Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 12

Глава 12

– Уходим, – тихо скомандовал я, отворачиваясь от земляного вала. – Пока патруль не заинтересовался, чего мы тут сусликов высматриваем.

Мы двинулись прочь от стрельбища, огибая плац по широкой дуге. Штырь семенил сзади, все еще оглядываясь на грязную насыпь с недоверием. Кремень же шагал рядом, погруженный в свои мысли. Он хмурил брови, шевелил губами – в его голове шел тяжкий процесс.

Обратный путь лежал через Лиговку к Обводному. Ветер швырял в лицо уличную пыль, грохотали пролетки, где-то ругались извозчики.

Мы спустились под мост. Лагерь встретил нас запахом остывающего кострища и ленивым шевелением. Те, кто ходил на разведку по замкам, еще не вернулись, а остальные вяло доедали остатки утреннего пира.

Устроившись поудобней, я завалился на боковую – хотелось урвать немного сна.

А проснувшись, обнаружил, что все валяются и дремлют.

– Подъем! – пнул я носком ботинка остывающее кострище. Облачко серой золы взметнулось вверх.

Кремень недовольно поморщился, открывая один глаз.

– Чего тебе неймется, Пришлый?

– Пора о будущем подумать, – жестко сказал я. – Или думаешь, пули сами к нам в карман прыгнут?

Я присел на корточки у края кострища. Расчистил ладонью пятачок ровной земли, покрытой слоем пепла. Подобрал обугленный прутик.

– Смотри сюда, атаман. И ты, Штырь, уши грей.

Прутик с хрустом прочертил линию.

– Вот это – вал. Земля там не пух, как на грядке. Она годами утрамбовывалась. Дождями, снегом, сапогами. Пули лежат не сверху, как грибы, а в глубине. Слой за слоем.

Я натыкал точек внутри нарисованного холма.

– Ковырять это пальцем или палкой – только ногти ломать. За ночь ведро не наберешь и весь перемажешься. А нам надо много.

Кремень заинтересованно хмыкнул, приподнимаясь на локте. В нем лень боролась с алчностью, и последняя, как всегда, побеждала.

– И чего надо? – буркнул он.

Я начал загибать пальцы, испачканные сажей.

– Первое – заступы. Железные, штыковые, с нормальными черенками. Чтобы рубить слежавшийся грунт. Деревянные лопаты с жестяной оковкой там сломаются на третьем ударе.

– Ну, заступы – это дело нехитрое, – перебил Кремень, махнув рукой. – За Невской заставой, на окраине, у каждого огородника лопата есть. Залезем ночью к какому-нибудь дяде Ване в сарай да уведем. Делов-то.

Я покачал головой. Типичное мышление босяка: украсть то, что плохо лежит, у того, кто слабее.

– Не получится.

– Это еще почему? – набычился вожак.

– Потому что дядя Ваня свою лопату стережет пуще глаза, она его кормит. Собаки там брехливые, на любой шорох вой поднимут. И народ там чуткий – чуть что, сразу с кольем или берданкой выбегают. Риск большой, а выхлоп – пшик. Ну найдешь ты там лопату, а она гнилая или тупая. Нет, нам нужен серьезный инструмент. Второе, – загнул я следующий палец. – Тара. Мешки или ведра. С этим проще, найдем. А вот третье… Самое главное.

Я начертил в золе квадрат, перечеркнутый сеткой.

– Грохот.

– Чаво? – вылупил глаза Штырь. – Грохотать будем?

– Сито, дурья твоя башка, – пояснил я. – Только большое и крепкое. Нам землю просеивать надо. Грунт кидаем, земля высыпается, пули остаются. Без него мы там до второго пришествия копаться будем.

Кремень почесал затылок, сдвигая кепку на лоб.

– Сито… Ну, у мельников украсть можно. Или у баб на кухне решето…

Я взял тонкий прутик и с треском переломил его пополам перед носом у Кремня.

– Вот так твое решето хрустнет на первом же камне. Мучное сито – оно из волоса или лыка. Мягкое. Нам нужна железная сетка. Заводская. Жесткая.

