Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Заморыш

Глава 1

Пролог

Я всегда знал, что умру не в своей постели. Но, черт возьми, вид с моей террасы в Рио стоил того, чтобы поспорить с судьбой. Океан, сливающийся с небом, и трущобы-фавелы, карабкающиеся по склонам, как разноцветная плесень.

– … всю Грецию, сука, перевернули, Саныч! Всю! – Голос моего гостя был мягким, почти вкрадчивым, но я-то знал этот «бархат».

Сидя в плетеном кресле, в тени, я смотрел, как Вадим – или Лютый, мерил шагами раскаленную плитку. Двое его «помощников» стояли у входа в дом. Напряженные, потные, в пиджаках, оттопыренных на боках.

– Мы думали, ты на Кипре залег. В олигарха играешь. А ты… – он обвел рукой мою скромную, но хорошо укрепленную виллу. – В фавелы подался. Шеф, когда узнал, даже не поверил.

Я лениво повел плечом.

– А что, плохой вид? Кондиционер работает, кайпиринья холодная.

Лютый криво усмехнулся.

– Ты не юли, Саныч. Мы ж тебя тут не с первого дня нашли. Думали, по-тихому через полицию пробить. Хрен. Пришлось с местными «авторитетами» говорить. С этим… Команда Вермишель… или как их там.

– Команду Вермелью, – поправил я. – Красная Команда. Душевные ребята. Почти как наши, люберецкие, в конце восьмидесятых.

– Вот-вот, – скривился Лютый. – Шеф им столько «зелени» отвалил за информацию, что на эти деньги можно было всю их фавелу купить. А ты, оказывается, тут, под носом сидел. Тебе вообще понравилось, Саныч? Жизнь в трущобах? Обезьяны, самба, вот это всё?

Он явно издевался, пытался выбить меня из равновесия.

– А чего ж не понравиться? – я пожал плечами, делая глоток ледяного коктейля. – Экзотика. Тепло. Фрукты круглый год. Обезьяны, правда, воруют, заразы. Но в остальном – пенсия. Настоящая. Тебе тоже советую, когда-нибудь. Если доживешь.

Он перестал улыбаться.

– Кончай паясничать. А знаешь, где прокололся, Саныч? – он достал сигарету. – Блогер. Какая-то сучка с камерой снимала карнавал. И ты на две секунды попал в кадр. Две. Секунды. Новая программа по распознаванию лиц. У шефа теперь лучшие игрушки.

– Прогресс, – кивнул я. – Страшная штука.

– Так вот, – он глубоко затянулся. – На хрена, Саныч? Ну вот на хрена? Ты же… авторитетом был. Уважаемый человек. Все при тебе. И так слинять? Из-за чего?

Из-за чего…

Я усмехнулся про себя. Он не поймет. Он еще молодой, голодный. А я – старый. И сытый. Вернее – нахлебавшийся по уши.

Я хорошо помнил, как вернулся из Афгана. Молодой, злой, умеющий только убивать. А страна как раз вошла в штопор. Другого пути для амбициозного и местами глупого парня с боевым опытом не было. Я попал в струю. В плохую компанию.

Прошли годы. Я вырос. Поумнел и понял: «уважаемый человек» – это просто мишень, на которую пока не нашли нужную пулю. Меня могли убрать свои, чтобы не делиться. Могли убрать чужие. А могли – и новые «государственники», подчищающие следы.

Я устал!

Сделал паспорта, обналичил часть и свалил. А флешка… О, флешка – это чистая случайность. Мой рефлекс «прихватить то, что плохо лежит». А на ней оказались пароли и счета с офшоров. Не мои. Его. Я даже не знал, что на ней, пока не открыл ее в Каракасе. Это был мой смертный приговор и – золотой билет в одном флаконе.

Я мотался по миру, путал следы и осел здесь. Бразилия. Идеальное дно. Коррупция такая, что за деньги тебе найдут динозавра.

Но было один нюанс, эта вилла, кроме отменного вида на океан, еще была отменной ловушкой, и возможно моей могилой. Идеальной, сделанной на заказ. Местные спецы за хороший гонорар заложили под фундамент, в несущие стены и под эту самую террасу столько взрывчатки, что хватило бы на небольшой квартал.

– Так что, Саныч? – Лютый докурил и бросил бычок на плитку. – Шеф велел спросить. Флешка где? Отдай по-хорошему. Шеф простит. Может быть.

Я медленно перевел на него взгляд.

