть и считаюсь опытным сигнальщиком, каждый день занимаюсь «морзянкой», увеличиваю скорость передач, тщательно отрабатываю каждый знак, каждую буковку, чтобы всегда без запинки можно было сказать своим знакомым и незнакомым друзьям на языке Морзе:
– Путь открыт. Следуйте своим курсом!
