Текст книги "С кем ты и ради кого"
Автор книги: Виктор Тельпугов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Радвогин положил трубку, обернулся к Слободкину:
– Все слышал?
– Слышал.
– Дров для детсада действительно подкинем, а насчет делегата на фронт с тобой хочу посоветоваться. Послушай, а ты сам не рванул бы, а?
Слободкин от неожиданности заморгал глазами.
– Я совершенно серьезно. Заводской? Заводской. Комсомолец? Комсомолец. Един в двух лицах. А главное, фронтовик! Да ты в это дело всю душу вложишь. Сейчас идет сбор подарков и на заводе и в городе. У нас кисеты шьют, носки и варежки вяжут, у вас зажигалки, мундштуки готовят. Представляешь, явишься с таким добром!
Слободкина не нужно было агитировать. Он боялся только одного – не перерешил бы Радвогин, не запротестовал бы Строганов…
Поняв, о чем думает Слободкин, секретарь продолжал развивать свою мысль:
– Строганова я на себя беру, у нас с ним расхождений не будет. Да и дня на два всего отлучишься-то. Как-нибудь перебьются. Самолетом туда, самолетом обратно. Подарки вручишь, речь скажешь и обратно. Поверишь, я бы сам рванул, не раздумывая. Не пустят – под Новый год летал и то со скандалом. Дай другим, скажут, это уж точно. А у меня мечта, знаешь, какая? Совсем податься туда. Не простая это затея, но, если захочешь, все можно сделать. Надо только очень хотеть.
Слободкин неуверенно кивнул, не зная еще толком, как отнестись к откровенности секретаря. Тот, почувствовав, что сказал, пожалуй, лишнее, спохватился:
– Только, чур, между нами! Ни одному человеку ни слова. Ни единому! Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал.
Он взял Слободкина за руку, подвел его вплотную к карте.
– Я вчера у летчиков был. Они знают не только погоду на месяц вперед, но вообще все на свете. Хочешь их прогноз военных операций услышать?
– Конечно.
– Так вот. Немцы сделают все, чтобы попытаться разбить наши войска на юге, захватить Кавказ, прорваться к Волге, овладеть Сталинградом. В настоящее время на фронте, растянувшемся от Баренцева до Черного, у них под ружьем более шести миллионов человек.
– А у нас?
– У нас тоже, думаю, не меньше, но в технике мы еще уступаем. Немецкие «рамы», например, всюду висят, над каждым мостом, над каждой дорогой.
– Какой же вывод?
– О своем «выводе» я уже сказал тебе. Мечтаю при первой возможности в самом пекле побывать. А ты? Скажи откровенно.
– Откровенно? А ты не выдашь? Должность твоя против меня не сработает?
– Можешь не продолжать, все ясно, десантник, – усмехнулся Радвогин.
Дома, поздно вечером, перебирая в памяти события этого дня, Слободкин спросил Зимовца:
– Не надоел я тебе?
– Вопрос глупый, – равнодушно ответил Зимовец.
– Нет, серьезно, то полкойки мне отдай, то полпайки…
– Ты опять за свое?
– Эх, Зимовец, Зимовец, если бы ты знал, как мне тошно сейчас!
– Что в обкоме узнал!
– На фронт ушла. Добровольцем. Сам Радвогин со мной говорил.
– И где же она теперь?
– Никто не знает. Наведем, дескать, справки, жди. Потом секретарь еще карту показал. Глянул, нехорошо мне стало: вся в флажках от Баренцева до Черного…
– Ты что – карты фронта давно не видел?
– Давно. А в мыслях это как-то не так все выглядит.
– Просто у тебя настроение дрянь, вот и весь белый свет не мил.
– Не знаю, может, и прав ты, Зимовец. Худо, худо мне, худо. Так худо никогда еще не было.
– Ну и что же ты надумал?
– Ни черта не надумал, отстань от меня. Что можно надумать в моем положении?
