Текст книги "Чистые струи"
Автор книги: Виктор Пожидаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Проснулся я минут через двадцать. Наверное, минут через двадцать. Коля сидел у костра. Рядом громоздилась куча сушняка.
Мне не надо было вспоминать, что у нас с ним случилось. Я не забывал об этом и во сне.
Я лежал и думал, что все началось с того, что я не смог решительно отказать шефу.
…Коля мурлыкал какую-то песенку. Я чувствовал, что смотрю на него почти с ненавистью.
Он мурлыкал и то и дело тыкал кулаком в глаза.
Он плакал.
Не скажу, что это сильно подействовало на меня.
– Что случилось?
Он мгновенно перестал мурлыкать.
– Ты замерз?
– Нет…
– Спать хочешь?
– Нет.
– Домой хочешь?
Он замотал головой. Он очень не хотел домой.
– Думаешь, дома у тебя неприятности будут? Я ничего не скажу.
– Не прогоняйте меня… – совсем жалобно попросил Коля.
– Я не могу тебя прогнать.
– Почему? – немного оживился он.
– Один ты не доберешься до дома.
Он снова сник. Он ждал другого ответа.
– Завтра я раздобуду бензин и отвезу тебя. Ты украл у меня два дня отпуска.
Мы молчали. Я вспомнил, что оставил на берегу банку с червями. Поднялся и пошел к обрыву.
Черви были на месте. Я сел на песок и стал смотреть на темную воду залива. Возле самого берега чуть слышно плеснулась рыба. Это в садке. Я достал садок и выпустил ночевавших в нем трех больших карасей. Потом вернулся к костру с червями и садком.
– Где можно раздобыть бензин? – негромко спросил Коля.
– Если повезет, куплю у рыбаков.
– А если не повезет?
– Пойду в село.
Он сходил за рюкзачком, пошарил в нем, достал пачку сигарет и швырнул в огонь.
– Я принесу вам бензин.
Он решительно пошел по пересохшей черной тропинке. Я догнал его. Крепко взял под локоть и повел к костру. Он не сопротивлялся.
– Ладно. Пока ты украл у меня только один день, и я тебе это прощаю.
Он недоверчиво посмотрел на меня. Я подумал, что перегнул палку. Я сломал его. А ведь, если честно, мне даже немного нравилось его поведение. Просто он был чуточку смелее, чем мне хотелось бы. Нет, даже не смелее. Чуточку не такой, каким был в детстве я.
– Ложись поспи, – я стал стягивать с себя брезентовый костюм. – Тебе надо выспаться. Часа через три начнется клев.
– Я сломал вам спиннинг.
– Нечаянно наступил?
– Нет, через колено.
– Ты думал, что останешься безнаказанным?
– Нет… – Он опустил голову.
– Снимай рюкзак. Тебе надо поспать, иначе прозеваешь клев.
Он снял рюкзак и заплакал. Я натянул на него свой костюм.
– Не возражаешь, если я выпью немного?
– Конечно! Что вы спрашиваете?!
– Но, может, ты бы не хотел, чтобы я сделал это?
– Хочу! – быстро ответил он.
– Почему?..
– Тогда… вы, может быть, поймете…
– Ладно. Я постараюсь понять так. Ложись.
Он свернулся калачиком. У самых моих ног. Он уснул сразу и простуженно забулькал носом.
Все-таки надо было взять с собой спальник.
Часа через полтора я отремонтировал спиннинг, но теперь он не был абсолютно надежен. Странно, но я почти не огорчился.
– Что… там шуршит?! – Коля сидел, вглядываясь а неплотную темноту.
– Еноты.
Он вскочил.
– Они большие?
– Да. Почти с собаку.
– Они не нападут на нас?..
– Нет. Они очень мирные. Это мои друзья. Я складываю для них рыбьи внутренности. Вон там, под кустом.
– Они сейчас едят?
– Да.
– Можно посмотреть?
Сейчас он спросил. А если бы это случилось вечером, не стал бы спрашивать – побежал, и все.
– Нет. Ты их напугаешь.
– А вы можете поймать одного?
– Нет. Я не обижаю друзей.
Он помолчал.
– Вы подумали, что я как маленький? Все спрашиваю и спрашиваю. А я иногда не хочу спрашивать, а язык сам спрашивает. У вас так не бывает?
– Бывает.
– Правда?!
– Да. Когда я дурачусь.
– …А я ведь не дурачусь. Я не специально. Это наследственное.
– Что?!
