Текст книги "С кем ты и ради кого"
Автор книги: Виктор Тельпугов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
– Это разные вещи. Мать тебя огорчать не хочет, только и всего. С Устименко, а тем более с Симуковым, ее не равняй.
– Что ты! Но в ответ я все-таки знаешь какое ей письмецо накатал? Прочитал бы – ахнул!
– Ну и правильно. Была бы у меня мать, я б своей то же самое написал. Дескать, ничего мне, мамаша, не нужно, все у меня имеется, даже валенки.
– Почему именно валенки? – удивился Слободкин.
– Она о них больше всего убивалась. Отец у нас с гражданской без ног пришел. Отморозил. Мать потом всегда говорила: пойдешь, сынок, служить, я тебе валенки с собой дам.
Зимовец посмотрел на свои измызганные, заштопанные проволокой кирзовые сапоги, потом на такие же сапоги Слободкина, потом опять на свои.
– Не довелось старой собирать меня в армию, чужие люди провожали. Ты чего скис, Слобода?
– Я? Нет, что ты! Тебе показалось…
– Не показалось. Вижу ведь, скис. Не горюй, у тебя-то все в порядке пока. – Зимовец посмотрел в глаза друга – пристально, внимательно. Грустно-грустно.
7
Случилось так, что и второе письмо от матери Слободкин получил через Зимовца. У того завелось знакомство на почте, и всякий раз, проходя мимо, он не забывал спросить, нет ли чего для друга. И когда письма не было, отходил от окошка с таким видом, будто сам ждал этой весточки и не дождался. Сегодня, получив наконец письмо, адресованное Сергею, Зимовец торопился отыскать приятеля, с которым не виделся почти целые сутки.
– Танцуй, Слобода! – торжественно потребовал Зимовец, размахивая письмом перед носом Слободкина.
– От мамы! – Сергей широко развел в стороны руки, то ли для того, чтобы действительно пуститься в пляс, то ли намереваясь обнять Зимовца.
– Не танец, а халтура, – отдавая письмо, проворчал тот.
– Прочитаю, – спляшу.
Но чем внимательней вчитывался Слободкин в материнские строки, тем серьезней становился.
– Случилось что-нибудь? – заметив резкую перемену в настроении друга, спросил Зимовец.
– Нет, ничего…
Зимовец дал ему возможность дочитать до конца, потом спросил:
– Опять – «все хорошо, сыночек»?
– Опять.
– Да-а. Там тоже, конечно, того…
Если первое письмо матери только насторожило Слободкина, то сквозь строки этого он ясно почувствовал, что она постоянно недоедает, недосыпает, нуждается в самом насущном. Он читал, перечитывал скупые материнские слова, и его воображению рисовалась картина: пришла мать с ночного дежурства в холодную пустую квартиру. Поставила чай на электроплитку. Слободкин представлял себе все с такой наглядностью, что даже видел, как стекала холодная капля по стенке алюминиевого чайника, слышал, как, добравшись до еле тлевшей, бледно-малиновой спирали, она долго шипела и крутилась там, не в силах испариться. На первую каплю набегала другая, третья… Мать целый час дожидалась, когда закипит вода, но так и не дождавшись, садилась с кружкой к столу и пила – без заварки, без сахара, заедая ломтиком черного хлеба, умещавшимся на ладони. Он представил себе и эту ладонь – крохотную, иссеченную глубокими складками.
– Ты пиши ей чаще, – сказал Зимовец, понявший настроение друга. – От меня привет передай. Есть, мол, тут личность одна – Зимовец Прокофий Ильич. Такой-сякой, разэтакий, парень, в общем и целом, ничего, только ночью сильно брыкается.
– Что ты! Как только узнает про нашу житуху – бросит все, пропуск оформит, примчится. Точно знаю.
– Ну тогда пиши, что живешь в особняке и подают тебе по утрам кофе в постель.