Слободкин никак не мог прийти в себя после встречи с Радвогиным. Мысли все к Ине возвращались. Он вспомнил почему-то, как подается на заводе сигнал воздушной тревоги, и прицепился к слову. Такое уж у него действительно настроение было сегодня. Сперва на Зимовца рявкнул. Теперь слово не то попалось. «Все по местам!» – если в масштабах цеха или завода взять, то, конечно, все правильно. Каждый при том деле, какое ему поручено. А если шире взглянуть – концы с концами не сходятся, нет. Вот Ина, например. По крайней мере, поменяться бы ему с ней местами. «Интересно, что Зимовец об этом думает? И думает ли сейчас вообще о чем-нибудь? Устал, не помнит небось, где был днем и что делал. Спит уже и за всю ночь не перевернется ни разу с боку на бок. С одной стороны, это хорошо, конечно, а с другой…»
– Зимовец! – тихо позвал Сергей.
– Ну…
– Какой сон видишь?
– Так, ерунду всякую.
– Злишься. А зря, между прочим. Я действительно ничего не надумал.
– О чем ты?
– Вот видишь! Забыл уже, о чем речь шла, а все еще рычишь! Как тебе нравится Ина? А?
– Я давно заметил, они нередко решительней нас бывают.
– Когда это «давно»? И кто – «они»?
– Девчата. С нашим командиром роты жена на войну отправилась. Ее не пускали – она тайком в лес прибежала. Пока мужа не ранило, в роте была. И в санбат – тоже с ним.
– Война проверяет людей, Зимовец. Всем беспощадную проверку устраивает. И тут уж все наружу. Всяк свое место ищет и находит в полном соответствии с тем, к чему годен, на что способен. Тунеядская натура спешит на базар, жена командира в бой за мужем торопится. Ты думал об этом? Каждый человек напоминает мне гироскоп автопилота. Ротор его разогнан до предельной скорости и стремится сохранить свое положение в пространстве.
– Лекции Каганова для тебя бесследно не прошли. Это гироскопическим эффектом называется.
– Вот именно. Ну, ты согласен с моей философией?
– В философии я не силен. Образование не то. Но мысль интересная. Ты после войны трактат напиши.
– После войны, думаю, все по-другому видеться будет. Сейчас вот здорово все проступает в каждом человеке – чем кто богат, чем кто нищ, кто способен на подвиг, кто на подлость. Ты присмотрись хорошенько к людям.
– Интересно, слов нет. Только, кажется мне, не совсем ты прав, Слобода. Твоя философия на каждом человеке вроде бы точку ставит. Один такой-сякой, некудышный, и нет у него никаких видов на то, что когда-нибудь лучше станет. Другой просто ангел, перышко в одно место воткни – вспорхнет. Был всегда хорошим, стал еще прекраснее. В жизни все сложнее, по-моему. Любого человека возьми. Того же Устименко. Ты знаешь, я о нем не высокого мнения, но, если с ним подзаняться, горы свернет для общего дела.
– Я об Устименко плохо не думаю.
– Ну ладно, бог с ним, с Устименко. Тарас Тарасыч тебе подойдет? По твоей теории – потерянный человек. На самом деле просто руки у нас не доходят до каждого.
– Сейчас не доходят, но раньше ведь доходили?
– Раньше не все в нем было видно, как сегодня. Тут я не спорю.
– Значит, мы оба правы.
– Хочешь, от твоей теории останется сейчас одно воспоминание?
– Ну?
– Глаза у тебя сегодня грустные, и сам ты скис. Раньше, тем более до войны, ты, наверно, не такой был. Где же твоя теория?
– Демагог ты, Зимовец.
– Опять трещит по всем швам твоя теория – до войны я демагогом не был. Знаешь, кем был Зимовец до Великой Отечественной?
– Кем?
– Голубятником. Если бы ты знал, Слобода, каких голубей гоняли мы с ребятами! Каких голубей!..
– Мраморных гоняли?
– Спрашиваешь!
– А мохноногих?
– Сколько хочешь!
– И турманов?
– По турманам я самым главным специалистом был.
9
Кабинет Строганова, к которому Слободкина срочно вызвали, выглядел сегодня необычно. Всюду – на столе, на подоконниках, на стульях и даже на полу – лежали горы каких-то свертков. Пока парторг заканчивал телефонный разговор, Слободкин успел прочитать на одном из свертков строку, крупно и четко выведенную чьей-то старательной рукой: «Фронт. Славному защитнику Родины».
– Объяснять что-нибудь надо? – положив трубку на рычаг, спросил Слободкина Строганов.
Сергей все еще не мог поверить в то, что выбор пал именно на него.
