Текст книги "Чистые струи"
Автор книги: Виктор Пожидаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Мы выскочили к песчаному берегу, постояли, наслаждаясь ласковым покоем темной воды. Совсем рядом, у берега, дождевым брызгом сыпанул переполошенный малек. У меня заволновалось сердце.
– Здесь? – спросил я.
– Поехали на стан! – властно сказал он и, не раздумывая, завел мотоцикл.
Я страшно не любил ночевать на сенокосных станах. Особенно весной, когда сено лежанок отдает затхлой горечью, куда ни сунься – пыль и паутина, а ко всей этой тоске – бесконечная возня мышей. Но я вспомнил, что у него мокрая куртка, и подчинился.
Если бы мы приехали раньше, на ужин нам была бы уха. Пришлось обойтись без нее, хотя мне и было немного досадно. Он все еще пребывал в приподнятом состоянии духа, крушил для костра полугнилые доски какого-то сарайчика, что-то мурлыкал себе под нос, возился в рюкзаке, в котором после дорожного происшествия все перемешалось.
Я стал собирать спиннинги, но он высмеял меня за это глупое занятие – при свете костра легко запутать лесу – и, почти силой отобрав у меня удилища, отбросил их куда-то в сторону. Во мне начал подниматься гнев. Широта его натуры уживалась с тягостной для других легкостью поведения. Вместо спиннингов он сунул мне в руки непочатую бутылку. Меня так и подмывало швырнуть ее в темноту, но надежда на благополучный исход нашей поездки пока была еще сильнее появившегося раздражения.
– Хватит на сегодня, а?..
Он присел рядом, поцарапал пухлыми пальцами чуть парившую от сильного огня лысину.
– У меня же сегодня день рождения, скот!
– Не обзывайся, а то я устрою тебе день рождения.
Он хихикнул, что-то хотел сказать, но вдруг рванулся к костру. Я и не заметил, что он повесил сушить свою куртку. Мы быстро потушили ее. Видно, в ней уже не было бензина, оставались только пары.
– Голова-то у тебя есть? – отходил я от страха и злости, глядя, как он ищет в куртке свои документы.
– А что?! – задорно и по-детски заносчиво отозвался он. Документы были целы, да и куртка не пострадала. – Наливай, скот!
В голосе его было много ласковости, почти нежности. Он швырнул куртку на черный от дождя и времени дворовый стол и начал трясти рюкзак.
Мне совсем не хотелось пить. Было ощущение, что потеряно что-то важное, чего не вернуть. Да, так начинать долгожданный рыбацкий сезон не следовало. Но у него был день рождения. Он суетлив и счастлив, но стоит только задеть неосторожным словом его болезненную детскую душу, и станет плохо обоим.
Ну, старик, хоть ты и хреновый рыбак, зато гуляка – хоть куда. Живи еще столько же – буду только радоваться!
Он в волнении потупился, косо взглянул на меня незнакомо блеснувшими глазами и осторожно потянулся стаканом – чокнуться.
Старые доски горели ровно и жарко. Мы были на заливе, во что немного не верилось: зима тянулась бесконечно долго, казалось, что все прежние поездки и рыбалки – только сон. Мы были одни, в рыбацком всеоружии, переполненные любовью к воде, траве и небу. И у него был день рождения. Дети его выросли и учились теперь в других городах, а с женой у него установились непонятные отношения. Я и не старался в них вникать. Его жена всегда встречала меня приветливо, но тут же уходила в дальнюю комнату и появлялась только тогда, когда я собирался уходить. Я никогда не встречал их вместе.
– Сам ты хреновый рыбак! – опомнился он. – Посмотришь, я тебя завтра обловлю.
– Обловишь! У тебя руки будут трястись, алкоголик. Ты и червя-то не насадишь.
– А это видел? – показал он неловкую фигу и, довольный, рассмеялся. – Я тебе червей не дам!
– Ладно, старый пень, не нужно мне твоих червей. Расскажи что-нибудь!
Он наплескал понемногу в стакан, но пить не стал, заходил вокруг костра. Ему явно хотелось рассказывать. Он рассказывал днем и теперь опять что-то нахлынуло. У него был день рождения, он был возбужден и добр.