Весь день Слободкин думал о матери, о том, как ей живется сейчас. Даже плакат с изображением седой, старой, много пережившей женщины заставлял его подчас вздрагивать. Что бы такое придумать? Чем помочь? Зимовца спросить? Каганова? Нет, они бессильны тут что-либо сделать. Поговорить со Скурихиным? Он сам небось не выбрался еще из больницы…
А капля воды, сползшая со стенки чайника на спираль плитки, все шипит и шипит в ушах Слободкина, сверлит сердце, насквозь прожигает. Пуля сердца не тронула, осколок миновал, но капля точь-в-точь угодила, по-снайперски…
Слободкин не мог вспомнить, как на следующее утро чуть свет оказался на барахолке, которую ненавидел за то, что, имея деньги, там даже сейчас все можно купить – от хлеба до валенок. Так, по крайней мере, слышал он от рабочих в цехе. Цены были, по их рассказам, фантастические. Особенно почему-то вздорожали якобы спички – в сотни раз по сравнению с их прежней стоимостью.
Сегодня, шагая вдоль рядов торгашей, он убеждался в этом воочию. За стакан обыкновенной махорки, к которой он решился на всякий случай прицениться, с него заломили такое, что Слободкин беззвучно выругался и пошел дальше, стараясь не глядеть на буханки рыжего хлеба, крынки топленого молока, бруски белого сала… Не глядеть на них, не слышать их одуряющего запаха. Просто так – пройти мимо всего. Из любопытства. Чтобы потом когда-нибудь вспомнить – до чего же это было дико и непонятно.
Впрочем, война есть война – все наружу, все без прикрас. В ком душа была чистая, светлая, она – наступит час, придет миг – еще ярче высветится. В ком дрянь бродила – до краев подымется. Как вот у того, например, что стоит, обнявшись с пшеничным караваем. Пальцы сплетены на пузе, аж посинели. Глаза нахальные. Таких Слободкин раньше только на карикатурах видел. А тут – вот он, пожалуйста, живой.
Или вот та баба. Откуда такое самодовольство? Гогочет, как лошадь. Здорова, гладка! И щеки полыхают пунцово.
И сколько тут таких! Нагоняют и нагоняют цены. Все в заботах о том, как бы охмурить человека.
Над их толпами облаком плывет отвратительный гвалт. Кажется, разразись сейчас взрыв фугаски – и он потонет в клекоте луженых глоток.
Слободкин давно не бывал на рынке. Неужели и тогда, до войны, все было так же? Нет, конечно, именно теперь вся эта дрянь выползла. Раньше ее почти не видно и не слышно было. Хоронилась до поры. Он не мог точно вспомнить сейчас, к кому относились строки Маяковского: «Оглушить бы вас трехпалым свистом!» – но именно эти полные злости слова рвались сейчас из сердца Слободкина. Он шагал вдоль рядов торгашей и про себя повторял строку за строкой. И странное дело! Какая великая у слов оказалась сила! Даже у каждого в отдельности. Вот уже рассечено ими облако гвалта, вот качнулось, сносимое в сторону… Минута – И стих, только стих звучит над базарной сутолокой:
Оглушить бы вас
трехпалым свистом!
Оглушить бы вас…
На несколько коротких минут дышать стало легче, свободней. Но вот кто-то остановил его, дернул за рукав:
– Что продаешь?
Перед ним стоял тип, похожий на того, обнявшегося с буханкой.
– Ничего! – огрызнулся Слободкин.
– Неужто покупаешь? Интересно!..
– Иди ты знаешь куда!
– Нет, серьезно, солдат, может, карточки есть?
Слободкин взглянул на бесцеремонного барышника с удивлением:
– Тебе что нужно?
– Я сказал уже: карточки. Русский язык понимаешь? И не бойся, не ты первый, не ты последний. За рабочую хлебную тыщу шестьсот кладу, не торгуясь. Цены знаешь небось?
«Тыщу шестьсот?!» – Слободкин стоял растерявшийся, сбитый с толку, обалдевший. «А что, если в самом деле продать и отправить деньги матери? Все тысяча шестьсот? И еще из получки выкроить? Напишу ей, что зарабатывать стал больше, пусть купит себе хлеба или муки…»
Слободкин прикидывал, думал, а рука уже сама нашаривала в кармане карточку. Неожиданно для себя он сказал негромко, но решительно:
– За тыщу шестьсот согласен.
Со стороны могло показаться, что два человека обменялись дружеским рукопожатием. Никто не заметил, как весь содрогнулся Слободкин от прикосновения к холодной руке. Как другой, прежде чем небрежно сунуть за пазуху купленную карточку, успел так же небрежно и в то же время ловко, с тонким знанием дела, глянуть ее «на свет» – не фальшивая ли? Как смущенно, не пересчитывая, Слободкин опустил в карман пачку жирных, сильно потрепанных и от того уже не шелестевших, словно безжизненных бумажек.
