Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Глава 20

Глава 20

– У нас добра воз. Не на горбу же по городу таскать, как цыгане, – возмутился Кремень.

– Добра много, жизни мало. Добро сейчас перепрячем. Вон хоть в ту яму, где сваи гнилые, завалим мусором – день пролежит, чай не сахар, не растает. А сами пойдем искать новое жилье.

Взгляд скользнул по нашей грязной, продрогшей и уставшей компании. Воинство апокалипсиса, право слово.

– Хватит сыростью дышать. Чердак искать будем. Или подвал сухой в доходном доме, где черного хода нет или он заколочен. Чтоб стены были, крыша, и чтоб ни одна собака в погонах не знала, где «Лиговские волки» ночуют. Волка ноги кормят, Кремень. А того, кто на жопе сидит, потчуют баландой.

Пахан с тоской обвел взглядом закопченные своды. Это была его нора. Плохая, холодная, вонючая, но своя. Он врос в эту грязь.

Потом посмотрел на мешки с чаем. На мою спокойную, не обещающую ничего хорошего физиономию. И махнул рукой, прощаясь с прошлым.

– Твоя взяла. Валим. Штырь, завязывай мешки, хватит жрать. Шмыга, буди остальных. Сивый… готовь хребтину. Переезд у нас.

Шмыга, зябко кутаясь в обноски, кинулся к «детскому саду». Малышня спала, сбившись в один живой клубок под грудой прелого тряпья – так теплее.

– А ну, подъем, мелюзга! – Шмыга безжалостно затряс верхнего. – Вставай, Кот! Рыжий, глаза протри! Облава скоро, атаман уходить велел!

Мелкие зашевелились, захныкали. Из-под тряпок высунулись заспанные, чумазые мордашки. Глаза у всех были одинаковые – огромные, полные привычного страха. Самый младший, тонко шмыгнул носом и тут же закашлялся – сухим, надсадным лаем.

– Не ори. – Я подошел и положил руку на плечо Шмыги. – Дай им прийти в себя.

Посмотрел на Сивого. Тот уже вовсю ворочал камни у дальней опоры. Там, в глубокой яме между гнилыми сваями, вечно стояла вонючая жижа. Самое место для клада – ни один приличный человек туда и палкой не ткнет.

– Давай, Сивый, – скомандовал я. – Кирпичный чай в самый низ, в холстину оберни и рогожей прикрой. Сверху – мусором и битым кирпичом. Оставим только две плитки, да господского не много. И жестянки ландрина припрячь, нечего ими на улице звенеть, одну возьмём.

Пока Сивый, кряхтя и обливаясь потом, хоронил наше «золото», Штырь возился у костра.

– Слышь, Пришлый… – обернулся он ко мне, и в его глазах я увидел не просто голод. – Мы ж того… со вчера не жрамши толком. Чайник-то еще теплый. Может, заварим напоследок? Силы нужны, а то упадем где по дороге, там нас и подберут.

Я глянул на Кремня. Тот сидел на корточках, тупо глядя, как Сивый заваливает камнями ухоронку. Вид у пахана был вымотанный – адреналин ушел, оставив усталость.

– Ладно, – кивнул я. – Руби чай! Но чтоб без костра, углей хватит.

Штырь преобразился. С хищным хрустом отломал кусок от «кирпича» прессованного чая. Бросил в кипяток. Туда же полетели остатки сахара.

Спустя минут десять мы сидели кругом. Закопченный чайник передавали по кругу – по глотку каждому. Обжигающее, горькое варево, пахнущее дымом и дешевым байховым листом, ударило по пустым желудкам, разгоняя кровь. Мы делили хлеб и сухари с рыбой, которую мелкие пожарили на костре, пока нас не было. Это был странный завтрак.

– Все. – Я первым поднялся на ноги, чувствуя, как тепло чая медленно возвращает волю к жизни. – Сивый, мешки на плечо.

Набережная встретила нас холодным, пронизывающим до костей туманом, который выползал из каналов, как белесое чудовище. Город просыпался. Где-то вдалеке выли фабричные гудки, зовя работяг к станкам. Слышался перестук копыт по брусчатке – первые ломовики везли товар.

Мы текли вдоль стен, стараясь слиться с серой массой прохожих. Нас обгоняли мастеровые в замасленных кепках, кухарки с корзинами, сонные лавочники. Никто не смотрел на стайку оборванцев. В этом городе нищета была настолько привычной, что превращалась в плащ-невидимку.

