Текст книги "С кем ты и ради кого"

Автор книги: Виктор Тельпугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– А какие у немцев обозы? – наклонившись над самым ухом Кузи, спросил вдруг Слободкин.

Кузя наморщил лоб. «В самом деле, какие? Конные? Вряд ли».

– На машинах, ясное дело, видишь, танки как шпарят. На конях разве угонишься?

– Но разведчики у них ведь верхом, ты же знаешь.

– Да-а… Ну, не будем гадать, посмотрим.

Когда солнце поднялось совсем высоко, на шоссе вдруг неожиданно стихло. Наверно, добрых полчаса стояла полнейшая тишина, даже комары куда-то исчезли.

– Может, зря стараемся? – неожиданно громко спросил Кузю Слободкин.

– Тише ты, чертушка! – цыкнул на него Кузя. – Молчи и слушай.

– Я молчу.

– И слушай, тебе говорят.

– Ну, слушаю.

– Я слышу уже, – встрепенулась Инна.

Все насторожились. Кузя привстал, но тут же снова резко припал к земле:

– Обоз!..

Из-за поворота дороги прямо на них двигались крытые фургоны, в которые были впряжены гигантские рыжие лошади.

«Опять рыжие», – подумал Кузя и почему-то глянул на Слободкина.

Тот неотрывно смотрел на фургоны и беззвучно шевелил губами.

«Неужели опять считает? – пронеслось в голове у Кузи. – Совсем забыл тогда у него спросить, помогает ли это, когда мурашки по коже? А ну-ка попробую: одна, две, три…»

Слободкин больно саданул его в бок:

– Соображаешь?..

– Веселей так! – огрызнулся Кузя. – Десять, одиннадцать…

– Тише, чудик, умоляю тебя!

Он сказал это так громко, что передняя лошадь, которая была уже близко, нервно прижала уши.

– Раз, два, три… – это Кузя уже не лошадей считал, секунды отсчитывал: пронесет или нет? – Сейчас будем хвост рубить, – сказал он опять слишком громко. Правда, этого уже никто не заметил: высокие кованые колеса высекали из выщербленного асфальта такой гром, что можно было чуть ли не кричать. Об этом Кузя уже не успел подумать: кто-то из четверых не выдержал, дал первую очередь, хотя конец обоза еще не появился. Ну а раз начал один, значит, все должны…

– Слушай мою команду!

На какую-то долю секунды Кузе вдруг показалось – все пропало, бездарно и непоправимо. Все смешалось, спуталось. Но очередь вспыхивала за очередью, граната летела за гранатой, обоз сперва разорвался надвое, потом обе его половины рванулись в разные стороны.

Рядом с засадой остались стоять два фургона. Ездовые, прошитые десятками пуль, не успели покинуть своих мест и сидели в тех позах, в каких их застала смерть.

– Страшно… – когда все стихло, сказала Инна.

– Слушай мою команду! – опять крикнул Кузя. – Взять только самое необходимое. И живо, живенько!..

Далеко в лесу, когда пришли в себя и отдышались, Кузя спросил:

– Кто все-таки первый поднял эту заваруху?

– Паника не у нас была, а у них, слава богу, – сказала Инна.

– Значит, ты?

– Во-первых, не я…

– Во-вторых? – не дал ей договорить Кузя.

Слободкин заступился за Инну:

– Победителей не судят.

– Вы зря всполошились, я, может, благодарность хотел вынести тому, кто первый начал.

– Ну, ладно, сочтемся еще славою. Давайте барыши подсчитывать, – деловито предложил Кастерин.

Кузя присел на корточки, извлек из своих карманов и торжественно положил перед собою как величайшую драгоценность две банки консервов.

– А у вас что? Выкладывайте.