– Флешка? – я изобразил удивление. – Ах, эта… Так я ее в океан выкинул. Сразу.

– Не верю, – отрезал Лютый.

– А зря, – я вздохнул. – Знаешь, ты прав. Скучно тут стало. Одно и то же. Океан, обезьяны, карнавалы, бразильские жопы… Спасибо, что приехали. Развлекли старика!

Лютый напрягся. Он не был дураком – понял, что я не шучу. И что я его не боюсь.

– Что ты…

– Ты вот спросил, Вадим, нравится ли мне вид. А я отвечу: вид отсюда просто убийственный. Насладись моментом!

Я видел, как его глаза расширились. Понял, значит. Его рука дернулась к кобуре, а «помощники» как по команде рванулись вперед.

Поздно.

Мой большой палец уже лежал на маленькой кнопке пульта.

Без всяких колебаний я нажал.

Я не услышал взрыва. Просто увидел, как мир превращается в слепящий белый свет.

Глава 1

Голова гудела. Будто раскаленный гвоздь вбили точно в висок! Сознание возвращалось рвано, нехотя, цепляясь за гул и обрывки чужих голосов. Холодный пол вытягивал последнее тепло.

– … говорю тебе, не жилец! Прибил ты его, Семён.

– Молчи, дурак. Дышит он. Ничаго, отойдет! Просто поучил малость. Я ж не со зла…

Голоса были мужские, низкие. Один – испуганный, почти паникующий. Второй – злой, но в его злости тоже сквозил страх, только другого толка.

Я где?

Попытка открыть глаза провалилась. Веки будто свинцом налили. Во рту – сухость и пыль. Пахло едко: кислым потом, машинным маслом и горячей металлической стружкой.

– … да какая разница, со зла или нет?

– Да он заготовку-то запорол сопляк! Я ему сколько раз показывал, как сувальду точить! А он…

Чего? Сувальд? Какой, к черту, «сувальд»?

Пытаюсь вспомнить. Последнее, что помню – как нажимал на кнопку. А этих двух хмырей в упор не помню.

– Ты вот что, Семён. Если он до вечера не очнется…

– Я из-за этого щенка на каторгу не пойду. Понял меня?

Голос стал тише, злее.

– И что делать?

– Что-что… Рогожей вон прикроем в углу. А как стемнеет, вытащим да в канаву у моста скинем. Их тут, сирот, десятками мрет. Спросят – скажем, сбежал. Мало ли их бегает? А ты, Федор, подтвердишь. Не пойдешь же ты со мной в Сибирь из-за паршивца?

Пауза. Долгая, тяжелая. Слышно было только, как где-то скрипит приводной ремень.

– Подтвержу…

Щенка. В канаву. Сбежал.

Усилием воли заставил себя разлепить веки. Сначала правый, потом левый. Левый почему-то открылся с трудом и видел как-то плохо, будто через красную пелену. Мир ворвался мутной, расфокусированной картинкой. Пришлось моргнуть несколько раз, восстанавливая резкость.

Картина прояснилась.

Я лежал на боку, на чем-то пыльном и жестком. Вокруг было… помещение. Небольшие окна почти под потолком, сквозь которые косыми столбами, высвечивая миллионы пляшущих в воздухе пылинок, падал солнечный свет. Пахло так же, как и слышалось: масло, металл, кислый угольный дым.

Под потолком тянулся длинный вал, от которого к стоявшим рядами станкам шли приводные ремни. Все очень странное, архаичное.

В десяти шагах от него, возле большого верстака, стояли двое. Они не смотрели на меня – были уверены, что «щенок» в отключке. Тот, что повыше и шире в плечах, зло шипел, тыча пальцем в сторону двери. Второй, сутулый и испуганный, только мотал головой. Они спорили, но уже шепотом. Решали как, а не что.

Что это за клоунада?

Мужики были одеты… странно. Грубые рубахи-косоворотки, жилеты, пахнущие дегтем сапоги. Херня какая-то. Ряженые.

Почему-то вспомнили школьные времена, как нас водили в драмтеатр, на пьесу «Дядя Ваня». Такой же прикид был у актеров.

Где я? Это явно не Бразилия. Слишком дикие тут обезьяны… И точно не госпиталь.

Голова снова пульсанула болью, возвращая к реальности. Я медленно, стараясь не шуметь, повел рукой к затылку. Пальцы нащупали волосы, слипшиеся от чего-то теплого и вязкого. Кровь. Запекшаяся и свежая. Рана саднила.

Я опустил руку перед глазами, чтобы рассмотреть кровь.