Только я чувствовал в кармане тяжесть кастета и ключей.

– Не отставать! – прошипел Кремень, когда мы свернули в лабиринт проходных дворов. – И рожи попроще сделайте. Мы – артель. Идем на поденную работу. Поняли?

– Поняли, – за всех ответил Шмыга.

– Вон, гляди! – Кремень ткнул черным пальцем в провал подвального окна, откуда несло могильной сыростью и безысходностью. – Бывшая угольная. Сухо, тепло…

– И вход один, он же выход, – бросил я на ходу, даже не удостоив дыру взглядом. – Придут, захлопнут крышку – и будем там мариноваться в собственном соку, как шпроты, пока не сдохнем.

Следующим лотом шла заброшенная баня.

– Там грибок на стенах такой – хоть косой коси. Через неделю будем легкие по кускам выплевывать. Мне дом для чахоточных не нужен.

И я нашел его.

Над Воронежской улицей кирпичным айсбергом навис доходный дом купца-застройщика, чья фамилия давно стерлась с фасада вместе со штукатуркой. Пятиэтажная махина, испещренная дворами-колодцами, опутанная лабиринтом черных лестниц, населенная безликими жильцами.Идеальный муравейник, где пара лишних муравьев растворится без следа.

– Туда.

Пахан задрал голову, присвистнув от масштаба.

– Высоко. Но там…

Договорить он не успел. В темном зеве подворотни, перекрывая единственный проход своей монументальной тушей, материализовался дворник.

Не человек – голем, идолище поганое, слепленное из бороды и грязно-белого, хрустящего фартука. На груди тусклым золотом сияла медная бляха с номером. В руках он сжимал метлу, и звук шшших-шшших несся по мостовой. Просочиться мимо этого цербера было так же реально, как пройти сквозь кирпичную кладку.

Вжавшись в выступ стены, я дернул мелкого за ухо.

– Штырь. Твой выход. Вон там, в соседнем дворе, видишь помойку? Давай громко. Истерично. Чтоб этот боров туда ускакал, забыв про метлу.

Штырь, осклабившись, кивнул и ящерицей скользнул в щель забора.

Через минуту утреннюю тишину разорвал вопль, от которого у добропорядочных граждан стынет кровь и сворачивается молоко. Наш талант, видимо, изобразил смертельную схватку двух мартовских котов, плавно переходящую в ритуальное убийство младенца.

Дворник застыл. Метла повисла в воздухе. Кустистые брови сошлись на переносице, скрипя от мыслительного усилия. Порядок на вверенной территории грубо нарушался. Инстинкт сторожевого пса сработал: глухо рыкнув что-то матерное, он развернулся и тяжелой рысью, громыхая сапогами, двинулся на звук, освобождая фарватер.

– Пошли. Бегом, но тихо.

Тенями мы метнулись через двор-колодец к обшарпанной, заплеванной двери с латунной табличкой «Для прислуги». Петли, смазанные вековой грязью, промолчали. Повезло.

Нас догнал Штырь, сияя улыбкой.

Началось восхождение. Лестница, узкая и крутая, пахла всем меню пролетарского Петербурга: пережаренным луком, кошачьей мочой, прокисшими щами и застарелым потом прачек. Под ногами скрипел песок. Пятый этаж. Ноги гудели, Сивый сопел, как порванные кузнечные меха, но пер мешки с упрямством осла.

Тупик. Дверь на чердак.

Массивная, обитая кровельным железом, перехваченная стальным пробоем. На пробое – висячий замок. Очередной привет от кустарной промышленности Глухова.

Кремень навалился плечом на косяк, сдирая известку.

– Заперто. Ломать будем? Грохоту наделаем – всех разбудим…

Я начал осматривать замок, обнаружив милую сердцу букву «Г».

– Зачем ломать? – Рука привычно нырнула в карман, и связка ключей отозвалась мелодичным звоном. – Мы не варвары. Мы – новые жильцы.

Шуршание – щелчок.

Дверь распахнулась.

Чердак был огромен. Целый мир под скатной крышей. Сквозь пыльные слуховые окна падали косые столбы света, в которых вальсировали мириады пылинок. Но главное – здесь жили трубы.

Толстые, кирпичные дымоходы, пронзающие пространство, как колонны языческого храма, были горячими. Жильцы внизу растапливали плиты, варя кофе и кашу, и это дармовое тепло поднималось сюда, скапливаясь под железом кровли.