– Наследственное. Отец как заведется – и спрашивает, и спрашивает.
– У тебя?
– Нет… у мамы.
– Она, наверное, устает ему отвечать.
– Нет, не устает. Она молчит. А он спрашивает, почему она молчит…
– Ну ладно. Хватит об этом!
Кажется, он вздохнул облегченно: почувствовал, что немного занесло.
– У твоего отца столько интересных марок.
– Ага! Я их продаю.
– Он просит продавать?
– Он об этом не знает.
– Куда же ты деваешь деньги?
– Покупаю… Покупал сигареты.
– И тебя не мучает совесть?
– Нет.
– Почему?
– Он за марками людей не видит.
– Ты сделал такой вывод?
– Нет, не я. Мама.
– А по-твоему, она права?
– Да. Что вы на меня так смотрите? Не смейтесь? Вы думаете, что это он отправил меня на рыбалку? Мама! Она хотела, чтобы он купил мотоцикл и везде меня возил. Она говорит, что… Она говорит, что в таких условиях я никогда не стану мужчиной. А он не хочет покупать мотоцикл. Он не хочет ходить за грибами. Мама… Это она купила мне шлем. Хороший, правда?
– Хороший. Рижский. Я тоже куплю себе такой.
– Не надо! Я вам свой отдам.
– Ты разве больше не будешь со мной ездить?
– Со мной вам трудно. У меня мамин характер.
– У тебя нормальный характер. Мне нравится твой характер. Ты незлопамятный.
– А вы?..
– Думаю, что тоже нет. Ты разве этого не понял?
– Понял, но боялся, что ошибаюсь… А мой папа зануда?
– Почему ты так думаешь?
– Я просто спрашиваю.
– Я не хочу отвечать на этот вопрос.
– Вы боитесь обидеть меня?.
– Нет. Просто это ненормально, когда ребенок осуждает своего отца. У него очень сложная и ответственная работа.
– Да. Я знаю. Он часто говорит об этом…
Милый шеф!
– Может быть, только… он чересчур серьезен. Но работать с ним легко. Он никогда не попадает впросак. И нам не приходится краснеть.
– Значит, мама попадает впросак?.. Она часто краснеет.
Вот наказание!
– Ей, наверное, бывает стыдно за тебя.
– Нет, она не тогда краснеет.;
– По-твоему – и я сейчас попал впросак?
Он пристально посмотрел на меня.
– У вас лицо, наверно, от огня покраснело.
– Да. Наверно. У тебя тоже красное лицо. Пойдем умоемся!
И пора уже было умываться: наступал рассвет. Далеко, на той стороне залива, рокотал легкий колесный трактор. Вот и сенокос!
Коля уже без стеснения разделся до плавок и зашел в ясную воду. И опять я подумал, что он чересчур уж худенький. У беззаботных детей такой худобы не бывает.
– Мы будем печь картошку? – Он слегка дрожал и натягивал на себя грязные штаны. Лицо у него светилось, как у новорожденного.
– А как же! – Я чуть было не подхватил его на руки, но вовремя сдержался. – Первым делом будем печь картошку.
– Я тоже научусь печь картошку в костре? – Он натягивал свитерок, и я не видел его лица.
– Обязательно! Ты многому научишься.
– Да. Я знаю! – просунул он светлую голову в вязаную шейку. – Мама тоже так сказала:
– Мне кажется, ты уже кое-чему научился.
Я думал, он спросит: чему? Но он засмеялся. И нагнулся – стал зашнуровывать кеды.
– Вести себя? – спросил он, согнутый в дугу.
Меня так и подмывало слегка шлепнуть его по острому заду.
– Этому сразу не научишься.
– Я и сейчас плохо веду себя? – насторожился он.
– Если бы ты сразу начал так себя вести, мы давно бы уже были друзьями.
– Значит, мы еще не друзья?
– Я сказал – давно.
– Тогда мы друзья?
Он завязал кеды и выпрямился, стараясь сразу же схватить мой взгляд.
– Об этом не спрашивают. Это и так видно.
Он зверьком взлетел на крутой берег. Когда я взобрался следом, он тормошил мой рюкзак.
– Сколько нужно картошки?
– Побольше! Я страшно голоден.
– Я тоже! – воскликнул он. – У меня есть сайра, откроем?
– Ни в коем случае!
– Почему?
– На рыбалку рыбу не берут.
Мы засыпали картошку жаром. Я собрал новый спиннинг и протянул Коле:
– Дарю.