Оказалось, все, не сговариваясь, взяли одно и то же. Кузя развел руками:

– Или действительно голод не тетка, или мы самые настоящие дурни… Хоть бы пару автоматов еще на развод догадались…

Все смущенно переглянулись, но Кузе не ответил никто. Голод в самом деле брал свое. Несколько банок было тут же открыто и содержимое их уничтожено. Только после этого обнаружили, что консервы были необычные, таких еще ни разу никто из них не видывал и не ел.

– Тут чего-то хитро придумано, – Кастерин покрутил перед собой пустую банку. – Кузнецов, глянь-ка.

Тот внимательно осмотрел банку. На внешней стороне ее дна был укреплен небольшой граненый ключ, рядом имелось отверстие – точно по форме ключа. Кузя осторожно ввел ключ в скважину, повернул. Внутри что-то хрустнуло, зашипело, через минуту Кузя резко отдернул руку. Банка упала на траву и зашипела еще больше.

– Что такое?..

– Горячая, дьявол, совсем огонь.

Кастерин недоверчиво поднял банку и тут же отбросил:

– Ну и немец, ну и хитер! Заводная!..

Все сгрудились над банкой. Когда она немного остыла, Кузя вспорол ножом ее дно. На траву вылилась белая, молочного цвета кашица, а за одним дном показалось другое.

– Все просто в общем-то, – сказал Слободкин. – Между одним и другим дном запаяли негашеную известь и обычную воду. Разделили их переборкой. Поворот ключа – вода соединилась с известью, – получай, солдат, горячее блюдо. – Он протянул Кузе новую банку: – Испробуй.

Кузя отсоединил ключ, повернул его на пол-оборота в отверстии, консервы быстро разогрелись.

Спать легли сытые, довольные удачным налетом на немцев. Только Кузя, зарываясь в еловые ветки, проворчал:

– По консервам-то мы спецы…

– Спи, спи, – успокоил его Кастерин. – Без жратвы тоже чего навоюешь?

Под утро пошел сильный дождь. Кузя проснулся первым, стал расталкивать лежавшего подле него Кастерина:

– Простудишься, все простудимся так, буди ребят!

Кастерин вскочил, похлопал себя по промокшим бокам:

– Теплый дождик, пусть дрыхнут пока. А вот с этим что делать будем?

Он положил перед Кузей пачку картонных, мокрых коробок.

– Что это? Галеты?

– Какие галеты? Ослеп, что ли?

Кузя взял в руки одну из коробок, повертел перед заспанными глазами и вдруг вскрикнул:

– Неужели?..

– Наконец-то сообразил! Тол, самый настоящий. Ты думал, солдат Кастерин ничего, кроме консервов, не узрел в фургоне?

– Я сам в суматохе одну тушенку хватал.

– Я тоже спешил, и темно еще там было, не видать ни зги. Но вот видишь… – он бережно прижал к груди мокрые коробки с толом.

Кузя готов был извиниться перед Кастериным, но тот вдруг засуетился и крикнул:

– Огонь разводи! Живо!

– Ты что, спятил? Забыл, где находишься!..

– Разводи, говорят! Если размокнет, его уж не высушить, дьявола.

Кузя попробовал еще что-то сказать, но Кастерин снова закричал:

– Нам взрывчатка нужна, понимаешь? Сейчас просушить еще можно.

Кузя долго не мог распалить огня – руки не слушались. Наконец из-под дыма над мокрыми ветками хвои показалось пламя. Кастерин набросал сверху валежника и аккуратно положил на него все пачки тола.

Кузя шарахнулся в сторону.

– Не пугайся, десант. Ничего не будет страшного. Подсохнет, и все, ручаюсь. Испробовано уже. Эх ты, вояка…

Это было уже чересчур. Кузя собрал всю свою волю и сел у огня рядом с Кастериным. Он ясно видел, как покоробился и обгорел картон на толовых шашках, как стали обнаруживаться их желтоватые, почти белые на огне углы…

– Так и не взорвутся? – недоверчиво спросил он Кастерина.