Сивый, сбросив ношу, привалился спиной к теплой кладке. По его широкой, грязной морде расплылась улыбка абсолютного, наркотического блаженства.

– Теплынь… – прохрипел он, закрывая глаза. – Как на печи у бабки… Рай, братцы.

– Агась! – кивнул я, самому хотелось сползти по стенке. – Кремень, проверь окна. Штырь – тот край. Ищи выходы на крышу. Отсюда можно будет уйти верхом на три соседние улицы.

Пару минут мы осматривали окна, которые вполне открывались.

– Падаем, – разрешил я наконец, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. – Отоспимся. А завтра притараним свое добро.

– Мы эти мешки по городу таскать замучаемся. Тут тебе не каторжный этап – верстовые столбы считать. Нарвемся на патруль с тюками – пиши пропало.

Он смачно сплюнул в пыль, целясь в невидимого врага.

– Слышь, Пришлый… Может, скинем все гамбазом? Ну, сразу. На кой ляд нам эти запасы? Мы ж не лавочники, чтоб за прилавком гнить. Сдали, куш получили – и гуляй!

Идея была здравой, хотя и отдавала трусостью. Вот только опт – это всегда потеря в деньгах, но выигрыш в скорости. А скорость сейчас была вопросом не заработка, а выживания.

– Есть тут один жук… – подал голос Штырь, заглядывая в рот вожаку с преданностью дворняги. – На Ямском торге сидит. Сидор Дормидонтыч. Старый пройдоха, клейма ставить негде, но берет все: от овса до краденых подков. Его там каждая собака в морду знает.

– Раз знает каждая собака, – резонно заметил я, – значит, знает и полиция. И прикормлен он наверняка с обеих рук.

– Так он с легавыми вась-вась, – махнул рукой Штырь, словно речь шла о родне. – Платит исправно, потому и сидит.

В голове щелкнули счеты. Три пуда чая в розницу мы будем продавать до второго пришествия. Или пока нас за руку не поймают.

– Добро. Сходим пощупаем его. Как раз есть чего показать.

Немного еще посудачив, мы завалились спать. Все-таки бессонная ночь давала о себе знать.

Продрыхнув до обеда, начали с главного. Отобрали лучшее: плитку черного «кирпичного», звенящую, как камень, одну нарядную пачку «Царского букета» и банку «Ландрина». Завернули в грязную тряпицу, чтобы не светить. Сивого оставили вместе с мелкими.

Вышли аккуратно, так, что нас никто и не приметил.

Ямской рынок встретил густым, сшибающим с ног амбре. Пахло так, словно здесь одновременно скончались табун лошадей и табачная фабрика: навоз, деготь, прелое сено и дешевая махорка. Царство извозчиков. «Ваньки» и ломовые, степенные и рваные торговались за овес, мяли хомуты и ругались так витиевато, что уши сворачивались в трубочку даже у бывалых.

Штырь уверенно лавировал между телегами и горами сена, выводя нас к задворкам, где торговали табаком и всякой мелочевкой.

– Вон он, – кивнул мелкий.

В глубине покосившегося навеса среди тюков с самосадом восседал сухой, как жердь, старик – седой, с жидкой козлиной бороденкой и цепким взглядом водянистых глаз, в которых плескалась вековая хитрость. Вокруг него стояло облако ядовитой пыли: Сидор фасовал нюхательный табак и чихал при этом, как простуженный паровоз.

– Апчхи! – грохнул старик в огромный клетчатый платок, вытер слезящиеся глаза и уставился на нас. – Чего надо, босота? Милостыню у церкви просят,0 а тут коммерция!

– Здрав будь, Сидор Дормидонтыч. – Штырь изогнулся в поклоне с ужимками цирковой обезьянки. – Мы не за подаянием. Мы по делу. Товар есть. Деликатный.

Барыга высморкался с трубным звуком, спрятал платок в рукав и перегнулся через прилавок, хищно поводя носом.

– Показывай. Только быстро, не свети. И чтоб без глупостей – у меня свисток под рукой и городовой на прикорме.

Я развернул тряпицу. На прилавок легли наши трофеи: черный брикет, золоченая пачка и звонкая жестянка.

Сидор взял «кирпич». Понюхал. Поскреб ногтем, грязным и желтым от табака, словно коготь стервятника.

– Солдатский… – прошамкал он пренебрежительно. – Грубый лист, солома прессованная. Дрянь. Таким только сапоги красить да тараканов травить.

Рука скелета потянулась к «Царскому». Помял пачку, взвесил на ладони.