– А грабелюхами не выбрать? – подал голос Штырь, растопырив грязные пальцы. – Мы ж шустрые!

– Долго! – отрезал я. – У нас времени мало будет. Ночь коротка, а патрули ходят. Сетка нужна.

Я стер ногой чертеж, превращая схему обратно в серую грязь.

– Забудьте про огороды. Там мы только тумаков поймаем. Нам к заводским идти надо. Туда, где песок возами грузят и землю роют по-взрослому.

Я посмотрел в сторону, где над крышами домов поднимались черные дымы промзоны.

– Стекольный завод. Или кирпичный. У них там песок да глина – главное сырье. Значит, и лопаты казенные, крепкие, и сетки для просеивания должны быть. Железные.

Кремень присвистнул.

– На завод? Там же сторожа…

– Сторожа на заводе спят крепче, чем мужик в деревне, – возразил я. – Потому что добро не свое, а казенное. Им плевать. Главное – знать, куда лезть.

В этот момент со стороны Невы снова донесся гулкий, протяжный рев заводского гудка.

Я кивнул в ту сторону.

– Слышите? Зовут. Пойдем глянем.

Мы подошли к заводской площади как раз в тот момент, когда над крышами взвился протяжный, вибрирующий вой.

Гудок.

Он ревел, как раненый зверь, заглушая все остальные звуки, закладывая уши и отдаваясь дрожью в грудной клетке. Сигнал конца смены и начала новой.

Тяжелые створки ворот, украшенные облезлыми орлами, распахнулись, и наружу хлынула серая, безликая масса. Сотни людей. Мужики в прожженных робах, бабы в платках, перемазанные сажей подростки. Толпа текла, шаркала подошвами по брусчатке, кашляла и сплевывала черную слюну. В это время к воротам стекалась новая толпа.

Кремень, прижавшись плечом к стене пакгауза, брезгливо сплюнул под ноги.

– И чего мы тут забыли, Пришлый? – проворчал он, стараясь перекричать затихающий гудок. – У этих и снега зимой не выпросишь. Сами голодранцы, только что при деле.

– Мы не просить пришли, – сухо ответил я, сканируя людской поток цепким взглядом.

Я искал. Мне не нужны были здоровые, наглые мужики, которые могли послать подальше или дать в морду. Мне требовался кто-то слабый. Уязвимый. Тот, кого нужда уже загнала в угол.

Взгляд скользил по лицам, пока не зацепился за одну фигурку.

Пацан лет двенадцати-тринадцати. Щуплый, лицо серое, как заводская пыль. Он шел чуть в стороне от основного потока, сутулясь и странно прижимая правую руку к груди, словно баюкал её.

На руке была грязная, пропитанная чем-то бурым тряпка. Сквозь неё проступали желтоватые пятна сукровицы.

Мальчишка морщился при каждом шаге, когда кто-то случайно задевал его в толпе. В его глазах читалась тоскливая, собачья безнадега.

На стекольном ожоги – дело обычное. Жидкое стекло, кислота, горячие формы. А лечить здесь не принято. За воротами сотни таких же стоят, очереди ждут.

– Вон тот, – кивнул я Кремню.

Мы отделились от стены. Кремень, поняв задачу без слов, двинулся наперерез, широкой спиной отсекая мальчишку от толпы. Я зашел с фланга.

В два счета мы зажали его в тихом, глухом углу между стеной склада и штабелем пустых ящиков.

Пацан дернулся, вжался спиной в кирпичную кладку. В глазах появился животный страх. Он решил, что его сейчас станут бить и грабить, хотя брать с него было нечего, кроме вшей.

– Тихо, – спокойно сказал я, поднимая ладони. – Не боись. Не тронем. Дело есть.

– Чаво надо? – сипло спросил он, пряча больную руку за спину. – Нету у меня ничего! Получка только в субботу!

Кремень молча навис над ним, создавая нужный психологический фон, но я жестом велел ему не давить.