– Ну, садись, не меси землю! Давай выпьем за то, что войну прошел и жив остался. Ну, чего уставился?
– Давай, скот! Смотри, мысли угадал…
Что тут было угадывать! Он бесконечно часто думал об этом.
– Видел смерть? Расскажи…
Он отставил банку с воткнутой в рыбу вилкой.
– Первый раз… когда автоматчика снимал. Уже бой кончился, кухня подъехала. Ребята разулись – день солнечный, развесили портянки. А чуть в сторонке – сопочка. На ней немец остался. Уйти ему некуда, кругом теперь наши. Вот и постреливает со злости. На него как-то и внимания особого не обращали. Думали – пристукнет кто-нибудь. А он все трещит и трещит! Ну, я и вызвался…
Он выпрямил ногу и придавил каблуком отскочивший уголек.
– Так спешил, что сапоги на босу ногу надел! Я его обойти решил, да и взводный так наказывал. А вообще-то отговаривал, мол, снайпер и без меня хлопнет. То бегу, то ползу… Глаза закрываю. А он трещит! Но не в меня. Обошел. Осталось метров тридцать. Он перестал стрелять. Ну, думаю, выцеливает! Врежет сейчас в лоб… В кустиках сидит, а я почти на открытом. Молчит. Кое-как добрался до кустиков, стою. Слышу – плачет. У меня руки трясутся. Раздвигаю ветки, а он уже автомат навстречу мне. Давно приготовился. Вот тут и захолонуло. Не могу спуск нашарить. В голове звенит, во рту сухо… Закрыл глаза и тут нашел… Слышу, работает мой автомат. Так с закрытыми глазами весь диск и выпустил. Не смотрел – убил, не убил – бросился вниз. А навстречу взводный и еще несколько ребят. Смеются. Все ведь видели. – Он помолчал, вздохнул. – Пацан пацана убил…
Он опять вскочил, стал давить головешки. Мне было жалко его, растерзанного воспоминаниями, было жалко и плакавшего перед смертью немца.
– Потом, когда из окружения вышли… Человек шесть нас осталось. Пехота в окопах отдыхала. Как раз обед привезли. Ну и позвали меня. Садись, мол, каши хватит. Молодые ребята. Интересно им, как я в окружении был, как вырвался. Поставили мне котелок посередке, сами и про кашу забыли. Я только ложку – зовут. К командиру части. Минут через десять возвращаюсь… Яма. Всех в куски. Я спешил каши поесть… – Голос его изменился.
Он сел прямо на землю и отвернулся. Я пожалел, что обижал его когда-то, что обижался на него. Все громче и беспрерывней рокотали звонкие дальневосточные лягушки. Наперерез друг другу летели два ярких голубых спутника. Я взял котелок и пошел к заливу.
Мы заварили чай и долго-долго пили его, понимая, что уснуть пока не удастся. Он постепенно веселел, пробовал рассказывать анекдоты, но видя, что мне не смешно, смущенно подбрасывал в костер и подливал в свою кружку все более темнеющего чая.
– Расскажи про Польшу… – попросил я.
Он пристально взглянул на меня, словно о чем-то догадывался. Но, кажется, успокоился и отломил кусок хлеба. Минут десять мы провели в молчании.
– Вот и в Польше…
Он привалился спиной к моим ногам и положил голову на колени. Ему было удобно, а мне необыкновенно приятно, по-сыновни хорошо.
– Я знаю, что тебе нужно рассказать. – Он проговорил это тихо и решительно, словно собирался вверить в надежные руки что-то тайное. – Если бы этого не случилось, я бы жил, наверное, совсем по-другому. А то видишь как – и женат, и дети есть, а холостяк.
Я положил ему руку на плечо.
– Был там такой хуторок… Хатки три. Две уже пустовали, а в одной уцелела семья. Маленьких четверо, старик со старухой и их старшая дочь. Да какие там – старики! Это мне тогда так казалось… Мы расположились в пустых домах. В хатах. А двор вроде один.
– Как ее звали?
Он, кажется, опешил. Потом заворочался и закашлял.
– В-вот скот! Звали, звали! Зачем тебе это?.. Ну, пусть будет – Аней… Ты же, скот, все по-своему представишь…
– Слушай, а ты – не скот?