– Может, и чай, – скривился он, будто хлебнул уксуса. – А может, опилки в красивой бумажке. Вскрывать надо, пробовать. Кота в мешке не беру, я не барышня кисейная.

Жестянку с монпансье он даже в руки брать не стал, просто брезгливо щелкнул по ней костлявым пальцем.

– Баловство. Кому оно нужно? Разве что детям на потеху.

– Сколько? – хрипло спросил Кремень. Глаза его горели жадностью, в зрачках уже крутились рубли и штофы.

– А много у вас этого… добра? – Сидор прищурился, снова готовясь выдать залп.

– Два пуда кирпича! – выпалил пахан, забыв о торговой тайне. – Фунтов двадцать господского, разных сортов! И леденцов банок тридцать!

Старик снова чихнул – так, что подпрыгнула редкая бородка.

– Апчхи! Ну… Товар горячий, с душком. Риск, сами понимаете. Хранить надо, сбывать по мелочи… Возьму все. Гамбазом.

Он выдержал паузу, наслаждаясь моментом, как актер на сцене.

– За пять рублей.

Челюсть Кремня отвисла. Да и по лицу видно было, что он очень даже не против такой цены.

– Сколько⁈ – переспросил я тихо, но так, что Штырь попятился. – Я не ослышался, отец? Тут товару на полсотни, если не больше! Один «Царский» в лавке по два рубля за фунт идет! А «кирпич» – это ж валюта, он вечный!

– Так то в лавке! – Сидор злобно захихикал, и смех его перешел в лающий кашель. – В лавке, милый человек, документы есть, гильдия и печать. А вы мне краденое суете, еще теплое. Да скажите спасибо, что я городового не кликнул! Пять рублей – красная цена за ваш мусор. Не нравится – идите на Невский, в «Гостиный двор» сдавайте, там вас жандармы с оркестром встретят.

Грабеж средь бела дня. Один к десяти. Даже для барыги это был беспредел. Он видел перед собой малолеток и был уверен, что прижал нас к ногтю.

Кремень замялся. Взгляд его метался с меня на старика. Пять рублей жгли его воображение, как угли.

– Может… отдадим, Пришлый? – шепнул он, и в голосе звучала мольба. – Тяжело ведь таскать… А тут живая монета. Прямо щас, на лапу.

Я молча сгреб образцы с прилавка. Кирпич чая глухо стукнул о банку леденцов, словно ставя точку.

– Нет! – выдал я.

– Чего – нет? – опешил Сидор, не привыкший к отказам от шпаны. – Ты, паря, не борзей. Шесть дам, и это мой последний сказ, убыток себе делаю!

– Мы не на паперти, дядя. И по вторникам не подаем, чтоб тебе подарок на старость делать. Я лучше этот чай в Обводном утоплю, рыбам на потеху, чем тебе за бесценок отдам. Подавишься!

И ткнул в плечо застывшего Кремня.

– Пошли. Здесь рыбы нет.

– Совсем умишком тронулся! – зашипел нам в спину барыга, брызгая ядовитой слюной. – Приползете еще! Протухнет ваш чай! Сожрут вас крысы вместе с сахаром! Никто у вас, кроме Сидора, не возьмет, сгноите товар!

Мы вышли с рынка. Кремень был мрачнее тучи. Он чувствовал себя ограбленным – не барыгой, а мной. Пять рублей, пять счастливых билетов в пьяный рай, уплыли из рук.

Но я знал одно: если мы сейчас прогнемся, то так и останемся теми, кто таскает каштаны из огня для сытых упырей.

– Не ной, – бросил я не оборачиваясь. – Сдадим. Но не этой гниде. Найдем покупателя посерьезнее. Мы товар продаем, и хороший. Чуешь?

Кремень сплюнул и промолчал. Он пока не чувствовал. Он чувствовал только пустой карман.

Глава 21

Глава 21

Кремень сопел, с ожесточением пиная пыль.

– Зря ушли, – в десятый раз проскрипел он не оборачиваясь. – Ох, зря, Пришлый. Пять целковых на дороге не валяются. А теперь что? Ни денег, ни спину разогнуть. Солить нам этот чай, что ли, в бочке?

– Не дрейфь, Кремень. Своё возьмём, – огрызнулся я. – А барыге этому дохлой кошки не доверю, не то что наш хабар. Ты пойми, башка твоя дубовая: пока мы на перекупов горбатимся – будем ничем, грязью под ногтями. Он на нас состояние сколотит, а нам – кость с барского стола, и ту обглоданную.