– Вы лучше мне тот подарите.
– Подарки не выбирают.
Я взял отремонтированный спиннинг, и мы пошли вдоль берега. Туда, где не нужно было слишком далеко забрасывать.
– А почему вы не женитесь? – спросил он, обернувшись.
Я споткнулся о свою же ногу.
– Пока не считаю нужным.
– И не пробовали?
– Нет.
– Я пробовал…
– Ну и что из этого получилось?
– Ничего из этого не получилось. Сначала ее старики согласились. Я целый день у них провел. А вечером меня выставили. Сказали – завтра придешь.
– Ну и ты пришел?
– Нет, конечно. Что это за жизнь: днем приходи, вечером уходи…
– А она?
– Маме пожаловалась, что я книжку не отдаю.
– Какую книжку?
– Сберегательную. Мы с ней сделали такую книжку, как кошелек. Складывали туда копейки. Я хотел много накопить, чтобы потом у нас были деньги. На первое время. А она не стала ждать. Прибежала жаловаться.
– Ты отдал?
– А что я, крохобор, что ли! Отдал.
– А свои деньги забрал?
– Нет. Нужно было забрать? – он смотрел на меня изучающе.
– Ни в коем случае! Это не по-мужски!
– Вот видите. Мама тоже так сказала.
– А папа?
– Папа об этом не знает. Вы не скажете ему?
– Ты опять?!
– Извините…
– Давай, Коля, не будем больше извиняться. Это как-то не по-дружески. И давай на ты. Идет?
– Нет. Я не смогу. Может, потом… Ладно?
– Ладно. Пойдем, сейчас самый клев.
Мы расположились возле небольшой бухточки. Залив в заливе. Солнце начало припекать. Я разделся. Коля посмотрел на меня и сделал то же самое.
– Почему вы не забрасываете?
Бессонная ночь притупила мой рыбацкий азарт. Да и в рыбе ли дело! Шуршала спешившая вырасти трава, в воздухе носились запахи прелого сена, донной мути, птичьих гнезд. Сердце замирало. Хотелось раствориться во всем этом и тоже стать каким-нибудь запахом. Приятным запахом. А буду ли я приятным запахом, если действительно стану запахом? С такой мыслью, оказывается, я и уснул. И спал долго-долго. Пока не ощутил боль. Лицо пощипывало. Солнце было совсем рядом, светило в упор… Коля возился с леской.
– Бороду так почти невозможно распутать. Нужно снять ее с катушки. Вот так. Намочить в воде. Вот так. Видишь, кольца сами распускаются? Теперь начинай со стороны грузила.
Он справился с этой задачей и повеселел.
– Когда учишься бросать, лучше всего слегка затянуть тормоз. Там, на катушке. Нет, это кнопка трещотки. Да, вот это. Прикрути. Так, чтобы катушка вращалась с небольшой натугой.
Он сделал заброс. Слабенький, но бороды уже не было. Он присел у воды и стал ждать.
– Клюет!.. – прошептал он, посмотрев на меня. Он растерялся. Это было так неожиданно, что я засмеялся.
– Подсекай!
Он рванул кверху удилище и стал пятиться. Он забыл про катушку. Если бы он забросил далеко, ему бы пришлось пятиться до самой редки.
Карась выполз на песок. Коля бросил спиннинг и подбежал к нему.
– Есть!
– Ты сделал две ошибки. Не нужно пятиться, нужно выводить рыбу катушкой. И ни в коем случае нельзя бросать спиннинг на песок. Испортишь катушку.
– Ну и что! – вдруг сказал он. – Это же мой спиннинг!
– Ты не любишь, когда тебе советуют?
– А что вы злитесь, если это мой спиннинг?!
– Я не злюсь, а хочу, чтобы ты стал настоящим рыбаком.
– И без вас стану!
Он отшвырнул в сторону карася и поднял спиннинг. Катушку заело. Он коротко и с ненавистью взглянул «а меня.
– Промой ее в воде.
Он бросил спиннинг мне под ноги.
– Можете забрать!
– Коля!
Он убежал в дальний конец залива, а я вернулся к стану. Картошка сгорела. Жар еще был. Я полез в рюкзак. Под руку попала банка сайры. Мне стало тяжело. Тяжелее, чем было вечером, чем было ночью. Я налил стакан водки. Странно… Ну что же еще?! Что?
Я нашел его на прежнем месте. Коля сидел со спиннингом в руках. Он вскочил и чуть не уронил спиннинг. Он бросился ко мне.
