Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Значит, драки и не будет.

Я приподнял подбородок и, глядя поверх плеча Жиги, прокричал в сторону двери, где топтался дежурный дядька:

– Спиридоныч!

В трапезной повисла мертвая тишина. Слышно было, как капает вода из крана. Все замерли, даже Жига застыл на полпути, как будто не веря своим ушам.

В дверях, кряхтя, появился Спиридоныч.

– Чего орешь?

– Жигарев у младшего хлеб отбирает, – спокойно и громко доложил я.

Спиридоныч устало перевел взгляд с меня на Жигу, на плачущего мальца. Он, понятное дело, плевать хотел на наши разборки. Но ему нужен был порядок.

– Опять ты, Жигарев? А ну, отдал мальчонке хлеб и сел на место! Чтоб тихо было!

Лицо Жиги залила багровая краска, кулаки сжались. Но против «дядьки» не попрешь.

– Разошлись все! – пробурчал Спиридоныч и, убедившись, что порядок восстановлен, отвалил.

Как только его шаги стихли, Жига медленно повернулся ко мне. На его лице больше нет было ухмылки. Только ледяная ненависть. Подошел вплотную и прошипел мне прямо в лицо, так, чтобы слышали все вокруг:

– Ты, оказывается, ябеда?

Хм. То-то они застыли, будто привидение увидали. Позвать «дядьку» – это нарушение закона. Стукачество. Да, подзабыл я эти понятия… Впрочем, наплевать.

– Хах, – усмехнулся я. – И это говорит тот, кто у своих, да еще у младших, последний кусок отбирает. Хуже крысы помойной.

Физиономия Жиги исказилась от бешенства.

– Нича. Ночью посчитаемся. Устроим «темную», попомнишь.

Напоследок побуравив меня взглядом, полным обещания боли, он резко развернулся. Свита трусливо посеменила следом.

Неловкую тишину разорвал невысокий востроносый парень. Спица. Закадычный Сенин приятель. Бледный как полотно, он схватил меня за рукав.

– Ты чего творишь⁈ – прошипел прямо в ухо. – Он же калекой тебя сделает!

И потащил меня в наш угол. Следом, озираясь, начали подтягиваться другие. В Сенькиной памяти вспыхнули лица:

Высокий, нескладный Ефим – Грачик.

Коренастый, рыжий – Васян. У него кулачищи как гири.

– Посмотрим, – спокойно ответил я Спице.

От моего равнодушия он, кажется, перепугался еще больше.

– «Посмотрим»? Сенька, ты что, не знаешь, как они «темную» устраивают? Ночью накинут одеяло, чтобы не кричал, и будут месить. Пока кости не захрустят!

– Видал я… – басовито произнес Васян, хмуро глядя в спину удаляющемуся Жиге. – Ты на него глядел, будто он мертвый уже. Но Жига зло помнит. И слово сдержит.

Я кивнул, принимая к сведению. Один враг снаружи, в мастерской. Другой – здесь, внутри. Что ж. Ночная проблема выглядела более актуальной.

С сожалением посмотрел на свой так и не начатый хлеб. Потом нашел взглядом кудрявого Бяшку.

– Эй, шустряк. Давай гвозди свои. Махнемся.

Через несколько минут пришел другой дядька – Ипатыч. С собой притащил Псалтырь. Прозвучала вечерняя молитва – как по мне, слишком долгая – и команда «Отбой!».

Дортуар погрузился в темноту и холод. Окна были распахнуты настежь, и сквозняк гулял между рядами коек, принося запах речной сырости и беды. Вокруг слышалось сонное сопение, покашливание и сонное бормотание.

А я лежал, глядя в темноту и не спал, ожидая.

В потном кулаке были зажаты два ржавых, кривых гвоздя.

И вдруг шорох прорезал ночную тишину.

Они пришли.

Глава 3

Глава 3

Ждать, пока накинут одеяло и начнут месить, превращая в отбивную, а то и делая инвалидом? Это не мой метод.

Бесшумно, как тень, я сполз с койки на ледяной пол. Секунда – сунул под одеяло тощую подушку, чтобы имитировать спящее тело.

И тут же, на брюхе, заскользил под кровать.

Видимость – нулевая. Только слух.

В каждой руке по гвоздю.

Вот они.

Мои глаза уже привыкли к темноте, и я увидел, как четыре тени отделились от угла. Шли босиком, тихо, стараясь не шуметь. Точно знали, что делают. Видимо, не впервой.