Остановившись у глухой стены кирпичного лабаза, я с облегчением сбросил мешок. Плечо ныло, напоминая о бренности бытия.

В голове, со скрипом проворачиваясь, сцеплялись шестеренки плана. Несмотря на определенный успех, без сбыта нормального будет грустно. Спереть – дело нехитрое. А вот превратить товар в звонкую монету, не спалившись на мелочи и не отдав задарма – это надо уметь.

Обратный путь от Сидора проделали быстро. Злость – хороший мотор, она подгоняла лучше любого кучера. Наш дом-айсберг встретил всё той же серой хмурью кирпичных складок, но в этот раз фарватер был чист: «голема» в белом фартуке в подворотне не наблюдалось. Видно, ушел допивать свой утренний сбитень или разгонять очередную порцию босяков в соседнем дворе.

У самой двери для прислуги я притормозил.

– Штырь. Слушай, – кивнул я в сторону лестничного пролета. – Лети на чердак. Сивого, Шмыгу и Кота – вниз. Живо. Но чтоб без топота, как мыши, и все конфеты в банках захватите.

Штырь, почуяв, что дело пахнет не только нагоняем, но и движухой, исчез в темноте подъезда. Мы с Кремнем остались ждать в сырой прохладе двора-колодца. Пахан хмурился.

Минут через пять лестница отозвалась тихим скрипом. Первым выкатился Шмыга, за ним, насупившись, семенили Кот и Сивый, а замыкал шествие Штырь – он шел тяжело, настороженно озираясь.

– В ряд стройся, – негромко скомандовал я, когда банда собралась в кружок. – Значит так. Конфеты почти все здесь?

– Здесь, Пришлый. – Шмыга похлопал по раздувшейся пазухе.

– Слушайте задачу. Хватаете монпансье – и рысью в центр. К Смольному институту дуйте. Или к Таврическому саду, где мамки да бонны с барчуками гуляют. Ваша цель – барышни, гимназистки, институтки. Те, у кого в муфтах медяки на шпильки да ленты припрятаны. Увидите нарядную девицу – продавайте.

Парни переглянулись. Шмыга шмыгнул носом, глаза его зажглись хищным интересом.

– А почем отдавать, Сень?

– Дешевить будем. Чтобы объемом взять.

– Чего? – Штырь непонимающе захлопал глазами. – Ты говори по-людски, Пришлый! Какие такие «объемы»?

Я вздохнул.

– Ладно, поясню проще: цену сбиваем, но деньгу берем оборотом. Два леденца – за копейку. Банку целиком – за гривенник. Улетать будут, как горячие пирожки в мороз. Давите на жалость: улыбайтесь щербато, шмыгайте носом – мол, сиротки, Христа ради, на хлебушек собираем. Но цену держите зубами. И не вздумайте обмануть – я леденцы в каждой банке пересчитал.

И выразительно посмотрел на Шмыгу, тот невольно сглотнул.

– Если городовой нарисуется – ссыпайтесь во все стороны, как горох. В руки не даваться, в разговоры не вступать.

– А если поближе место найдем? – задумался Сивый. – Чтоб подметки зря не тереть? На той же Знаменской?

– Найдете – валяйте. Хоть у черта на рогах, лишь бы платили звонкой монетой. Все, дуйте. Вечером – сдача кассы.

– Сделаем, Пришлый! – азартно выдохнул Шмыга.

Они сорвались с места, как гончие со своры. Через мгновение в подворотне только пыль осела. Я посмотрел им вслед, чувствуя, как внутри закручивается тугая пружина азарта. Мелочь мелочью, а сеть сбыта строить надо с самых низов.

И мы остались втроем: я, Кремень и Штырь.

С конфетами разобрались. Но это розница, карманные деньги на прокорм. А вот что делать с «кирпичами»? Два пуда прессованного листа и ворох «Царского» так просто нежным девицам не впаришь. Тут масштаб нужен.

Присев на корточки, я задумался.

Кому нужен чай? Всем. Но кто возьмет много, без лишних вопросов, за наличку и не сдаст при этом околоточному?

В памяти всплыло лицо Вари. Она ведь белошвейка. Вхожа в богатые дома, трется на кухнях с кухарками да экономками. А те наверняка любят сэкономить хозяйские деньги, положив разницу в собственный бездонный карман!

– Варя… – пробормотал я. – Ей «Царский» отдать можно. Пусть по «сарафанному радио» толкнет, за процент.