На почту идти времени уже не было, и Слободкин с рынка направился прямо в цех. Он еще не знал, как сумеет прожить целый месяц без хлеба. Знал только одно – от Зимовца продажа карточки должна быть скрыта во что бы то ни стало. «С голодухой как-нибудь справлюсь. Не впервой. А вот как быть с Зимовцом? Лучше всего, пожалуй, не ходить вместе с ним в столовку».
Ухватившись за эту идею, Слободкин старался теперь продумать ее во всех деталях. Попросить Каганова, чтобы перевел в другую смену? Но ритм работы такой напряженный, рабочих рук не хватает, и смены все перепутались, давно уже «заходят одна за другую», как сказал недавно на летучке Баденков.
И все-таки надо попытаться всеми правдами и неправдами разминуться с Зимовцом в сменах. Не бесконечно же штурм на аврал налезать будет?
До самого обеда Слободкин и так и этак прикидывал, как ему «оторваться» от Зимовца, и ничего придумать не мог. А в цехе вдруг появился Строганов. С ним шли Баденков, Каганов, еще какие-то люди. Проходя мимо Слободкина, парторг узнал его, остановился, поздоровался за руку, приветливо заговорил:
– А! Фронтовик! Как успехи?
– Все нормально, – ответил Сергей.
– Хорошо или нормально? – спросил Строганов.
– Нормально вполне.
– Как поживает десант?
– Какой десант? – удивился Слободкин.
– Вот тебе раз! Савватеев мне докладывает, что у нас целый взвод парашютистов сколачивается, а главный закоперщик и знать ничего не знает!
– Я от всего отстал немного, – как бы извиняясь, сказал Слободкин.
– Ничего себе отстал! Сказать вам, сколько вы провалялись после той бомбежки?
– Сколько?
– С точностью до одного часа знаю, если хотите.
Строганов достал из кармана гимнастерки записную книжечку, быстро нашел нужную ему страничку, поднес ее к глазам Слободкина:
– Точно?
– Вам честно сказать?
– Не понимаю, – удивленно посмотрел на Слободкина парторг.
– Сбился со счета в той больнице… Поверите?
– Вы молодой, товарищ Слободкин, дьявольски молодой! Вот и забываете. Вам можно. А я стареть начинаю, записывать стал. Тут у меня и про больницу, и про кружок парашютный, и про всякое такое. Так вот, насчет кружка – это толково. И даже помогу, если хотите. Только ребят прежде поры фронтом не дразните особенно. Договорились? Нам люди все еще вот как нужны! Специально бронируем. Даете слово, что сознательным будете?
– Да, – неуверенно ответил Слободкин.
– Ну и прекрасно. А затея, в принципе, повторяю, отменная. Как представлю, даже завидки берут.
– Может, и вас записать? – пошутил Слободкин.
– А возьмете такого?
Строганов постучал ногой по станине станка. Раздался какой-то странный звук.
Увидев, как смутился Слободкин, Строганов сказал:
– Берите смело: ногу мне на заводе чинили. Дюралевая, не сломается. И еще кабинет мой в вашем полном распоряжении. Это уж без шуток. Вместе со столом. Как раз такой, какой вам нужен – полированный, длинный, метров восемь. Словом, в любое время приходите и начинайте. С питанием у вас как? Неважно?
Слободкин решил соврать. Только сделал это, кажется, слишком лихо. Парторг посмотрел на него с нескрываемым удивлением, но ничего больше не сказал, молча пожал руку и двинулся дальше.
– Ты, Слобода, теперь на виду у всех, так что в случае чего держи хвост трубой, – сказал Зимовец поздно вечером в бараке, поудобнее устраиваясь на своей половине койки: – Строганов возле одного тебя полчаса простоял.
– Не говори! А ты прав, мужик он свойский. Рабочие его любят, наверно?
– Ну, в любви рабочий класс объясняться не мастер, а так вроде ничего, уважают. В парашютисты к тебе просился?
– Стол свой для укладки отдает. Приходи, дескать, в любое время, у нас с тобой интересы сходятся – тебе нужен длинный стол, мне – короткие заседания. Представляешь, говорит, как теперь легко мне будет любителей многословных речей останавливать? А он, оказывается, инвалид?
