Текст книги "Чистые струи"
Автор книги: Виктор Пожидаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Какое там – надень! Мишка не мог оторваться от прозрачной ловушки. Белый зверек, пятясь, вжался спинкой в холодную стенку, взъерошил шерсть. Он хрипел, показывая красный язычок, тонкие губки дрожали и дергались.
– Не вздумай руку сунуть, Мишатка! – сказал дедушка. – Это такая молния! Чиркнет – месяц не заживет.
– Ведро стает, – заметил Шмаков. – Не поймаешь. Надо бы…
– Эх, недотепы! – рассердилась бабушка. – На месте надо было. Вот каково теперь… – Она повела глазами на Мишку.
– Ну… Это… – дедушка постукал пальцем по ледяшке. – Пусть поживет, порадует Мишатку! А чучело мы ему потом, посылочкой. Правда?
Мишка и не заметил, как дедушка и Шмаков ушли. Начинался день, их ждала работа.
После завтрака бабушка начала собирать Мишкины вещи. Она собирала очень медленно. Задумывалась, сидела с рубашкой в руках. Потом укладывала в чемоданчик рубашку и сидела с полотенцем. Это Мишка видел мельком, когда забегал в дом – то за мясом, то за кусочком налима. Для горностая.
Зверек ничего не брал. Только шипел и вздрагивал. Вот смотри: белый, как заяц, а натура совсем другая!
И Мишка понял, что горностай так и умрет – от голода и страха. Он, наверное, очень гордый… Умрет и станет чучелом. Чтобы городские ребятишки могли любоваться им. День полюбуются, два. А потом и внимания на него обращать не станут. Есть же в школе чучела – белки, ондатры, птиц всяких. Пылью покрылись, никому не нужны. Только Мишка будет приходить к нему… Вспоминать, как он ничего не хотел, бился об ледяную стенку и пятился, пятился…
Солнце поднималось все выше, выше, а ведро не таяло. Мишка вошел в дом, постоял возле бабушки. Она его не заметила: сидела с носками в руках. Вышел. Горностай хрипел и цокал. То ли жаловался, то ли плакал. Мишка сел рядом, на крылечко, погладил рукой ловушку, будто его погладил, тонкого, отчаявшегося зверька. Потом взял ведро двумя руками и осторожно положил на бок…
Поезд шел почти без остановок. Туда, где… Оттуда, где… Последнее, что еще успел подумать Мишка – это про ручей. Не забыть… Рассказать… Отцу…
Жить хорошо
1
Это колеса выстукивали: «Жить хорошо! Жить хорошо!»
Петя достал новый бумажник и пересчитал наличные. Надюха не поскупилась – отвалила на распыл сотню. Но на вокзале, в киоске, он заметил яркую газовую косынку и не раздумывая сделал жене подарок. Надюха даже прослезилась. После прощальных поцелуев на перроне ухватила его за руку и под сиплый гудок тепловоза, заглушивший последние ее слова, торопливо сунула ему в карман еще пять красненьких. Вид у нее был совсем несчастный. С минуту Петя видел еще, опасно высунувшись из тамбура, как она махала ему – словно на фронт провожала…
Петя грустно улыбнулся, заплевал «Приму» и, выдернув из бумажника пятерку, спрятал остальные деньги подальше. Из вагона-ресторана он пришел в свое купе с двумя пачками шикарных сигарет «Ява-100» и двумя лотерейными билетами – на сдачу.
В купе ехали приличные люди. Петя не решался забраться на свою верхнюю полку на глазах у них. Да и жалко было мять новые брюки, а снять их – можно, нет? Нигде не написано.
Петя слонялся по коридору, снова и снова выходил в тамбур покурить и все мечтал о своей верхней полке. Потом проследил, как зашедший в туалет майор вышел оттуда с форменными брюками в руках, но уже в шерстяных шароварах. И выругался про себя. Ведь шаровары и у Пети были.
Скопировав эту процедуру, Петя сладко потянулся в белом покачивающемся ложе. Приличные люди вели тихие семейные разговоры по поводу моющихся обоев, японского линолеума. За тонкой перегородкой, на уровне Пети, кто-то возился, будто ежа проглотил. А ниже веселились, играли в карты. И женщины смеялись.