– Секретарь ваш обкомовский зубами в меня вцепился, отпустите да отпустите фронтовика как нашего общего представителя. Одним словом, собирайтесь, Слободкин. Тем более что с вашими желаниями это, кажется, совпадает?
Строганов подошел к Слободкину поближе, заглянул ему в глаза.
«Совпадает»! Откуда только берутся такие неточные, приблизительные слова? Слободкин готов был навьючить все эти свертки на себя и пешком по весенней распутице шагать до самого фронта. Сейчас же, сию минуту…
– Когда ехать, товарищ Строганов?
– Ехать! Вы плохо знаете своего секретаря. Он с меня еще и самолет стребовал! У вас, говорит, есть там одна «уточка», дайте ее на два денька. Я ему объясняю, «уточка» еле дышит, вот-вот вовсе развалится, он знай свое: дайте, а то не поспеем к празднику.
– К празднику обязательно надо успеть, – сказал Слободкин.
Строганов взял со стола один из свертков, аккуратно развязал бечевку, бережно извлек содержимое.
– Ничего подарочек? С таким не стыдно лететь, по-моему, а?
Парторг разложил перед Слободкиным вышитый кисет, зажигалку, шерстяные носки, теплые варежки.
– С табаком даже? – Слободкин дотронулся до кисета.
– По полпачки в каждом комплекте. Больше не наскребли. А зажигалка – с кремнем и бензином. На полном ходу. Попробуйте.
Слободкин взял зажигалку, слегка повернул большим пальцем ребристое колесико. Синий стебелек пламени поднялся высоко и уверенно.
– А носки шерстяные, зимние… – сказал Слободкин и задумался. – Подарок с намеком получается. Воевать, мол, вам еще, братцы, и воевать…
– Ну что ж, если в этом кто-то и намек усмотрит, то намек в общем здравый. Я так смотрю. А вы?
– Конца не видно еще.
– В том-то и дело. Мы с вами реалисты, Слободкин. Вам сколько лет?
– Двадцать, – сказал Слободкин. – Скоро будет.
– В сыновья мне годитесь, я совсем старик перед вами. И по-стариковски могу еще добавить насчет носков, а заодно и насчет варежек – пар костей не ломит. А вы все-таки не ответили на мой вопрос: не стыдно с таким подарком явиться к празднику?
– Хороший подарок.
– Ну, тогда ни пуха! Но учтите, Слободкин, поручение не только почетное – опасное. Нас с вами он бомбить перестал потому, что все силы туда бросает. В воздухе просто хозяйничает.
– Все ясно, товарищ Строганов. Парашют наш разрешите в полет взять? С парашютом мне ничего не страшно.
– А он разве годен? Мне говорили – БУ.
– На занятиях просмотрел его. Каждую складочку. Повидал он всякое, но в случае чего сработает, я уверен. А для ребят знаете какая школа? Будут укладывать не просто ради практики – для боевого прыжка! Я им задание приготовил такое.
– Ну раз уж приготовили, тогда какой разговор? Поддерживаю. Так и скажите: не учебное – боевое поручение вам, хлопцы. Пусть постараются, в конце концов, им же на пользу пойдет. А теперь давайте посчитаем подарки и вместе подумаем, какую будете речь говорить при вручении.
Слободкин хотел сказать, что больше всего на свете боится речей и просит в этом смысле на него не рассчитывать. Неожиданно Строганова вызвали на какое-то срочное совещание в город. Разговор о речи сам собой отложился. Оставшись один, Слободкин позвонил в цех, отыскал там Зимовца, и, соединившись с ним, назначил на завтра внеочередное занятие кружка:
– Всем передай – получено важное задание.
Но до завтра была еще целая смена. И какая! Все бригадиры в цехе словно с ума посходили – у каждого что-то сломалось, что-то пришло в негодность: «Слободкин, мне в первую очередь!», «Слободкин, выручай!»
В самый разгар работы пришел Каганов:
– Уволокли тебя все-таки? Не было печали! Сколько там пробудешь?
– Суток двое.
– Не «суток двое», а двое суток. Это разница. Смотри, чтобы без всяких задержек. А пока нажимай. Целая очередь к тебе. Смотри не зазнайся. Голова еще не кружится?
«Кружится! Только знали бы вы, товарищ мастер, как и отчего кружится моя голова! Особенно сегодня».