– Взорвутся, когда надо, а сейчас подсохнут, и все. Но пересушивать тоже не надо.

– А что?

– Пересушивать опасно, – сказал Кастерин и голой рукой выхватил из огня одну шашку.

– Эта готова, держи.

Кузя взял ее, перекидывая с одной ладони на другую, отполз в сторону. Но Кастерин позвал его обратно.

– Сюда вот клади, – он показал на золу возле самого костра. – И держи вторую.

– И вот это тоже, – раздался Иннин голос.

На руке Кузи повисла небольшая, со школьный портфельчик, немецкая сумка с красным крестом. Девушка тоже, оказывается, не об одних консервах думала…

Перед тем как совсем покинуть Варшавку, они еще раз подошли к ней вплотную. Кузя снова нарезал бересты, Инна написала новый текст листовки, в которой говорилось, что немцам скоро придет капут.

– Они теперь этот почерк знают, – похвалил девушку Кузя.

– А что, разве неразборчиво? – не поняла его Инна.

– Нет, нет, вполне разборчиво. Рука просто мужская.

Кузя перевязал пачку листовок стеблем осоки и метнул ее из кустов на дорогу. Листовки веером рассыпались по асфальту.

– Точность снайперская, – сказал Кастерин.

– Не зря бабы нас картошкой и хлебом кормили, – поглядев на Кузю, сказал Слободкин.

– Картошкой и хлебом? – спросил Кастерин, начавший забывать вкус и того и другого. – И как оно получается? Есть можно?

Сказал и громко сглотнул слюну.

– Проходит, – вполне серьезно ответил ему Кузя и тоже сглотнул. – Что-то мы про жратву разболтались? А? Надо срочно сменить пластинку. И пошли, братцы, пошли.

Двинулись в путь. Решено было наказывать того, кто первый заведет разговор о еде. Шли молча, о еде не говорили и даже не думали. Думали совсем о другом, о том, что с каждым шагом все ближе излучина Днепра, а там – свои. Встретят, развяжут кисеты, накормят…

– Накормят? Кто это бухнул, признавайся? Ты, что ли, Кастерин?

– Последний раз. Больше не буду.

– Дать ему два наряда вне очереди.

– Сбавить ему вдвое за честность…

Но постепенно шутки умолкли. Лесные скитальцы уже не шли, а тащились по топким комариным болотам, все больше теряли силы. У Слободкина нестерпимо болело ребро, не давая ему покоя ни днем, ни ночью. У Кузи ныла нога. Инна пробовала хоть как-то облегчить страдания ребят, но ничего не могла сделать. И трофейные медикаменты не помогали. Ей оставалось только одно: утешать ребят. Опять был потерян счет времени, как после того первого ночного боя в лесу.

И вдруг… В какой день это случилось? В какой час? В какую минуту? Этого никто из них не мог потом припомнить.

В воздухе еще и не пахло Днепром, к излучине которого они так упорно продирались, еще гнилой запах бесконечных болот дурманил до тошноты и без того кружившиеся головы, когда в одной из чащоб отряд «Победа» набрел на взвод десантников. На целый взвод!

Увидев перед собой три десятка бородачей с голубыми петлицами, Кузя и Слободкин, счастливые, торжествующие, кинулись навстречу однополчанам, чтобы скорее обнять их, расцеловать. И обняли, и расцеловали. И только тогда поняли, что взвод-то этот не какой-нибудь – их родной, собственный! Подраненные, обтрепавшиеся, обросшие бородами чуть не до самого пояса, но свои, долгожданные, кровные ребята! С оружием. С командиром во главе.

– Ребята! Гляньте! Кузя! Нет, вы только гляньте! И Слобода – борода в придачу! – неслось со всех сторон.

– Вы ли это, ребята?..

– А вы?

– И мы – мы.

– Ну, если так, зачисляю вас на довольствие, хотя никакого приварка не обещаю пока.