– Ну-ну! Чудак! Я же любя. Ну вот… Понимаешь, какое было тогда у нас настроение?! Наши танки прут. Толпа чумазая, веселая, все пить хотят. А колодец – во дворе.
– И все хотят, чтобы напоила их Аня, а ты ревнуешь.
Он вскочил и чуть не ввалился в костер.
– Скот! – прокричал он, обернувшись. – Скот!
Успокоился он довольно скоро. На этот раз присел рядом и стал, склонив голову, в привычном мне смущенье поцарапывать безымянным пальцем играющую бликами огня лысину.
– Ну, хватит скоблиться… Потом были слезы, прощальные поцелуи. Клятвы… Не смотри так! Я не смеюсь, я сопереживаю. Честное слово. Я вижу ее – тоненькая, с ласковыми глазами. И знаю, как вам было хорошо вместе. Когда все спали, а вы сидели где-нибудь за хатой…
– На чердаке… – хмуро подсказал он. – Не разводи сироп. Она была первой моей женщиной. Я бы тогда убил любого, кто бы… Ребята понимали. Что могли – им отдавали, и еду, и тряпки. Немцы их голыми оставили. Слезы, говоришь? – он насмешливо посмотрел мне в глаза. – Поцелуи?! Ошибся немного, молодой человек… Очнулся я в госпитале. Танки. Окружили – и прямой наводкой. Потом – гусеницами. Представь теперь, что по твоей жене прошлись танковыми гусеницами. И посмейся…
– Ты видел? – спросил я через силу.
– Видел…
Тягостнее этого молчания у нас еще не было.
По-ночному близко всплескивала тяжелая рыба. Но я не прислушивался к этому, не испытывал уже радостного волнения. Я потянулся к своему рюкзаку и достал светлую бутылку.
– Не хочу! – решительно отказался он. Впервые в жизни я выпил один.
– Прости, старик!..
Он не шевельнулся.
Я посидел и выпил еще. Кажется, я заплакал. Он успокаивал меня, быстро наливая в стакан, выпил раза два без передышки.
– К черту! Все! – он швырнул через костер бутылку, из нее брызнуло прямо на огонь. Потом потряс свой рюкзак, подхватил выкатившуюся посудину и запустил ее далеко в темноту. Я не услышал звона.
Очнулись мы у давно прогоревшего костра. Было холодно, но ясно. Всходило солнце. Только слева от него, у самого горизонта, тяжело висела плоская туча.
У него был нехороший вид, совсем стариковский. Веки сморщились и оттянулись. Он не глядел на меня. Я стал шевелить костер, но он уже совсем умер, пришлось разводить заново.
– Согреть чайку?..
Он не ответил, пошел в кусты и вернулся с бутылкой.
– На что ты обиделся?..
Он, отвернувшись, налил и выпил. У меня не было червей. Я нерешительно собирал спиннинги.
Он долго глядел на поднимавшуюся от горизонта тучу и молчал. Я тоже был обидчив, но сейчас хотел знать, что произошло.
– Ты хоть скажи… что случилось.
Он поднял защетинившееся красноватое лицо.
– Тебе все хочется знать, сопляк?!
– Подлый ты все-таки! – у меня задрожал голос. Я пошел к заливу.
Было невозможно тихо и покойно, но туча приближалась. Через полчаса прилетел тревожный холодный ветерок. И сразу частые волнышки запрыгали на песок.
Я вернулся к костру. Он увязывал рюкзак. Банка с червями стояла на столе.
– Опомнись…
Он стал надевать рюкзак, руки его не попадали в лямки. Я хотел помочь, он дернулся, освобождаясь от помощи.
– В дождь попадешь…
Я долго смотрел, как он пересекал пустынный и еще желтый весенний луг. Там, куда он стремился, уже хлестали по земле длинные протяжные струи.
Я перенес в дощатый домик вещи, подкатил к порогу мотоцикл и улегся на вонючее сено. Болела голова, подступала тошнота. Было холодно и тревожно.
Я часто просыпался и слышал, как трещит по крыше дождь. Потом дождь перестал, и, когда я проснулся совсем, было ясно до праздничности.