Тело у Пети вроде засыпало, а вот голова сопротивлялась, не хотела туманиться для непривычно раннего отдыха. Петя приподнялся, дотянулся до сетчатой полочки и достал из кармана пиджака лотерейки. Долго разглядывал их, улыбался, как ребенок, поверивший в добрую сказку, потом нашарил ручку и подписал голубенькие бумажки: на одной вывел «Н», на другой – «П». Как хорошо было у него на сердце!
…Очнувшись, он ошалело уставился в блестящий потолок. В купе горел слабый свет. Приличные люди разговаривали шепотом, а откуда-то издалека, будто из другого вагона, жаловался стонущий радиоголос:
Я потерпел неудачу!
А все могло быть иначе!
Иначе! Иначе!..
Петя постепенно успокаивался, но еще чувствовал легкую испарину на шее. Приснилась же такая ерунда… Будто входит он в огромный, сверкающий расточительными люстрами зал ресторана и не успевает усесться за столик, как подбегает официант с меню. Посмотрел в это меню, а там!.. На холодные закуски – вдовы и разведенные женщины, на горячее – блондинки, на десерт – брюнетки. «Есть заказное! – зашипел на ухо официант. – Девочки! Что подаем?» Ну, ясное дело, Петя просто растерялся и слепо ткнул в меню пальцем. Глядь, официант ведет за руку Надюху. «Я знала, что ты сюда зайдешь! – зловеще сказала Надюха и по-хозяйски расположилась за столом. – Платочком, косыночкой хотел отделаться, топор зазубренный. На этой косыночке я тебя и повешу! А сначала рассчитайся с официантом!»
Дрожащими руками Петя достал бумажник и вытащил из него две лотерейки. Официант спокойно взял их, посмотрел на свет и исчез. «А деньги где? – ненавистно прищурила глаза Надюха. – Сто сорок рубчиков, где?!»
«Ваша «Н» выиграла! – спас Петю подскочивший официант. – Вот, полюбуйтесь! – положил на стол тиражную таблицу, ярко разукрашенную голыми мужчинами и женщинами. На Надюхин билет выпал… «молодой чувствительный брюнет с томным взглядом и автомобилем «Жигули» в хорошем техническом состоянии».
«Ну тогда живи! – радостно сказала Надюха и подмигнула официанту. – Теперь ты мне не нужен, колун ржавый».
Петя отходил от кошмара. Он лежал тихо, как покойник. Впервые за много лет он лежал ночью один. Петя даже пошарил под простыней. Один… Чудно!
Он почувствовал легкую потребность, но надо было слезать с полки, обуваться на виду у приличных спутников. Они, конечно же, сразу поймут, куда его потянуло. «Потерплю… – решил Петя. – Не придумают одноместных купе. Вот и мучайся так».
Он перестал думать об этом, и это отдалилось, стало необязательным. Вагон покачивало, было мягко и уютно. Все вещи на виду. К Пете пришел сладкий покой.
«Жить хорошо! Жить хорошо!» – не уставали радоваться колеса надежной и гладкой дороге. Петя согласно и грустно кивал. Одному ехать все-таки немного тягостно. Вот увидел сон – и рассказать некому. Так и пропадет, забудется. Надюха небось тоже мучается, если не гулянка какая…
И Петю словно обухом трахнуло. В одной маленькой и быстрой мысли уместились подвыпившая компания у какой-нибудь подруги жены, шуры-муры и… пустая квартира, шепот в темноте. В темноте!
Петя придерживал дыхание, но оно рвалось наружу, в его ранимое сердце безжалостными зубами вгрызалась ядовитая мышка. Урчала, захлебывалась обильной сладкой кровью. Петя закусил губу, вцепился обеими руками и волосы: «Грызи, грызи, насекомое!»
Он уже наяву видел всякие нехорошие вещи, вытворяемые в легкомысленно оставленной им двухкомнатной благоустроенной квартире.
«Недаром она сегодня простыни меняла!..»
Петя взмок в одну секунду.
«Вырвался, дурак! Вырвался! Сейчас же вернусь».
Он решительно сел и мотнул головой.
– Выспались? – услышал он приятный женский голос. – Может, мы вам помешали?
Пожилой сидел, прислонившись спиной к голубой пластиковой стенке. А это, наверно, его дочь – лет двадцати пяти, смуглая, худенькая. В брюках и кофточке.
– Что вы! – наконец ответил Петя вежливо. – Кому вы можете помешать! – Он почувствовал, что сказал это и веско, и в меру доброжелательно – как и надо было.
