Текст книги "Чистые струи"
Автор книги: Виктор Пожидаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
9
С дачи они вернулись в половине пятого: Слава хотел плавать в соленой воде, стал вдруг, таким капризным, что едва не уехал один.
– А чего это… Чего не покупаться? Не пойму! – уговаривал зятя Вась Васич. – Что ж это… Приехали отдыхать, а отдыху никакого, так нельзя. Молодежь, она отдыхать тоже должна. Езжайте, а чего ж…
Теперь друзья собирались на пляж, а Петя ходил по комнате, заражаясь все большим и большим волнением. Он понимал, что не нужно, что не должен ехать на свидание с Леной: мысли и чувства стали уже перестраиваться, оформляя крен в сторону Надюхи. В переполненном людьми широком вагоне электрички, возвращаясь с товарищами и Вась Васичем с дачи, Петя, совершенно неожиданно для себя, вспомнил и заново остро пережил случай двухлетней давности.
…Их полянка была пуста – вовремя приехали. Река, усыхающая без дождей, рассыпала солнечные искры. К обеду вода в ней прогреется, можно будет купаться в яме у берега, где уже возилась с удочкой одетая пареньком Надюха.
Петя подумал и отогнал мотоцикл под куст – подальше от костра. Ему предстояло печь картошку, готовить чай – приятная и привычная обязанность, без которой он не прочувствовал бы большей половины прелести отдыха на природе.
Они обнаружили и присвоили себе эту полянку давно, грустили по ней нудными зимними вечерами и вспоминали все, что она, такая крохотная, успела им подарить. А это все было беспредметно, но трепетно дорого: ощущение настоящей уединенности, возросшей нужности друг другу, обоюдного понимания с полуслова, с полувзгляда. Здесь Петя, чего почти не бывало дома, чувствовал себя отцом, а то вдруг – сыном или братишкой переменчивой в настроении Надюхи. Она могла впасть в детство и во всей одежде бухнуться в речку, побежать, взметая воду, на ту сторону. Кричать оттуда, что он трус и неженка. А потом гладить лежащую на коленях светлую его голову и глубоко огорчаться новым морщинкам на его лбу, вздыхать, растирая их прохладными пальцами.
Было раннее утро, и все было еще впереди. Надюха изредка выдергивала из ямы шустрых гольянчиков и тогда быстро поглядывала на Петю – видит ли? «Дуракам везет!» – кричал Петя, если видел. Надюха грозила ему кулаком и вновь завороженно смотрела на пробковый поплавок.
Петя еще не успел засыпать в жар картофель, еще и жару-то не было, как на полянку, продираясь сквозь ивовый кустарник, устремилась чуточку помятая новая машина. Она бесшабашно подползла к самому костру и, рявкнув мотором, стихла. «Пьяные!» – тревожась, определил Петя.
Их было четверо, незнакомых и, совершенно очевидно, не излученских мужчин.
– О! Тут и бабы! – вместо приветствия восторженно изумился первый же, вывалившийся из машины, беззастенчивый незнакомец, произведший на Петю отталкивающее впечатление и своим неряшливым костюмом.
– Тогда здесь и гульнем! – послышался из кабины хрипловатый голос.
Они притащили к костру какое-то барахло, сумки и, не обращая на Петю никакого внимания, стали взбивать пламя, сунули в него их с Надюхой заветное бревнышко-скамеечку.
– Баб – сюда, холопов – на конюшню! – вроде и пошутил, вроде и всерьез предложил кто-то. И все они посмотрели на сматывающую удочку Надюху.
– Эй! Девочка! Иди сюда! Пить будем, гулять бу…
Петя секундой раньше понял, что совесть его в мизерной доле миллиметра от того, что будет потом мучить всю жизнь. Он ринулся на них сквозь сжавший сердце страх, сквозь звон оглушающей мысли о том, что это, может быть, конец. Заметил только, что они отпрянули, словно повеяло ветром, почернели головешками старого кострища. Да и все вот так же почернело вокруг, предвещая будто страшной силы ураган с ливнем и снегом. Это, рожденное его же внутренним состоянием, видение Петя запомнил отчетливо и навсегда.