Это сказал уже не кто-нибудь – сам Брага! И, хозяйским глазом взглянув на Инну и Кастерина, строго спросил:

– А это что за народ? Какого полка люди?

– Нашего, товарищ старшина, – ответил Кузя. – Сейчас все объясним. Полк не полк, но лесной отряд перед вами. «Победа» называется. А вы живы-здоровы, товарищ старшина?

– Полагается, Кузнецов, здоровым быть и даже живым. Сколько не виделись? Месяц? Да, около того. Ну, хватит, кончаем лесную жизнь, к своим выходим. Подтянуть ремешки и вообще – вид, внешний вид мне дайте! Как чувствуете себя? Сапоги, я вижу, разбили.

Нет, месяц положительно маленький срок, чтобы люди изменились. Особенно такие, как Брага.

– Товарищ старшина, а дальше-то как? – спросил Кузя.

– Из штаба распоряжение – нажать на все педали. По пути в бои больше не ввязываться, только разведку вести, брать «языков».

И вдруг совершенно неожиданно достает Брага из вещмешка пару сапог:

– А ну-ка примерь.

И Кузя самый счастливый человек на свете:

– Спасибо, товарищ старшина!

– Скажи спасибо господу богу.

– Ну, спасибо тебе, господь бог, если такое дело.

– Теперь береги. Других не будет до самого конца войны. Ты знаешь, на сколько одна пара дается?

– Знаю.

– Носи аккуратней. Здесь с кочки на кочку, а в Берлине асфальт. Да и тут есть дороги хорошие…

Рад-радешенек Кузя, ходит от одного человека к другому, хвалится обновой. Встретил Инну, она поглядела на сапоги и сказала:

– Не особо, конечно, но…

– Но все-таки сапоги, – заканчивает за нее Кузя.

– Вот именно. А нога ваша как? Болит еще?

– Сейчас почти не болит.

– Ах, сейчас, – Инна делает ударение на этом слове, – а говорили, совсем не болит.

– Сейчас почти не болит.

– Нечестно это.

– Честно – не болит уже.

– Ну вот-вот: уже! О чем я и говорю.

– Не сердитесь, так нужно. Ведь ваша профессия такая гуманная.

– Именно поэтому и сержусь.

– Очень?

– Такими вещами не шутят. Слушаться будете?

Кузя не успел ответить. Появился опять старшина:

– Довольно, хлопцы. Через десять минут выступаем.

Это относилось и к Кузе, и к Слободе, и к Инне – ко всем.

Самая тяжелая вещь в отделении – РПД: ручной пулемет Дегтярева. Сначала килограммов шесть или семь в нем, не больше. Потом, с каждым новым километром становится все тяжелей, ртутью наливается ствол до отказа, ртутью – диски, ртутью – трубочки сошников. Антапки и те – по полпуда каждая! И вот на плече у тебя уже целое орудие вместе с лафетом. А сколько в тебе лошадиных сил? Нисколько. В тебе и самых обычных-то, человеческих, совсем не осталось. И у Прохватилова их больше нет, у знаменитого первого номера. «Достань воробушка» и в кости широк, а поди ж ты, выдохся. Кирза о кирзу, кирза о кирзу – шварк, шварк, вот-вот совсем остановится. Останавливается. Остановился уже:

– Больше не могу. Кто следующий? Слобода?

– Слобода.

РПД, кажется, лег ему прямо на кость несносной своей железякой, прямо на самую ключицу и еще подпрыгивает. Ну почему, почему он подпрыгивает при каждом шаге и отдается болью в раненом боку? И – на ключицу, на ключицу самым острым своим углом. Поглядеть бы сейчас на этого конструктора, товарища Дегтярева…

– Потерпи, Слобода, не ругайся. Вот влезем сейчас все-таки в бой, тогда не будет ему цены, этому «Дегтяреву». Боевое охраненье уже залегло…

– Прохватилов! – Слободкин тащит РПД навстречу первому номеру.