И замер.

Мир вдруг схлопнулся до этой ладони. Это была чужая рука! Тощая, грязная, с обкусанными ногтями. Я судорожно посмотрел на вторую руку. Такая же.

Ужас, холодный и липкий, прополз по позвоночнику, на миг затмив все.

А эти… эти руки мальчишеские. Кожа на костяшках сбита, в красных, воспаленных цыпках от холода и грязной работы. Под ногтями – траурная кайма из сажи и въевшейся грязи. Я сжимаю и разжимаю кулак. Слабый. Непривычный.

И в этот миг, чужая жизнь обрушивается на меня – не как воспоминание, а как потоп.

…Деревня под Ярославлем. Запах дыма и стылой осенней земли. Низкое, свинцовое небо. Свежий земляной холмик материнской могилы. И отец, Иван Тропарев, высокий, костлявый мужик, сжимающий мою руку своей шершавой, мозолистой ладонью.

«Эх, Сенька. В город подадимся. В столице деньгА есть».

…Смрадный подвал на Песках. Мы снимаем «угол» за занавеской. Вокруг нас на нарах еще десятки таких же, приехавших на заработки. Ночью воздух гудит от кашля, плача младенцев и пьяного храпа. Отец устроился половым в трактир. Каждый день он на последние гроши покупал мыло, чтобы отмыть руки и шею, стирал единственную рубаху, неумело вязал черный галстук. Он уходил в темноте, возвращался в темноте. Сначала в его глазах еще теплилась надежда, потом осталась только серая, беспросветная усталость. Потом – водка. Сначала по праздникам, потом – чтобы согреться, потом – чтобы забыться.

…Отец, так и не прорвался. Пьяная поножовщина в портовом кабаке из-за пролитой на кого-то кружки. Его нашли под утро в грязном переулке. Одного удара ножом в живот хватило. Раздели догола – сапоги, рубаха, штаны – в этом мире все было ценностью. Потом…

Потом – холодный, пахнущий сургучом околоток. Равнодушный усатый пристав, задающий вопросы. Казенная похлебка. И ворота приюта, которые закрываются за спиной с окончательностью могильной плиты. И было все это десять лет назад!

Воспоминания отступают, оставляя после себя горький привкус чужой беды.

В голове всплывает имя, не мое, но теперь единственное, что у меня есть. Арсений Тропарев. Ну, то бишь – Сеня. Сирота из приюта князя Шаховского.

Мой взгляд, прикованный к костлявой ладони, дернулся в сторону.

– Глянь-ка, Семён. Очухался паршивец.

Голос принадлежал Федору, тому, что был сутулый.

Я дернулся, пытаясь сесть, но тело не слушалось.

Тот, кого звали Семёном – плечистый, бородатый мужик – надвигался на меня, как туча. Тяжелые шаги заставили доски под ним скрипнуть. Облегчение на его лице быстро сменилось яростью.

– Ах ты, падаль! Щенок! – рявкнул он, и от его голоса у меня зазвенело в ушах.

Голос.

Я узнал его. Это был тот самый голос. Хриплый, злой. Тот, что секунды назад приговорил к канаве.

– Притворялся, да⁈ Отдыхать вздумал, пока я тут из-за тебя… – Семён наклонился, от него несло потом и сивухой. – Я тебе сейчас устрою отдых!

Мозолистая пятерня схватила меня за ухо и безжалостно дернула вверх.

– А-АЙ! – вырвалось против моей воли.

Жгучая боль прострелила от уха до самого затылка, смешиваясь с тупой болью от раны.

Меня – тащили за ухо, как нашкодившего котенка.

Разум заорал, посылая мышцам приказ, сломать захват, ударить в кадык.

Но «мышцы» не ответили. Худое тело только беспомощно задрыгалось. Семён, не выпуская уха, одним рывком поставил на колени.

– Я тебя, гнида, научу заготовки портить! Я тебя научу притворяться!

Семён замахнулся для удара, но его руку перехватил второй мастер, Федор.

– Постой, Семён! Глянь…

– Пусти! – рявкнул бородач, но Федор не отступал, тыча пальцем в мою голову.

– Да он в крови весь, башку ты ему пробил! Убьешь, дурак, и что тогда?

Семён замер. Злость на его лице снова сменилась страхом. Он брезгливо посмотрел на мои слипшиеся от крови волосы и отступил на шаг.

– Тьфу, пакость…

Он вытер руку о штаны, будто уже испачкался.