Я видел их ступни, шлепающие по доскам. Тени замерли у моей койки.

– Давай, – послышался хриплый шепот.

Они подняли руки, готовясь набросить одеяло на «подушку», и в этот момент стали максимально уязвимы.

Сейчас.

Я ударил не замахиваясь. Коротко и быстро. Целясь в самое уязвимое место – прямо в ступни.

Мой кулак с гвоздем врезался в мягкое. Я почувствовал сопротивление кожи, мышц, и тут же раздался хруст.

– А-а-а-а-ай!

Это был не крик, а поросячий визг.

Я тут же ударил второй рукой. И снова попал.

– Нога! Моя нога!

Послышался грохот. Кто-то из них рухнул на пол.

– Тихо, суки! Заткнитесь! – зашипел Жига, но было поздно.

Визг разорвал ночную тишину. Весь дортуар взорвался сонными воплями, кто-то испуганно взвыл.

В коридоре послышался топот и грозный рев Спиридоныча:

– А ну, что там за чертовщина⁈

Пока Жига в панике пытался заткнуть рты своим шакалам, я рванул гвозди назад. Капли крови попали мне на руки.

Не медля ни секунды, я вытер гвозди о нижнюю, пыльную сторону матраса и сунул в щель в полу.

В тот самый миг, когда Жига пытался оттащить скулящих подельников от моей кровати, я выскользнул из-под нее с противоположной стороны. Прыжок на койку – под одеяло. Сжаться в комок.

Все заняло не больше двух секунд.

Дверь распахнулась, и Спиридоныч ворвался внутрь с раскачивающейся в руках керосиновой лампой. По спальне замелькали косые, ломаные тени.

– Что случилось⁈ – взревел он.

Лампа осветила картину всеобщего хаоса.

Жига, белый как полотно, стоял над двумя корчащимися телами. Его шестерки скулили и зажимали ступни, а вокруг быстро расползались темные, липкие лужи крови.

– Он… он… – один из раненых, тот, что с крысиными глазками, ткнул в меня пальцем. – Это Сенька! Он нас… Порезал чем-то!

Спиридоныч медленно повернулся ко мне.

Я сидел на койке дрожа, адреналин бил так, что и симулировать не пришлось, и хлопал «испуганными» глазами.

– Что?.. – пролепетал я. – Я… я не знаю… спал… А они… А они как закричат…

Жига, поняв, что отпираться бесполезно, пошел в атаку:

– Он, Спиридоныч! Он нам «темную» устроил! Мы просто мимо шли!

«Мимо шли. Втроем. К моей койке. Ага», – мелькнула в голове мысль.

Спиридоныч тоже был не дурак и перевел тяжелый взгляд с Жиги на меня. Потом на кровавый след, который тянулся от моей койки к раненым.

Дядька медленно подошел. Наклонился, поднял лампу.

– А ну, руки покажь.

Я протянул ладони – грязные, в саже и пыли, которую успел собрать под кроватью. Но не в крови.

Спиридоныч посветил под кровать. Пусто. Посветил на пол. Кровь.

– Порезал, говоришь? – устало спросил он у раненого.

– Да! У него нож был! – взвыл тот.

– И где он? – Спиридоныч обвел дортуар взглядом. – Нет ничего.

Он все понял. И уж, конечно, сообразил, кто начал. И чем кончилось. А потому тяжело вздохнул.

Ему нужен был порядок, а не справедливость.

– Так… – протянул дядька. – Этих двоих – в лазарет. С утра немчик придет, посмотрит. Ты, Жигарев, их и потащишь. А ты, – ткнул он пальцем в меня, – Тропарев… в карцер. До утра.

– За что⁈ – пискнул я, идеально играя обиженного.

– За то, что не спишь, когда положено! – рявкнул Спиридоныч. – И без завтрака! А ну, пошел!

Он грубо схватил меня за локоть и вытолкал в коридор, я едва успел схватить одежду. Зато брел впереди него в ледяную «холодную» каморку, едва сдерживая ухмылку.

Карцер и без завтрака.

За две пробитые ноги «шакалов» Жиги?

Дешево отделался. Очень дешево.

Дверь карцера захлопнулась с противным лязгающим звуком. Ключ повернулся в замке.

– Сиди, – донесся усталый голос Спиридоныча. – И остынь.