– Скрывал первое время. Хромает и хромает. Потом, когда в инструментальном ногу ему мастерили, кто-то из слесарей проболтался. Оказалось, это еще на финской его.
– Я сначала решил, что ты брешешь. «Парторг, парторг! Скромный. Все знает. Все видит». Ну, думаю, Зимовец перед начальством дрожит.
Если бы в бараке было светлей, Зимовец увидел бы чуть улыбающиеся глаза друга.
О чем он думал сейчас? О первой роте? О кружке, который теперь скоро начнет работать?
Да, именно об этом. О первой роте. О ребятах. О кружке, который в сознании Слободкина все отчетливей становился мостиком между тем, хоть и не особо героическим, но все-таки боевым прошлым и настоящим, где его окрестили героем, но где он ничего толком не знает и не умеет. Поэтому все его мысли там – в первой учебной, где бы ни была она сейчас, какие бы лишения ни испытывала.
О первой роте. О ребятах. О кружке.
И еще о том, чтоб весточка его скорей до Москвы добралась. И чтоб отыскалась Ина…
Он почему-то вспомнил сейчас, как с мальчишками в деревне, запустив змея, отправляли в небо «письма». Трепещущие белые уголки бумаги неслись по нитке ввысь, застревая на узлах, останавливаясь, снова устремлялись вперед и наконец добирались до цели. Ребята с криками – «читает! читает!» – замирали на несколько секунд, чтобы услышать, как медленно, переливчато поет в небесах трещотка, словно выговаривает по складам начертанные в письме слова…
Слободкину почудилось, что его письмо к матери тоже вот так летит сейчас но проводам, как по ниточке. Летит через огонь, через дым, через сожженные города и села. Через смерть…
Уже совсем засыпая, он видел, как письмо его добралось до Москвы, получено матерью. «Читает, читает, перечитывает! И деньгам рада, хоть и сердится».
8
По Волге вторую неделю шагала весна. И на что уж много было забот у людей на заводе, а все-таки находили время – десяток минут перед сменой – выйти на берег, постоять у кипящей воды, возле самой ее кромки. Просто постоять. Посмотреть и послушать, как раскалываются друг о друга льдины, набирающие скорость с каждым часом, с каждой минутой. И странное дело: дробятся, дробятся ледяные поля – пополам, еще раз надвое, еще раз, еще, а мельче от того вроде бы не становятся – все такие же мощные, несокрушимые. Переламываются, кажется, только для того, чтобы поплотней и удобней притереться друг к другу, а потом снова спаяться, свариться намертво и стать в месте сварки еще прочнее. Пробуй такую льдину, волна, на излом, на разрыв, на износ…
Именно такое утро застало Слободкина на Волге. Он проснулся рано. То ли от голодухи не спалось, то ли весна в самом деле была такой же властной, как до войны. Вот уже несколько дней ел он баланду без хлеба, несколько дней бегал от Зимовца, как сумасшедший, придумывая всякие причины. То его «срочно вызывали в партком», то ему требовалось немедленно и непременно, перед самым обедом «явиться к Савватееву». Вот и сегодня поднялся ни свет ни заря тоже, честно сказать, чтоб улизнуть от приятеля. Не посвящать же Зимовца в историю с карточкой? Ни в коем случае! Во-первых, изругает последними словами. Во-вторых, тут же отдаст ему половину своего хлеба. Слободкин, разумеется, сам бы точно так поступил на его месте. Выход, значит, один – бегать от Зимовца, бегать, сколько будет возможно. Шесть дней уже прошло, прикидывал Слободкин и задумывался: «уже» или «только»? Смотря как рассуждать. Если с точки зрения здравого смысла, то, конечно, время медленно, но идет. Шесть дней долой, значит. Если же с точки зрения желудка глянуть (а у него, окаянного, эта самая «точка» имеется, в этом он убедился теперь, как никогда), то выходило – до конца месяца еще целая вечность. Но терпения у него хватит, опытом проверено. А опыт – великая вещь в любом деле. Тогда, в окружении, вообще ничего не ели. И даже порой шибче и легче шагалось.
Слободкин нисколько не жалел, что швырнул талон УДП Тарасу Тарасовичу. Больше уважать себя стал. Не унизился.