– Чего бормочешь? – буркнул Кремень.

– Думаю, как нам в богатеи выбиться, – огрызнулся я. – Гришку еще надо потрясти. Заводские чай ведрами хлещут, там жара в цехах адская, потогонная. Артельщики должны брать, если цену скинем.

Но была еще одна мысль. Назойливая, пришедшая из армейского прошлого. Кто еще живет коммуной, имеет свои, «артельные» деньги и вечно недоволен казенным пайком?

Служивые.

Я поднял голову. В конце улицы, покачиваясь в седлах, процокал копытами конный разъезд. Казаки. Фуражки набекрень, лампасы. Элита, чтоб их.

У интендантов во все времена руки липкие, к ним казенное добро прилипает намертво. Солдату в котел вечно не докладывают.

– Лан пойдем, – поднялся, отряхивая руки.

Дорога тянулась серой пыльной лентой. Впереди, над крышами, уже проступали купола Александро-Невской лавры.

– Пришлый… – раздалось сзади придушенное нытье. – Слышь, Пришлый. Ну обидно же, а?

Я не обернулся. Только прибавил шагу, слушая, как мимо грохочет тяжелая телега, обдавая запахом дегтя и конского пота.

– Пришлый, ну чего молчишь? – Штырь почти догнал меня, заглядывая в лицо. Его глаза лихорадочно блестели. – Свинец же там! Вал этот… Там его – копай не хочу. Осип Старка в прошлый раз три с полтиной отсыпал, да еще должон нам! Живые деньги. На карман – и гуляй. А ты нас в лавру прешь… Еще казаки нагайкой по ребрам пересчитают, и поминай как звали.

– Отвали, – бросил я, не меняя темпа. – Шел? Вот и иди.

– Да как «отвали-то»? – Штырь зашел сбоку, едва не угодив под копыта патрульного разъезда. Конвойные в серых шинелях прошли мимо, равнодушно мазнув взглядами по кучке оборванцев. – Мы ж время теряем! Сейчас другие прочухают, выкопают всё. Пойдем, а? На фиг эти пачки…

Я резко остановился. Штырь, не ожидавший маневра, едва не вписался мне в грудь. Кремень замер в паре шагов, выжидательно набычившись.

– Слушай сюда. – Мой голос прозвучал тихо, но в нем лязгнуло железо, отработанное годами разборок. – Ты где сейчас – в банде или в сиротской богадельне?

Штырь поперхнулся словами и вжал голову в плечи.

– У нас тут не институт благородных девиц, а ты не институтка. – Я шагнул к нему, сокращая дистанцию до минимума. – Сказано – ты делаешь. Еще раз услышу гундеж под руку – пойдешь копать свой свинец в одиночку. И сбывать его будешь сам. Понял?

Штырь мелко кивнул, сползая взглядом на мои сапоги. Я перевел взгляд на Кремня. Тот молчал, но в глазах читалось то же самое «почему». Ему, привыкшему жить одним днем, деньги Старки казались плевым делом.

– Теперь для тех, кто не понимает, – поправил я лямку узелка. – Кремень, ты думаешь, почему мы прямо сейчас не на валу? Потому что Осип Старка – ремесленник-одиночка. Мы завалили его свинцом на год вперед. Он не бездонная бочка, ему больше не переварить. Ну, продаст он часть другим, так и это дело небыстрое и нелегкое. Пока переплавит, пока то да се.

– Так Сидору… – начал было Кремень, но я перебил.

– Сидор нас за нищих держит. Сдать ему – значит, подарить. Ты хочешь горбатиться за три копейки, подставляя зад под пулю часового на валу? Мы не грузчики, Кремень. Мы добытчики. А нормальный добытчик сначала ищет, кому впарить товар дорого, а потом уже берет лопату.

Я обвел рукой окрестности.

– Свинец – товар холодный. Он не протухнет, в земле полежит, никуда не денется. Это запас который можно достать, когда туго будет. А чай – горячий. Лавочник скоро очухается, фараоны начнут носом водить. Нам нужно скинуть хабар сейчас, пока он жжет руки.

Я подошел к Кремню и ткнул пальцем в его широкую грудь.

– Сначала находим, кому надобно, договариваемся о цене – тогда и идем копать. А сейчас наш «клиент» – служивый народ.

Впереди уже выросли приземистые контуры казачьих конюшен. Донесся запах сена и характерное ржание.