Шаги удалились. А я остался один в простом каменном чулане под лестницей. Метр на полтора. Вместо мебели – голый пол. Вместо окна – щель под дверью.

Быстро одевшись, сел на ледяной пол, прислонившись спиной к такой же ледяной стене. Адреналин отпускал, и тело начало мелко дрожать. Холодно. Но я все равно усмехнулся в темноту, и, закрыв глаза, начал прокручивать сцену «темной». Все прошло чисто. Я ударил из укрытия. Спрятал оружие. Спиридоныч знает, что это я. Жига знает, что это я. Весь дортуар знает, что это я.

Но доказать никто ничего не сможет. А это главное.

Спустя пару минут, я отрубился, свернувшись калачиком на каменном полу.

Разбудил меня лязг ключа в замке. Я открыл глаза. Темнота. Полная, густая.

Дверь карцера со скрежетом открылась. В проеме стоял Спиридоныч, держа в руке керосиновую лампу. Тусклый свет выхватил меня из мрака и заставил зажмуриться.

– Выходи, Тропарев.

Его голос был хриплым ото сна.

Я молча поднялся. Тело затекло и не слушалось.

– Который час? – хрипло спросил.

– Пятый, – буркнул Спиридоныч. – До подъема еще час.

Он не стал ничего объяснять. Просто ткнул меня в спину:

– Топай.

Мы пошли по гулким, абсолютно темным и ледяным коридорам. Только лампа бросала дрожащие тени на стены. Сквозняк гулял вовсю.

Зачем возвращать меня до подъема?

Ответ пришел сам: чтобы не было шоу. Спиридоныч – старый служака. Он убрал «проблему» ночью и вернул меня на койку, чтобы окончательно «замазать» неприятную историю, случившуюся в его дежурство. Теперь все тихо-мирно, будто ничего и не было. А тем дурачкам, что сейчас в лазарете, наверняка прикажет отвечать, что сами себе ноги ссадили. Доказательств же нет! Ну и все. Он гасил конфликт как мог.

Вот и двустворчатая дверь дортуара.

Спиридоныч приложил палец к губам: что было совершенно излишне – я и не собирался шуметь, – и осторожно, стараясь не скрипеть, приоткрыл одну створку ровно настолько, чтобы дать мне протиснуться.

– И чтоб тихо у меня, – прошептал он мне в спину. – Понял?

Я кивнул и скользнул внутрь.

Дверь за спиной так же бесшумно закрылась.

Дортуар.

Было почти темно. Единственный источник света – крошечная лампадка, теплящаяся в углу под образом.

Вокруг стоял ровный гул. Сонное сопение, покашливание, кто-то бормотал во сне. Сорок пацанов спали мертвым сном.

Я на цыпочках, как в прошлой жизни через минное поле, пошел к своей койке. Места «шакалов» были пусты. Их, очевидно, оставили в лазарете.

Мельком глянув на койку у печки, я не понял, спит Жига или нет, и молча лег к себе, накрывшись колючим одеялом и не заметив, как уснул.

Утро началось без предупреждения.

Дверь в дортуар распахнулась, и вошел Ипатыч. В руке он держал палку.

– Подъём! – взревел дядька. – Что, бисовы диты, кажного отдельно поднять надо?

Он пошел по проходу, лупя палкой по кроватям. Короткий, злой удар по железной спинке – д-д-дзинь! Еще один по второй – д-д-дзень! Лязг, визг металла и грубый окрик – вот из чего состояло утро в этом доме.

Сонные, мы сползли с коек.

Голова раскалывалась.

Я осторожно коснулся повязки. Она намокла. Черт. Ночь на ледяном каменном полу карцера даром не прошла. Рана снова открылась и кровоточила. На колючем сером одеяле расплылось темное, почти черное пятно. Свежее.

Отлично. Просто отлично.

Одевшись, все высыпали в умывальную комнату – длинное, холодное помещение с каменным полом. В центре громоздилась огромная медная лохань, сияющая, как самовар, с тремя кранами, из которых тонкой струйкой цедилась ледяная вода.

Обычный утренний хаос. Младшие брызгались и визжали, старшие угрюмо толкались.

Но не вокруг меня.

Вокруг меня было пустое пространство. Вакуум.

Я подошел к лохани, и толпа, гудевшая там, молча расступилась. Прям как Красное море перед Моисеем, если бы Моисей был чумазым заморышем с пробитой башкой.