Слободкин вспомнил, как однажды в детстве, во время пионерского похода пожаловался вожатому на головокружение. Шагали из Серпухова в Тальники пыльной дорогой, по самой жаре, много часов подряд. Чтобы поддержать ослабшего, вожатый спросил как можно более весело:
– Кружится? В какую сторону?
Слободкин сперва растерялся, потом подумал: раз не знаю, в какую сторону кружится, значит, не кружится! Она и в самом деле скоро перестала кружиться. Через несколько минут сам подошел к вожатому:
– Все прошло.
Вожатый рассмеялся:
– Испытанное средство!
Но сегодня Слободкин отчетливо чувствовал, в какую сторону все плыло у него перед глазами. Особенно когда неотрывно смотрел на быстро вращающийся патрон или медленно ползущую каретку. Вот сейчас, например. Как же все-таки слаб человеческий организм! И на все-то он реагирует. На каждый пустяк. На холод, как автопилот. На голод, как прибор еще более чувствительный. А в общем-то пустяки самые настоящие! Чувство голода возникает оттого, что стенки опустевшего желудка начинают соприкасаться друг с другом. Это он еще лежа в госпитале где-то вычитал. «Вот пойду сейчас, выпью стаканов пять воды, они и перестанут соприкасаться…»
– Слободкин! Куда же ты? – вслед ему крикнул Каганов.
– Водицы надо глотнуть. Соленого наелся. Сколько раз зарекался не есть соленого по утрам.
– Пойдем вместе. Мне перед обедом тоже всегда пить хочется. Ты карточку случайно не посеял?
– Нет. А что?.. – насторожился Слободкин.
– Ничего. Так просто. Я один раз посеял. Знаю, что это за штука.
У Слободкина отлегло от сердца. Не хватало, чтоб еще кто-нибудь узнал о его проделке с карточкой.
Каганов и Слободкин долго пили холодную воду из бачка, на котором слово «кипяченая» было кем-то жирно перечеркнуто.
– Напился? – спросил Каганов.
– Вроде бы.
– Я тоже. Незаменимая вещь, когда до обеда еще целых полтора часа…
– По моим даже больше. Поэтому всякие разговоры об обеде прекращаются аж до самого звонка. Договорились?
– Мудро! Разошлись?
– Все по местам!
Вода ненадолго разъединила стенки желудка Сергея. Скоро новая волна тошноты подкатила к горлу.
Слободкин старался смотреть только в ту точку, где резец прижимался к детали, отделяя от нее тонкую фиолетовую стружку. Так было легче. Резец двигался в заданном направлении. Слободкин вращал ручку каретки инстинктивно, но точно, словно в глубине его сознания был спрятан автопилот, безошибочно ведущий на цель. Это ощущение придавало силы.
Аэродром, с которого поднимался заводской У-2, находился на территории завода. Двухместный самолет был специально оборудован для переброски готовой продукции. Основные грузы отправлялись железной дорогой, ветка которой тоже была подведена вплотную к заводским корпусам, а небольшие партии приборов – по воздуху. Под крыльями самолета были укреплены специальные кассеты с квадратными гнездами, точно соответствовавшими конфигурации и размерам упакованных приборов.
На этот раз самолет должен был подняться в воздух с грузом не совсем обычным, но не менее ценным и срочным. Так, по крайней мере, думалось Слободкину, который пришел на взлетную площадку на целых два часа раньше назначенного времени и сейчас крутился возле летчика и моториста, готовивших «уточку» к рейду на фронт.
Слободкин не торопил ни летчика, ни моториста, но так часто и так нервно поглядывал на часы, что в конце концов вывел из терпения и того и другого.
– Шел бы ты, парень, в свой барак и досматривал последние сны, – сказал моторист.
– Верно, десант, – проворчал летчик, – я на твоем месте дрыхнул бы себе. Двое суток глаз теперь не сомкнем, учти.
– Учел уже, – отшутился Слободкин и никуда, конечно, не ушел.
– Ну, тогда держи и тащи вон в тот сарай, – моторист бросил Слободкину охапку тяжелого, мокрого брезента, от которого на ветру сразу закоченели руки. Но Слободкин сегодня чувствовал прилив каких-то необыкновенных сил. Он не увидит, конечно, среди подшефных никого из своих друзей по десанту. Ни одного из них. Но поговорит с ребятами, идущими в бой, пусть всего несколько часов проведет с ними. Он так благодарен Радвогину и Строганову и за эту возможность!