Сергей шел по мокрому снегу, через который местами уже начала проглядывать трава – еще даже не зеленая, скорей, серая, прозрачная. Ночью травинки прихватывал мороз, и они долго не могли потом распрямиться под ветром и солнцем.
Слободкин нагнулся, чтобы лучше разглядеть тончайший впрессовавшийся в снег травяной усик. Откуда берется столько неодолимой силы в каждой былинке? В каждом, самом малом стебельке, в котором жизненным сокам просто негде вроде и поместиться! А они не только находят себе место, но и копят энергию. Копят, копят до срока, потом в природе происходит чудо. То, что казалось отмершим, безвозвратно увядшим, вдруг подымается, тянется к солнцу, расцветает!
Вот в нескольких шагах от себя Слободкин увидел высокий куст прошлогодней полыни, подошел поближе и удивился еще больше. Этот, поди, и снегом не был толком защищен, а вот выстоял, и потребовалось совсем немного тепла, чтобы никто не узнал, каково пришлось ему зимой. «Вроде автопилота прошел испытаньице – на холод, на лютую стужу, на вибрацию. Еще на что? Одни сизые косточки вот стучат на ветру!»
Слободкин оторвал полынную лапку и опять удивился – терпкий, вяжущий, горький и в то же время сладкий, с детства родной запах обдал лицо. Голова затуманилась, в глазах зарябило. Показалось, что льдины на реке остановились, замерли, потом… двинулись в обратном направлении. Слободкин поднес ветку полыни еще ближе, сделал глубокий вдох, и его еще раз пронзил этот острый запах.
Слободкин держал на ладони легкую, похожую на перышко ветку и думал о ее нерастраченных силах. Еще два-три таких солнечных дня, как нынешний, и прошлогодний куст станет совсем крепким, упругим, словно и не было никакой зимы.
– Так вот ты где пропадаешь, Слобода!..
Хриплый голос Зимовца прозвучал за спиной Сергея обиженно и раздраженно.
Слободкин вздрогнул от неожиданности, но, обернувшись и увидев друга, ответил спокойно:
– Там же, где и ты. На Волгу посмотреть нельзя? Сразу – «пропадаешь»…
– Я тебя последние дни вообще никак не словлю. Вскакиваешь ни свет ни заря, в барак после всех являешься. Чего ты мечешься? Что творится с тобой?
– Ничего не творится.
– Слобода!..
– Честно говорю.
– Нет. Не честно.
«Неужели знает? Да нет, откуда ему? А… будь что будет, надо гнуть теперь свою линию».
– И никуда я не бегаю. Все время в цехе.
– Брехня. Карточка твоя где, лучше скажи. Утерял, да? Ну, чего молчишь?
– Не терял я никаких карточек. Ты что?
– А я думаю, утерял и теперь не знаешь, что набрехать.
– Чего ты прицепился?..
– Ты себя в зеркале давно видел? – Зимовец схватил приятеля за плечи, подтолкнул к самой воде, заставил нагнуться.
– Глянь. От тебя нос один остался.
– Нос у меня всегда был один.
– Я давно заметил, что ты самый остроумный человек на нашей койке. Если б ты был еще и самым честным! Когда посеял карточку, отвечай? Последний раз спрашиваю: сколько дней без хлеба?
– Шесть.
– Паразит ты, а не друг, Слобода.
– А если не потерял, а продал. Тогда что?
– Продал? Карточку продал?!.
– Да, продал. И матери деньги послал. Вот квитанция.
Зимовец взял квитанцию, недоверчиво повертел ее и так и этак, наконец, убедившись в том, что приятель не врет, сказал:
– Все равно паразит.
Слободкин обиделся:
– Называется друг.
– Это я должен сказать тебе: друг называется! Дохнет с голоду и молчит. Бессовестная твоя душа! Глупая и бессовестная!
Зимовец взял Слободкина за руку, властно и решительно потащил его за собой.
– Говори, куда тебя? Ну? К Строганову? К Баденкову? К Каганову? А? Или прямо в столовку?
– Столовка сейчас закрыта.
– Откроют! Ты еще не знаешь меня. Если не откроют, я двери высажу.
– Что угодно, Зимовец, только не позорься и меня не позорь. «Откроют! Высажу!» – к чему это?