Никто не толкал, никто не лез, все только косились на меня: кто-то испуганно, кто-то с любопытством.

Я спокойно поплескал в лицо ледяной водой, смывая запекшуюся кровь с морды и шеи, чувствуя на себе десятки взглядов. Кажется, ночью мне удалось изменить правила. И теперь пацаны пытались понять новые.

Судя по памяти Сеньки, сейчас нас должны были погнать в мастерскую. Эх, как не хочется! Встреча с мастером Семёном… Снова пробитая башка – это в лучшем случае. И дорогу я помнил смутно.

Но тут в коридор вошел человек, не похожий на здешних дядек. Невысокий, русоволосый, с аккуратной бородкой, пенсне и умными глазами.

Сенькина память подсказала – воспитатель, Владимир Феофилактович. Он же преподавал грамматику. Учитель прошел мимо, и его взгляд остановился на мне, на свежей кровавой повязке. Он нахмурился.

– У Глухова схлопотал? Опять Семен? – тихо спросил он.

Я молча кивнул: представился отличный повод свалить все на Семёна.

– Скотина. Каторга по нему плачет, – так же тихо обронил он.

Через минуту он вышел на середину зала, поблескивая стеклышком пенсне.

– Слушать всем! Сегодня – воскресенье. Посему на работы никто не идет. Сейчас строимся и отправляемся в церковь на литургию.

Воскресенье.

Я с облегчением выдохнул: один день передышки. Подарок, мать ее, судьбы.

Нас вывели на плац и построили в колонну по двое. Я зябко поежился, пряча руки в рукава куцей курточки, и вновь поискал глазами Жигу. Он стоял в дальнем ряду, причем «свита» пацана заметно поредела. Двоих, тех самых, с пробитыми ногами, в строю не было – очевидно, они валялись в лазарете у немца. Но Жига стоял не один, его окружали другие прихлебатели.

Тут из боковой двери главного здания высыпала еще одна колонна. Девочки.

Такие же серые, одинаковые фигуры в длинных платьях и платках. Они построились отдельно и принялись шушукаться, искоса поглядывая на нас. Память Сеньки подсказала: они живут на втором этаже, и миры наши почти не пересекаются. Еще один элемент этой тюрьмы, который предстояло изучить.

– Шагом!

Мы потопали по булыжнику к приютской церкви.

Внутри храма было тепло и сумрачно. Сладковатый, удушливый запах ладана и топленого воска ударил в нос, въедаясь в одежду. Голос батюшки, усиленный акустикой сводов, гудел монотонно, как трансформатор, – непонятные, тягучие слова на церковнославянском перемежались песнопениями.

После нас по одному повели на исповедь – обязательный ритуал перед причастием. Мы выстроились в очередь к попу в золотистом одеянии. Большинство каялись без особых подробностей, так что очередь двигалась быстро. Наконец настал мой черед.

– О чем покаяться хочешь, сын мой? – спросил немолодой, сильно уставший от выслушивания чужих грехов священник.

Гм. И что ему ответить? Вспомнить грехи за все свои прожитые годы?

– Даже не знаю! Если все припомнить – так и до ночи не перескажу!

Поймав недоуменный взгляд батюшки, тут же поправляюсь:

– Ну, это, грешен, в общем… С гвоздем тут шалил, царапал где ни попадя. И девок голых представлял…

– Ночные мечтания от себя отринь! – строго указал священник, накидывая на меня странное узкое покрывало. – Отпускаются грехи рабу божию Арсению, вольные и невольные…

Наконец эта канитель закончилась. Началась другая – литургия. Я стоял и тупо смотрел в стриженые затылки товарищей по несчастью. Я не верил в Бога ни в прошлой жизни, ни тем более в этой. Ведь, по их представлениям, перерождения не существует, не так ли? Ну вот… А я очень наглядно убедился совсем в другом. Так что весь этот ритуал казался мне бессмысленной тратой времени. Но я стоял, крестился, когда крестились все, кланялся, когда кланялись все. Мимикрия!

А между тем скользил взглядом по стриженым затылкам товарищей по несчастью и вдруг наткнулся на другой взгляд. Одна из девочек неотрывно смотрела на меня из женской половины.

Худенькое лицо, огромные, тревожные глаза. Память Сеньки услужливо подбросила: Даша.

Служба закончилась. Упорядоченные колонны на выходе смешались в гудящую, толкающуюся толпу. В этой сутолоке девочка и настигла меня. Маленькая, быстрая тень.