– А вы, случайно, не курите? – спросила она шепотом. – А то, знаете, ресторан уже закрыт.
– Вам или… – Петя указал глазами на папашу.
– Мне! Мне! – доверительно улыбнулась она. – Папа не курит, он у меня молодчина.
Петя запустил руку в карман пиджака и выудил потрепанную пачку «Примы», но тут же вспомнил о покупке. Торопливо спрятал дешевку, достал черную блестящую коробочку с золочеными буквами, протянул ей.
– Я только одну! А вы не хотите?
Петя сбросился вниз.
– Здесь, наверное, нельзя, – тихо сказал отец. – Пошли бы в тамбур.
– А мы и пойдем! Правда? – будто умоляла она.
В тамбуре было сумрачно и прохладно. По стенам ползли божьи коровки. Она ловко распечатала пачку, вынула две длиннющие сигареты и одной поделилась с Петей.
– Где у вас карман?
Петя спрятал пачку и достал спички. Ему понравилось, как она курила: затягиваясь, чуть закидывала голову, и тогда лоб освобождался от легкой завитой пряди, лицо становилось еще милее, еще приятнее.
– Вы знаете, почему в вагонах свободно? – спросила она, укладывая руки на груди, под большими вязаными выпуклостями, так, что сигарета торчала в пальцах на безопасном расстоянии. – Все ведь сейчас едут на юг, за черноморским загаром. А мы мчимся на восток.
– За дальневосточным загаром! – подтвердил Петя.
– Я не за загаром… – вздохнула она. – Летали в Москву, к профессору Одинцову. Не слышали о нем? Знаете, это просто чудо! Но… Надо же такому случиться – профессор слег. Три дня промучились. В гостиницах не устроишься, кошмар какой-то! Кое-как добрались до Хабаровска, теперь вот поездом.
– А что с отцом? – серьезно интересуясь, спросил Петя.
– С отцом? Ничего… Да это, собственно, не мой отец – мужа. Свекор. Так говорят? Он провожал меня… – Она снова стала затягиваться, чуть придвинувшись к Пете. – Понимаете!.. – перешла на шепот. – Всякую надежду потеряли. Два года… Живем с Володей два года, а детей все нет и нет. Ничто не помогает. Я уже и бога молила! Смеетесь?
Петя не смеялся. Ей показалось… Он ошарашенно молчал. Стремительное откровение хорошенькой женщины взволновало его до предела. «Ничего себе! – думал он. – Ничего себе!» Незнакомый мужчина, ночь, свекор под боком… И Петя начал догадываться, что его родное Излучье безнадежно погрязло в едкой трясине устоявшегося быта, что жизнь – светлая и быстрая, развивающаяся по одной ей только понятным законам, – обтекает его, как свежая горная вода обтекает замшелый валун – не раскачивая и не срывая налепившихся водорослей.
Пете стало совсем грустно. Он устыдился недавней вспышки ревности к Надюхе. «Осел я! – подумал печально. – Осел! Козел и косолапый мишка…»
– Будут! Будут еще! – пообещал почти торжественно. – Какие ваши годы?..
– Правда?! – обрадовалась она, засветилась вся. – Так ведь бывает! Вы тоже знаете?
– Да сколько хочешь! – с жаром подтвердил Петя, но тут же прикусил язык.
– Бывает… – о чем-то думала она, нервно ломая сигарету. – Знаю, что бывает, но так ведь ждешь, так ждешь – сил никаких нету!
Она отвернулась к окну, всматривалась в темноту.
– А я ведь тоже случайно появилась! – засмеялась вдруг, обдав Петю искрами уже шаловливо-веселых глаз.
«Шустрая! Как белка. Во крутнулась!..»
Она опять стояла на прежнем месте, и Петя угощал ее новой сигаретой.
– Как случайно? – стеснялся заглядывать ей в глаза – острые какие-то…
– А так! Не было, не было. Папа с мамой привыкли, что меня нет, и взяли девочку из детдома. А через три года и я появилась. Представляете! Маме уже тридцать пять было, а папе – сорок два.
– Да ну! – сказал Петя, и сердце у него екнуло. – Правда?
– Конечно правда! Вот я стою перед вами. И не урод, верно?