– На заводе кем состоишь? – спросил я по-деловому, без наезда. – Песок под шихту просеиваете?

Мальчишка моргнул, сбитый с толку странным вопросом.

– Ну, сеем… На засыпке я. А вам-то что?

Попал.

– Значит, сита у вас есть, – утвердительно кивнул я. – Медные, частые. И лопаты казенные, крепкие. Стальные заступы.

– Ну, есть, – насторожился пацан. – Инструмент казенный, под роспись.

Я подошел ближе, понизив голос.

– Мне нужны два заступа. И сетка. Не рваная, целая. Полтора локтя на полтора.

Лицо мальчишки вытянулось. Он побледнел так, что веснушки стали похожи на брызги грязи.

– Ты что⁈ – выдохнул он. – Это ж воровство! Надзиратель увидит – шкуру спустит, в полицию сдаст! С волчьим билетом выгонят, куда я потом?

Он попытался бочком скользнуть вдоль стены, чтобы удрать.

– Пустите… Не буду я!

Кремень лениво выставил ногу, преграждая путь.

Я не стал его держать, а ударил туда, где болит.

– Руку-то сильно дергает? – спросил я участливо, кивнув на грязную тряпку. – Гниет, поди?

Мальчишка замер.

– Лекарь заводской мазь бесплатно не даст, – продолжил я, вбивая гвозди в крышку его сопротивления. – А само оно не заживет. Неделя, другая – и начнется антонов огонь. Руку оттяпают. Или сам сдохнешь. А с гнилой рукой тебя и так выгонят, без всякого билета. Кому ты нужен, калека?

В глазах пацана заблестели слезы. Он и сам это знал. Я просто озвучил его ночные кошмары.

– Полтина, – назвал я цену. – Пятьдесят копеек. Серебром.

Он вскинул голову.

Полтина. Для нищего – огромные деньги. Это еда и мазь у аптекаря, а значит, шанс выжить.

Я видел, как в его голове крутятся шестеренки. Ужас перед надзирателем боролся со страхом смерти. И жадность, помноженная на боль, побеждала.

– Полтину?.. – переспросил он дрожащим голосом. – Сразу?

– Вечером, – отрезал я. – Как стемнеет. В том углу, где забор к пустырю выходит, у старой ивы. Знаешь?

– Знаю… – Он сглотнул. – Гришкой меня звать.

– Будем знакомы, Григорий. Я Пришлы.

Он помялся, баюкая руку.

– Ладно… Но деньги вперед. А то обманете поди.

Я усмехнулся.

– А ты не промах, парень. Далеко пойдешь. Покажу и даже первый отдам. Вечером. Не с собой же я таскаю такие деньжищи.

Гришка кивнул, сглотнув.

– Принесу. Сетку старую я кусок отхватил… А лопаты… лопаты через забор перекину.

– Договорились. Жди нас под кконец смены.

Гудок завода окончательно стих, и мы растворились в толпе, оставив мальчишку переваривать сделку.

Настроение у Кремня испортилось. Пока мы шли от завода, он молчал, но стоило оказаться под мостом, как его прорвало. Пацан резко развернулся ко мне.

– Ты чем думал, мазурик? – прошипел он, нависая надо мной. – Полтина серебром! Ты где её, родимую, высрал? У тебя ж в карманах ветер гуляет!

Штырь испуганно притих в углу, переводя взгляд с вожака на меня.

– Или ты думал, пацан тебе на честном слове инструмент вынесет? – не унимался Кремень. – Он же, если монетку не увидит, хай поднимет. Или сдаст. Нас тогда там, у забора, и повяжут.

Я спокойно выдержал его тяжелый взгляд.

– Не кипишуй, атаман. Деньги есть.

– Где? – рявкнул Кремень. – У меня ни гроша, у парней – одни вши.

– В надежном месте, – отрезал я.

Кремень вытаращил глаза.

Я понимал его злость. Риск огромный. Но другого выхода не было. Мой единственный капитал – тот самый ламышник, снятый с пьяного мастера, – лежал в балке на чердаке. В нашем с парнями «общаке».