Кругом стояли лужи. Над станом носились черные стремительные птицы. По столу ползали удлинившиеся от сырости черви – я забыл спрятать банку.
Несколько раз я порывался возвращаться: понимал, что один он теперь до дому не доберется. Но глухое чувство обиды мстительно удерживало на месте.
Я прожил на заливе два дня. Дорога за это время прокалилась, как глиняный горшок. За моим мотоциклом тянулась расплывающаяся лента светлой пыли. Я замечал на окаменевшей земле дороги узкие виляющие следы знакомых шин. Часто они срывались с проезжей части и появлялись метров через двадцать – он тащил мотоцикл по траве.
Я увидел его в селе, недалеко от магазина. Двое рослых парней в замасленных комбинезонах возились с его мотоциклом, а он, обросший и грязный, сидел рядом и смотрел на дорогу.
Он не шевельнулся, и я проехал мимо.
Он больше не звонил мне.
Мы долго еще работали вместе, но это уже нельзя было назвать работой вместе. Он превратился совсем в другого человека.
Однажды я встретил его с женой. Они стояли у кинотеатра. Она была непривычно весела, что-то говорила ему, полуобернувшись и прижимаясь боком. Я прошел совсем рядом. Он посмотрел на меня, и я увидел глаза обворованного человека.
Теперь, когда я пишу эти строки и тоскую по тому, что уже никогда не повторится, меня не покидает чувство, что я – гнусный воришка.
Свет правды
Ровно семь лет Николай не видел брата. И теперь, почти не выходя из тамбура, где становилось трудно дышать от дыма, он не мог представить ни самого брата, ни встречи с ним. Последнее свидание, на похоронах матери, было тяжелее, чем могло быть даже в такой горестный день. Василий выглядел неопрятным старичком. От завалившейся ограды давно не беленного домика, из малосолнечного нутра которого вынесли маленький нарядный гроб, до самого кладбища младший брат ломал траурную колонну односельчан, выискивая кого-то, толкаясь и наступая людям на ноги. Николай попытался остановить его, но тот отчаянно, с какой-то ненавистью в нетрезвом взгляде, вырвался, тут же споткнулся и упал.
Этим же вечером, так и не дождавшись брата, Николай попрощался с теми, кто сидел с ним за тягостным столом, рассказывая о последних днях жизни матери, и ушел на вокзал. Он понимал, что оставляет Василия в беде, по сильная обида на него, даже чувство отвращения подавило все остальное. Он чувствовал, догадывался – откуда у Василия эта беспорядочность жизни. Младший брат появился на свет в сорок шестом году, незадолго до того, как из их дома ушел непонятный и вспыльчивый чужой мужчина. Николаю было тогда пять лет, но он помнит чудовищные скандалы, которые устраивала матери бесноватая цыганка. Мать сносила их с какой-то стойкой, забитой покорностью, ни разу и не попыталась прогнать эту злую женщину, позабывшую нормальные человеческие слова. Николаю было немного страшно, когда цыганка, прищурив сверкающие черными искрами глаза, хватала мать за руку и, выгибая ей ладонь, сиплым от волнения голосом пророчила всякие несчастья. Она приходила так часто, что казалось, даже жила у них. Когда она появлялась, мужчина свирепо стучал кулаком по столу, кричал какие-то непонятные слова, метался по комнатам и в конце концов выскакивал за дверь.
А потом они остались одни. Василий рос, не подозревая о том, что мать, выхлопотав для него метрики, сделала его на год старше. Получалось, что у братьев был один отец – погибший в сорок четвертом где-то на Украине.
Нельзя сказать, что Николай не любил мать, но детское сердце, впитав в себя какую-то черную боль позора, нанесенную ему в то проклятое время, взрослея, не освобождалось от этой боли.
Семь лет Николай получал от брата редкие и краткие почтовые послания. Он мысленно видел Василия таким же, как в день похорон матери, и известия о том, что брат женился на какой-то Марине, что у него появился сын, а спустя два года второй, его мало тронули. Он привык к своей отчужденности в отношениях с братом, отошел от него так далеко, что все более тончающая ниточка родства уже почти не ощущалась.
Сейчас Николай был в отпуске и ехал в родное село по той простой причине, что ему все чаще и чаще стала сниться мать – маленькая, безропотная женщина, умоляющими глазами смотревшая на него, когда Василий расспрашивал о подвигах отца-танкиста.