– Простите!
Он был очень худой. Я не чувствовал его веса. Он обхватил меня за шею и замер.
– Ну… Ну что ты, чудак!
Коля не выпускал из рук спиннинга.
Мы ели печеную картошку и поглядывали друг на друга.
– Коля!
Он осторожно поднял голову. «Ну не надо, а?! Ну, пожалуйста, не надо!» – сквозило в его взгляде.
– Ты побудешь один?
Лицо его потемнело. Но он смотрел на меня не отрываясь.
– Мне надо привезти кое-какие вещи. Мы ведь проживем тут долго, а без этих вещей ну просто никак нельзя.
– А… бензин?
– Тут тоже есть маленькие секреты! Только об этом я тебе пока не расскажу.
Он смущенно улыбнулся. Я перевел рычажок краника на «Р». Резерва хватит ненадолго. До сенокосного стана хватит. А там заправлюсь. Я часто заправлялся на стане.
– Мне… рыбачить?
– Пожалуйста! Ты теперь свободен. Делай что хочешь!
– Я буду рыбачить, можно?
– Ну что ты на самом деле!
– Я возьму ваш садок?
– Мой? Мой не бери. Возьми у меня в рюкзаке свой.
– Мой?!
– Да. Капроновый. В него много входит.
Он шел за урчащим мотоциклом. Он держался за белую кожу седла.
– Вы скоро вернетесь?..
– Я буду спешить.
– Нет! Не спешите… Я подожду…
– Ты хочешь подольше побыть один?
– Нет! Дорога плохая…
– Ты же знаешь, что этот мотоцикл никогда не падает.
– Вы же выпили…
– Нет.
– Но…
– Я хотел выпить, потом раздумал. Я вылил ее в костер.
– Правда?! Но… все равно… ты… осторожнее, ладно?
– Хорошо.
Я полетел по черной пересохшей тропинке. Я старался не оглядываться.
Я хотел ехать как можно осторожнее. Это было невозможно. Мне казалось, что с ним что-то случится.
В квартиру я вошел совершенно обессиленный. Тело гудело, в ушах не смолкал гул мотора.
Спальник, палатка, плащ… Может, и одеяло?
Крокодил Гена вошел не позвонив.
– Увидел, старик, что ты проскочил! Привет!
Возьму и одеяло! Где-то был у меня еще один брезентовый костюм…
– Ну что, всучил тебе шеф паразитика?
– Что?
– Всучил, говорю…
– Заткнись!
Крокодил Гена долго стоял молча. Я собирал вещи. Он так и ушел, не сказав больше ни слова и не попрощавшись. Мне было плевать на это. Зря я друзей не обижал.
Прости, старик!
Нас роднила страсть к мотоциклам и спиннингам.
В начале мая он, как обычно, пошел в отпуск. Но прогадал: целую неделю занудливые дожди плавили загородные дороги. Меня это радовало и утешало – его хвастливые рассказы о поездках в одиночку всегда сопровождались самодовольными ухмылками. Эти ухмылки, как маленькие мины, постоянно взрывали меня. Мы ссорились.
Сейчас хвастать ему было нечем. Он торчал дома и становился все раздражительнее.
Девятое мая выдалось солнечным. Я лихорадочно собрал рюкзак и позвонил ему. Но он уже уехал. Этого я от него не ожидал.
Он заявился после обеда. Успел уже сходить в баню и, конечно же, в магазин: карман его широкого пальто выразительно оттопыривался. Рассказывать ему было нечего: за городом, куда ни сунься, непролазные топи.
Он чувствовал себя виноватым, прятал от меня чуть мутноватые голубые глаза и покряхтывал. Так он всегда извинялся. Обостренное чувство самолюбия не позволяло ему делать это каким-либо другим способом. Да бог с ним! Все же он почти на двадцать лет старше меня.
Он понял, что я не сержусь, и засветился. Вся его прекрасная бледная лысина порозовела.
Мы сидели рядом, и нам было хорошо думать, что вот-вот обдуются полынным ветром дороги, уляжется в заливах приносная муть, и хлынет к зазеленевшей прибрежной кочке холодный после зимней спячки амурский карась.
Слишком много слов и энергии нужно было потратить, чтобы выразить хоть малую частицу того, что нас распирало. Мы суетливо ухаживали друг за другом, поглядывали в залитое солнцем окно и улыбались.
– Все-таки люблю я тебя, собаку! – сказал он и поскреб мизинцем лысину.