А он уже тут как тут. Выбирает самое удобное место, как Брага его учил. Чуть в стороне и на взгорке. Очереди короткие. Прицельные. Только короткие и только прицельные. Патроны все на счету, каждый должен быть послан точно. Иначе, как говорят немцы, «капут гемахт»! Вон их сколько лезет! Пронюхали, выследили…

Тяжелый опять будет бой. Хоть и разреженный, а все же снова лес. Зенитками деревья стоят. Но ребята уже пообвыкли малость. Того уж теперь не будет, что в первом лесном бою, когда десант на десант. И не ночь еще. А если бы даже и ночь? Теперь уж знают, что к чему.

Прохватилов позицию выбрал точно. И второй номер у него под бочком. И гранаты лететь будут правильно, если дело до них дойдет. Кажется, дойдет все-таки: левый фланг не оттянулся вовремя. Теперь терять и секунды нельзя. Давай, карманная артиллерия, выручай, столько раз ведь уже выручала. РПД тебя поддержит. А ну, Прохватилыч, вынеси-ка его вон туда, оттуда тебя и вовсе не видно будет. Короткими перебежками или ползком, по-пластунски. Все равно как, только скорей. Не тяжело тебе? Не тяжело. В руках игрушка, не пулемет Слава товарищу Дегтяреву!

И Прохватилову спасибо: на самом пределе был, но успел. И второму номеру спасибо.

А вот о правом фланге забывать тоже нельзя, за правый тоже все головой отвечают. Вон что тут получилось: гранаты – на левый, РПД – на левый. А немец, он тоже не дурак, каждый промах твой видит, оплошность всякую.

И опять Прохватилов ползи, да живей, и чтоб диски твои не отстали. Не отстанут! Под вторым-то номером кто? Слобода под вторым. А ну-ка разряди! Разряди! Разряди, чтобы знали…

Прохватилов что-то очень плотно прижался к земле. Широко зашарил большой белой рукой по звенящим гильзам.

– Что с тобой, Прохватилыч?

Не ответил, не расслышал, что ли? Но пулемет ведь затих.

– Прохватилов!..

Наконец отозвался:

– Разряди, Слобода, чтобы знали, гады! А я…

– А ты?..

– Тяжело у меня на спине.

И опять тонко звякнули гильзы под белой рукой.

Стал Слободкин за первого. А вторым будет кто? Кузнецов? Этот может за любого сработать. Да и каждый сможет, только тут не на стрельбище, команды могут не дать и скорее всего не дадут никакой команды.

– Не спеши! – Это уже Кузя возле самого уха Слободкина. – Бей короткими, слышишь, короткими, как Прохвати… – И замолк.

Слободкину некогда ни спросить, ни оглянуться.

– А ну-ка позволь. Я эту механику тоже знаю. – Это Кастерин.

Сколько длился бой? Час, или два, или три, может быть?..

Ручной пулемет Дегтярева снова налился ртутью – и ствол, и диск, и сошники. Без Прохватилова стал он еще тяжелей. Таким тяжелым не был никогда. А тащить еще далеко. Где она, эта излучина? И что еще ждет там? Неизвестно. Может, правда, крылышки? Пора уже в бой настоящий, парашютный, когда действительно коршуном на врага. С малой высоты, пусть совсем малой, той, страшной. Теперь овладели ею. И «троллейбус» пусть пронесется над головами фашистов. Наделает шуму. Пора, пора.

Вчера пленного допрашивали. Наглец наглецом. Ждали, пощады запросит. И не подумал. Допросили чин чином, записали все.

– Штее ауф, собирайся.

Встал, закурить захотел. Дали ему махорки. Задымил, сел на пенек – нога на ногу.

– Можно спросить?

– Давай.

– Почему отступает русский?

– Что, что?!