Брать оттуда было нехорошо. Я сам сказал: только с общего согласия. Но сейчас ситуация была критической. Без лопат и сетки мы не поднимем свинец. Без свинца не будет денег. Круг замкнулся.

«Возьму в долг, – решил я. – Прокручу, верну с процентами. А чтоб парни не думали, что я их кинул… надо их подогреть».

Я подошел к связке рыбы, висевшей в дыму костра. Снял двух самых жирных, золотистых лещей. Запах копчения ударил в нос, вызывая слюноотделение.

– Штырь, дай тряпку, – бросил я мелкому. – И лопух какой-нибудь.

– Ты куда это намылился с нашей рыбой? – подозрительно прищурился Кремень.

– Это моя доля, – жестко ответил я, заворачивая лещей. – Парней угостить надо. Они там сейчас баландой давятся. Пусть знают, что я о них помню.

– Ну смотри, Пришлый… – Кремень сплюнул в костер. – Если к вечеру полтины не будет – я за тебя вписываться не стану.

– Будет полтина. Жди здесь.

Я пробирался к приюту огородами, петляя между сараями и поленницами, пока не вышел к знакомому черному ходу.

Ночью я был невидимкой, а сейчас любой зевака мог поднять крик.

Прижался к стене, прислушиваясь. Из-за двери кладовой доносился грохот котлов и визгливый голос кухарки Агафьи.

– Прохор, ирод, куда картоху понес⁈ Мыть кто будет⁈

Выждав немного, я вынул из кармана свой верный кусок проволоки, уже изогнутый крючком. В прошлый раз запер дверь снаружи – теперь предстояло открыть её так же, через щель, вслепую.

Металл скрежетнул. Я замер, ожидая окрика. Но Агафья продолжала честить Прохора, и этот гвалт надежно глушил мои манипуляции.

Крючок нащупал язычок засова. Рывок вверх.

Щелк.

Дверь поддалась. Я скользнул внутрь, в сумрак служебной лестницы, и тут же прикрыл створку за собой.

В нос ударил густой, тошнотворный дух вареной капусты. Обед. Знаменитые приютские «пустые щи», от которых пучит живот, а сытости ни на грош.

Я невольно усмехнулся. Еще вчера этот запах вызывал у меня спазмы в желудке. А сегодня, сытый наваристой ухой, я чувствовал только брезгливое превосходство.

Ступая на края ступеней, чтобы не скрипнули, я поднялся на самый верх.

Чердак встретил меня тишиной и пылью, танцующей в косых лучах света, что били из слуховых окон.

Подойдя к балке у печной трубы, огляделся. Просунул руку в щель между кирпичом и деревом. Пальцы нащупали холодный металл.

Я выгреб мелочь на ладонь. Медяки тускло блестели в пыльном свете. А среди них – он. Серебряный полтинник.

Взяв монету, зажал ее в кулаке. Она приятно холодило кожу.

«Простите, братцы, – мысленно обратился я к ребятам. – Придется изъять. Но это на благое дело. Верну».

Остальную мелочь – медяки – ссыпал обратно в щель. Пусть лежат.

Теперь главное: расстегнув куртку и достав из-за пазухи подарок, положил сверток с рыбой прямо на балку, на видное место.

Просто оставить еду было мало. Они должны знать, что я не сгинул, не сбежал, поджав хвост.

Достав из другого тайника свой стилет, прижал острие к темному, рассохшемуся дереву балки и с силой надавил. Сталь с хрустом врезалась в древесину.

Скр-р… Скр-р…

Я резал глубоко, до белой щепы.

В А М

Сдул стружку.

Б Р А Т Ц Ы

Буквы белели на фоне старого дерева, как шрамы. Кривые, но четкие.

Я спрятал стилет и еще раз посмотрел на натюрморт: серебряная чешуя лещей и белая надпись.

– Жрите, пацаны, – шепнул я. – И не забывайте про меня.