– Красивая! – подтвердил Петя, пьянея от всего этого, но больше всего – от появившейся мысли, что Надюхе еще далеко и до тридцати…
– Ну, может, и не красивая, а все же не урод! Вы бы могли поцеловать меня, правда? Не противно же?..
– Конечно – нет, – еле выговорил Петя и стал неловко доставать сигарету. Она засмеялась как-то непонятно, ласково провела рукой по его плечу и исчезла.
Успокоился Петя не скоро. Он курил и не накуривался, а «Примы» под руками не было. Внутри уже не одна мышка жила, а целый выводок. И весь этот хвостатый клубок скулил, пищал и мягко терся о большое и нежное его сердце.
2
С Надюхой они жили хорошо. Очень хорошо. Да и чего – вся родня, и его и ее, – под боком. Заскучать некогда – именины, крестины, свадьбы. Сплошные праздники. Рюмкой Надюха никогда не попрекала. Весел и ласков был Петя, принявши немного. Иногда плакал, чувствуя, что ласки в нем для одной Надюхи слишком много. Тогда и она мочила теплыми слезами подушку. Одинаковая их печаль рождала одинаковые сны, наполненные детским лепетом и пахучими пеленками.
Гулянки Пете надоели. К шутам это бесконечное застолье! Одни и те же разговоры, одни и те же подковырки. Намеки на их с Надюхой неуменье. Воспитание-то у родни какое? Излученское. Самодельное, как те сараи, что возле каждого дома навтыкала Петина бригада. Поэтому Петя все чаще сказывался хворым. И Надюха уходила веселиться одна.
Веселиться она любит! Пьет, как все думают, в меру, но Петя-то замечает, что для женщины мера эта великовата. Однако тоже никогда не одергивал жену… Чувствовал каким-то потаенным, глубинным нервом, что этого делать не надо. Да и хорошела она, выпивши, несказанно. Только на нее – певунью да плясунью – тогда все и глазели.
Смолоду Петя был ревнив, «сек» за женой неустанно. Казалось, то тому, то другому на что-то намекает и тут же след заметает: кто тропку понял – и под снегом найдет… Петя делал вид, что развезло, его укладывали на диван. Тогда он «сек» с закрытыми глазами, улавливая связь между скользкими, будто случайными, но – его не проведешь! – выведывающими эту самую тропку словами. Но все оказалось чепухой, и постепенно Петя отвык от ревности. Может, и потому, что Надюха становилась уже не той – раздобрела малость, похорошела в обратную сторону, как всегда бывает с женщинами, не отведавшими живительного сока материнства.
Петя мог гордиться тем, что за всю свою почти тридцатилетнюю жизнь не целовался ни с кем, кроме родной жены. Правда, большую половину отпущенных на их долю поцелуев они использовали, почти сразу. Потом в поцелуях не стало сладости и трепета. Свыклись, что ли. Притерлись и успокоились.
…Человеку почти тридцать, а он нигде, кроме Излучья, где родился, вырос, окончил ПТУ, став плотником четвертого разряда, женился и в конце концов получил двухкомнатную благоустроенную квартиру, не бывал. Армия – не в счет. Тоже ведь не в столице сапоги топтал.
Товарищи, долго помнившие его по бригаде, писали из Навои, Сибири, с БАМа: приезжай, бригадиром будешь! Вроде и трепыхалось немного сердце, пыталось распустить неопытные крылышки, но сразу же успокоенно замирало, как только Надюха замечала привычно: «Везде хорошо, где нас нет».
Да, в их жизни не было невзгод, и покой с достатком казались незыблемыми, как стены излученского клуба, срубленные еще Петиным дедом из лиственницы. Потому, когда Пете предложили путевку в дом отдыха, он растерялся. Надюха же и вовсе оторопела.
– Не пущу! – вдруг заявила решительно. – Знаю эти дома!
– Ну, ну… – удивившись такому ее порыву, успокаивал Петя. – Не ругайся… Чего это ты… Я и не поеду. Только предложили ведь. Не заставляют.
– Я им заставлю! Я им заставлю!.. – Она смотрела на него как шут знает на кого. Вроде бы он уже чего-то натворил, что ли…
Надюха успокоилась. Правда, весь тот день не отходила от него, виновато улыбалась: «Ты ведь не обижаешься? Нет?.. Я не хотела таким словом ругаться. Вырвалось как-то…» Вечером сама, что было не так часто, полезла с ласками, с какой-то ошалелостью целовала, гладила по голове…
– Вот если бы вместе поехать… – вздыхала. – А так – нет! Нет, Петя, не пущу! Там бабы – знаешь какие!