– Пошел вон отсюда, – выплюнул он, уже не так громко, но не менее зло. – Проваливай в свой приют. На сегодня отработался. И чтобы завтра…

Он не договорил, махнул рукой и отвернулся.

Отпустили?

Я, пошатываясь, поднялся с колен. Ноги-спички дрожали. Голова гудела. Какого хрена тут происходит?

Ладно. Сейчас не время для вопросов. Сейчас время убраться отсюда живым.

Уходя, я бросил последний взгляд на Семёна, который уже делал вид, что изучает запоротую заготовку.

За ухо, значит. На колени.

«Ничего, Семён, – подумал я, ковыляя к выходу. – Мы с тобой еще встретимся. И ты мне за все заплатишь. За ухо. За канаву. За „щенка“».

Я толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.

И ослеп.

После полумрака, свет ударил по глазам. Я зажмурился, инстинктивно прикрыв лицо этой чужой костлявой рукой.

А потом ударили звуки. И запахи.

Грохот. Цокот. Ржание. Десятки голосов, сливающихся в неразборчивый гул.

Пахло пылью, чем-то кислым, резко – лошадиным потом и… навозом. Очень много навоза.

Я осторожно открыл глаза.

И ошалел.

Асфальта не было.

Прямо передо мной была мостовая, выложенная крупным, неровным булыжником, мокрым от нечистот и усеянным комьями конского помета.

Мимо, заставив меня отшатнуться назад, прогрохотала пролетка. Лошадь фыркала, а бородатый мужик в картузе злобно звякнул кнутом.

По узкому тротуару, брезгливо поджимая подолы, спешили дамы. Не просто дамы. Дамы. В длинных, до земли, платьях со странными выступами сзади и в крошечных шляпках с вуалями. Рядом семенили мужчины в котелках и сюртуках, опираясь на трости.

Я повернул голову.

Взгляд уперся в вывески.

«БУЛОШНАЯ». «МАНУФАКТУРА. ЧАЙ. САХАРЪ». «ЦЫРЮЛЬНЯ».

Ни одного автомобиля. Никакого гула машин. Только цокот копыт, скрип колес и крики разносчиков:

– Воды! Воды студеной! – Пирожки горячие, с пылу с жару!

Это был не сон. Во сне не бывает таких запахов – едкий дым из труб, свежая выпечка из булочной, вонь из сточной канавы и вездесущий лошадиный дух.

Это был не бред. Это было слишком реально.

Я должен был сгореть заживо. Но я стоял здесь, в грязных портах, с пробитой башкой, в теле заморенного пацана. Я посмотрел на свои, чужие руки, на чумазые ноги на грязном булыжнике.

Я умер. Но я был жив.

В груди, там, где только что был липкий ужас, начало зарождаться что-то другое. Дикое, хриплое. Новый шанс.

Я выдохнул. И впервые за эту… жизнь… ухмыльнулся.

Новая жизнь. НОВАЯ ЖИЗНЬ!!!

Глава 2

Глава 2

Ухмылка сползла с лица так же быстро, как и появилась.

Новая жизнь, значит? Ну-ну.

Реальность тут же напомнила о себе. Висок снова прострелило так, что в глазах потемнело. Я пошатнулся, опершись о шершавую, покрытую сажей стену дома.

Улица жила, гудела и воняла, и ей было глубоко плевать на чумазого пацана с пробитой башкой.

Рядом взревел какой-то мужик в картузе, погоняя битюга:

– Побереги-и-ись!

Я отшатнулся, едва не угодив под колесо тяжелой телеги.

Неровный, скользкий от нечистот булыжник холодил ноги, несмотря на обувку. Каждый острый камешек, каждая выбоина напоминали о том, что я больше не хозяин виллы в Рио, а дно. Социальное, грязное, вонючее дно этого мира.

Сам не зная куда, я побрел, просто вливаясь в поток. Глазел по сторонам, поминутно охреневая от увиденного.

Мимо меня проплывали «господа» в черных котелках и с тросточками, брезгливо морщась и стараясь не смотреть в мою сторону. Проносились лакированные кареты, забрызгивая грязью из-под колес. А вот и такая же, как я, ребятня: чумазая, в рванье, сбивающаяся в воробьиные стайки. Они смотрели на мир иначе: не как «господа», а оценивающе, как волчата. Искали, что плохо лежит.

В голове крутилась одна мысль, которую я, оглушенный шумом, все никак не мог ухватить.

А какой, к черту, сейчас год?