В половине пятого Николай вышел на своей станции. Он шел по новому бетонному тротуару и удивлялся внезапности перемен: вокзальчик, бытовавший за добрых полкилометра от села, оказался чуть ли не в центре его – появились целые улицы новых двухквартирных домов; бывший пустырь у вокзальчика превратился в товарную станцию со своей особенной, серьезной жизнью, которую подчеркивал то и дело позванивающий козловый кран; обособленно и привольно светлело силикатным кирпичом четырехэтажное здание средней школы.
Николай шел туда, где был домик, в котором он вырос, в котором остался с матерью Василий, когда он уехал поступать в институт, в котором остался брат, когда мать унесли на кладбище. Он шел медленно, внутренне противясь предстоящей встрече с братом и его семьей. Не лучше ли, подумал он, пойти сразу к матери, а потом – на поезд? Но что-то неприятное даже самому себе было в этой мысли.
На месте материнского домика стоял высокий, еще в опалубке, фундамент. И перед этим фундаментом, и за ним были такие же фундаменты, видимо, всю старую улицу снесли сразу и сразу строили заново.
Николай узнал от прохожих, что дом брата – третий от нового клуба. Он уже заметил краешек его фронтона и остановился, приводя в порядок немного запыленный костюм, а когда поднял голову – увидел брата. Тот улыбался, и в улыбке его, кроме радости встречи, ничего не было.
– Коля!.. – тихо сказал он, наверное, еще не вполне веря своим глазам.
– Да, я… – растерянно отозвался Николай. Симпатичный, слегка курносый мужчина стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Откуда это у вечно худенького Васьки прямые крепкие плечи, налитая даже не силой, а совершенной мощью загорелая шея, грудь, на которой не застегивается не только верхняя, но и вторая пуговица серой шерстяной рубашки? У Николая бегали мысли. От этого он не понял мгновенного порыва брата, пропустил момент естественных объятий и почувствовал страшную неловкость, стиснутый сильными руками Василия.
Младший брат нес чемодан и как-то изучающе и по-детски уважительно поглядывал на Николая. Может быть, точно так это выглядело и тогда, когда Николай приезжал на первые студенческие каникулы.
Они вошли в калитку, прошли по еще не убранному от строительного мусора двору с неровными пятнами оставшейся кое-где муравы, поднялись на новое крыльцо.
– Знаешь, давай сначала… на кладбище сходим.
– Конечно сходим… – Василий полуобернулся на глухой звук открывшейся внутри коридора двери. Они чуть потеснились, выпуская на крыльцо удивленно взглянувшую на Николая женщину.
– Вот, Марина, братишка… – Василий глядел на жену с той же открытой радостью, с которой встретил Николая.
– Ну а что же вы здесь стоите?! – Голос у нее оказался мягким, застенчиво-извинительным. Она была еще совсем молода, без каких-либо морщинок на чуть сухоньком округленном лице. И совсем не портили, а только добавляли ее лицу доброты и еще чего-то милого частые крупные веснушки. – Ну ты, Васька!.. – укоризненно покачала она головой и, рассмеявшись, протянула Николаю руку – Марина… Проходите, Николай!
Она провела Николая в дом.
– Ради бога, не разувайтесь! Я сейчас! – проскользнула на кухню, вернулась с большой капроновой сумкой и, как-то лукаво полуулыбнувшись-полукивнув Николаю, отдала ее Василию.
Пока отсутствовал брат, Николай почти бездумно сидел на диване, то перелистывая яркие детские книжки, то разглядывая простое убранство зала. Мебели было немного. Только самое необходимое. Но все было в порядке, на своем месте.
Марина почти не выглядывала из кухни, и, судя по шуму воды, звяканью крышек, дел у нее было много.
Засиделись мужички! Марина давно уже детей уложила. Сама, виновато и сонно улыбаясь, заглянула напоследок в кухню («Надымили-то как, господи!») и ушла в спальню, а они все ткали причудливый ковер разговора, не касаясь, однако, ничего такого, что могло бы хоть чуть-чуть испортить приятность вечера, подливали и подливали в ставшие уже матовыми фужеры светлое душистое вино, давили в толстой стеклянной пепельнице дорогие сигареты и тут же вытряхивали из пачки пару новых – по одной на брата.