Он был неприхотлив и всегда искренне смущался, когда я пододвигал к нему тарелки. Я заметил, что люди, побывавшие на войне, к еде и сну относятся без особого трепета.
– Не обзывайся! – ласково предупредил я.
– Ишь ты, скотина! – ухмыльнулся он одобряюще. Ему, наверно, нравилась моя еще молодая ершистость. – А ты забыл, как сам обзывался?
Ничего я не забыл. Он был сам виноват. Мы ехали на озеро. И почти уже добрались, осталось переправиться через реку. У него в рюкзаке лежала перкалевая двухместная лодка: Но он топтался на берегу и скреб лысину. Его пугали желтые клочья пены, разбросанные по разгулявшейся после дождя реке. Я думал, что он все же решится, и не торопил его, но он вдруг молча повернулся и пошел к мотоциклу. Тогда я не выдержал и закричал вслед очень нехорошие слова.
Меня перевезла попутная моторка. Под вечер, когда я с тяжелым рюкзаком возвращался домой, увидел его возле самой дороги. После дождя здесь образовался случайный заливчик, быстро терявший ускользающую в речку влагу.
Он сидел и смотрел на свой садок, в котором разгуливало несколько невзрачных чебачков. Где он лазил на своем М-106 – ума не приложу. Мотоцикл походил на сплошной комок грязи.
– Скоро домой? – спросил я примирительно.
– Катись к… матери! – выругался он, вскочил и дернул дюралевое удилище. Из-под кочки, на которой он сидел, вынырнула и покатилась к воде поллитровка. Он перехватил ее и, не глядя на меня, сунул в рюкзак.
– Ты не рыбак, – сказал я, снова распаляясь, – ты алкоголик. Ты всегда был алкоголиком.
«Восход» мой долго не заводился, и пока я мучил кикстартер, он раза два плескал водку в алюминиевую кружку, шарил рукой в рюкзаке, выуживая оттуда облепленные хлебными крошками кусочки сала, и ожесточенно жевал крупными, но слабыми зубами.
Запомнил! А ведь после этого мы сотни раз ездили вместе.
Хороший выдался день Девятого мая! Мы засиделись допоздна. Смотрели концерт по телевизору, потом замечательный фильм «Белорусский вокзал». Он был растроган, просил не мудрить с закуской, застенчиво улыбаясь, прикрывал стакан ладонью: «Хватит, хватит!» Потом мы помогали моей жене укладывать разгомонившихся дочурок, пили крепкий чай, вспоминали – какой крепкий чай пили на рыбалке.
Он потребовал показать мои спиннинги. Я принес из кладовки два – дюралевый, с синей капроновой рукояткой, и двуручный, очень длинный, из темного стеклопластика.
– Дюралевый у меня лучше! – похвалился он. – Я на него новую катушку поставил. А этот – барахло. Бросать неудобно.
Я хотел сказать, что если руки под штырь заточены, то любой спиннинг не забросишь, но сдержался. Ему эта понравилось. Он стал хвалить мои грузила. Они действительно были хороши – в форме капли, с маленькими проволочными петельками.
– А вот два крючка мало! – опять не утерпел он. – У меня по три.
Мы немного поспорили, но каждый остался при своем мнении. Я спрятал спиннинги, убрал со стола. Но он уходить не собирался.
Мы снова пили чай, включали и выключали телевизор, пересчитывали крючки, пробовали на разрыв японскую лесу. Она тянулась, как резина, но стоило сделать узел – сразу лопалась.
– Дерьмо! – сказал он. – Наша лучше. У меня третье лето ходит и хоть бы что.
– Нужно каждый год менять, – возразил я. – А та терпит, терпит – и подведет. Знаешь, как бывает? Локти будешь кусать.
Он стал грустнеть.
– Может, сбегать? – спросил неуверенно.
– Нет, я сам схожу, – с легким сердцем ответил я. Это его праздник. Он дошел до Польши. Я многое знал из его фронтовой мальчишеской жизни. Но про Польшу он никогда не говорил. Почему-то избегал этих воспоминаний.
Провожать я пошел его в десятом часу. К ночи стало прохладно. Но он шел в расстегнутом пальто. Это придавало ему залихватский вид. Петь он не умел, на тут что-то замурлыкал. Оказалось – мотив из «Белорусского вокзала». «Десятый наш десантный батальон». Так, кажется. Он шел – прямой и высокий, с заметным брюшком. Гусь, да и только!