Ломаясь и корчась от встречных ударов, Петя видел Надюху. Она не кричала, не бегала вокруг, как сделала бы на ее месте любая другая женщина. Пете почему-то показалось, что она деловито хлопочет у костра, подталкивая под чайник пылающие сучья.
Потом был страшный визг – Надюха сунула головню, кажется, прямо в лицо тому самому, что поразился наличию на природе прекрасного пола.
– Ублюдки! Подонки! – раздувая ноздри, говорила она в спины им, макающим в реку обожженного товарища.
По тому, как они, оглядываясь, смотрели на нее, Петя понял, что самое страшное впереди… И, не дожидаясь этого страшного, с поразившим его самого диким криком врезался в заслон из этих спин. И бил их, бил кулаками, ногами, не испытывая ничего, кроме ненависти.
Потом они с Надюхой пытались вспомнить, как все было дальше, но ничего не получалось. Память рисовала только ревущую в кустарнике машину и валявшиеся бутылки на опустевшей полянке.
Они и потом приезжали сюда, но Петя не ощущал уже той внутренней раскованности, которая посещала его здесь раньше.
…Воспоминание пришло сегодня, скорее всего, неожиданно. Но разве можно утверждать, что пришло оно неожиданно, если и сейчас, раздваиваясь и волнуясь, Петя понимал, что телеграмма стала ему почему-то дороже торопливой записки…
– Ты, Петро, – сказал облаченный уже в простенькие брюки и рубашку, застегивающий большую клеенчатую сумку, Слава, – похоже, куда-то намыливаешься, а? Брось, пойдем с нами!
И Петя вдруг согласился, полез в чемодан за плавками. Странное облегчение почувствовал он, выходя с товарищами из комнаты.
10
Пляж был уже рядом – за виадуками. На берегу, почти сплошь покрытом людской массой со всеми ее принадлежностями, царил сонливый покой. Жара убила в людях резвость, и те, что заходили в воду, вели себя умиротворенно и кротко. По выцветшей голубой глади воды еле заметно двигались общественные лодки, выдаваемые отдыхающим по предъявлению паспорта.
Они уже шли по деревянному настилу виадука, когда за близким поворотом зазвучал сиплый голос приближающейся электрички. И вот показалась ее тупая, в красных полосках мордочка.
Петя забыл все переживания сегодняшнего дня. Он, как-то странно поглядев на товарищей, словно против воли влекла его куда-то неведомая сила, метнулся к спуску и загремел окованными уголком ступеньками.
В вагоне он не усидел, вернулся в тамбур и то зажигал, то тушил горькие сигареты. Поезд шел слишком быстро. Нет, слишком медленно… Сзади загородили солнце. Он обернулся и только теперь вспомнил, что не взял билета.
– Пожалуйста, не ругайтесь… – начал он выворачивать карманы. – Пожалуйста… Я ведь забыл, совсем забыл. Это так быстро…
Он протянул деньги, не догадываясь в волнении, что это слишком много – все, что попали под руку. Контролеры посмотрели друг на друга, отвернулись и пошли в вагон. Петя держал деньги в опущенной руке и сквозь ясное стекло двери долго провожал их смущенным взглядом.
…Еще было слишком рано. Петя изучал морской вокзал, стараясь внушить себе хотя бы подобие спокойствия. Он ходил по огромным полупустым залам, останавливаясь перед витринами и вывесками, всматривался, вчитывался, оглядывался и видел отчетливо только большие электрические часы, подгонявшие стрелку от девятки к десятке. Потом внезапно наткнулся на расписание пассажирских поездов. И показалось, что «Благовещенск – Владивосток» было написано крупнее, чем все остальное. Дошло вдруг, что этот неспешный поезд уже принял в шестой вагон Надюху и изо всех сил старается доставить ее сюда точно по расписанию. Сюда, где он ждет сейчас совсем другую, зная об этом поезде и о его стремлении.