Пора было уходить. Время поджимало – скоро стемнеет, и Гришка будет ждать у забора.

Я спустился вниз так же бесшумно, как и вошел. Улучив момент, когда на кухне снова что-то с грохотом уронили, выскользнул во двор и привычным движением проволоки запер засов снаружи.

Никто ничего не заметил.

Под мост я вернулся, когда сумерки уже сгустились в плотную синюю муть.

Лагерь изменился. Если днем здесь было тихо, то теперь под каменными сводами гудело, как в растревоженном улье. «Разведка» вернулась. Шмыга, Кот, Упырь и остальные – все были в сборе, перебивая друг друга, рассказывали о замках, складах и злых дворниках.

Едва я появился, гомон стих. Вся стая повернула головы. В центре, у костра, стоял Кремень. Вид у него был мрачный и напряженный, как у человека, который поставил последнюю рубаху на кон и ждет, выпадет ли зеро.

– Ну? – хрипло спросил он, шагнув мне навстречу. – Принес? Или пустой пришел?

Я молча сунул руку в карман. Вытащил кулак и разжал пальцы над огнем.

Серебряный полтинник поймал отсвет пламени и сверкнул так, что у стоящих в первом ряду перехватило дыхание.

– Едрит твоё коромысло… – выдохнул Штырь.

Глаза Кремня вспыхнули жадным, шальным огнем. Он протянул руку, словно хотел пощупать чудо, но я сжал кулак, пряча монету.

– Есть, значит. – Кремень расплылся в щербатой улыбке, и напряжение последних часов как рукой сняло. – Ну, Пришлый, ну, голова! Полтина! Живем, братва!

Он обернулся к стае, раскинув руки в широком жесте.

– Слыхали? Серебро! Сейчас в кабак, к Яшке Кривому! Водки возьмем, колбасы, хлеба ситного! Гуляем, босяки! Сегодня наш праздник!

Толпа радостно взвыла. Голодные глотки уже предвкушали жгучую сивуху и жирную еду.

– Стоять. – Мой голос прозвучал тихо, но холодно, как лязг затвора.

Гвалт оборвался. Кремень медленно повернулся ко мне. Улыбка сползла с его лица, сменившись недоумением, переходящим в злость.

– Чего «стоять»? – процедил он, сужая глаза. – Деньги есть. Чего жаться? Или ты, Пришлый, в одно рыло спустить решил? Не выйдет.

– Это не на водку, – твердо сказал я, глядя ему в переносицу. – И не на колбасу.

– А на что? – взвился Кремень. – На железки твои? На лопаты⁈ Ты что, удумал полтину в землю зарыть?

Он подступил ко мне вплотную.

– Ты, Пришлый, не дури. Мы сейчас на эту деньгу так гульнем – неделю помнить будем! А ты – «лопаты»… Да сдался нам твой свинец! Журавль в небе это, а полтина – вот она, синица жирная!

Толпа за его спиной угрожающе загудела, поддерживая вожака. Логика Кремня была им понятна и близка: урвал кусок – жри, пока не отняли. Завтра может и не быть.

Я понимал, что сейчас все висит на волоске. Если не переломлю их – просто отберут монету, пропьют её за вечер, и наутро мы снова проснемся нищими крысами.

– Гульнем, говоришь? – спокойно спросил я, не отступая ни на шаг. – Ну давай, гульнем. Прожрем все за час. Пропьем. Утром проснемся с больной башкой и пустым карманом. И снова объедки искать? Снова трястись, что зима скоро?

Я поднял сжатый кулак с монетой.

– Это не деньги, Кремень. Если мы это сейчас прожрем, завтра худо будет. – И шагнул к нему, понизив голос, чтобы слышал только он: – Ты же атаман, Кремень. Вожак, а не побирушка. Я тебе дело предлагаю. Настоящее. Мы этот свинец поднимем. В сапогах ходить будешь, а не в опорках. Или тебе нравится объедки со стола собирать?