– Ты похож на гуся, – сказал я, смеясь.
– А что! – ответил он с задорным самодовольством. – Нам, татарам, тарабам! Пойдем в гараж!
То, что он называл гаражом, было обыкновенным списанным железнодорожным контейнером. Он долго открывал свой хитроумный замок, открыл наконец и выкатил старенький М-106. Мотоцикленок завелся сразу и шумно. Он включил свет, в контейнере стало как днем. Он стал шарить в углу, приподнял доски и вытащил ржавый квадратный бидон. В свете фары манжета его сорочки юркнула в бидон, как очень белая крыса, а выскочила оттуда уже другая крыса – черная.
– Посмотри, какие черви! – похвалился он и сунул мне под нос шевелящийся клубок.
Я похвалил его червей. Они мне и впрямь понравились. Короткие, но толстые и очень жизнерадостные. Он подкармливал их спитым чаем.
Червей было много. По его подсчетам – штук девятьсот. Одному – на четыре-пять хороших рыбалок. Он был очень доволен: червей у нас найти трудно, иногда просто невозможно. Он ездил за ними в село к тетке, за пятьдесят километров. Ездил один: тетка не любила, чтобы ее огород обирали чужие. В нем же она души не чаяла.
– Дашь червей? – спросил я наивно.
– Нет! – усмехнулся он. – Сам накопай.
– Ты жмот! – сказал я обидчиво. – Смотри, я тебе припомню.
Он хмыкнул и стал закрывать свой дребезжащий погнутый контейнер.
– Ты только и делаешь, что припоминаешь! – натужно сказал он, вдавливая острой коленкой упрямую дверь. – А нич-ч-чего припомнить не можешь.
– Ты пузом надави, а то проткнешь!
Он явно обиделся.
– У тебя пузо больше!
– Брось! Больше твоего искать нечего. Оно тебя вперед тянет, вот и откидываешься назад, как гусь. А я прямо хожу, меня вперед ничего не тянет.
– Тебя, – заржал он, – …назад тянет. Вот и уравновешиваешься.
– Дашь червей?
– Не-а! – сказал он, отряхивая дорогие новые брюки.
– Видишь! А я тебе все даю. Камеру. Помнишь? Резиновый костюм, канистру…
– А что еще дашь? – спросил он, ухмыляясь и покачиваясь.
– Дал бы но шее. если бы ты был помоложе!
– Был бы я помоложе, ты бы не хорохорился! Ишь ты!
– Не надо вести себя по-свински. Ходишь по-гусиному, а ведешь себя по-свински.
– Червей захотел! – не слушал он. – Накопай!
– Я тебе, черт с тобой, бутылку куплю.
– Я и сам куплю. Пойдем! Я две куплю.
– А три купишь?
– Сейчас посмотрю… – Он полез в карман и начал считать шуршащее и звенящее.
– Ладно! Ничего ты не купишь, уже поздно. Я не пойду с тобой в магазин. Иди спать. А если пойдешь в магазин, то тебя выгонят или вызовут милицию.
– Милицию! Ишь ты! Я сам вызову милицию. Пойдем!
– Стой! Пойди только… Никогда больше не буду тебя провожать. С тобой всегда влипнешь в какую-нибудь историю.
– Потому что я веселый! И смелый. А смелого пуля боится, смелого штык не берет! – неожиданно чисто пропел он, привалившись к контейнеру.
– Совсем пьяница. Распустился! Смотреть противно.
– Это ты пьяница. Я за второй не бегал. А ты бегал, вот и терпи! Терпи, а то червей не дам.
– Ты и так не дашь, жадюга.
– Конечно не дам.
– Ну и ладно! Я пошел.
– Иди! Кто тебя держит.
– Терпеть тебя больше не могу. Ты становишься противным.
– А ты… – он хотел что-то сказать, покачнулся, отвалился от контейнера и пошел, мурлыкая мотив из «Белорусского вокзала».
– Мы не виделись два дня. Я уже стал скучать по нему.
– Позвони, – советовала жена. – Он обрадуется, ты же знаешь.
Но я почему-то упрямился. Она позвонила сама.
– Я как раз к вам собираюсь! – послышалось в трубке. Конечно, это он придумал, что сам собирался. Обрадовался, что не пришлось унижаться.
Он принес десяток карасей – крупных и желтых. Они еще разевали рты и хлопали жаберными крышками.
Он был приятно застенчив. Учтиво отвечал на мои вопросы. Да, дороги просохли, хоть шары катай. Он побывал на Дальнем заливе. Только что в него зашел карась. Крупный и голодный, берет с маху.