– Ну ты отчаянный, Сенька, – раздался у самого плеча быстрый шепот.

Я повернулся. Ее лицо было совсем рядом.

– Ты с Жигой-то… Он тебя теперь не оставит. Да и в мастерской… там ведь еще хуже. Мастера не зли. Сильно он тебя стукнул?

Я кивнул на свою повязку.

– Дырка в башке – вот она.

Даша покачала головой, ее огромные глаза сделались еще больше.

– Ты это брось – его злить! Он, говорят, и так до драки лютый.

По-хорошему, мне бы испугаться. Но что-то внутри только криво усмехнулось.

«Лютый до драки мастер?» Ой, божечки… Меня пару дней назад разорвало на куски взрывом. И после этого бояться какого-то ушлепка?

Кажется, Даша увидела все по моему лицу. Взгляд ее затуманился, что придало лицу задумчивое выражение.

– Странный ты какой-то стал, Сеня. Чудной. Как будто и не ты вовсе, а пришлый какой-то.

Сзади раздался чей-то смешок, похоже, Спицы.

Тут Дашу дернула за рукав надзирательница, и она исчезла, вернувшись в свой строй.

А я замер.

Пришлый.

Как в воду глядела. Почуяла чужака. Значит, моя маскировка не так уж и хороша. Нужно быть осторожнее.

Вернувшись в знакомые желтые стены приюта, мы не успели разуться, как послышался знакомый до-онг. Завтрак.

Толпа снова понеслась в трапезную. Я пошел последним. Мое тело мотало из стороны в сторону от слабости, но я заставил себя идти ровно.

На раздаче мне молча сунули миску с серой жижей и кружку бурды. Я не двинулся.

– Тропарев, ты чего застыл? – рявкнул Ипатыч.

– Мне Спиридоныч сказал – без завтрака, – спокойно ответил я.

Ипатыч удивленно крякнул, но тут же потерял ко мне интерес.

– Ну, без завтрака так без завтрака. Проваливай отсюда.

И вот оно, главное последствие.

Я стоял у стены трапезной, пока сорок рыл чавкали, поглощая горячую баланду. Живот сводило от голода. Тело требовало топлива – пусть даже такого скверного, как местная похлебка.

Жига жадно ел, не смотря в мою сторону. Но я знал, что он чувствует мой взгляд.

И тут замечаю движение.

Ко мне, стараясь не привлекать внимания, боком протиснулся Васян. Тот, что вчера хмуро предупреждал относительно Жиги.

Пацан прошел мимо и «случайно» толкнул меня.

– Не зевай, ворона, – пробурчал он не глядя.

И в тот же миг я почувствовал, как в мою руку уперлось что-то твердое и теплое.

Я сжал кулак. Прикрыв добычу телом, посмотрел на ладонь.

Ломоть черного хлеба.

Я поднял глаза. Васян уже сидел на своем месте и хлебал кашу, будто ничего не произошло. Кивнув в пустоту, я быстро спрятал хлеб за пазуху.

После завтрака нестройной толпой нас выгнали обратно в казарму. И уже там, забившись в уголок, я торопливо, до крошки, сжевал подаренный Васяном хлеб, показавшийся мне самым вкусным блюдом, съеденным за многие годы. Нет, не таким вкусным, как тушенка с перловкой, сброшенная с Ми-восьмого на ту высоту под Калатом, когда мы четыре дня держали оборону от духов – ее вкус и запах я помню до сих пор. А вот фуагра с флёр-де-сель, луковым конфитюром и инжирным вареньем, когда-то презентованное мне в Гай Савой на набережной Конти как лучшее блюдо Франции, казалось пустой травой в сравнении с этим странным, кислым на вкус, клеклым хлебом. На душе сразу потеплело. Жаль только, порция такая же маленькая – прям как фуа-гра в Гай Савой…

После пришлось идти в классную комнату. Едва мы расселись, как в зал пошел батюшка Филарет Фомич – не тот, что служил литургию, а наш, приютский. Гигант с гривой черных волос, густой бородой и красным носом. От него слегка попахивало вином.

Начался урок Закона Божьего.

Батюшка Филарет объяснял что-то про дары, ниспосылаемые небом. Голос у него, вопреки ожиданиям, был тонкий и гнусавый. Говорил он медленно, тягуче, скучно. Под его монотонное бормотание слипались глаза.