Возвратившись к «уточке», Слободкин стал внимательно ее рассматривать, полез под одну плоскость, под другую, под фюзеляж.
– Не терпится? Да? – услышал он сквозь вой ветра в растяжках голос летчика.
– А тебя не тянет?
– Я и тут как на передовой. Не пыльная с виду работенка, да? А иногда так намотаешься, что и сам не поймешь, как жив остался, как груз доставил куда надо.
Летчик подошел к Слободкину.
– Ты, я слышал, ранен?
– Ранен, – не без гордости ответил Слободкин.
– Я тоже, – с не меньшим достоинством сказал летчик. – С какого года?
– С двадцать второго.
– Ясно.
– А ты?
– С пятнадцатого.
– А выглядишь еще не старым, молодым даже.
– От чистого воздуха. Небольшая высота, кукурузная, а все-таки высота. Прочищает.
– Эта штука мне знакома, – сказал Слободкин. – Сорвешься, бывало, с крыла, дернешь колечко и дышишь, дышишь. Кажется, все небо в нутро твое входит… Тебя как зовут?
– Сергеем. А тебя?
– Тезки, выходит! Тогда меня по фамилии давай. Я Слободкин.
– Ну, вот и познакомились. Примета хорошая. Мы, летчики, народ суеверный. Две тезки в одном самолете знаешь что значит?
– Ну?
– Один обязательно цел-невредим останется. Пусть хоть сто «мессеров» поперек пути.
– Я смотрю, вы не только суеверный, но еще и мрачный народ. У нас в десанте знаешь как сказали бы?
– Как?
– Серьга да серьга – серьги.
– Сейчас придумал?
– Ага.
– Оно и видно. А если я скажу тебе, что и моториста Серегой кличут, тогда как?
– Тем более хорошо! – воскликнул Слободкин.
– Тогда запомни: моторист мой не просто Серега, но еще и Сергеевич. Только несчастье у него – месяц назад жену схоронил. Осколком ее убило. Ты заводское кладбище видел?
– Нет.
– Вон там, за взлетной. Прошлой осенью не было его тут. За одну зиму выросло. Сергей Сергеевич! – вдруг закричал летчик. – Ну, как там у тебя? Подсобить, что ли?
Моторист спрыгнул на землю. Худой, широкоплечий, статный. Но глаза тусклые. Вытер лоб рукавом, устало сказал, обращаясь к Слободкину:
– Самолетик бог послал!
Повернулся к летчику и совсем посуровел:
– Последний раз сходишь – и крышка, снимаю с себя всякую ответственность.
– Ты говорил уже, – отмахнулся летчик.
– А ты к той говорильне привык, ни во что не ставишь. Поворчал, мол, душу отвел, и ладно. Так запомни: вернешься – ложись спать на две недели. Полную капиталку устрою.
– Сергей Сергеевич…
– Мне тебя, дурака, жалко.
Они, наверно, поссорились бы, но вдалеке, приглушаемый ветром, послышался звук мотора: разбрызгивая воду и мокрый снег, от завода мчалась полуторка.
Моторист глянул на Слободкина и летчика и вдруг без всякой связи с предыдущим спросил:
– Жевали чего-нибудь?
Слободкин не то не понял, не то не расслышал. Промолчал и летчик.
– Кусать, говорю, хотите?
– Ага, – честно в один голос признались наконец оба.
Моторист молча вынул из кармана кусок черного сухаря, разломил его на три части.
От сухаря пахло бензином, соляркой и почему-то железом. Но для Слободкина не было сейчас запахов вкуснее и слаще. Он даже зажмурился. Заметив это, моторист проворчал:
– Голодные, как собаки, а еще форс держат.
Из подкатившей полуторки вышел Строганов.
Слободкин, летчик и Сергей Сергеевич переглянулись, но удивления своего не показали. «Да и чего удивляться? – подумал Слободкин. – Дело серьезное, вот парторг и решил сам проконтролировать все до конца. Только бы про речь разговора опять не завел!»