Он начинал волноваться и скрести лысину.
Залив Дальний мы любили особенно. Мало кто из рыбаков рисковал туда добраться. Не зная объездных троп, можно утопить мотоцикл. Кругом мари и болота. Зато пологие песчаные берега залива, ровное песчаное дно делали рыбалку похожей на сказку. На мелководье, сравнительном мелководье, кишел карась и гуляла щука, в ямах таились змееголовы и сомы, и там и сям не было отбою от косатки.
Он очень хотел поехать туда с ночевой, но один на ночь никогда не ездил. В этом тоже было что-то странное, что он не хотел и стеснялся мне объяснить. Я сказал ему, что заработал три свободных дня. Он стал наливаться радостью.
Три дня плюс два выходных.
– Тетка еще червей привезла! – поделился он, разминая мою сигарету. Он бросил курить и теперь схватил ее машинально. – На месяц нам хватит!
Он был очень щедр, и ему всегда казалось, что он недостаточно щедр.
– Может, сходить? – спросил он неуверенно.
– Нет, – сказал я твердо. К чему?! Разве нам так плохо?
Он тут же согласился, что и без этого хорошо. Мы пили чай, включали и выключали телевизор, готовили к рыбалке мои снасти, помогали моей жене укладывать дочурок и были взвинчены. Он то и дело царапал лысину и улыбался улыбкой ребенка.
– Только бы дождя не было! – беспокоился он.
…Мы выехали в пятом часу вечера. На месте должны были очутиться к заходу солнца.
Двадцать семь километров, пока тянулся асфальт, он ехал впереди. Потому что мой мотоцикл был надежнее его. Он даже не оглядывался. Потом, как обычно, мы поехали рядом. Это было и приятно, и удобно: время в разговорах летело быстро. Где-то на пятидесятом километре я сказал, что у него щелкает цепь. Мы остановились и натянули ее. Настроение у него поднялось еще больше. Он любил ездить со мной. Он плохо знал мотоцикл и при поломках бывал почти беспомощен.
На шестьдесят третьем километре показалось село. Очень удачное и красивое село. Кругом него – заливы и протоки. Иногда мы рыбачили здесь. Если бы не было на свете Дальнего залива, мы бы ездили только сюда. Здесь и магазин был хороший, и продавец – чернявый мужичок, тоже заядлый рыбак, вечно выпрашивающий у нас крючки. Мы никогда не жалели для него крючков.
Мы всегда останавливались передохнуть у магазина. И когда ехали на Дальний и когда возвращались домой. Остановились и сейчас.
Я начал осматривать свой мотоцикл, а он, тяжело ступая и оставляя на пыльной дороге огромные следы своих бродней, пошел к распахнутой двери. Вернулся он не скоро – навеселе и с двумя большими свертками.
– Смотри! – предупредил я. – Довеселишься!
– Нам, татарам, тарабам!
Мы по-прежнему ехали рядом, хотя дорога превратилась теперь в извилистую тропу. На поворотах я пропускал его вперед и волновался, видя, как он рисуется, зачастую совсем не к месту резко поддавая газу. В пятьдесят с чем-то лет он оставался мальчишкой.
Часа полтора мы выписывали замысловатые петли по релкам и перелескам. Залив медленно, но приближался, хотя и не видно его было за пологими взгорками и зарослями.
Потом он стал ерзать на узком сиденье своего М-106, оглядываться и терять всякую осторожность.
– Что случилось? – крикнул я, поравнявшись с ним.
Он притормозил и уперся длинными ногами в землю.
– Куда мы гоним, а?! Давай перекусим…
С какой-то лихорадочной поспешностью он развязал рюкзак, повыкидывал из него кружки, мешочки, уселся на сброшенную ватную куртку и широко расставил ноги.
– По чуть-чуть?
Я пожал плечами.
– Давай дерни! – Он все полнился возбуждением, смотрел на меня с искренней любовью, и я не мог отказаться. Да и, по правде говоря, мне самому было сейчас несказанно хорошо, трепетно, хотелось довести это состояние души и тела до полного блаженства.
– Загрызи! Пряники бери! Котлеты вот… – он всегда был по-отцовски заботлив и неутомим в этой заботливости.
Сам он выпил, кажется, без особого наслаждения, морщась и кривя сухие губы. Потом лениво макнул в соль луковицу.