Впереди, у фонарного столба, надрывал горло вихрастый паренек в картузе не по размеру. Через плечо у него висела холщовая сумка, полная серых листов.

– «Петербургский листок»! Свежие новости! Скандал в городской Думе!

Вот кто мне сейчас все расскажет!

Я шагнул к нему почти вплотную. Пацан тут же насторожился, прижал сумку локтем и зыркнул на меня исподлобья, как крысенок.

– Чего надо?

– Покажи, – хрипло попросил я, кивая на газету.

– Пятак гони, рвань, – огрызнулся он и демонстративно отвернулся. – Читать, поди, не умеешь, а туда же…

Я шагнул еще ближе, нависая над ним. Пацан дернулся, инстинктивно выставляя кипу газет, как щит.

– Эй ты, не балуй! Городового сейчас кликну!

Но я уже все увидел. Взгляд впился в «шапку» издания. Шрифт старый, с завитушками и твердыми знаками на концах слов. Но цифры – они во все времена цифры.

«12 Іюня 1888 года».

Вот такие дела. Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.

Мир качнулся. В груди словно вакуумная бомба взорвалась, выкачав весь воздух. Я замер, тупо глядя на удаляющуюся спину газетчика. Это не розыгрыш, не Рио и даже не девяностые. Это царская, мать ее, империя. Ни антибиотиков, ни интернета, ни ракет, ни авто. Только жандармы, царь-батюшка и я.

Этого не может быть. Да как так-то⁈

Висок снова прострелило. Ослепительная вспышка боли – и перед глазами на секунду встала другая картина. Мутная, серая. Казенная.

Я мотнул головой, сгоняя наваждение.

Разом нахлынули воспоминания этого тела: сени, приют. Мой новый дом.

«И новый шанс, – подумал я, зло сплюнув вязкую слюну на булыжник. – Новая жизнь».

Похоже, в этот раз начинать придется даже не с нуля. А с глубокого, сука, минуса.

Загнанная в угол крыса. Вот кем я себя сейчас ощущал. Худой, битый, в чужом мире, в чужом теле. Дурацкое, беспомощное положение.

И тут из неказистой дощатой будки, сколоченной у самой стены дома, раздался скрипучий голос:

– Сенька! Ты, что ли? Чего застыл?

Впрочем, голос хоть и хриплый, но без явной угрозы.

Я сунул голову в будку. В лицо тут же ударило волной густого жара. Настоящая баня, только воняло не березовым веником, а густой смесью: канифолью, кислотой, расплавленным оловом и застарелым мужским потом. Внутри, в тесноте, чадила маленькая железная печка, в которой докрасна раскалялся массивный паяльник. По полу были раскиданы жестяные обрезки, старые чайники, дырявые тазы.

А посреди всего этого хлама на низкой скамье сидел мужик.

Точнее, полмужика.

Ступней у него не было – обрубки чуть ниже колен утыкались в грубые, похожие на башмаки кожаные культяпки. Лицо морщинистое, обветренное. В руках – запаянный чайник, который мужик придирчиво осматривал.

Висок снова прострелило болью. Мозг услужливо подкинул: Осип Старцев, он же Старка. Бывший солдат, калека, ныне – лудильщик. Вопреки прозвищу, совсем не стар – лет тридцать пять, не более.

– Ну, чего в проходе встал? А ну, заходь, – ворчливо пригласил мастер.

Я молча шагнул внутрь, пригибаясь в низком проеме.

Старка окинул меня цепким, въедливым взглядом, и нахмурился.

– А это что за украшение? – кивнул он рану. – А ну, сядь.

И указал на перевернутый ящик. Пришлось подчиниться.

Что это еще за аттракцион невиданной щедрости?

Старка отложил свой инструмент, кряхтя, придвинулся ближе. Пахло от него табаком и металлом. Сжал мою голову мозолистыми пальцами, оглядел.

Я зашипел сквозь зубы.

– Терпи, казак, атаманом будешь. Не девка, – буркнул он. – Опять этот душегуб Семен лютует? На нем пробы ставить негде, на ироде.

Мастер достал из ящика пузырек с какой-то мутной жидкостью и чистую, хоть и пожелтевшую от времени, ветошь.

– Сейчас щипать будет.

«Щипать» – это он мягко выразился.

В рану будто насыпали битого стекла и плеснули кислотой. Я вцепился в края ящика так, что ногти хрустнули, стиснув зубы до скрипа. Тело пацана хотело взвыть, но я приказал: «Молчать!»

Старка внимательно посмотрел на мою реакцию.