Петя почувствовал совсем уж детский стыд, почувствовал себя шкодливым ребенком, задумавшим по-настоящему грязное дельце. Он вышел на свежий воздух, на солнце…
Лена пришла в половине седьмого, когда он уже немного освободился от тяжелого чувства и был в состоянии спокойной грусти, поняв, что напрасно разжигал в себе страсти – свидание просто-напросто не состоится.
– Здравствуй! – сказала она шепотом, сдерживая учащенное дыхание. И прильнула к плечу, легко и отчаянно, обрушив на него принесенное с собой жгучее и расслабившее почти до полной потери сил излучение. Он слегка обнял ее – больше для того, чтобы стоять тверже самому… Их молчание длилось бесконечно долго, может быть, целую минуту. И за это время у Пети не появилось ни одной мысли, ни одного желания, кроме того, чтобы все это так и продолжалось, не прекращалось, – и больше ничего не надо.
– Пойдем в кино! – робко взглянула она ему в лицо и снова приникла лбом к плечу, словно стесняясь или даже немного боясь его. И потом, когда они торопились к кинотеатру, она то отстранялась, чтобы вот так же робко поймать его взгляд, то легко прижималась мягким плечом и опускала голову.
Не видели они никакого кино. В большом темном зале, под музыку, под какие-то громкие слова, они ласкали друг другу пальцы, спрашивали пальцами, пальцами отвечали, пытались даже что-то рассказывать. И эти пальцы – его и ее – полюбили друг друга, трепетали, боясь предстоящего расставания, сговариваясь ни за что не расставаться, и замирали, будто прислушиваясь к тем, от кого они полностью зависели. А те, от кого они полностью зависели, завидовали им до зеленой тоски в сердце. И эта зависть переходила порой всякие границы, потому что причиняла настоящую физическую боль ослабевшим от любви и тревоги пальцам.
– Проводи меня до трамвая… – попросила Лена на выходе из кинотеатра. Еще было совсем светло, еще и солнце полоскалось в голубизне – довольно далеко от берега.
Петя кивнул, внутренне сжавшись и умирая.
– Ты не жалей ни о чем, ладно? – прятала она лоб в полюбившееся почему-то плечо. Он не пустил ее на первый трамвай. Просто легонько придержал за локоть.
– Больше нам ничего не надо, правда?..
Он кивал, пытаясь представить, как проживет сегодняшний вечер, сегодняшнюю ночь. Он чувствовал, что о чем-то ее спрашивать, что-то самому говорить ей – это губить все то, что они оба получили.
– У тебя красивая жена?.. – спросила она вдруг, теперь уже не поднимая глаз. Но как-то сразу спохватилась, быстро-быстро замотала опущенной головой: – Нет, нет! Молчи… Я больше не буду, правда! Проводи меня лучше до другой остановки… Проводишь?
Ранняя ночь застала их на скамеечке городского пляжа. Теперь, с наступившей темнотой, Лена как будто стала чуть увереннее. Они сидели рядом, и она уже не пряталась от него.
– Петя! – сказала она до боли ласковым голосом. – Петя! Уедешь далеко-далеко… И я тебя больше не увижу. Я знаю, так уже было…
Петя не шелохнулся. Ему показалось, что волны с злобным шепотком тянутся к их ногам.
– И теперь Зина… Она хорошая, ты не думай… Просто боится за меня. Она – моя сестра. Боится, что все может повториться.
Волны становились все сильнее и злобнее.
– Теперь она уже догадалась, где я. Но ведь это ничего? Я скажу, что ты уехал, правда?..
Он слабо привлек ее к себе, ощущая и пустоту, и горечь. И удивился нежности и послушности, с какой она тут же обняла его за шею. Но что-то, спрятавшееся в нем, незаметное, но жестокое не позволило ему поддаться первому энергичному движению души. Он только ласково гладил ее по голове и прижимал к занывшей груди, словно пытался спрятать ее от коварных и беспощадных ночных волн.