– Какие? – спросил он, притаив дыхание. Он знал, какие там бывают бабы, наслышался. Но перед Надюхой как-то бессознательно захотелось выставиться совсем уж несмышленышем.
– Какие! Порядочные в эти дома не ездят. А вот вертихвостки всякие и рыскают. Мужиков изыскивают. Да что ты, маленький, что ли! Вон Светка Ковалева сколько там отдыхает! Поедет – так лоснится вся, повариха ведь, жир бесплатный. А вернется – на поганку похожа, смотреть противно. Там так, закрутят голову в два счета. Нет уж! Мне самой муж нужен. Не пущу, хоть ты раздерись тут!
– Да на кой мне эти поганки!.. – протестовал Петя.
– Молчи! – оборвала его Надюха. – Известно, день не нужны, два, а потом понадобятся. Ты тихий. С виду-то ты тихий, при мне. А вот вырвешься!
«Вырвешься». Пете это слово понравилось, поскольку вроде посулило неведомую доселе свободу и не постигнутое им блаженство.
А утром выговорившаяся за ночь Надюха была уже другой – спокойной и задумчивой.
– Не поедешь – в другой раз путевку не дадут, – рассуждала она, пригорюнившись, – а жизнь идет… Что мы видим от нее, Петя?
И всплакнула даже ни с того ни с сего.
– Ну а если и случится что, так чтобы только я не знала. Ладно?
И так похорошела в эту минуту, что Петя мгновенно решил: не поеду! Обнял ее крепко-крепко, будто она собралась уезжать, а не он. Надюха же с силой вырвалась, вспылила:
– Обрадовался!
Надулась и испортила Пете все настроение.
3
Были проводы и в бригаде. Выпили после работы. Как повелось, ставил отпускник. Затеяли легкие разговоры: кто, где и как отдыхал, что с ним в это время случалось. Случалось что-нибудь со всеми, и выходило, что с Петей тоже что-нибудь случится – никуда от этого не денешься. Петя смущался, но чувствовал, что где-то внутри, может, возле самого сердца, появилась маленькая, мягкая и щекотливая мышка. То язычком, то хвостиком касалась она, задевала там что-то, и от этого Петино сердце замирало, а потом билось сильно и быстро.
И Петя почти поверил: что-то будет! Еще очень как-то неясно, совсем слабо захотелось ему, чтобы это что-то действительно было. Но без осложнений и мук, приятное и легкое, как в цветном кино. В какую-то секунду он еще удивился этому странному вроде желанию, этой неожиданной мысли. А в следующую секунду удивился тому, что и желание это, и эта мысль никак не отразились на его обычно чуткой совести.
Наверное, впервые Петя с таким горячим, но все-таки незаметным для глаз товарищей интересом слушал подобную болтовню. И стыдно было за всех – и рассказывающих и слушающих – немного, и сладко как-то.
К семи почти все разошлись. Остались двое – Миша Лесков и Федя Лыков, крепче других привязанные к Пете.
Лесков с виду и видный, и какой-то жуликоватый. Худющий, что топорище, длинный до нескладности, а вот лицо – ничего. Если глупостей не говорит. Этот Миша Лесков бросил якорь в Излучье после долгих скитаний по морям: ходил, говорит, за крабом, брал селедку, минтая. Но чаще всего вспоминал «райский остров Шикотан», славившийся сайрой и девчатами. В Излучье Лесков заехал года два назад – проведать какую-то свою тетку. А у тетки оказалась приятная для Миши страсть подыскивать ему «подходящих невест».
Федя Лыков – небольшой полупаренек-полумужчина, по состоянию здоровья оставивший любимое место помощника машиниста тепловоза. Странное у Феди лицо – узкое, длинное, а нос будто от другого лица – маленький и вздернутый. Нос этот подтягивал верхнюю губу, и казалось, что Федя напряженно ждет: вот-вот он чихнет, и губа уляжется на свое законное место.
Говорил, конечно, Миша Лесков. Он сейчас без этого просто не мог. Говорил шумно, с чувством, похохатывая и гудя в нос.