– «Что угодно»? Тогда я сам иду сейчас к Тарасу Тарасычу и говорю ему, что ты передумал. Пусть возвращает талоны.
– С ума сошел! Совершенно спятил…
– Ну, тогда в столовку!
– Вместе со всеми, не раньше. Ты мой характер знаешь?
– Начинаю узнавать понемногу. Упрямей еще не встречал.
– Тем более. Зачем зря горючее тратить – пережог будет. Скажи лучше, как догадался, что карточки у меня нет?
– Я уже объяснил тебе. По противной роже увидел. Мумия, а не человек.
Время до обеденного перерыва тянулось медленно. Так медленно оно, пожалуй, еще никогда не тащилось. К Слободкину подходили бригадиры, о чем-то спрашивали, чего-то требовали, он им отвечал, принимал работу – все механически.
«Великое ли дело – шесть дней без хлеба, – думал Слободкин. – Бывало и не такое. Выдюживал. Просто надо собраться, подвинтить гаечки. На пол-оборота. Еще капельку. Еще чуть-чуть. Вот так!..»
Слободкин подбадривал себя, и ему становилось легче. Он давно учился переламывать себя в трудную минуту. Иногда казалось, будто совсем овладел этим умением, иногда отходил на исходные рубежи. И даже намного дальше исходных. Но сегодня он был доволен собой. Справился. Скрипел, скрипел и вдруг почувствовал, что не все еще силенки выпотрошены. Есть кое-что в энзэ – нерастраченное, сбереженное.
А Зимовец пришел намного раньше перерыва, встал за спиной и поторапливал:
– Эй, пора уже! По моим – время.
– А по моим еще рано.
В Слободкине появилось даже какое-то озорство. Он острил, смотрел на приятеля глубоко ввалившимися, но веселыми глазами. В этот раз ему, конечно, не удастся отбиться от Зимовца. Сегодня они пообедают вместе, так и быть. Но завтра… «С завтрашнего дня вплотную займусь кружком парашютистов, и Зимовец вообще меня не увидит. Да и пора! Время идет, бежит время! Сколько дней уже упустил!..»
Слободкину стало стыдно за свою нерасторопность. «Нужно срочно что-то делать. Просить Зимовца, чтоб помог? Этого еще не хватало! Идти к Савватееву? Сказать, что упущенные дни наверстает? Правильно, к Савватееву! И не откладывая, сегодня же. Парашют перетащу в кабинет к Строганову и списки с начальником отдела кадров уточню еще раз».
После разговора с Савватеевым Слободкину пришлось долго бегать по цехам и баракам. Начальник отдела кадров был категорически против «мертвых душ» и намекнул, что Строганов их тоже терпеть не может.
– А разве Петр Петрович тоже придет на занятия? – удивился Слободкин.
– Кто его знает. Думаю, нет, но о том, как начал работу кружок, спросит наверняка.
В результате всех проверок в списке осталось восемнадцать человек. Когда в воскресенье вечером они расселись за столом в кабинете парторга, в комнате сразу стало до такой степени тесно, что Слободкин с трудом нашел место, откуда ему удобнее было бы говорить. В волнении он чуть было не объявил о начале «лекции» и смутился. «Что же это все-таки будет? Может, доклад? Или вводная беседа?» Неожиданно для самого себя сказал совсем просто:
– Ну что ж, начнем? Вот наша материальная часть…
На столе засверкал белизной легкий шелк парашюта. Слободкин начал объяснять систему укладки.
Полотнище за полотнищем, стропа за стропой безошибочно, точно находили свое, строго определенное место сперва на столе, потом в ранце, чтобы в нужную минуту не подвести, не порваться, не запутаться, выдержать динамический удар, донести свою ношу до цели.
Ребята, конечно, уже слышали кое-что о парашютах и раньше, но впервые поняли, что безупречной точности укладки добиться не так-то легко.