Николай с каким-то восторженным наслаждением вспоминал:
– А второй раз ты в Щукинке тонул! Помнишь?
– Угум… – затягивался Василий и щурил темные ласковые глаза.
– Вот только что стоял – и нет! Я туда, сюда… Нет! Глядь! Макушечка… Бежать надо, за волосы хватать! А я стою и не могу ног оторвать… Не веришь! Примерз, и все тут. А знаешь – почему? – Николай запнулся, поняв, что несколько забылся, потом пробормотал – У нас тогда в селе цыгане жили, гадали все. Ну вот, одна и нагадала матери, что ты в детстве утонешь! Вот… Потом опомнился. Поймал тебя за волосы, а у берега на руки подхватил. Вижу – живой, а не верю себе, реву как резаный.
– Ошиблась, значит, – усмехнулся Василий. – На нашем кладбище одна цыганка похоронена. Не знаешь?
– Нет! – Николай оторопел.
– Да… Ладно! Нашли тему. – Василий потянулся к фужеру.
Выпили и замолчали.
– Слабое что-то! А вообще, постой… – Василий встал и, стараясь не качаться, полез в холодильник. – Марина тут на завтра припасла. А ведь уже завтра.
Водка будто немного освежила. Николай наколол на вилку темный маринованный гриб и поднес к глазам.
Мать любила грибы. Всегда с каким-то волнением тормошила принесенную сыновьями корзину. Тут же перебирала, чистила, что-то пришептывала и светилась.
– Все-таки приехал… – сказал вдруг Василий, и Николай внутренне напрягся. – А я уже думал, что никогда не простишь.
– Ну все, все, Василь! О чем ты!
Теперь они молчали долго. И это молчание все больше сближало их, потому что оба думали о своем детстве.
– Ну, как ты там?.. Строишь?
– Да как тебе сказать… В тресте.
– Вот это да! И молчал! Ну, Коля!
– Подумаешь, важность… Штаны вот протираю.
– А я К-700 получил. Сердце радуется! Подожди, прокачу – сам увидишь!
– Ну а… Марина?
– В школе.
– Учит? – Николай спросил, а потом уж спохватился. Ведь не все работающие в школе – преподаватели.
– Сейчас мало. Засасывает директорство.
Занималось утро. Они уснули, застигнутые усталостью, тут же, на кухне. Спали сидя, рядышком. Голова Николая покоилась на плече у брата, будто искал он у Василия какой-то защиты.
Пришла Марина, прицыкнула на вбежавших ребятишек:
– Ну-ка! В зал…
Николай смутился и тронул за плечо Василия:
– Вы уж извините…
– А я вот сейчас вас обоих извиню! Я извиню! – голос Марины звенел. Николай, не поднимая глаз, неловко выковыривал ногой из-под стола тапочку. А когда выковырнул и отважился взглянуть на хозяйку, глазам не поверил: Марина, улыбаясь, доставала из холодильника бутылку водки.
– Ну-ка! Буди сурка, лето проспит!
И это «буди», и улыбка ее – легкая, материнская какая-то, и первые сильные лучи солнца, рвавшиеся в окно, ударили Николая под самый дых.
А в приоткрытую дверь всовывались кругленькие мордашки. Хихикали, сорванцы, толкались, борясь за щель.
Василий обвел взглядом кухню и хмыкнул.
Свежесть сентябрьского двора ворвалась в легкие. Вода в рукомойнике была ледениста, будто специально предназначалась для таких вот отрезвлений.
– Да что ты ширкаешь! Сейчас ведро из сенец принесу. – Василий нырнул в дверь и выскочил с ведром и ковшиком. – Снимай рубаху!
– Да хватит вам! – прикрикнула, как на детей, Марина. – Яичница стынет.
А через час они, изменившись в лице, подходили к могиле ушедшей из жизни в печали и горести матери, которой не дано уже ни тоскливо осудить сыновей за долгое равнодушие друг к другу, ни порадоваться их светлому и бурному сближению.