– Вот это жизнь, Петя! Когда шуршит в кармане, все бабы твои – и мягкие, и жесткие! Каких их только нет! Натоскуешься, наэлектризуешься в рейсе, ну а зато потом! – Миша закатывал свои выпуклые глаза и ерзал по скамейке острым задом. – Зато как вырвешься..
«Вырвешься!» Оно так и каталось у Пети в ушах это распаляющее и на редкость приятное слово.
– Тебе не понять! – подкалывал Лесков. – Засосал тебя вместе с потрохами этот чистенький жизненный омутишко. Мужик! Работяга! Нет, Петя, таких бабы не любят. Не любят, нет! – Миша сильно дернул головой, словно был очень зол на Петю и старался причинить ему боль. – Нет в тебе…
– Брось ты! – в сердцах огрызнулся Петя, что случалось с ним совсем редко. Даже кулаком пристукнул. – Тебя любят! Что ж тогда жены твои от тебя бегут?
Лесков засмеялся и шумно выдохнул:
– Пылкий я, Петя! Они меня просто боятся.
Федя Лыков тихонько смеялся, словно котенок мурлыкал. Он был безобидный и доверчивый. Двое детей уже, а все краснеет…
– Вот брешет! – засипел Федя полушепотом. – Он им денег не дает, они и убегают!
Лесков трагически посмотрел на Федю. Взгляд этот был долог и пугают. Петя внутренне подготовился дать отпор, если уж дойдет до рукоприкладства, но Лесков полез рукой куда-то под стол и с нажимом почесался.
– А зачем бабам деньги?! – сказал он. – На ветер пускать? Так мы это сами могем!
То, что все так вот обошлось, еще больше подняло Пете настроение. «Хорошие у нас в бригаде ребята! – подумал умиленно. – Спокойные, уважительные. Бригадира уважают, не кобенятся никогда, от работы не отказываются. Мастера уважают – и в глаза и за глаза. Не роются в нарядах, как другие, не ищут упущенную им где-то копейку. Вот и меня провожают – разве не приятно! И не жалко поэтому угостить по-человечески. Надюха даже не покривится, поймет. Она тоже людей уважает, хороший она человек. Вот и в дом отдыха отпустила… Да она даже лучше, чем я всегда о ней думал. Лучше! Повезло мне, чего там говорить. Может, если бы Лесков на ней женился, тоже другим человеком стал…
Эх, Надюха ты моя, Надюха! Ребятишек бы тебе парочку или трех. Кучерявеньких, как Пушкин, тепленьких, пискливых… – Петя ушел в себя и не слушал Мишу Лескова, хотя и глядел на него вроде пристально, как бы с полным вниманием… – Говорят, иногда бабы-то с отдыха в подоле привозят. Даже черненьких. Кому беда, а кому и радость. Вот жизнь… Мне, мужику, без ребятишечек трудно, а уж ей-то! Эх, Надюха, – мелькнула шаловливая мысль, шаловливая и щекотливая, – был бы бабой – привез бы тебе! – И опять почувствовал внутри сладкую мышкину возню: это ей, маленькой заразке, нравится! – А если бы… – И Петя даже сжался. Мышка пискнула и укусила за самый краешек сердца. – Нет! Я бы ее не отпустил… Никогда и ни за что! А как же она?.. Ну она – дело другое. Я же – мужик. Ну и что? Как что?! Женщина – дело святое. Все от нее. Все! Вся чистота жизни. Любой дом – дворец, если женщина чиста. Тогда и жить охота, и детей кучу. И работа, будь она трижды разнелегкая, не нарастит горба, не убьет… Женщина. Да, святое. Но сколько мужиков пропадает, спивается, когда их жены забывают про свое главное. Мужики чуткие. Не засекут, не застанут, а все равно поймут, когда в женщине пропало главное».
Сколько знал Петя таких спившихся мужиков. И жены их действительно были с кем-нибудь не против. Природа, видно, заложила в мужика какой-то безошибочный приборчик – чуть что, так даст сигнал, писк какой-нибудь. Ну не без этого: кому-то попадает и негодный аппаратик – то молчит в ясную минуту, то загудит не по уму… У Пети вот тоже поначалу жужжал непрерывно, будто проводку замкнуло.