Кремень засопел. Сиюминутная жадность боролась в нем с жадностью масштабной. Он смотрел на мой кулак, потом на голодную стаю, потом снова на меня.

– А если не выгорит? – глухо спросил он. – Если зря серебро потратим? Гришка обманет или свинца там с гулькин нос?

– Выгорит, – отрезал я. – Я отвечаю. Если пусто будет – сам тебе эту полтину отработаю. Зуб даю.

Секунду мы сверлили друг друга взглядами. Вокруг стояла звенящая тишина – пацаны ждали решения вожака.

Наконец Кремень сплюнул под ноги. Зло, с досадой, но решение принял.

– Ладно, леший с тобой, – рыкнул он, отворачиваясь. – Умеешь ты, Пришлый. Но смотри мне… Если завтра к утру мы пустые будем – я с тебя шкуру спущу.

Он махнул рукой стае:

– Не будет водки. Дело у нас.

По толпе пронесся разочарованный стон, но перечить Кремню никто не посмел.

Атаман повернулся ко мне и кивнул на выход из-под моста.

– Пошли к твоему Гришке. Пока я не передумал.

Земля под ногами хрустела. Вся почва здесь была нашпигована битым стеклом, шлаком и каплями брака, которые годами выбрасывали через забор.

Мы сидели в зарослях полыни, от которой першило в горле. Комары, обрадованные свежей кровью, жрали немилосердно, но хлопать было нельзя.

– Обманет он нас, – в десятый раз прошипел Кремень, нервно сжимая кулаки. – Точно говорю. Сдал надзирателю, сейчас облава будет. Или просто не придет. А мы тут как дураки с комарами воюем.

– Ждем, – коротко бросил я.

– Полтину жалко, – не унимался атаман. – Серебро же! На него неделю гулять можно…

За высоким дощатым забором, поверху которого была пущена ржавая колючая проволока, что-то хрустнуло. Потом раздался тихий, неуверенный свист.

Я подобрал камень и дважды, с интервалом, стукнул по доске забора.

Тук… Тук.

– Здесь я, – раздался приглушенный, дрожащий голос Гришки. – Вы тут?

– Тут, – ответил я, подходя вплотную к щелям. – Товар давай.

– А деньги?

– Сначала лопаты.

За забором посопели. Раздалось натужное кряхтение, скрежет металла о дерево.

– Лови!

Над кромкой забора показался черенок. Лопата перевалилась через верх и с глухим стуком упала в бурьян. Следом, звякнув о первую, приземлилась вторая.

Кремень коршуном метнулся к ним. Подхватил, взвесил в руке.

– Вещь! – выдохнул он. – Тяжелые, заразы. Казенные заступы, железо доброе, не жестянка. И черенки гладкие.

И тут возникла заминка. Тишина за забором затянулась.

– Деньги! – вдруг истерично выкрикнул Гришка. Голос его сорвался на визг. – Сначала деньги кидай! Полтину обещал!

– Сетку кидай, потом деньги! – прорычал Кремень, подходя к забору. – Иначе я сейчас перелезу и уши тебе оторву!

– Нет! – Пацан был на грани паники. – Кину сетку – вы убежите! Я вас знаю, босяков! Я без денег останусь, да еще и под суд пойду! Деньги вперед!

Гришка был прав. Любой нормальный беспризорник, получив товар, тут же сделал бы ноги, сэкономив серебро. Пацан был загнан в угол, напуган, и от страха мог наделать глупостей – убежать или закричать.

Я достал из кармана заветный полтинник. В темноте его не найти, если промахнусь.

– Кремень, дай лоскут.

Вожак молча оторвал кусок светлой подкладки от старой кепки. Я завернул монету в тряпицу, добавив внутрь увесистый камешек, чтобы сверток летел прицельно и не застрял в лопухах.

Подошел вплотную к доскам.

– Слушай сюда, Григорий, – сказал я тихо, но так, чтобы каждое слово вбивалось в его сознание, как гвоздь. – Я сейчас кину. Но если сетка следом не полетит…

Сделал паузу.