– Гляди-ка. А раньше бы уже слезы в три ручья лил. Взрослеешь.

Он туго, по-солдатски, перевязал мне голову холстиной.

– Ну, рассказывай. За что от мастера огреб?

– Не знаю, – хрипло соврал я.

Голос был чужой, надтреснутый.

Врать я не любил, да и отвык. Но, похоже, здесь к такому методу придется прибегать частенько.

Старка закончил с перевязкой, отстранился.

– Ладно. Не помрешь. Ступай уже в свой приют, а то на ужин опоздаешь.

– Дорогу забыл, – мрачно буркнул я.

Это была лучшая легенда.

Старка снова хмуро свел брови.

– Куда дорогу? В приют свой? Совсем тебе, Сенька, мозги отшибли?

Я молча кивнул. Играем в контуженого до конца.

– Тьфу ты, горе луковое… – Мужик тяжело вздохнул. – Иди прямо по этой улице, никуда не сворачивай. Дойдешь до большой площади с часовней, свернешь налево. А уж там свой желтый сарай за чугунной оградой не пропустишь.

Он махнул рукой в нужном направлении, потом снова взялся за свой паяльник. Аудиенция окончена.

Я поднялся и кивнул. Не «спасибо» сказал, просто кивнул.

Мужик ничего не ответил, да этого и не требовалось. Мне оставалось лишь выйти из душной, пахнущей потом и дешевым табаком конуры безногого солдата обратно на улицу.

В моем старом, пропитом теле краски давно потускнели, все стало сероватым, приглушенным. А здесь, в этом организме, все орет. Небо – нагло-синее. Солнце – злое. Кровь на повязке, которую я мельком видел, – пугающе алая.

Ощущения резкие. Запахи, звуки, боль. Это… раздражало. Я давно отвык, что мир может быть таким четким.

Но теперь у меня было направление и чистая, хоть и вонючая, повязка на голове. Уже неплохо!

Дорога, указанная солдатом, вывела к площади с часовней, а оттуда налево. И вот уже показался знакомый фасад.

«Желтый сарай», хе-хе.

Огромный казенный дом с облезлыми колоннами у входа, выкрашенный в тот самый жизнерадостный канареечный цвет, который резанул мне глаза еще с противоположной стороны улицы. Как будто психушку покрасили, ей-богу.

Длинные ряды одинаковых окон-глазниц. Высокая чугунная ограда с пиками. Над парадным входом – потемневшая от времени табличка с затейливой вязью:

«Воспитательный Домъ его сiятельства князя Шаховскаго».

Я нырнул в боковую калитку.

Навстречу из сторожки, шаркая стоптанными сапогами, вышел дядька. Пожилой, с засаленным воротником рубахи и небритым подбородком. От него за версту несло махоркой. И сразу вспомнилось: Спиридоныч. Не самый худший мужик, судя по памяти Сени.

Он лениво прищурился, глядя на меня, а потом заметил повязку. Лицо его не изменило выражения: ни сочувствия, ни удивления. Подумаешь, еще один из города с набитой мордой. Не первый и не последний…

– Опять? – буркнул он. – А ну, пошли, покажем тебя немцу нашему, пока не ушел!

Спиридоныч схватил меня за тощий локоть и потащил внутрь. Мы углубились в гулкие, холодные коридоры, и в нос ударил концентрированный дух казенного заведения.

А через минуту он уже втолкнул меня в «лазарет», в котором стояли несколько пустых железных коек, накрытых серыми одеялами.

Дверь снова скрипнула, и на пороге появился лекарь. Даже если бы не проговорка Спиридоныча, я бы все равно сразу понял, что он немец. Все как с картинки: аккуратный, подтянутый, с венчиком гладко зачесанных седых волос вокруг блестящей лысины и щеточкой усов.

Он кинул на меня короткий брезгливый взгляд.

– Ну-с, показывать, что у нас тут?

Без лишних слов сухими, жесткими пальцами содрал повязку, которую намотал Старка.

– Пфуй! Дикий работа! Вас ист дас фюр айн швайнерай? – зашипел он, разглядывая рану. – Кто это делал? Палач? – И повернулся к Спиридонычу: – Воды! Шнель! И тряпку!

Пока Спиридоныч кряхтя исполнял приказ, немец осматривал меня, как диковинного жука. Его прикосновения были сухие, быстрые, неприятно-четкие. Он быстро простучал мою тощую грудь, послушал дыхание, задрал веки.

– Голова кружится? Тошнит?

– Нет, – ответил я коротко.