– Отступает почему? Столько силы, столько кароших зольдат!

Кто-то не выдержал:

– В расход его, и все тут! Ишь какие разговоры ведет, подлюга.

– Нет, нет, пускай скажет. Очень даже интересно, что они думают.

– Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..

Немец вдавил каблуком в траву недокуренную цигарку, и злая усмешка перекосила его лицо:

– Договор… Мы и вы – зольдат. Мы и вы…

С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:

– Летчики ваши отважные, а самолеты ваши…

Тут ребят разобрало совсем:

– В расход его!

– Нечего церемониться.

Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.

Может, он и вправду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов? Отставить! Сейчас бы парашют за спину и айда – по двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И – пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом – другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были…

Ну и пленный попался на этот раз! Скольких брали уже – один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.

К самолетам, скорей к самолетам!

– Плохие! Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!

Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день – новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.

«К Днепру, к Днепру, к Днепру!» – стучат сердца… Или это с голодухи в висках стучит?

Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет – плохо. Когда немца нет – еще хуже, значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?

– Свой?

– Братцы!..

– Откуда такой?

– Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли… – И засмеялся, дико так, ошалело. Ноготь куснул – слышно было, как зуб на зуб пришелся.

Наскребли махорки.

– Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда?

Покурив, рассказал.

Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:

«Командир?»

«Рядовой».

«Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся».

«Солдат я».

«Комсомол?»

«И не комсомол».

«Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!..»

Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста, самое большее. Лопату в руки:

«Копай».

«Зачем?»

«Могилу… Сам себе!..»

«Сам себе?!»

Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, показывает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда не думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает. На один штык, на два штыка в землю ушел.

«Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета».

А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. «Нет, гады, нет, так просто не захороните!» Встал, опять поплевал на ладони, и еще на один штык. А сам все на немцев глаз: покуривают, разговаривают, на него внимания не обращают уже.

– И откуда только у меня храбрость взялась? Вынул из песка лопату, отряхнул ее… и по каске, по каске, по другой! И – в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово…

И опять засмеялся – тихо и жутко.

Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.

– Нутро надорвалось с того дня, – он дотронулся до груди. – Жгет и жгет днем и ночью.

Старшина положил руку ему на плечо:

– Идти можешь?

– Могу еще.

– Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.

– Не собьюсь как-нибудь.

Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.

Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторону и говорит:

– Даже сердце занемело. И знаешь что вспомнил? Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.

– Ну? Опять? Флаг – это пустяки.

– Началось с небольшого вроде. Захотел Гитлер, чтоб пред фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени ненавидит он нас! Всех вместе и в отдельности каждого! – Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся: – И еще знаешь о чем подумалось?

– О чем?

– Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.

– А что ты мог, один-то?

– Почему один? Нас много шло – улица, Москва целая!

– Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.

– Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Гитлер к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.

– Во-первых, до Москвы его никто не допустит.

– Согласен.

– Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.

– Свято, свято! Ты солдат или Христос?!.

– Мы советские люди.

– Опять началась политграмота! Да война же идет, война!

Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.

– Ну, а насчет ненависти ты прав. Ненавидит он нас люто.

– Точно.

Кузя опять становится самим собой, к нему возвращается его обычное спокойствие. Вот и загнул вроде насчет договора, а все равно с таким человеком согласишься по любой трудной дороге шагать. По любой, самой трудной, бесконечной дороге. Вроде этой вот, например, что к излучине Днепра ведет. Сколько дней, сколько ночей! И сколько еще осталось? Еще столько? Или полстолька?

– Четверть столечко нам топать еще, – смеется Кузя.

Смеется, сам еле идет, а смеется – так заразительно и легко, будто ноги не стерты в кровь, будто и в помине нет никакого ранения.

– Еще столько вот, полстолечка, четверть столечко еще!..

Это слышит и подхватывает Брага. Он вообще всегда все слышит и видит, что творится вокруг, и на все мгновенно реагирует, а пропустить мимо ушей острое слово просто не в состоянии.