Я не слушал, думая о своем. Передо мной были три угрозы. Одна – здесь, в лице Жиги. Вторая – снаружи, в мастерской Глухова. И третья – в Даше, которая почуяла «пришлого».

– Тропарев!

Тонкий голос батюшки вырвал меня из размышлений. Все обернулись.

– О чем я только что говорил, отрок?

Я молча встал. Память зияла пустотой. Мозг был занят не библейскими притчами, а вполне земными проблемами выживания.

– О дарах, батюшка, – ответил я.

– Именно, – елейно улыбнулся он. – И какой главный дар божий для человека?

Тишина. Я посмотрел в его маслянистые, бессмысленные глаза. В них не было ни веры, ни доброты.

– Хлебная нехлопотная должность, батюшка, – вежливо так, смиренно ответил, наблюдая, как наливается багровой краской его лицо.

Глава 4

Глава 4

По классу пронесся смешок. Лицо Филарета залила краска гнева. Он, ясное дело, ожидал услышать «жизнь» или «душа бессмертная», а не вот это вот… Ну зачем я это вякнул? Черт, как ни стараюсь я мимикрировать под Сеньку, все равно настоящая сущность так и лезла наружу. Чую, так и прозовут меня Пришлым.

И правильно сделают.

– Молчать! – истерично, совсем не по-богатырски взвизгнул он.

Огромная туша нависла над моей партой. Здоровенный кулак с грохотом опустился на дерево. В нос ударил запах перегара.

– Что ты сказал, паршивец⁈ – Гнусавый голос сорвался на фальцет. – Ересь! Бесовщина! Ты где этого набрался, а⁈

Его толстый, как сарделька, палец ткнул мне почти в глаз.

– Ты в доме призрения, а не в кабаке портовом! Гордыня твой разум помутила, отрок! Я из тебя эту дурь выбью! Молитвой! Постом! А нужно – и розгами до крови!

Я молча смотрел на его трясущуюся бороду, в которой застряли хлебные крошки.

Он отступил на шаг, тяжело дыша, и смерил меня презрительным взглядом.

– Садись, отрок. Два, – наконец обронил Филарет и вывел что-то в классном журнале. – И вот тебе епитимия: вечером десять раз читаешь «Отче наш». А служитель проверит!

Я сел обратно. Плевать. В этом мире необходимо не знание катехизиса, а умение держать удар. И этот экзамен я пока сдавал успешно.

После урока Закона Божьего начиналась уборка. Нас вооружили ведрами, тряпками и щетками.

Огромный дортуар превратился в муравейник. Младшие, подгоняемые окриками, таскали воду, терли полы, выбивали пыль из матрасов. Под половиками обнаружилась масса противных рыжих тараканов. Их потоптали, пошугали вениками, и на этом процесс дезинсекции закончился: до появления дихлофоса оставалось еще много-много лет.

Старшие разделились на две группы.

Одни – такие, как Спица или Грачик – работали безропотно. Их цель была в том, чтобы день прошел без неприятностей. Сделал, что велено, и тебя не трогают.

Другие, Жига и его прихлебатели, делали вид, что выше этого. Жига картинно опирался на швабру и раздавал указания, хотя сам и пальцем не шевелил. Его свита лениво размазывала грязь по углам, всем своим видом показывая, что это не царское дело.

«Дядьки» на это смотрели сквозь пальцы. Здесь, как в тюрьме, у администрации был молчаливый договор с верхушкой заключенных. Они поддерживали свой порядок, администрация закрывала глаза на их мелкие привилегии.

Приборка была еще не закончена, а с улицы уже донесся крик:

– Едут! Едут!

Все бросились к окнам. К парадному входу подкатила изящная пролетка. Из нее с помощью лакея выплыла дама в пышном черном платье и шляпке с вуалью, а следом выбрался господин в котелке и с тросточкой.

Начальство явилось.

Через минуту в дортуаре началась суета. Дядьки и воспитатель, Владимир Феофилактович, носились, выстраивая нас в две шеренги. Лица у них были подобострастные, напряженные.

Гости вошли.

Впереди дама, Анна Францевна, председательница Совета Попечителей. За ней – господин управляющий, Мирон Сергеевич.