Она сама нашла в темноте его губы и прижалась к ним своими влажными и прохладными губами, но так неслышно и слабо, точно на иное желание у нее совсем не осталось сил.
– Мне пора!.. – услышал он наконец совсем тихое. – Петя, она сейчас так волнуется…
Она упросила его не садиться с ней в трамвай.
– Если Зина увидит… Она… Мне опять…
Но и этот трамвай ушел без нее.
– Петя! – позвала она, стоя к нему вплотную и вглядываясь в его лицо.
– Да?.. – Он чувствовал, как горечь в груди растет, заполняя собой все, что раньше было заполнено и радостью, и счастливой тревогой, и всем тем, что так важно и дорого для любого человека.
– Я не буду по тебе тосковать, правда?
Она повернулась и вбежала в яркий, праздничный трамвай. Петя видел, как он уходит – сначала разбегаясь, вниз, вниз, потом пополз в пологую сопку, туда, где было темнее, чем здесь, на самом оживленном участке широкой улицы.
11
Обо всем думал Петя этой ночью – под сладкое посапывание и посвистывание спящих товарищей. Ему очень сильно хотелось жить, делать что-то большое, великое, такое, что изумило бы не только таких людей, как Миша Лесков или Надюха, а даже профессора Одинцова или вот Славу с Костей… Потом, разглядев в постепенно рассыпающейся темноте комнаты потускневшее от времени зеркало, прокрался к нему, вгляделся в возникший перед глазами образ и сник. Теперь он лежал печальный и опустошенный, лишенный всего, а главное – силы, поддерживающей странное явление – человеческую душу – в надежде и вере во что-то прекрасное и обязательное, что должно случиться с человеком и даже наверняка случится, поскольку большая часть жизни еще впереди.
За ночь он бесконечно много раз знакомился с Леной в ресторане, встречал ее у морского вокзала и проживал удивительно короткий, оставшийся в памяти сердца светлой и грустно звенящей нотой, ушедший в невозвратное прошлое отрезок большого и целого, отпущенного на его долю времени. Когда-то он хотел, чтобы это было приятно и красиво, как в кино, и вот теперь, вглядываясь в это, выполненное по его желанию, неестественно складное – до самого конца – кино, он высыхал от еще непонятного до конца горя. Простая его фантазия несколько раз пыталась дополнить это кино, сделать какой-нибудь новый, неожиданный для самого героя, конец, но быстро истощалась и предлагала явные глупости.
Глупостью было искать Лену, для которой он, обремененный пусть не очень пылкой, но незыблемой любовью к порожденным как бы самим Излучьем родственникам, прожитой с Надюхой и, конечно же, навсегда оставившей в нем своеобразный груз жизнью, вряд ли мог, а скорее всего – никак не мог быть спасителем ее пораненной и истончавшей души.
Глупостью было ожидать, что узнавшая о необычном приключении мужа Надюха превратится вдруг в ангела-хранителя его зарождавшейся любви.
Пете оставалось только лежать и созерцать наступление следующего летнего дня, который будет для него памятен тем, что именно в этот летний день он встретит в чужом городе свою жену…
«Сегодня она приезжает!» – вдруг просто и ясно, без плохих и хороших чувств, подумал Петя.
Первый луч солнца слабо, будто просясь в комнату, уперся в штору. Петя приподнялся и шевельнул полотно. Он искренне обрадовался прорвавшемуся к нему лучу, подставил под него начавшие избавляться от мозолей руки и опустил в эти засиявшие руки похолодевшее от переживаний лицо.
– Ча-чу! Ча-чу! Ча-чу! – закривлялся, разбудив его, жизнерадостный Костя.
– Эх, спалить бы твою дачу! – застонал, заползая под подушку, побледневший от каких-то снов Слава. – Вон счастливый человек! – вывернулся, указывая на Петю. – О господи! Как я ему завидую! У него нет друга-татарина.