– Я знаю, где проходная. Помню твою рожу. И руку твою больную. Если обманешь —встречу завтра. Или послезавтра. И вторую руку сломаю – в крошево. Ты меня понял?

За забором повисло молчание. Только тяжелое дыхание слышалось в щели. Он понял. Это была не пустая угроза уличной шпаны.

– Кидай… – наконец выдохнул он.

Я размахнулся и швырнул сверток через забор.

Послышалось шуршание в сухой траве на той стороне. Потом торопливая возня, звон монеты о камень – проверял, не обманка ли.

Секунды тянулись, как резина.

Кремень перехватил лопату поудобнее, как дубину. Его ноздри раздувались.

– Ну⁈ – рыкнул он.

И вдруг тяжелый, мягкий шлепок.

Сверху, перелетев через «колючку», рухнул увесистый рулон.

– Оу! – Кремень поймал его почти у земли, едва не упав под тяжестью.

Мы присели в траву. Кремень лихорадочно разматывал край рулона.

В сгущающихся сумерках металл тускло блеснул красноватым отливом. Сетка была густая, плотная, но мягкая на ощупь.

– Мать честная… – прошептал Кремень восторженным, благоговейным шепотом. – Глянь! Это ж медь!

Он погладил сетку шершавой ладонью.

– Чистая медь, плетеная! Заводская! Да она одна, без всяких пуль, целковый стоит, если продать! А то и полтора!

Я рассчитывал на стальную сетку, но Гришка, впопыхах или по незнанию, упер дорогущую медную. Медь не ржавеет, она мягче стали, но для просеивания земли подойдет идеально. А главное – это ликвидный актив. В случае провала операции мы могли просто продать инструмент и остаться в плюсе.

Я выдохнул, чувствуя, как отпускает напряжение. Риск оправдался.

– Хорош любоваться, – скомандовал, поднимая лопаты. – Сворачивай. Уходим. Быстро.

Мы растворились в темноте пустыря, унося с собой средства производства.

К Семеновскому плацу мы выдвинулись глубокой ночью. Город спал, укрытый сырой мглой, и это было нам на руку.

Шли аккуратно, прижимаясь к заборам и стенам домов. Инструмент – наши драгоценные заступы и свернутую в трубу медную сетку – я велел замотать в одеяла. Чтобы не звякнуло, не блеснуло в свете редких фонарей. Мы были похожи не на старателей, а на похоронную команду, идущую рыть могилу.

Плац встретил нас тишиной и ветром, который гулял по огромному пустому полю, поднимая пыльные вихри. Вдалеке желтыми светлячками горели окна казарм, но здесь, на окраине стрельбища, царила тьма.

– Туда, – шепнул я, указывая на темную громаду земляного вала.

Мы подошли к тыльной стороне насыпи. Вал был высотой в два человеческих роста, местами осыпавшийся, местами поросший жесткой, пожухлой травой.

– Штырь, на стрему, – скомандовал я. – Вон в те кусты. Лежи тихо, как мышь под веником. Слушай ночь. Если что – свисти.

Мелкий кивнул и растворился в темноте.

Мы с Кремнем и Сивым, которого взяли как тягловую силу, поднялись к основанию осыпи.

Я развернул медную сетку. Она тускло, маслянисто блеснула.

– Значит так, – проинструктировал, стараясь говорить одними губами. – Сразу не копать. Сперва дерн снимаем. Аккуратно, квадратами. Траву в сторону. Когда закончим – землю обратно засыплем и дерном накроем. Чтоб утром солдаты ничего не заметили. Усекли?

Кремень недовольно сопел. Ему не терпелось вгрызться в землю.

– Да на кой? Кто там смотреть будет?

– Будет, – отрезал я. – Если увидят свежую яму – поймут, что кто-то копал. Поставят караул. И накроется наша лавочка. Делай как сказано.

Кремень, ворча, взял лопату. Острый штык, купленный за мое серебро, мягко взрезал дерн. Мы аккуратно отвернули пласты травы, обнажив темное, плотное нутро вала.