Она не шла, а плыла, будто на невидимых колесиках. Высокая, сухая, как цапля, вся затянутая в траурно-черное шелковое платье, которое тихо шуршало при каждом движении. Зад наряда неестественно выпирал модным турнюром, делая даму похожей на жирафу. Лицо скрывала густая вуаль, превращая черты в расплывчатое бледное пятно, но даже сквозь нее чувствовался холодный, оценивающий взгляд. Казалось, она видела все – и не одобряла ничего.

За ней, как тень, следовал господин управляющий, Мирон Сергеевич. В отличие от своей спутницы, он был холеным и сытым. Сюртук на нем сидел безукоризненно, а к нему прилагались манишка, атласная жилетка и тщательно выглаженные брючки, из-под которых выглядывали носы начищенных до блеска штиблет. Аккуратные, подкрученные на концах усики и тросточка с костяным набалдашником, которую он держал не для опоры, а для важности, довершали образ человека, уверенного в своем положении.

Немало перевидал я таких хмырей.

Едва переступив порог, Анна Францевна приподняла к лицу кружевной платочек.

– Quelle odeur, mon cher… – донесся до меня тихий, с проносом шепот по-французски. – Какой запах, мой дорогой…

– C’est inévitable, madame. Mais regardez leur ordre, – так же тихо ответил Мирон Сергеевич, указывая кончиком трости на наши замершие шеренги. – Это неизбежно, мадам. Но посмотрите на их порядок!

Они шли вдоль строя, осматривая нас, как скот на ярмарке. Дама брезгливо морщила носик. Управляющий тыкал тростью в угол, где было плохо вымыто. Они обошли все: дортуар, трапезную, лазарет. Задавали вопросы воспитателю тихими, но требовательными голосами.

Закончив осмотр, Мирон Сергеевич вышел на середину залы и легонько стукнул тростью по полу, требуя тишины. Его голос прозвучал сухо и безразлично, как чтение приказа.

– Юноши! – начал он, обводя нас пустым взглядом. – Рад видеть вас в здравии. Помните, ваш первейший долг – усердно молиться Господу Богу нашему, быть беззаветно преданными государю императору Александру Александровичу и во всем проявлять послушание вашим воспитателям и их помощникам.

Он сделал паузу, давая казенным фразам впитаться в молодые умы.

Я невольно потрогал запекшуюся рану на голове. Нихрена себе «в здравии»! Меня вообще-то чуть не убили.

– И самое главное, – картавя продолжил господин управляющий. – Вы должны питать в сердцах своих бесконечную благодарность господам попечителям, – он слегка кивнул в сторону молчаливой дамы в вуали, – чьим неустанным радением имеете кров, пищу и надежду на будущее.

Закончив, брезгливо кивнул дядьке, стоявшему с корзиной.

Нам велели подойти. Из корзины выдали «гостинцы»: по одному крошечному прянику и яблоку.

Прям аттракцион неслыханной щедрости!

– А теперь, воспитанники, – объявил Владимир Феофилактович, обращаясь к нам с нарочито бодрым видом, – мы должны выразить искреннюю признательность нашим благодетелям! Повторяйте за мной!

Он сделал глубокий вдох, принимая торжественную позу.

– Благодарим…

– Благодарим… – нестройно, как будто через силу потянулось по рядам.

– … От всей души и сердца…

– … от всей души и сердца… – Кто-то хихикнул сзади.

– … за заботу и труды…

– … за заботу и труды… – глухими, неискренними голосами тарабанили воспитанники.

– … господ попечителей!

– … господ попечителей!

Вздох облегчения пронесся по рядам. Наконец-то. Уверен, никто тут не ощущал ни капли благодарности: лишь облегчение от того, что эта показуха наконец закончилась.

– Теперь, Анна Францевна, позвольте сопроводить вас в девичье отделение! – произнес Мирон Сергеевич, слащаво улыбаясь даме и предлагая взять его под руку.

Как только взрослые удалились осматривать девичье отделение, все разительно изменилось. Все превратились в толпу вопящих дикарей.

Кто-то зарычал диким голосом:

– На шарап!

Что тут началось… Десятки рук начали выхватывать друг у друга угощение.

Мгновенно образовалась свалка. Кто-то дрался за укатившееся яблоко, другие, как стая голодных волков, набрасывались на тех, кто успел что-то спрятать. Визг, ругань, глухие удары. В углу несколько человек повалили одного на пол, и тут же на ровном месте образовалась куча-мала. Дикари!