– Ча-чу! Ча-чу! – невозмутимо приседал и отвешивал поклоны уже прокипевшему Славе бодрый черноглазый Костя.
А Пете стало смешно и любопытно. В чем же действительная суть их каждодневного посещения уныленькой, примитивной дачи?
Впрочем, сегодня ему, видимо, не предстояло этого узнать: друзья собирались в путь, поглядывая на него виновато. И он понял, чем сгладить их неловкость, – зашелестел Надюхиной телеграммой.
До прибытия поезда оставалось три часа…
12
Совершенно спокойный Петя стоял у шестого вагона и смотрел на выходящих пассажиров. Все они были усталые и помятые, как засоленные в бочке огурцы. Вот и все на перроне… Нет, седой ополневший от возраста и недостаточности простора для нормальной жизни проводник тащил к выходу большую, тяжелую корзину, а за ним семенила сухонькая старушка с узелком.
– Спасибо, спасибо, родимый! – заранее благодарила она его в круглую, влажную спину. – Спасибо за сердечную отзывчивость!
Слово это царапнуло слух каким-то своим казенным одиночеством, но проводнику, видимо, оно доставило ощутимую капельку удовольствия. Он, уже протянувший сверху Пете эту корзину, раздумал и, тяжело ворочаясь на ступеньках, сам снес ее на перрон.
– М-м-молодой человек! – голос у проводника гневный и в меру властный. – Что вы там забыли?
Петя растерянно остановился в тамбуре, вглядываясь в утробное устройство душного вагонного коридора.
– Простите… – Он, уже неожиданно сникший и встревоженный, снова спустился на перрон. Может быть, так бы и ушел, но тучный работник транспорта не сводил с него подозрительного взгляда всего повидавшего человека. – Я… Это… В Излучье к вам никто не садился?
Проводник, кажется, начал гасить подозрительность взгляда.
– В Излучье, говоришь… Это где грузди… А вот мы сейчас посмотрим, пошли, пошли!
Размашисто, но неловко перешагивая через кучу использованного белья, он предупредил Петю:
– Постой там, не ходи сюда…
Петю, уже несколько отвыкшего от подобного обращения, со всей силой притягивала сейчас толстая и официальная, набитая, вероятно, важными документами, сумка проводника.
– Гм… Так какого же черта… – Этот пожилой человек, пытаясь сдержать раздражение, ступал уже прямо по белью.
…Надюха сидела у окна и смотрела на нижний этаж старинного вокзала. Петя робко тронул ее за локоть, но она повернулась не сразу. Проводник ощущался за спиной сдержанно-сердитым сопением. Но когда Петя увидел наконец глаза жены, то этот толстый и испорченный своеобразной властью человечек забылся сразу и навсегда. Ее взгляд, ошпаривший его невероятным количеством тоскливой горечи, любви и ненависти, решимости и растерянности, не мог – прежде всего, окунаясь в озноб, он отметил именно это – быть взглядом его Надюхи.
– Я… назад поеду… – сказала она тихо, отворачиваясь к окну.
И эти ее слова испугали, огорошили Петю больше, чем ее взгляд, потому что в них была какая-то серьезная ненормальность потерявшего над собой контроль человека.
«Я не буду тосковать по тебе, правда?»
В эту минуту он понял ее больше и пронзительнее, чем за все прожитые вместе годы.
Опомнился он на перроне, но еще долго держал ее, странно невесомую, на не привыкших к этому руках и, не замечая изумленных взглядов прохожих, купал свои и без того влажные щеки в ее теплых слезах.
– Нн… Не плачь! – еле выдохнула она, высвобождаясь. И тут же припала к плечу, уже не в силах сдерживать рвущегося голоса.
Теперь прохожие прятали глаза. Уставший, как никогда не уставал за смену, Петя был благодарен им за эту чуткость.