Уложив парашют, Слободкин впрягся в лямки, застегнул карабины и, встав на стол, прошелся перед притихшими ребятами. Они глянули на его напряженную, словно для прыжка приготовившуюся фигуру и увидели вдруг Слободкина таким, каким раньше не знали. Глаза у него блестели. Правая рука легла на кольцо, левая чуть вытянулась вперед. Слободкин волновался, как будто уже не стол с зеленой скатертью поскрипывал и вздрагивал под его ногами – гудел, содрогался, вибрировал гофрированный дюраль плоскости ТБ-3. Вот-вот появится впереди штурман, до пояса высунувшийся из кабины, и сверкнут в струе винтомоторного воздуха два ослепительно ярких его флажка – красный и желтый. Сейчас взмахнет ими. Сперва красным – «приготовиться!», потом желтым – «пошел!» Но до этого, в последние секунды, надо успеть сделать еще очень много – проверить, не мешаешь ли соседу слева, соседу справа (тут ведь ни много ни мало – десять человек на каждом крыле!), еще раз расправить лямки, поудобнее взяться за кольцо, покрепче зажать его, чтобы не потерялось, не вырвалось…
Ребята смотрят, слушают рассказ Слободкина о воздушно-десантной бригаде, о прыжках, и волнение руководителя постепенно передается им. Вот и их разгоряченные лица обдувает уже ветерок, в котором нельзя не учуять горьковатого привкуса бензина и масла.
В самый разгар занятий появился Строганов. Он в удивлении застыл в дверях, взглянув на Слободкина, и, заметив его смущение, сказал:
– Не зря я вам свой стол расхваливал? Не стол, а бомбардировщик!
Слободкин неуклюже и грузно сполз со стола на пол. Поняв, что помешал, Строганов взял какие-то бумаги из сейфа и тут же ушел, но Слободкин на стол больше не забирался. Впрочем, ребята и без того слушали внимательно, сидели как завороженные, и только изредка перебивали вопросами:
– Когда мы-то на фронт пойдем?
– Сколько еще сидеть в тылу?..
Слободкин пожалел, что не слышит этого Строганов. Ребята сами с первого дня заговорили, как надо. Их он, наверное, скорей понял бы. Если в Слободкине все еще кипит его армейская кровь, то этих не упрекнешь в том, что рвутся в свою роту. Он решил обязательно на следующее занятие специально пригласить парторга. Пусть узнает, о чем думают ребята.
О кружке парашютистов, организованном на заводе, чуть ли не на следующий день после первого занятия узнали в обкоме комсомола, и скоро Слободкина вызвали в областной центр к первому секретарю Радвогину.
Слободкин поехал в город с радостью. Он решил обязательно сказать Радвогину об Ине и попросить помочь разыскать ее.
Радвогин встретил Сергея приветливо. Их разговор уже с первых минут принял совсем неожиданный для Слободкина оборот:
– Я вас вот зачем, собственно, пригласил, товарищ Слободкин. Помощь нужна вам какая-нибудь? От обкома?
– Помощь? – удивился Сергей. «Может, сразу ему про Ину? Или нет, рано еще, поближе к концу скажу».
– Ну да, помощь. У нас старая дружба с летчиками, и, если понадобится, можно будет достать парашюты, хоть и не новые, но для занятий вполне подходящие.
– Парашюты? Это было бы вот как кстати! – воскликнул Слободкин. – У нас пока один на весь десант. И тот – «БУ».
– Бывший в употреблении. – Радвогин без всякой рисовки подчеркнул, что военная терминология ему прекрасно понятна. – А вышки у вас вообще нет. Можете забираться на нашу – выстояла под всеми налетами. Заслуженная, можно сказать, вышка.
– Бездействует?
– В том-то и дело. Просто обидно! Я эту вышку своими руками строил перед войной. Берете?
– Беру! – Слободкин засмеялся.
– Будете с ребятами сюда приезжать. Хотя бы раз в… – Радвогин задумался. – В неделю? В месяц?..
– Туго у нас со временем, товарищ Радвогин. Очень туго.
– Это верно. Я знаю. Но все-таки подумайте, не отказывайтесь сразу. Что еще у вас? Говорите, не стесняйтесь.
«Пора, – решил Слободкин. – Самое время про Ину. Как бы только начать половчее?»
Радвогин уже встал из-за стола, подошел к Сергею ближе, сейчас скажет: «Заходите, товарищ Слободкин…»
– Товарищ Радвогин, не могу больше задерживать вас. У вас тут тоже…
– Ты что, обиделся? Да? – неожиданно перешел на «ты» секретарь. – Ну и правильно сделал! Затянули мы с ответом на твою личную просьбу. Безбожно затянули! Но, поверишь, по-настоящему руки дошли только несколько дней назад. Я сам интересовался…
– Не нашлась?.. – перебил его Сергей.