– Утри сопли, Штырь. – Я снова двинулся вперед, задавая иерархию одним своим положением на шаг впереди. – Готовься, Кремень. Сейчас увидишь, как люди договариваются. Главное – рожи попроще и спины не гнуть. Мы не просить пришли, мы дело предлагаем.

Я переложил узелок в левую руку, освобождая правую.

Мы свернули к приземистым складам и бесконечным заборам Казачьего полка. Воздух здесь был другой – густой, пропитанный дегтем, лошадиным потом и прелым сеном.

У деревянных мостков, скрипя рассохшимися колесами, замерла водовозка. Огромная бочка подтекала, роняя капли в прибрежную пыль. Трое казаков в исподних рубахах, расхристанные и злые от жары, таскали воду ведрами, наполняя емкость. Работа была тупой и выматывающей – веревки резали ладони, плечи лоснились от пота.

Я притормозил.

– Пришлый, ты чего? – шепнул Кремень, и я почувствовал, как он мелко задрожал у меня за спиной. – Семеновцы дальше. Пошли отсюда, а? Это ж казаки… У них нагайки так и чешутся. Перетянут по хребтине, фамилию не спросят!

– Остынь, – бросил я вполголоса. – Они народ с гонором, жить любят широко, а значит, и денежка у них водится чаще. Попробуем здесь.

Я уверенно шагнул к мосткам. Не вразвалку, как босяк, но и не ломая шапку.

– Бог в помощь, станишники! – Голос мой изменился. Я намеренно добавил южной мягкости, гэкая и растягивая гласные.

Казаки замерли. Старший – рыжий детина – медленно опустил ведро. Взгляд у него был тяжелый, как пушечное ядро.

– Ты чьих будешь, оборванец? – процедил он, вытирая ладонь о форменные шаровары с широким лампасом. – Откуда станишников знаешь? Питерский, что ли?

– Какой там питерский… – Я усмехнулся, глядя ему прямо в глаза. – Батя мой с юга был. Мелеховы мы. Слыхал, может? Из Вешенской. Судьба вот только в столицу забросила, маемся теперь в камнях этих.

Напряжение в воздухе не исчезло, но сменило вектор. Казак прищурился, оценивая мою дерзость.

– Мелеховы… – буркнул он. – Может, и слыхал. Много вас там, на Дону. А чего надо-то?

– Да гляжу, маетесь вы, – кивнул я на текущую бочку и ведра. – В самой столице живем, господа офицеры в шелках ходят, а герои-казаки воду горбом таскают, как в степи безводной. Неужто ротмистр ваш на водопровод поскупился? Или интенданты всё в карман положили?

Казаки переглянулись. Тема была жирная, больная.

– И не говори, земляк! – вклинился второй, помоложе. – Интенданты морды отожрали, а мы всё сами… Ротмистр только за выправку спрашивает, а как быт справить – так крутись как хочешь.

– О том и речь. – Я сочувственно цокнул языком. – Лошадок-то поить – дело святое, вода пойдет. А сами-то что пьете? Казенную бурду, от которой изжога, или уважаете чаек настоящий, байховый? Чтобы купеческий, с искрой?

Рыжий хмыкнул, в его глазах промелькнул интерес.

– Уважаем, да где ж его взять? Наш урядник Прокопчук, копейку бережет как золото, а покупает труху веничную. Пыль с дороги и ту приятнее заваривать.

– А если я вам подгоню байховый, господский? По цене той самой трухи? – Я едва заметно приподнял узелок. – Есть интерес у сотни?

Казаки замолчали. Рыжий посмотрел на мои грязные обноски, потом на спокойное, уверенное лицо.

– Если товар добрый – интерес найдется, – медленно произнес он. – Иди вон к тем воротам, у конюшен. Спроси урядника Прокопчука. Скажи, от третьей сотни пришел, ребята с водопоя прислали. Но смотри, Мелехов… Если брешешь и мусор принес – Прокопчук тебе шкуру на барабан натянет. Он лютый, шуток не понимает.

– Не впервой, – кивнул я. – Лютость мы уважаем. Бывайте, станишники.

Я развернулся и пошел к воротам. Кремень и Штырь, бледные как полотно, семенили следом, стараясь не оглядываться.

Теперь предстоял разговор с тем, кто действительно открывал кошелек.

Хозяйственный двор казарм встретил нас деловитой суетой, запахом дегтя и густым, настоянным духом конюшен. Солнце палило немилосердно, заставляя воздух дрожать над кучами свежего сена.