13
– Ты хочешь есть? Ведь хочешь же?! – спрашивал он, не выпуская ни на секунду ее руки. Она только улыбалась измученной и виноватой улыбкой и отрицательно качала головой. – Ты устала, да? Пойдем посидим где-нибудь!..
Она так же улыбалась и так же качала головой.
И только потом-потом, в какой-то точке немыслимо большого дневного пространства он услышал:
– Петя!
Вздрогнул, потому что не мог ошибиться…
– Петя! – Надюха, его Надюха смотрела на него печальными и ласковыми глазами Лены. – Этого же не было, правда?..
Ему показалось, что она спрашивала именно о Лене, и его сковало чувство, близкое к ужасу. Какая-то секунда решала – предаст или нет он память о той, которая была…
– Я сто раз его прочитала…
Они сидели за светлым, гладким столиком летнего кафе и были похожи на потерявших в страшном лесу и совершенно случайно нашедших друг друга детей. И Петя, самым таинственным образом освободившийся от того, что появилось в его душе с письмом Надюхи, просто и складно рассказывал ей сейчас про счастливую встречу в поезде, про краевую библиотеку, профессора Одинцова и свою толстую тетрадь в коленкоровой обложке. На лице жены было написано все. И смущение, и раскаяние, и доверчивая нежность… То, что пережил он в эти дни, казалось уже далеким и неестественным.
– Помнишь, когда тебя убивали?.. – спросила она. посмотрев на него пристально.
Он понял, что это когда – там, на полянке. Но он никогда не думал, что там его убивали…
– Я об этом думала в поезде. Хорошо, что я тогда забыла про топор…
Это откровение разволновало его – и ужаснуло, и полоснуло по сердцу щемящей радостью.
– Мне ехать домой? – спросила она ближе к вечеру, когда они сидели на скамеечке у моря. На той самой скамеечке… Что-то самостоятельное, не зависящее от Пети, привело его сюда. Привело, но не смогло смутить, потому что он понимал: просто это продолжение вчерашнего.
– Мы вместе поедем!
– Но ведь…
– Вместе!
Она прижалась к нему, спрятав в плечо лицо.
– А хочешь – поедем на дачу?! Поедем, а?
Она согласилась, не спрашивая, что это за дача и какое Петя имеет к ней отношение. Петя едва-едва отметил это про себя и не удивился, понимая, что оба они имеют теперь право на безграничное доверие друг к другу.
Солнце уже садилось, когда они подошли к этому неказистому домику. На участке никого не было. Они в нерешительности остановились перед старенькой калиткой. Потом услышали голоса: Слава и Костя спорили.
– Можно к татарам? – открывая дверь, негромко, но весело спросил Петя.
Они смутились, от Пети это не ускользнуло, но только на секунду. В следующую секунду Костя уже сгребал со стола чертежи.
– Ну, ребята, это же несерьезно! – с огорчением произнес расставляющий стулья Слава. – Сколько же можно ждать…
Петя еще раз понял всю прелесть хорошего воспитания. И еще он понял, что Надюха произвела на друзей очень приятное впечатление.
Потом они смотрели, как Костя крадется вдоль грядки.
– Пиль! – закричал Слава.
Надюха долго и весело смеялась. Она пробовала вместе с ними кислое зеленое вино, но не могла удержаться, отставляла стакан и смеялась еще заразительней: видимо, прыжок Кости ее просто потряс.
– А мы сегодня ночуем на даче! – сообщил вдруг Слава.
– Здесь? – Надюха искала глазами то, на что можно было бы прилечь.
– Кочевники! Привычка… – словно оправдывался Костя. – Это уж вы, оседлые, томитесь в душной комнате!
Петя не знал, что делать с переполнявшей его благодарностью.
14
«Жить хорошо! Жить хорошо!»
Может быть, это те же самые стальные круглые колеса, что мчали Петю в дом отдыха и обещали ему не постигнутые еще им радости. А может, они уже тогда знали, что повезут его назад с Надюхой, что он будет лежать на верхней полке и смотреть, смотреть на счастливое лицо спокойно спящей жены?