Он удовлетворенно кивнул.

– Гут.

Промыв рану, смазал ее чем-то адски жгучим.

Мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не дернуться.

– Шайсе! – выругался немец себе под нос и наложил повязку.

– Ничего страшного. Удар. Жить будет, – вынес он вердикт, обращаясь к Спиридонычу.

Потом аккуратно сложил свои инструменты в блестящий саквояж, кивнул мне, как взрослому, и вышел.

Меня выпроводили из лазарета и толкнули в спину по направлению к двустворчатой двери, над которой красовалась надпись: « Дортуаръ воспитанниковъ мужского пола».

Скрипнув петлями, створка распахнулась, и я шагнул в гул и смрад.

Нда-а-а… Это вам не Рио-де-Жанейро.

Казарма. Голимая казарма.

Пространство огромное, с высоченными потолками, гулкое. Стены выкрашены в те самые убогие «казенные» цвета: до уровня моего роста – густая коричневая масляная краска, исцарапанная и затертая сотнями плеч, выше – грязноватая побелка. Под потолком – ряд высоких окон, нижняя половина которых забрана прямой чугунной решеткой. Небо отсюда видно только маленьким серым клочком. Тюрьма, не иначе.

В дальнем углу, под огромным темным образом Александра Невского, теплилась лампадка.

Я стоял на пороге этого казенного мира и вдыхал терпкий дух десятков немытых мальчишеских тел.

Внутри расположилась толпа разновозрастных «воспитанниковъ мужского пола». Рыл этак в сорок, все в одинаковых казенных курточках и шароварах.

И в тот момент, когда я вошел, гул голосов оборвался на полуслове.

Повисла тишина.

Все, что характерно, посмотрели на меня и на мою повязку.

Ну, здравствуй, «новая жизнь». Курятник.

Наметанным взглядом я сразу рахглядел иерархию. Вон у печки на лучшей койке развалился местный «пахан». Силантий Жигарев. Жига. Память Сеньки услужливо подсунула: главный мучитель, местный царек. Вокруг него шестерки-подпевалы. Остальные обычные мальчишки и страдальцы.

Я занял почетное место среди последних.

Жига даже не встал. Он лениво оторвал взгляд и скривил губы.

– Эй, страдалец! – раздался его наглый, уверенный голос. – Чего с башкой, Сенька?

Один из его прихлебателей, шустрый парень с крысиными глазками, тут же подскочил, играя на публику:

– Видать, мыслей много, Жига, вот и полезли наружу!

Дортуар предсказуемо хихикнул.

– Да какие там у него мысли! – выкрикнул кто-то с койки у окна. – Он у Семена «сувальду» запорол! Вот мастер его и приголубил!

Снова зазвучал смех – на этот раз громче.

Вот теперь Жига получил то, чего хотел. Он медленно сел на койке, наслаждаясь своей властью.

– А-а-а, – протянул он так, чтобы слышали все. – Значит, Сенька у нас – бракодел? Руки-крюки… Так тебе, гнида, в мастерскую теперь путь заказан.

Он сделал паузу.

– Знаешь, куда таких, как ты, теперь пристроят? Туалеты драить. Будешь за всеми нами дерьмо выносить. Самое место тебе.

Повисла. Все ждали. Ждали, что я, по привычке Сеньки, втяну голову в плечи, пробормочу что-то невнятное. Ждут унижения.

Но я не опустил глаз. И не отвел.

Молча посмотрел ему прямо в переносицу – без страха, без ненависти. Просто взглядом хирурга, изучающего кусок мяса.

Наглая ухмылка на лице Жиги дрогнула. Он понимал: что-то пошло не так. Сенька так не смотрел.

Я дал тишине повисеть еще секунду. А потом на моих губах появилась тень улыбки.

– Это ты теперь решаешь, кому куда путь заказан? – тихо, почти безразлично, спросил я. – Не рановато ли в «принцы» выбился?

Смех за спиной Жиги захлебнулся.

Его лицо окаменело, вальяжность слетела – не ожидал пацан прямого вызова и вопроса, который бьет по самому его статусу.

– Ты, я гляжу, бессмертным себя возомнил, – прошипел он.

Он уже начал подниматься с койки, и я внутренне сгруппировался, прикидывая, как это тощее тело выдержит удар…

ДО-О-ОНГ!

Напряженную тишину развеял резкий, оглушающий удар колокола.

Едва проревел сигнал к ужину, дортуар взорвался. Это был не поход в столовую, а настоящий набег саранчи.