Могила матери не отличалась от других – ни оградкой, ни уходом: видно было, что сельчане постоянно помнили своих близких, так же заботливо вкладывая труд в устройство их последнего приюта, как вкладывали его в возделываемую землю.
Николай почувствовал, что пришел сюда как бы на готовое – горюющий праздно и словно бы неискренне. Но, видимо, и Василию было не по себе. Неожиданно сгорбившись, он опустился на низкую голубую лавочку и сидел так, глядя себе под ноги.
Они возвращались по людной улице. Почти все встречные то весело, то уважительно здоровались с Василием и как-то коротко поглядывали на солидного Николая.
Не успев раздеться, Николай оброс детьми. Висли они на нем, как грибы на ольхе.
– Дядь Коля, – пищал, елозя на коленях дяди, крепышок Женька, – а в городе воспитательницы есть?
– Больше, чем машин, – хмыкал Николай, прижимая к груди светлую головку. Его Валерик рос совсем не таким. В два года он был угрюмчиком, хотя вежливо здоровался с гостями и никогда не забывал говорить «спасибо».
День уходил быстро. Заигравшись с ребятишками, Николай как-то незаметно для себя уснул, сидя на диване. Проснувшись же, обнаружил под головой подушку. В квартире было тихо. Веселые голоса детей доносились со двора. Он подошел к окну и отодвинул штору. Василий поочередно подсаживал мальчишек к перекладине турника. Они пыжились, стараясь выжиматься до подбородка, сучили ногами. Потом перекладиной завладел Василий. Он сильно и четко выжался, вывернул локоть и одним усилием подмял стальной стержень под себя. Это было красиво. Когда-то Николай тоже мог вот так же. Сейчас же вряд ли и подтянется как следует.
Он стоял у окна, пока вся семья брата не направилась в дом.
– Вот и дядя Коля встал! – весело сказала Марина, снимая с ребятишек легкие курточки. – Сейчас чай пить будем.
– Чай не это самое… – ухмыльнулся Василий.
– Чай не водка! – прокричал ему вслед четырехлетний Сережка.
– Много не выпьешь! – тоненьким, но отчетливым голоском поддержал брата Женька.
– Кто вас научил? – опешила Марина.
– Ты! – и не думая смущаться, ответил Сережка.
– Когда?! – Марина растерянно взглянула на Николая.
– А помнишь, помнишь! Когда тетя Валя приходила!
– Подруга моя… – Марина перевязывала платок. – Здесь недалеко живет, на следующей улице. Давайте к ней сходим.
Николай не испытывал особого желания наносить визит незнакомой Валентине. Но согласился.
Валентина жила в таком же рубленном из бруса новом доме, в левой половине, светившейся сейчас только одним, неплотно зашторенным, окном.
– Ну, сейчас что-нибудь учудит Васька! – Марина высвободила руку и занялась устройством прически. Из сенец послышались глухие удары кулака. Левая половина ожила: разом проснулись все выходящие на улицу окна.
– Ну, Васька! Ты у меня сейчас получишь! – послышался звонкий голос. – Сразу и целоваться! Вот скажу Марине…
Николай поднимался по ступеням медленно. Он уже ощущал легкую неловкость вторжения. Дверь в квартиру оставалась открытой. Там смеялись женщины, что-то громко говорил брат, а он не решался переступить порог.
– Да где же он?! – нетерпеливо спросила веселая Валентина. – Николай! Что же вы не проходите? Ох уж эти плотники!
Она была молода и, что приятно удивило Николая, – одета так, будто ждала их: не в какой-нибудь там легкий воскресный халатик без пояска, а в длинное, почти до пола, шуршащее платье. Белые туфли на высоких каблуках приподнимали ее, делали похожей на красивую заморскую птицу.
– Да вы меня просто боитесь! – сказала она шепотом.
Это было не только забавно, но и тревожно-волнующе, как бывало когда-то, в годы студенчества – время неожиданных и радостных знакомств, случайных вечеринок, тайных взглядов и сладкого ожидания чего-то необъяснимого.
На такой вечеринке Николай и познакомился со своей будущей женой Верой – в меру общительной, серьезной девушкой, решившей посвятить свою жизнь экономике предприятий легкой промышленности. Николая устраивало в ней все, ее будущая профессия – тоже, потому что всеми нитями была связана с городом, из которого он не уехал бы ни под каким предлогом. Но родители ее, познакомившись с будущим зятем, неожиданно настроились против него.