– Ну да! – громко говорил Лесков, морщась и закусывая сайрой из консервной банки. – Ты мне это, Федя, брось! На хрена тогда жить, если не жить как следует! Почему же я должен горбиться для того, чтобы какая-то там манька мои башли в чулок прятала? Не надо! Не хочу, чтобы даже у манек загнивала душа. Вот говорят, что деньги – вода. Так это истинная правда! А вода застоя не любит, должна течь, журчать и услаждать нас в жажду. – Лесков потянулся к стакану. – Не в Америке живем, на черный день откладывать не обязательно. Всегда прокормимся – все учтено! Работаешь – получай, пошел в отпуск – получай, заболел – получай! Что еще? А на пенсию пошел? Без денег остался? Так вот, брат Федя. Социализм! Понимать надо.
А ты… Черный день! – Лесков даже передернулся. – Черный – он для всех, я так понимаю, будет не белым. Что же тогда: ты жри, а другие пусть тебе в рот смотрят?! В такой день я, Федя, истину говорю, палачом буду! Да! Головы буду рубить тем, кто сами жрут, а над другими смеются. Без суда и следствия – чик голову к чертовой матери! И тебе отчикаю, если таким окажешься… Не нужны такие социализму, а уж коммунизму тем более.
– Но и пропивать-то…
– А ты мне этим в нос не тычь! – слабо возразил уставший Лесков. – Если пью, что, конечно, случается, то деньги мои и считать тебе их нечего. Еще вопросы есть?
– Нет, – сказал Федя уныло. – Но все же пить не надо. Так вот, для радости…
– Да ты не оправдывайся, не оправдывайся! – пристально посмотрел на него Лесков. – Раз влип, навешал цепя на шею, терпи. Смазывай их и терпи. Я тебя за это не осуждаю, но и не жалею, потому что мне в чем-то туже, чем тебе.
Минуту провели в молчании. Миша Лесков поднял голову, отходя от каких-то своих дум, взгляд его просветлел, налился веселостью.
– Федь!
– А?..
– Ты в кабаке-то хоть бывал?
– Нет. В ресторане был один раз.
Лесков закашлялся, махая руками, словно крепко подавился.
– Да!.. – протянул наконец, еще больше выпучивая заслезившиеся глаза. – Тебе, кроме сказок, пока ничего рассказывать нельзя.
– Кабак – это и есть ресторан! – пояснил очнувшийся Петя. – А вот я там ни разу не был.
– Не брешешь?! – уставился на него Лесков. – Ну-у! – И так покачал головой, что Петя даже и пожалел, что ляпнул.
Лесков аж синим огнем воспламенился. Кабаки – это его вторая, после моря, стихия.
– Умные люди придумали кабаки! – начал он, всем своим видом требуя тишины и внимания. – И, заметьте, никогда их не отменят. Они нужны при любом строе, при любом правительстве! – Лесков потянулся сытым котом, изогнулся в спине – вот-вот тренькнет сломленный позвонок – и привалился к стене бытовки. Ослабил тело, чуть сгорбился. Забросил ногу за ногу. Тонким белым ногам его в парусиновых плотницких штанинах было так же вольготно, как чайным ложкам в объемистой семейной кастрюле. Образ жизни, который вел, осев на берегу, Миша Лесков, вычеркнул из его перечня необходимые всякому нормальному человеку вещи: носки, майки, даже шнурки. Казалось, и спичечный коробок его обременял: спички он носил в кармане россыпью, а зажигал их о брюки, для чего приседал и отставлял клиновидный зад. – Завидую тебе! Там будешь… – Лесков таким тоном произнес это «там», будто Петя направлялся, по крайней мере, в столицу Родины – Москву. – Если не секрет, сколько дубов берешь?
– Рублей сорок. Больше-то зачем?
– Чудак! Вот чудак! Да по-хорошему раз в кабак прошвырнуться – сотню выложить.
– …И все так ходят?
Лесков посмотрел на Петю протяжно и жалостливо.
– Нет, не все, конечно. Но имей в виду – десяткой не отделаешься. Я червонец только официанту выбрасывал.
– За что же ему?
– За услуги, братец, за услуги!
– Так ему за это, наверно, зарплату платят.
– Платят, платят! Ты не волнуйся очень-то, чего вскочил?.. Платят, да, понимаешь, не за все.
– А за что же не платят?