– Поехали.

Кремень размахнулся и с натужным кряхтением вогнал заступ в землю. Грунт был тяжелым. Лопата шла туго, со скрежетом встречая препятствия.

Он вывернул первый ком и швырнул его на сетку, которую мы с Сивым держали на весу за четыре угла.

Шурх.

Я начал трясти. Вправо-влево. Вправо-влево.

Это называлось «грохотать». Земля, сухая и комковатая, просыпалась сквозь ячейки, шурша, как сухие листья. Медная сетка пружинила, глуша удары камней.

На сетке остался мусор. Камни, щепки… и что-то еще.

Я поднес горсть к глазам, силясь разглядеть добычу в скудном лунном свете. Пощупал пальцами.

Среди обычных камней лежали тяжелые, серые комочки. Некоторые были сплющены в лепешку, некоторые сохранили форму, но были изогнуты.

Свинец.

– Ну? – нетерпеливо выдохнул Кремень, нависая надо мной.

Я протянул ему один комочек.

– Пробуй.

Атаман схватил пулю, сунул в рот и сжал зубами. Металл подался, оставив вмятину. Мягкий.

– Оу! – просипел он, и глаза его в темноте загорелись хищным, безумным огнем. – Свинец, Пришлый! Настоящий! Получилось.

– Работаем! – шепнул я.

И началась лихорадка.

Кремень копал как одержимый. Забыв об усталости, он швырял землю на сетку. Мы с Сивым трясли, выбирали пули, ссыпали их в мешок.

Копнул – просеял – выбрал – в мешок. Копнул – просеял – выбрал – в мешок.

Ткань мешка начала натягиваться, тяжелеть. Фунт, два, пять…

Азарт – страшная штука. Он пьянит сильнее водки. Кремень вошел в раж. Он уже не аккуратно вгонял лопату, а рубил с плеча.

Дзынь!

Лопата с лязгом чиркнула о какой-то камень. Звук в ночной тишине прозвучал как выстрел.

– Тише ты, медведь! – шикнул я.

– Да ладно, – отмахнулся Кремень, тяжело дыша. Пот катился по его лицу грязными ручьями. – Тут никого… Глянь, сколько добра! Еще чуть-чуть…

Дзынь!

– Стой! – Я перехватил черенок его лопаты.

Снизу, из кустов, раздался короткий, резкий свист.

Мы замерли. Кремень застыл с поднятым заступом, не успев бросить землю.

Тишина. Только ветер свистит в ушах да сердце колотится о ребра, как пойманная птица.

– Ложись, – одними губами скомандовал я, увлекая Сивого и сетку на землю.

Мы вжались в обратный скат вала, в грязную жижу.

Сначала я ничего не слышал. Потом сквозь шум крови в ушах пробились звуки.

Топ… Топ… Топ…

Тяжелые, размеренные шаги. Хруст гравия под подкованными сапогами. Скрип кожаной амуниции.

Из темноты, со стороны плаца, выплыл силуэт.

Часовой.

Он шел вдоль периметра вала, кутаясь в длинную серую шинель. Тень от фуражки скрывала лицо. Ну а самое веселое – на плече у него висела длинная винтовка. А на конце ствола, ловя тусклый свет луны, хищно и холодно блестел четырехгранный штык. Игла смерти.

Он прошел мимо нашего укрытия метрах в десяти.

Я рукой вдавил голову Кремня в грязь, чувствуя, как напряглись его мышцы. Атаман после бешеной работы дышал тяжело, с присвистом. Мне пришлось зажать ему рот ладонью, чтобы этот хрип не выдал нас.

Солдат прошел чуть дальше. И вдруг остановился.

Перестал топать. Замер.

Что-то его насторожило. Может, хруст ветки? Или тот самый звон лопаты?

Часовой медленно повернул голову в нашу сторону. Похоже, он смотрел сейчас прямо на нас.

Вдруг солдат резко сдернул винтовку с плеча.

Сухой металлический щелчок разорвал тишину.

Клац.