Я успел отскочить в сторону и быстро съесть свой пряник, а яблоко припрятать за пазуху, и после чего принялся следить за происходящим.

Взгляд зацепился за чей-то пряник, который отлетел в сторону, и я тут же кинулся туда и выцепил его из общей свалки, пока остальные еще не сообразили, что к чему.

Сжимая в кулаке твердый, как камень, но пахнущий медом барский презент, я отошел в сторону. Васян, как и я, в свалку не полез. Он смог сохранить свой пряник и теперь стоял у стены, намереваясь, очевидно, насладиться им в тишине. И в этот самый момент к нему подскочил щуплый, вертлявый Данилка Хорек, один из шестерок Жиги.

Рывок – быстрый, крысиный. И пряник перекочевал из руки Васяна в лапу Хорька. Тот, не отходя, тут же запихал его в рот целиком, давясь и отчаянно работая челюстями.

– Ты!.. – медведем взревел Васян и попер на Хорька, сжимая кулаки.

Но тот, едва проглотив добычу, уже шмыгнул за спину хозяина. Жига, наблюдавший за сценой с наглой, хозяйской ухмылкой, лениво выставил руку, преграждая Васяну путь. Он ничего не сказал – просто посмотрел. Одного этого взгляда было достаточно, чтобы остановить разъяренного парня. Васян замер в шаге от обидчика, тяжело дыша, как загнанный бык. Бессильная ярость исказила его веснушчатое лицо.

Недолго думая, я шагнул к нему.

– На.

Васян медленно повернул голову. Глаза его еще метали молнии. Он посмотрел на пряник в моей протянутой руке. Недоумение на его лице сменило гнев.

– Ты чего?

– Ну, ты же мне хлеб давал? Давал. Ну вот: ты – мне, я – тебе, – слегка улыбнувшись, объяснил я. – Все по-честному.

Васька, недоуменно моргая, смотрел то на пряник, то на меня. Мы оба понимали, что моя благодарность вовсе не равноценна его благодеянию: хлеб-то мы едим каждый день, а вот пряники эти дети видят хорошо если раз в год.

– Ладно, спасибо, Сеня! – наконец хрипло выдавил он и осторожно, почти бережно, взял пряник своей огромной пятерней. Несмотря на скупую благодарность, я понял, что он этот момент вряд ли когда-нибудь забудет.

Анна Францевна и Мирон Сергеевич пробыли в девичьем отделении недолго и покидали приют, сопровождаемые воспитателями и воспитательницами. Наконец начальство уехало, провожаемое поклонами, многочисленными благодарностями и деланными улыбками дядек и воспитателя. Пролетка скрылась за воротами, и напряжение, стягивавшее воздух, лопнуло.

Теперь возвратившиеся с улицы служащие приюта не таясь обсуждали итоги визита. У самых дверей, не думая, что их кто-то слышит, переговаривались воспитатель Владимир Феофилактович и дядька Спиридоныч, Сделав вид, что подбираю что-то с пола, я бочком-бочком технично протиснулся к ним, прислушиваясь.

– Уф-ф, отбыли, – с облегчением выдохнул Спиридоныч, вытирая потный лоб.

– Не то слово, – устало отозвался воспитатель, поправляя пенсне. – Только визит этот добром не кончится. Слышали, о чем в кабинете говорили?

– А чего там слышать? – хмыкнул Спиридоныч. – Я по-хранцузски, конешно, не разумею, но давно всем ведомо, что у них одно на уме – экономия. Деньгу велено меньше давать. Было тринадцать копеек в день на душу, а теперь на восемь велят кормить. На восемь, Владимир Феофилактыч! Это ж вода одна будет, а не похлебка.

Воспитатель побледнел.

– На восемь копеек? Ужасно. Я отказываюсь это понимать. Дети и так едва на ногах держатся!

– То ли еще будет, – зло процедил дядька. – Рукоделье девичье – все на продажу, до последней нитки. А с учителями, слыхал? Рассчитываться собрались так, чтобы наших же воспитанников им в услужение по очереди давать. За уроки, значит.

– Ну, это уже ни на что не похоже! Работорговля, а не попечительство! – взорвался воспитатель. – Безобразие! Я отказываюсь в этом участвовать! – И направился на улицу.

– Им там, наверху, виднее, – махнул рукой Спиридоныч. – Сказали сократить – вот и сокращают.

Услышав это, я только головой покачал. Да нас тут и так кормят на отвали – какая еще экономия?