– Эх! – вздохнул бегемотом Лесков. – Поехать бы с тобой – узнал бы, за что им не платят! Где там наш Федя, стервец, душа заныла. Эх, милка моя, в этих… кирзовых! Лирики! Где она теперь, моя лирика, а?! Чего молчишь? В гвоздодере? В ящике с гвоздями? Или у тетки Машки в моей каморке? Свету хочу! Чтоб волны зеленые и братва – чистая, соленая, родная!
Петя подумал было, что Лесков сильно пьян, что это водка рвет его раскачивающуюся душу, но он ошибся. Лесков успокоился и смотрел теперь как-то виновато и понуро.
– Сходишь в ресторан, а, Петро? Прошу тебя – сходи в ресторан. Ради меня, ладно?
– Ладно, – пообещал Петя, прибрасывая в голове – сможет сходить взаправду или нет?
– Ну вот! Тогда слухай! Главное, слухай, чтоб не подвел там ни себя, ни меня. Придешь, сядешь за столик – не за всякий, а который мужик обслуживает. Секешь? Вот так – нога за ногу. Не суетись, держись лордом. Курить нельзя – наплюй! Главное – лордом, тогда все можно! Кури. Только не как у нас в перекур, не рывками, а вот так! – Лесков нарисовал позу, продемонстрировал. – Подходит официант – пригласи сесть. Лорд – хозяин! И намекни, что, мол, моряк. Не строй из себя плотника четвертого разряда. Он в твоем мастерстве не разбирается, потому что очень мало его ценит. Ну как-как! Скажи, что полгода, мол, мотало, кое-как до вашего кресла добрался. Увидишь – сразу потечет, как айсберг в тропиках. Максимум заботы о тебе, плотнике четвертого разряда. Раскручивай дальше – про тоску душевную по далекому морю, по живому хорошему человеку. Он все равно не заплачет, так что не бойся перегнуть. Минута, ну от силы – полторы, и все. Тогда отдыхай и пожинай плоды красноречия и вдохновенной фантазии.
– Это все – чтобы поесть? – удивился Петя.
Лесков посмотрел на него, как на очень, очень тупого ученика. Петя заерзал от неловкости. И вдруг Лесков захохотал, свиваясь в жгут.
«Разыграл, гад!» – подумал Петя и пожалел, что отправил Федю.
– Ох, вспомнил. Фокус вспомнил! Во что однажды мне слепили! Не поверишь, только правда. Захожу однажды в кабак…
Появился запыхавшийся Федя.
– Не дают! После семи, говорят, баста.
Он чуть не плакал, он уважал Петю и Лескова.
– Надо было мне идти! – огорченно сказал Лесков. – Небось Зинуля за прилавком. Дала бы по старому знакомству. Да теперь уж неохота!
Прибрали бутылки и замкнули бытовку.
4
Петю поселили в трехместной комнате на четвертом этаже. Ничего комната, просторная – два окна. Петина кровать посередочке, изголовьем к простенку, между окон. Но чернявый сосед Слава попросил уступить место ему, чтобы быть рядом с таким же чернявым товарищем Костей. И Петя с большим удовольствием согласился: неудобно, когда они смотрят друг на друга через твое отдыхающее тело.
Два дня понадобилось Пете, чтобы усвоить правила поведения в этом приличном доме отдыха. На третий, с самого утра, он сорвался в город, поскольку жил все это время пьянящей надеждой о возможности долгожданного счастья.
В библиотеке, такой шикарной и такой тихой в эти летние дни, Петя дорвался До подшивок журнала «Здоровье». Ну что им с Надюхой стоило выписать этот журнал! Разве подозревали…
На следующий день Петя появился в читальном зале с толстой тетрадью в коленкоровой обложке и новеньким набором шариковых ручек. Особо интересующие его места переписывал красной пастой. Красной переписал и большую статью профессора Одинцова.
Утомившись, он шел на берег моря. И читал-перечитывал свои красные записи, не обращая внимания на прекрасных женщин, томящихся на прокаленном приморским солнцем желтом песке, на стоящие на рейде величественные самоуверенные корабли, на пивные ларьки и закусочные. Он чувствовал, что становился каким-то совсем-совсем другим человеком – повзрослевшим, помудревшим наконец, получившим доступ к чему-то такому важному, что совершенно необходимо для того, чтобы стать еще более другим человеком. А ведь он мог не поехать сюда, мог не постичь всего этого! И с жалостливой болью Петя смотрел на себя недавнего. Вот он в бытовке с Лесковым и Лыковым. Вот он на перроне с Надюхой…