Вместе с шофером, впятером, они принялись таскать к самолету пакеты с подарками. Их оказалось так много, что все в кассетах не поместились. Решено было частично использовать под груз вторую кабину. Для этого Слободкину пришлось сперва занять там свое место, потом летчик, шофер и Строганов стали «трамбовать» вокруг него пакеты, стараясь заполнить ими каждый свободный уголок. Не принимал участия в этом только Сергей Сергеевич. Он стоял в стороне, явно не одобряя вопиющего нарушения правил эксплуатации самолета. Встретившись глазами с сердитым взглядом Сергея Сергеевича, Строганов, словно спохватившись, громко спросил:
– Все, что ли?
– Вроде бы, – ответил шофер.
– Ну, тогда подводим черту, а то вон моторист недоволен нами. Верно я говорю?
– Я уже привык, – устало махнул рукой Сергей Сергеевич.
– Слободкин, как ты там себя чувствуешь? – крикнул Строганов.
– Прекрасно! Только вот, если перекур перед взлетом будет, меня не забудьте.
Строганов взобрался на крыло, расстегнул шинель, достал из кармана на груди пачку папирос, протянул ее Слободкину.
– «Беломор»! Откуда это?
– От жены к Новому году еще получил. Как раз в тот день, когда курить бросил. Ну и ношу при себе – волю закаляю.
– Тогда себе оставьте, – решительно сказал Слободкин.
– Бери, а то рассержусь.
– Но ведь дареные!
– Бери, бери, она не обидится. Раскуришь с ребятами. Завидую я тебе, Слободкин. Если бы ты знал, как завидую! Ты передай там привет от бывших фронтовиков. Да и вообще от всех наших, от рабочего класса. Особых речей не надо произносить. Привет передай, вот и вся речь.
Слободкин поглядел на парторга с благодарностью, хотел сказать ему, какой он хороший человек, но тот, неловко стукнув о плоскость протезом, уже спрыгнул на землю. Слободкин так и не успел распечатать пачку папирос – летчик поднялся на свое место, Сергей Сергеевич направился к винту, и через мгновение Слободкин почувствовал, как, задрожав, поползли куда-то вниз, к ногам, пакеты с подарками…
С двух сторон от набиравших скорость колес у самолета начали как бы расти стальные крылья брызг – такие же длинные, как плоскости. Слободкин видел это очень хорошо, так как сидел на пакетах, которые затолкал еще и под себя, и теперь, высвободившись из-под надзора Сергея Сергеевича, перестав неестественно сутулиться, высовывался из кабины чуть не до пояса. Заметив это, летчик погрозил ему кулаком. Слободкин снова вобрал голову в плечи, но скорее от ветра, чем от этой угрозы: в боковом зеркальце Слободкин поймал озорную улыбку летчика.
Давно уже на сердце Слободкина не было так хорошо, как в эти минуты. Снова на фронт! Пусть не бойцом, он отвозит всего лишь подарки. Сегодня туда, завтра обратно, но ему непременно нужно побывать там. Слободкин думал об этом в последние дни и часы настойчиво, неотвязно, но не давая себе отчета, почему и зачем нужна ему встреча с фронтом, с ребятами, идущими в бой. Просто ему было это необходимо. «А парторгу разве это не нужно? Дай волю, он бы и на дюралевой ноге туда же. Не скрыл ведь, что завидует. Тоже обидно человеку – судьба ему вон какой билет вытащила. И не взвыл, вроде меня. А Зимовец? Даже проводить не пришел. Сейчас лежит на койке – один-одинешенек, расположился со всеми удобствами, и шинели с него никто не тащит, и локтем бок не сверлит, но радости от того все равно мало. Злой, от зависти лопается. Это уж точно!..»
У-2 шел на небольшой высоте. Слободкин опытным взглядом определял расстояние до земли с точностью, которой могли позавидовать иные приборы. Он поднимал над защитным козырьком два пальца, летчик кивал головой, подтверждая, что под крылом действительно двести метров. Потом один из двух пальцев ребром ладони пилился пополам, еще пополам – голова в кожаном шлеме покачивалась в такт каждому жесту Слободкина.