– Пошли-пошли-пошли!

– А ну, пусти!

– Не зевай, рты раззявили!

Толпа из сорока голодных пацанов – это та еще стихия. Меня подхватило этим потоком, едва не сбив с ног. Худое тело мотало из стороны в сторону. Я еле успевал переставлять ноги, чтобы не упасть и не быть затоптанным.

А вот Жига и его свита двигались не торопясь. Они шли не в толпе, а сквозь нее. И толпа расступалась. Иерархия.

Гулкая трапезная, с длинными, некрашеными столами, изрезанными ножами уже ждала мальчишек.

На длинном столе было приготовлено «пиршество»: на каждого миска серой, безликой баланды, которую здесь называли кашей, кружка бурой, едва теплой бурды, отдаленно напоминающей чай. И в центре этого великолепия главная ценность и местная валюта – ломоть черного хлеба.

Не успели мы сесть, как трапезная превратилась в биржу.

В одном конце стола Грачик уже менял свой ломоть хлеба на какую-то картинку, вырезанную из газеты.

Другой кусок уходил в уплату карточного долга. Понятно. Здесь это не просто еда. Это валюта.

Ко мне подкатился сопляк лет десяти с хитрыми, как у мышки, глазками.

Бяшка, вспомнил я.

– Сень, а Сень, – прошипел он, пряча руку под столом. – Махнемся?

И разжал потный кулачок. На ладони лежали два кривых, ржавых гвоздя.

– Прекрасное предложение, – прокомментировал я ровным голосом. – И какой нынче курс гвоздя к хлебу?

Мальчишка завис, хлопает глазами – сложное слово «курс» до него не дошло, – и ушел на поиски более сговорчивого.

Но мое внимание, как и внимание всей трапезной, было приковано к ажиотажу в дальнем конце стола. Там Трофим Кашин, медлительный увалень с толстыми губами, спорил с кем-то на чернильницу-непроливайку.

– На три куска спорим, что выпью! До дна! – багровея от азарта, ревел спорщик.

Три куска хлеба – целое состояние. За такую сумму здесь готовы на многое. Вокруг пацанов уже собралась толпа: все гудели, зубоскалили, делали ставки.

Я смотрел на этот театр абсурда с холодным любопытством. Три ломтя хлеба за то, чтобы наглотаться купороса и неделю гадить чернилами. Сделка века. Развлекались как могли.

Парень под одобрительный рев толпы схватил чернильницу, зажмурился и опрокинул ее содержимое в глотку. Лицо приобрело сине-зеленый оттенок. Хмырь закашлялся, подавился, но не сдался. Их Колизей, их Суперкубок.

Отвернувшись от этого цирка, я уже было собрался впиться зубами в свой кусок, как вдруг в паре шагов от меня раздался тихий, сдавленный всхлип.

Малец лет семи, совсем сопляк, давился беззвучными слезами. Перед ним стояла пустая оловянная миска. А рядом возвышается Жига. Он неторопливо дожевывал свой кусок хлеба и тянул руку к куску мальца.

– Тебе не надо, – ухмыльнулся он, и его свита тихо гыгыкнула. – Зубы могут выпасть.

Малыш попытался прикрыть свой хлеб ладошкой, но Жига презрительно щелкнул его по лбу и без малейшего усилия забрал добычу.

Вся трапезная наблюдала за этим молча. Сильный жрет. Слабый – смотрит. Закон джунглей.

Раньше я бы прошел мимо. Чужие проблемы меня не волнуют. Но сейчас…

Сейчас я видел одно. Жига только что отнял у самого мелкого, у слабого. Он – крыса. И все это видят, хоть и боятся сказать. А вот я понимал, не смогу с ним ужиться. Так, чего тянуть?

Я подошел и громко, отчетливо сказал:

– Не наелся?

Жига застыл с куском хлеба на полпути ко рту. Гогот затих. Все головы повернулись ко мне. В глазах застыло изумление.

– Что ты сказал, Сенька? – медленно переспросил Жига, опуская руку.

– Говорю, своей порции мало? У мелких отбирать – много ума не надо, – спокойно посмотрел я ему в глаза.

Лицо Жиги потемнело. Он медленно положил хлеб на стол и поднялся. Стоя парень оказался на голову выше меня и вдвое шире в плечах.

– Ты, я гляжу, и правда смерти ищешь, падаль.

И сделал шаг ко мне. Но я не двинулся, даже зная, что в драке он сломает меня за десять секунд. Мое тело – дохлятина.