Я понимал, что сейчас он наслаждался жизнью, которой там, на войне, мог лишиться в любую минуту, думал о том, что мог ее лишиться и все-таки не лишился, до сих пор не верил в эту милость судьбы и со страхом смотрел в прошлое.
– Я помню – она говорила: «Простите… была не права… Я мужа безумно любила. Как вспомню… болит голова…»
Он изводил меня Есениным. Декламировал он светлые есенинские строки с каким-то подвывом. Мне было стыдно за него, за его глуповатую артистичность – в конце каждой строки он не забывал вознести длинную руку, откинуть голову и скосить на слушателя настороженные глаза.
– «Но вас оскорбила случайно… Жестокость была мой суд… Была в том печальная тайна, что страстью преступной зовут».
Лежа на спине, он не мог откидывать голову, но рукой взмахивал исправно. Я слушал и смотрел туда, где нежился сейчас под теплым языком заходящего солнца Дальний залив.
– «Далекие милые были! – он начал привставать, опершись на одну руку, – тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас».
Он зарделся и потупился. Я знал, что надо помолчать, якобы находясь под сильным впечатлением. Иначе все пойдет насмарку.
– За Серегу, а?! – довольный моим молчанием, он уже самостоятельно и решительно булькал в кружку. На этот раз он не куснул и луковицы – заерзал, зацарапал уставшую под шлемом лысину.
– Я тебе не рассказывал, как побывал… у его матери.
– Может, тебе это приснилось?
– Ага! – он насупился и презрительно скривил губы. – Я тебе покажу книжку. Ты первый увидишь автограф его матери. Она была неграмотная, дочь помогала… Серегина сестра. Я эту книжку всю войну с собой проносил. А когда выписался из госпиталя, в Рязани, взял ее и поехал в Константиново.
Я уже верил ему, потому что он не умел врать, потому что он, хотя и рассказывал сейчас об этой необычной поездке, все еще сердился на меня. Лживые люди почти никогда не сердятся, они изо всех сил стараются убедить, что говорят правду.
Может быть, не укуси я его своим дурацким вопросом, он бы обрисовал все красочнее и подробнее. Теперь же приходилось довольствоваться не картинами, а штрихами. И все же запомнилось, как односельчане знаменитого поэта долго не могли понять, кого ищет запыленный солдатик. Есениных в Константиново – полсела. «А! Который поэт! Вон его мать в огороде…» Дом, где он рос, огород, в котором он бегал босиком, мать, прижимавшая когда-то его к груди.
Они, две женщины – мать и сестра Сергея Есенина, копали картошку. Разволновались, узнав, по какому поводу проделал немалый путь совершенно незнакомый молодой человек.
Так вот почему он не устает мучить меня «Анной Снегиной!»
Тронулись мы только с началом темноты. Ехали где неспешно, высвечивая фарами частые колдобины и свалы, где по-молодецки лихо, входя в азарт и с жадностью втягивая в себя густеющий к ночи воздух. По мере того как приближался залив, мы теряли осторожность и неслись по широкой тропе-дороге, часто-часто подпрыгивая на оголившихся дубовых корнях. Я старался пропускать его вперед, но в темноте простора он терялся, крутил головой и сбавлял скорость. Ему хотелось, чтобы я был рядом, возле левого бока, и я пристраивался к нему.
На крутом повороте, перед самым заливом, оставалось только пересечь гладкую площадь природного травяного поля, – странно большая птица холодно чиркнула меня по носу, взмыла вверх и быстро свалилась вправо, на голую дорогу. От неожиданности я сильней необходимого придавил педаль тормоза, «Восход» занесло и развернуло. В наступившей тишине послышались шорохи возни и булькающие всхлипы.
Он лежал под мотоциклом в небольшой, но глубокой ямке и сучил тяжелыми в резиновых сапогах ногами. М-106 щедро поливал его бензином. Я рванул на себя мотоцикл, поднял пробку и заткнул бак.
Он плевался и ругался, давясь смехом. Ему было весело от нетрезвости и необычности происшествия. Он не ударился затылком, не подвернул руку, даже не поцарапался, хотя проделал сальто с полным рюкзаком за спиной.
– Ну что, долихачился?!
– Нам, татарам, тарабам! – Он стащил с себя пропитавшуюся бензином куртку и привязал ее к багажнику мотоцикла. Мы поехали дальше, уже угадывая очертания широкого залива, но теперь он держался сзади, и я изо всех сил старался не спешить, чтобы он не попал в какую-нибудь историю.