Некоторое время шло безмолвное соревнование. Летчик показывал свое умение притереть машину почти вплотную к земле, повторяя все ее неровности, все впадины и возвышенности. Слободкин безошибочно «считал метры». Искусству этому он научился еще в бригаде, во время учебных прыжков с малых высот, когда каждый метр в самом деле на строгом учете и от каждого зависит жизнь. Та предельно малая высота, на которой они старались идти сегодня, тоже имела свой резон. Все чаще и чаще поглядывали за воздухом, а небо, как назло, было чистым, совершенно синим – появись в нем «мессеры», не найдешь ни одного облачка, которым можно прикрыться. Но вот уже второй час бежит по земле кособокая тень самолета, похожая на раскрытые ножницы. Бежит, стрижет километры – пестрые от скорости, которую все-таки можно выжать из старой «уточки», когда очень торопишься. На исходе второго часа летчик начинает показывать Слободкину большой палец. Высоко поднятый над головой, он выглядит особенно большим от натянутой на руку кожаной перчатки.
Приземлились в открытом поле.
С трудом выкарабкавшись из совсем заклинивших его пакетов и выпрыгнув из кабины в грязь, Слободкин спросил летчика, как удалось ему посадить машину на такой «аэродром».
– А черт его знает! – откровенно признался тот. – Ну, да ладно, не время об этом. Вон, кажись, подшефные катят.
Вдалеке показался трактор с прицепом. Он быстро шел напрямик, звонко постукивая мотором. К этому мирному звуку через минуту примешался другой, еле уловимый, но заметно усиливавшийся, наплывавший ритмичными волнами.
– Воздух! – сказал летчик и приложил руку к бровям. – Вовремя мы с тобой плюхнулись. Ты смотри, сколько их, сволочей, а!..
В сверкавшем от солнца краю неба стали отчетливо вырисовываться хищные силуэты стервятников. Они шли ровными рядами, как на параде, и их становилось все больше, по мере того как глаза привыкали к слепящим лучам. Послышался гром зениток.
– Все наглей и наглей себя держат! – сказал летчик. – Ведь строем идут, гады!
– Пугают? – спросил Слободкин.
– Пугать-то некого. Все пуганы-перепуганы, все привыкли давно.
– А наши где?
– Появятся сейчас. С минуты на минуту. Аэродромы у нас пораздолбаны, черт-те откуда чапать приходится. Вот и запаздывают всякий раз. Это мы с тобой где хочешь сядем, откуда хочешь взлетим. «Ястребка» с болота не подымешь.
– Ясно. У немцев самолеты, у немцев аэродромы, а нам и взлететь-то неоткуда.
– Злой ты, как пес. Жрать, что ли, опять захотел?
– Покурить хотя бы.
– Тебе же Строганов пачку «Беломора» дал.
– Уронил, когда высоту угадывал…
– Та-ак… Теперь понятно, почему злишься. Но метры мерил отлично, ничего не скажешь.
– А у тебя не из чего свернуть?
– Я на твой «Беломор» рассчитывал, остатки своего самосада Сергею Сергеевичу высыпал.
Они стояли возле самолета, загруженного подарками, от которых во все стороны распространялся по ветру сладкий табачный запах, и думали, где бы раздобыть щепотку махорки. На горизонте взметнулись столбы огня и дыма – вражеские бомбардировщики достигли цели. Тем временем к самолету подошел трактор с прицепом и звуком своего мотора на несколько секунд почти заглушил начавшуюся бомбежку.
Слободкину пришла в голову мысль, от которой защемило сердце – вот стоит он на весенней, готовой к пахоте земле. И трактор уже грохочет, вздрагивает от нетерпения, и синий дымок растворяется в синем высоком небе, и уходят куда-то вдаль бесконечные лесенки следов, оставленных гусеницами. Кажется, закрой сейчас глаза на мгновение, потом открой – и нет никакой войны. Была, да кончилась. Вся вышла. Сколько раз мечтала об этом душа! Праздник на нашей земле! Много отдал бы Сергей за то, чтобы так поскорей и случилось.
Слободкин и в самом деле зажмурился и снова открыл глаза. Трактор с маркой Сталинградского подошел к нему вплотную, дышал радиаторным теплом, а вдалеке один за другим ухали тяжелые взрывы. Теперь, когда мотор «Сталинградца» замолк, они были слышны особенно отчетливо.
С трактора проворно сошел человек в телогрейке и треухе, шагнул к летчику:
– Прилетели или приехали?
– Обратно еще ниже пойдем. «Беломор» искать будем.