– Должен тебя и обрадовать и огорчить, если можно так выразиться.
– Была и уехала? – спросил упавшим голосом Слободкин.
– Ты прав. Была. И уехала. Но куда? – Радвогин посмотрел на карту, занявшую добрую половину стены его кабинета.
По карте широко, от края и до края, разбежалась лесенка красных флажков на булавках. Слободкин молча прошелся по ней глазами – вверх и вниз, раза два по каждой ступеньке.
– Неужели?..
– Точно. На фронт, добровольцем. В Действующую армию.
– Ошибки не может быть? Ты уверен? – Слободкин не заметил, как тоже перешел с секретарем на «ты».
– Мне заявление твоей Ины по телефону читали. Человек, скажу тебе, настоящий!
Сергей налил себе полный стакан воды из тяжелого, треснутого и склеенного изоляционной лентой графина, но пить не стал. Так и застыл перед Радвогиным со стаканом в руке, беззвучно роняя из него на пол большие, тяжелые капли. Множество чувств вскипело в сердце Слободкина одновременно.
Чувство гордости. «Вот ведь, в самом деле, девчонка какая! Кто бы подумать мог? А?..»
Чувство тревоги. «Когда увижу теперь? И увижу ли вообще?»
Чувство зависти. Да, и оно тоже. «Парашютист, столько раз смотревший смерти в лицо, вынужден отсиживаться здесь, в тылу, без оружия. Ина, за всю свою жизнь не сделавшая ни единого выстрела даже в тире, лежит в окопе с автоматом в руках, и перед ней немецкие танки…»
Это, последнее, Слободкин представил с такой наглядностью, что увидел даже два острых локотка, глубоко вонзившихся в сырую весеннюю землю, и до боли в собственных суставах ощутил, как студено-холодна та земля…
– Только бы ничего не случилось… – Это Слободкин сказал уже вслух, не стесняясь Радвогина. – Как ты думаешь, где она может быть сейчас?
– При первой возможности наведем справки, но дело такое, сам понимаешь, служил…
«Служил! Знал бы ты, секретарь, за какое место задел, так, может, выбирал бы слова».
– Расстроен, Слободкин? Да?
«Соврать? Значит, унизиться. Правду резануть? Еще хуже. Полправды? Сказать только о том, что горжусь Иной, что завидую ей? Сразу увидит – правда, да не вся. Стало быть, неправда. Есть же счастливцы на свете! Им слукавить – все равно что наряд схлопотать. Смолчать – и то лучше. Смолчу».
Поняв состояние Слободкина, Радвогин сказал:
– Так не забудь: если что понадобится, заходи. Я тоже к тебе заеду. Прямо на занятия, можно?
В эту минуту резко зазвонил телефон. Секретарь быстро поднял трубку:
– Радвогин слушает. Здравствуйте, товарищ Строганов! Давно не был? Болел целый месяц, только третьего дня вышел. Без осложнений. Спасибо, товарищ Строганов, ни в чем не нуждаюсь. Честно. Может, от обкома какая-нибудь помощь заводу требуется? С дровами плохо? Для детского сада? Так, так, так…
Слободкин слушал секретаря и дивился. Глаза запали куда-то, как у мороженого судака, щеки тоже ввалились – белые, почти прозрачные, а послушаешь его – довоенный стахановец, да и только! Ни в чем не нуждаюсь! Честно! Спасибо!..
Слободкин удивленно глядел на Радвогина, а тот продолжал:
– Понимаю, товарищ Строганов, понимаю. С дровами поможем. Обязательно! У нас тут отряд лесорубов формируется. Вы нам несколько человек в него не подбросите? Сейчас никак не можете? А недельки через полторы? Тоже нет? Да, да, знамя, понимаю. Ну что ж, выкрутимся как-нибудь. Нет, вполне серьезно, выкрутимся. Делегата на фронт от обкома с подарками? Надо бы. А от завода? Так, может быть, одним обойдемся, раз так плохо с людьми? Есть предложение послать общего делегата – от вас и от нас. Кого? Дайте денек на размышление. Даете? Добре! Еще раз спасибо, товарищ Строганов. До свидания.