Свадьба была студенческой. Поздравления от Вериных родителей они не дождались. Когда разошлись друзья и Николай обнял Веру, та сказала сухо:
– Учти! У твоей матери я тоже побываю только один раз.
Время шло. Оно похоронило жестокие слова молодой жены. Но однажды Николай получил от матери письмо. Она собиралась к ним в гости и спрашивала, что привезти внучонку.
– Нет! – отрезала Вера. – Ответь ей, что нечего у нас делать.
Это было похоже на дурной сон. Несколько дней он ходил сам не свой. И он решился. Сел писать матери – приглашать не в гости, а насовсем.
– Не трудись! – остудила его Вера. – Я уже написала.
Внешне у них все оставалось по-прежнему. Но испарилась радость совместного существования. Иногда он всерьез думал о разводе, но на этот шаг не хватало характера, а может – и уверенности в своей правоте. К тому же засасывала работа – сначала на стройке, потом в тресте. И мысли о разводе отодвигались, а после похорон матери вовсе как-то испарились. Ему было теперь все равно.
Иногда его бесило, что сын липнет к Вере, а с ним становится скованным, будто испуганным. Старался не замечать этого, но не очень-то получалось.
Вера стала хорошим экономистом. Легко поднималась по служебной лестнице. А он узнавал о ее повышениях как-то случайно, не от нее самой. Это угнетало. Ему стало казаться, что она вообще ведет неизвестную ему жизнь. Иногда снилось, что у нее есть еще один ребенок, не от него. И этот ребенок живет сейчас у того, кто имеет к нему прямое отцовское отношение.
– Что вы загрустили? – спросила Валентина. – Главное – это перешагнуть порог.
Они сидели с братом в креслах, отделенные журнальным столиком, и при мягком свете низкого торшера смотрели на впечатлительного князя Мышкина. Из кухни доносился веселый разговор вперемешку со смехом. Внимание Николая дробилось. Кино он воспринимал слабее, чем все остальное: бесшумные появления Марины, приносящей что-то то в глубокой, то в мелкой фарфоровой посуде, вкрадчивое мурлыканье трущегося об ногу котенка, груду пластинок в ярких конвертах на голубом паласе, огромный аквариум с зеленоватой подсветкой.
– Васюша в своем амплуа! – сказала Марина, поднося к столику два мягких стула. Николай взглянул на брата. Тот безмятежно спал, уткнувшись подбородком в грудь.
– Вот так мы и поженились,. – Марина переставляла тарелки и улыбалась, видимо вспоминая что-то забавное и приятное. – Прихожу как-то в кино – садится рядом вот этот молодой человек. И – на тебе! Головку мне на плечо… Посапывает… Ну, не будить же!
– Сейчас я его разбужу! – Валентина стояла позади Николая, облокотившись на кресло. Она выключила телевизор и присела возле радиолы. – Заодно помучаю и ваше одинокое сердце.
– Этому сердцу и так прошлой ночью досталось. Так и утухли в обнимку! Ты знаешь, сколько они выкурили?! Ужас!
Пластинка вращалась мягко, без шороха, и возникла еле слышная мелодия. Она подкрадывалась, росла, наполняя просторное и уютное жилое помещение. Потом, через паузу, будто ударился о стену хрупкий стеклянный шар. Крупные и мелкие осколки разлетелись, стали дробиться, осыпаясь на пол и издавая отчаянно веселые, бесшабашные звуки.
– Во! – встрепенулся Василий. – Душа вразнос. Валик?!
– Мужчины, вина! – взмахнула легкой рукой Валентина. Николай замешкался, не в силах оторваться от ее счастливо разгоревшегося смуглого лица, а Василий уже держал длинную прозрачную бутылку и осуждающе смотрел на хозяйку.
– Я ведь все равно Марину не брошу! – ухмыльнулся он.
– Ладно, посмотрим… – Валентина озорно и зазывно взглянула на Николая.
– Ну, Валентина! Пришиваешь человека к креслу, – шутливо рассердилась Марина. – Брось свои цыганские выходки!