У ворот, куда нас направили, встретил часовой – скучающий казак с заломленной на затылок фуражкой. Он лениво преградил путь, окинув наши обноски брезгливым взглядом.

– Куда прёте, босота? – процедил он, не выпуская изо рта соломинку.

– К господину урядник Прокопчуку, – ответил я спокойно, глядя поверх его плеча. – Ребята с водопоя прислали. Третья сотня, по чайному делу.

Часовой хмыкнул, оценив мою наглость, и, обернувшись к дверям, гаркнул во всю глотку:

– Дядька Филимон! Тут к тебе от третьей сотни прислали! Сказывают, по чайному делу!

В глубине помещения что-то тяжело грохнуло, послышалось ворчание, и только после этого из тени, едва не задев притолоку широченными плечами, вывалился он. Урядник Филимон Прокопчук был похож на старый, багровый от наливок дубовый пень, который зачем-то обрядили в мундир. Мундир, впрочем, был расстегнут, являя миру серую нижнюю рубаху и грудь шириной в аршин. Усы его, длинные и рыжие, как лисьи хвосты, топорщились в разные стороны, а маленькие, заплывшие жирком глазки буравили нас с бесстыдным любопытством.

– Ну? – пробасил он, заслоняя собой свет. Голос был такой, будто в пустой бочке ворочали камни. – Кто тут про чай балакал? Нешто ты, шкет?

Я не стал ломать комедию и кланяться в пояс. В таких делах ценят не почтение, а выгоду. Вместо этого молча кивнул и развязал котомку, вытащив пачку чая.

– Товар лицом, господин урядник. Свежак, – сухо произнес я.

Прокопчук медленно, словно нехотя, протянул огромную лапу. Его пальцы, похожие на короткие сардельки, накрыли пачку целиком. Он поднес ее к самому носу и шумно, как пылесос, втянул аромат. Затем достал щепоть, растер лист между пальцами и, к моему удивлению, отправил пару чаинок в рот.

Его усы зашевелились, когда он начал жевать, пробуя лист на зуб. Наступила тишина, прерываемая только далеким ржанием коней.

– Не труха… – наконец выдохнул он, и в его взгляде мелькнул хищный блеск профессионального вора. – Лист добрый, душистый. Откуда дровишки, босяк? С купеческого воза упало?

– Где было, там уж нет. – Я позволил себе легкую полуулыбку. – Купец один прогорел, за долги товар скинул, а мы подсуетились. Потому и цена такая, что плакать хочется.

– И какая же цена? – Прокопчук прищурился.

– В лавке такой по рублю за фунт, сами знаете. Я отдам по сорок копеек.

Урядник хмыкнул, принюхиваясь уже не столько к чаю, сколько ко мне.

– Смотри у меня… – В его голосе прорезалась угроза. – Чтоб об этой цене ни гугу. Понял?

– Ну что вы, дядечка. – Я понимающе развел руками. – Дело деликатное, непростое. А деньга тишину любит. Мы ж с пониманием.

Прокопчук вдруг замер, внимательно глядя на мои обноски.

– А табачку, нюхательного или курительного, доброго… нет случайно? – спросил он тише. – А то казна дрянь шлет, горло дерет, как наждаком.

– Сейчас нет. – Я сделал в уме жирную зарубку. – Но найдем. Запишу в книжечку.

Я сделал шаг ближе, понижая голос до заговорщицкого шепота. Наступил момент истины – время «отката». В 19-м веке это называлось иначе, но суть была та же.

– Послушайте, господин урядник. Заберете всё оптом – двадцать фунтов прямо сегодня. Нам отдадите по сорок копеек за фунт, на руки. А в артельную книгу… ну, скажем, по семьдесят запишете. Разница – тридцать копеек с каждого фунта – вам за хлопоты и беспокойство. Артель будет довольна – чай-то господский, за такой и по семьдесят не жалко. И у вас в кармане шесть рубликов чистыми звякнет.

Глаза Прокопчука расширились. Шесть рублей – это были неплохие деньги. Его багровое лицо расплылось в довольной, почти ласковой ухмылке.

– Толковый ты, шкет, – хлопнул он меня по плечу так, что я едва не ушел в землю по колено. – Чистый бес. Ладно. Неси свои двадцать фунтов. Вечером, как отбой протрубят, к этой калитке жмись. Деньги – как товар будет. Но смотри… – Он снова сплюнул, и взгляд его стал свинцовым. – Обманешь – в порошок сотру. Лично в канале утоплю.