– Какой еще «Беломор»?..
– Обыкновенный. Вот тезка мой по ветру пустил. Целую пачку, непочатую.
– Летный пакет?
– Сняли с летного. Раз ты, говорят, от земли не отрываешься, какой тебе к лешему летный? Наземная служба. Справедливо?
– Мы вас едва углядели. С кочки на кочку, из оврага в овраг…
– Вот разгрузим подарки, повернем завтра к дому, повыше заберемся хоть на пару минут.
– Это зачем еще?
– Все самим увидеть охота. А то на заводе спросят, что и как, ничего толком не скажешь.
– Особо похвастаться тут пока нечем. Зарылись, как суслики, и сидим. Вот уже третий месяц ни с места. А у вас как? Поменьше стал шуметь?
– В последнее время меньше. Теперь на вас все силы бросает.
– Ну вот, вы полностью в курсе.
Втроем они начали носить пакеты с подарками из самолета в прицеп. Работая, Слободкин представил себе, как обрадуются бойцы, получив подарки, даже вообразил себя и ребят из десанта на месте этих бойцов. Построит старшина вечером свою роту на поверку (Слободкину почему-то думалось, что будет это обязательно вечером) и начнет выкликать всех по порядку. «Получайте, хлопцы, подарки к празднику от рабочего класса!» Ему непременно хотелось, чтобы старшина именно так и сказал словами Строганова – от рабочего класса! Развернут бойцы пакеты, а в них… шерстяные носки да варежки! К лету-то глядя! Однако всем понятно – далек путь до Берлина, крут. Шагать да шагать, ползти да ползти. А чтоб не так тяжело ползлось и шагалось – закури, боец, самосаду, запали зажигалочкой, почади. Веселей тебе? Веселей! Ну вот и отлично!..
Сидя в кузове тракторного прицепа, шефы добрались до расположенной в овраге небольшой танковой части, недавно прибывшей на фронт, а вечером Слободкин действительно стоял перед шеренгой бойцов, построенных для вручения подарков.
Неожиданно для самого себя Сергей сказал при этом речь. Она была совсем короткой, но ничего в ней забыто не было. И привет от бывших фронтовиков (для верности Слободкин прямо с него и начал), и о рабочем классе, и о том, что подарки с намеком – носки и варежки шерстяные, стало быть, воевать придется еще не месяц, не два. Правда, в этом патетическом месте речи кто-то чихнул так громко, что Слободкин смутился, а командир рассмеялся:
– Правильно говорит товарищ шеф, мы намек понимаем! У кого есть какие вопросы?
В темноте послышалось какое-то движение.
– Прошу! – сказал командир.
– А махорку сейчас можно курить или к зиме приберечь?
Бойцы рассмеялись, командир ответил за Слободкина:
– Махорку можно! Согласен, товарищ шеф?
– Согласен! – весело сказал Сергей.
– Вольно. Закуривай!..
Давно так сладко не курил Слободкин. Он стоял, прислонившись к танковой броне, и какое-то могучее тепло разливалось по его телу. Может, это через чугунные плиты огонь мотора пробился? Провел рукой по шершавой поверхности – холодная. От солдатских цигарок? От них, скорей всего. Вон их сколько! Из рукавов тянет братва, чтоб соблюсти маскировку, но от этого лица все равно высвечиваются.
– Товарищ командир, еще вопрос.
– Прошу.
– Махорочка больно хороша. Какой сорт?
– Моршанская, – громко сказал Слободкин.
– Тоже, выходит, с намеком, – засмеялся командир. – Всем, кто на марше, дается, всем, кто идет в бой. Первый сорт махорочка!
– На заводе скажу, что пришлась по вкусу, – пообещал Слободкин.
– И по вкусу и по адресу, – уточнил командир. – Точно по адресу. Еще день – не застало бы нас твое курево. Завтра по коням. А без курева жизнь какая? Сам знаешь. Где воевал?
– В лесах и болотах. В парашютных войсках, одним словом. Потом госпиталь, потом завод…
– Понятно.
Слободкин стоял в кольце папиросных огоньков, которое становилось все плотнее. Ребята были молодые, по всему видно – еще не обстрелянные.
– Ну, как там у вас, в тылу? – раздался чей-то тонкий голосок из темноты.