«Жить хорошо!.. Хорошо, хорошо, хорошо…»– уже издалека, все глуше, все тише.
– Еще бы! – ударил в затылок голос Лескова. – Просвежился!
Петя пытался повернуться к нему, но почему-то не мог, а когда, отчаянно рванувшись всем телом, все же повернулся, Лескова перед глазами не оказалось.
– Так, значит, хорошо, что меня не было за столом? – Он стоял за спиной. Вплотную. – А как же! Рыцарь! Чувствительный! Да не крутись ты… Меня не было! Да уж, конечно, я бы эту арию исполнил по-другому. С большим успехом, дорогой Петя. От меня бы она прощальным вздохом не отделалась.
– И… ты бы смог…
– О, дорогой! Не все же такие ослы.
– Подлец…
– Ну ты, конечно, святой! Какого же тогда черта поперся в кабак? Ах да! Тебе просто захотелось жареных кальмарчиков. Иных намерений у тебя и в помине не было… Ты ведь такой светленький! Это я черный, а ты светленький.
– Что тебе нужно?
– Мне просто противно смотреть на твое счастливое лицо. Сияющее лицо плотника четвертого разряда.
– Значит, ты завидуешь…
– Я?! Ты сказал – я завидую? Видит бог – хотел пощадить твое больное самолюбие… Тебе так и не пришло в голову – по ком она сходила с ума? Какая эффектная поза! Вероятно, она означает острый приступ ревности…
– Брешет… Брешет! – пронесся где-то в темной глубине мозга взволнованный шепот Феди Лыкова. – Он всегда брешет…
– Мальчик Федя! Во времена оны…
– И «во времена оны» он был брехуном. Что, не правда? Я ведь все-е-е про тебя знаю! Ты и детей хотел у Пети отнять. Вон ведь как ловко все придумал! Кабаки, шуры-муры. Не вышло, вот и бесишься теперь! В душу захотел человеку плюнуть? Петь, да ты посмотри: может по нему кто-нибудь тосковать?!
Тут Петя и впрямь увидел Лескова – желтого как смерть, страшного и противного. Лесков ухмыльнулся.
– Ну, ничего! Ничего… Будут у тебя еще сладкие минуты – обещаю! – И исчез, как сквозь землю провалился.
– Записка! – зашептал откуда-то Федя. – Он украл записку…
…Мягко покачивался вагон. Петя лежал с открытыми глазами, чувствуя слабость и разлаженность души. Записка? Вот она, в бумажнике. Петя вынул ее вместе с Надюхиной телеграммой и лотерейками. Прочитал и, сжав ее до боли в кулаке, уставился прозрачным взглядом в ставший бесконечно далеким потолок.
«Зачем ты гладишь мои пальцы?..»
«Ты ведь тоже мои гладишь…»
«Правда… А я и не заметила!»
«Видишь… И я не заметил. Мы же так разговариваем… Что я сейчас сказал?»
«…Повтори!»
«Ну, вот, следи внимательнее…»
«Не надо…»
«Тебе неприятно?»
«Не надо!..»
«…Нет, я не обиделся… Но почему?»
«Я не скажу. Может быть, ты сам поймешь…»
«Нет, не понимаю!»
«Я не хочу! Я не хочу, чтобы ты понял сейчас!»
«Ты… замужем?»
«Нет, нет, нет! Ну, пожалуйста, не надо об этом».
«Хорошо, я буду просто гладить твои пальцы».
«Помнишь, Зина сказала, что у тебя счастливая жена?..»
«Помню…»
«Это правда?»
…Вот и рассвет. В город, где это было, он пришел чуточку раньше.
Надюха по-детски светло улыбалась видениям ласковых снов. Петя смотрел на нее долго и пристально, потом решительно потянул на себя длинную, во все окно форточку, сунул в плотный воздух руку и, помедлив, разжал кулак.
«…Я не буду тосковать по тебе, правда?..»