– Одним словом, ногой подать, хлопцы. А чтобы еще короче было, запевай любимую. Только про себя и не все сразу.

Шутка передается из уст в уста, докатывается до каждого отставшего, еле плетущегося в хвосте. Колонна двигается быстрей – дотягивает до следующего привала.

Вот он, привал. Как подкошенные рухнули, где застала команда. Даже Брага глубоко впечатался в высокую траву. Комара и то отогнать не может. Десять минут полнейшей тишины. Но как только поднялись, зашагали, Брага опять за свое:

– Так где же любимая, хлопцы? Или уши мне в болоте позакладало?

– Не позакладало, товарищ старшина, – в тон ему отвечает Кузя.

– А шо ж тоди?

– Поем, как приказано: про себя и не все сразу,

– Но про махорочку?

– Про нее, конечно.

– Больше вопросов нет.

– А где бы, товарищ старшина, в самом деле махорочки?

– Это там, хлопцы, там! Все будет – и самосад, и крылышки, и бой настоящий, наш, прямо с неба в самую кашу!

– Вашими устами да мед бы пить.

– Почему моими? Мед можно любыми устами пить. Но я сейчас не о меде думаю – простой ключевой бы, а то все кофе да кофе, – старшина занес надо ртом мятую-перемятую баклажку с черной болотной жижей, – харч невеселый, но я знаю, кому жалобу писать.

– Кому?

– Мне и пишите, я старшина – за все в ответе.

Улыбнулся солдат, а улыбнулся – легче стало солдату, бойчее ноженьки зашагали.

Даже Слободкин мрачные мысли свои, кажется, отогнал. Не совсем, конечно, куда от них денешься? Хоть бегом беги – на пятки наступят. Все о том – где его Ина сейчас? Где она, что с ней? Сердце стучит все тревожнее. То письма, письма, письма с каждой почтой, и вдруг сразу – ни строки целый месяц. Это пострашнее всякой болотной жижи. Жижу долго тянуть можно, а такое вот сколько выдержишь? Еще месяц? Два? Страшно подумать даже. Лучше не думать совсем. И Слободкин шагает, шагает – не думает больше об Ине. Чего ему о ней думать сейчас? Легче станет? Не станет. Сколько ни думай, ничего не изменишь.

…Может, уехала в деревню? К родным? Наверняка уехала. Сейчас она в безопасности. Ходит в ночное небось. Она человек трудовой, все умеет. Не пропадет. А может, в госпитале? Медсестрой? Или на завод пошла? Учеником токаря или слесаря? Стоит у станка, рассчитывает шестеренки, резьбу резать приспосабливается. Ну, уж так сразу и резьбу! Сначала будет гайки гнать, учиться резцы затачивать, до резьбы когда еще дело дойдет! Резьба – самая сложная штука. Ничего трудней не придумаешь. Или чугун точить – адова работенка! Резцы садятся один за другим. Не женское это дело. У Ины руки нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая, чуть заденет, бывало, в саду, за малейшую веточку зацепится – уже кровь. Сразу царапинку ко рту. Лизнет языком, совсем как ребенок. Нет, с такими руками чугун не поточишь. Чугунные чушки тяжелые, попробуй-ка подыми…

Идет Слободкин по лесу. Думу думает – о том, о сем…

Ну, вот о лесе, например. В лесу всегда хорошо. Даже сейчас, в эти дни. Идешь – от палящего солнца скрыт и от самолетов тоже. Даже теперь уютно и покойно в лесу. Будто и нет никакой войны, будто и не было. Просто вышли ребята в поход. Идут любуются – березы вокруг стоят красивые. Тонколистые, нежнорукие, белокожие…

Какие, какие? Нежнорукие? Белокожие? Нет, о лесе тоже нельзя думать. Лучше еще о чем-нибудь…