Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 11

Глава 11

К приюту я пришел уже в ночи. Знакомый проулок встретил как родного. Камень, которым я подпирал дверь черного хода, был на месте – никто не заметил этой небольшой хитрости.

Скользнув внутрь, я бесшумно поднялся по узкой лестнице для прислуги на самый верх, а там и на чердак.

Здесь, в царстве пыли и паутины, и затаился. Спать не ложился – нельзя. Просто сидел в углу, закутавшись в старую рогожу, и слушал. Внизу, за перекрытиями, ворочались, кашляли и сопели сотни людей.

А я ждал.

Мне нужен был «волчий час». То самое время между тремя и четырьмя утра, когда сон самый сладкий и глубокий, а часовые начинают дремать на постах.

Когда серый квадрат слухового окна начал едва заметно светлеть, предвещая скорый рассвет, я поднялся. Тело затекло – пришлось размяться, разгоняя кровь в худых членах.

Первым делом я решил припрятать «инструменты», устроив здесь тайник. Всё свое богатство аккуратно уложил в глубокую щель между кладкой трубы и балкой перекрытия. С мотка проволоки оторвал кусок – еще понадобится.

Закончив с этим, спустился вниз.

Кладовая встретила меня запахом сушеного укропа и мышиной возней. Я замер, прислушиваясь. Тишина.

На ощупь нашел ларь с сыпучими продуктами. Крышка скрипнула, но тихо, по-домашнему. Я запустил руку внутрь – там обнаружились крупные куски.

Соль.

Я лизнул палец. Соленая, едкая. Хлеб можно выпросить, воду найти в реке, а вот соль – только купить или украсть. Кремень за нее душу продаст.

Достал из-за пазухи кусок дерюги, прихваченный с чердака. Отсыпал щедро, килограмма два. Следом отмерил пару горстей крупы в тряпицу. Увязал в тугой узел и оставил тут же, чтобы потом прихватить.

После чего приоткрыл дверь в коридор, выждал минуту и двинулся вперед. Миновал каморку дядек. Оттуда доносился мощный, раскатистый храп Спиридоныча. Спит, цербер. Умаялся, поди, карауля меня.

Дверь в дортуар была приоткрыта – духота внутри стояла такая, что впору помереть.

Я скользнул внутрь, двигаясь медленно и осторожно.

Вот он. «Элитный угол» у печки. Самое теплое место в спальне, захваченное Жигой и его кодлой.

Жига спал на спине, раскинув руки, как барин. Рот приоткрыт, с губы стекает слюна. Мерный, уверенный храп.

Я посмотрел на него сверху вниз. Днем он – король дортуара, гроза слабых. А сейчас – просто кусок спящего мяса. Беззащитный и жалкий.

На спинке стула, стоящего рядом с койкой, висела его гордость – кургузый пиджак с чужого плеча, который он называл сюртуком. Он берег его пуще глаза, надевал только «на выход». Ткань пахла дешевым табаком и потом.

Я аккуратно снял пиджак. Жига даже не шелохнулся.

Теперь предстояло самое сложное, одеяло. Казенное, шерстяное, колючее, но теплое.

Аккуратно взялся за два угла. Медленно, миллиметр за миллиметром, начал тянуть на себя. Жига чмокнул губами, что-то пробормотал во сне.

Я замер.

Он инстинктивно, почувствовав холод, подтянул колени к груди, сворачиваясь в позу эмбриона. Но не проснулся. И я продолжил свое дело, быстро смотав одеяло в рулон.

Следующие – Щегол и Рябой.

С ними прошло еще проще. Щегол спал, уткнувшись лицом в подушку, Рябой свистел носом. Две минуты – и еще два одеяла стали моей добычей.

Связав все в узел, я оглядел спящий зал. И двинулся в обратный путь на чердак, который занял пару минут, по дороге не забыв прихватить соль с крупой.

Я быстро все увязал в плотный, удобный для переноски тюк.

Пора было уходить.

Закинув тюк за спину, начал спуск по служебной лестнице. Уйти требовалось так, чтобы никто ничего не понял. Я достал из кармана кусок проволоки. Согнул крючком. Приоткрыл дверь на улицу. Холодный предрассветный туман лизнул лицо.

Выскользнув наружу, я плотно прижал створку к косяку. Щель была узкой, но достаточной. Просунул в нее проволоку, нащупал язычок засова изнутри. Металл скрежетнул о металл. Тихо, но противно.

– Давай же… – прошептал я.

Надавил. Крючок соскользнул. Еще раз.

Поймал. Потянул.

Засов с глухим стуком упал на место.

Все – дверь не открывалась. При этом снаружи не осталось никаких следов.

Город тонул в молоке. Густой, промозглый туман полз с Невы, заполняя улицы и переулки, скрадывая очертания домов. Это было мне на руку.

Я шел быстро, прижимаясь к стенам, стараясь не стучать подкованными казенными ботинками по мостовой. Тюк с одеялами и едой приятно и весомо давил на плечо. Это была не просто ноша – это мой пропуск в новый мир, уставный капитал.

На перекрестке пришлось замереть.

Впереди, в мутном пятне газового фонаря, возникла сгорбленная фигура. Шкряб-шкряб-шкряб. Метла скребла по булыжнику. Гаврила. Дворник вышел на утреннюю уборку. Этих ребят стоило опасаться не меньше полиции – у них глаз наметанный, а свисток всегда под рукой.

Гаврила, кашляя и бормоча проклятия погоде, прошел мимо, не заметив меня в тумане.

Выждав минуту, я скользнул через дорогу и нырнул в проходные дворы, срезая путь к каналу.

Через десять минут быстрой ходьбы в нос ударил знакомый тяжелый запах тины. Обводный канал. Воды не было видно за гранитным парапетом.

Еще минут двадцать пути – и вот впереди проступили очертания моста. Поправив тюк на плече, я глубоко вдохнул сырой воздух и шагнул в темноту под свод и вынырнул из белесой пелены уже прямо перед проломом в стене.

В лагере босяков царило уныние. Костер едва теплился – угли подернулись серой золой. Фигуры, сбившиеся в кучу на тряпках и соломе, дрожали от сырости.

Мое появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сонная, замерзшая стая мгновенно подобралась.

– Стоять! – хриплый окрик резанул тишину.

Кремень вскочил на ноги одним упругим движением. Его лицо было серым от холода и въевшейся сажи, но глаза оставались злыми и колючими. Правая рука привычно нырнула в карман – явно за осколком стекла.

– Кто такой? Чего приперся?

Рядом с ним, скаля гнилые зубы, поднялись и остальные мелкие, чумазые, похожие на нахохлившихся воробьев, настороженно выглядывая из-за спин вожаков.

Я не остановился. Не сбавил шаг. Не поднял руки. Потому что шел к ним не как проситель, которому некуда деться.

Подойдя, я с размаху сбросил с плеча тяжелый тюк.

Удар мешка о сырую землю прозвучал глухо и весомо.

Все взгляды приклеились к узлу.

– Свои, – спокойно сказал я, выпрямляясь и глядя прямо в глаза Кремню. – Разговор есть. И хабар тоже.

Кремень прищурился, не вынимая руки из кармана. Он оценивал. Меня, мешок, ситуацию.

– Хабар, говоришь? – процедил он, но напряжение в его позе чуть спало. – Ну, показывай, с чем пожаловал, мазурик.

Я присел на корточки и дернул узел. Ткань поддалась.

Первым делом вытащил серые, шершавые казенные одеяла с черными штампами приюта. Грубая шерсть, пахнущая пылью и казенщиной, но для этих продрогших пацанов она была дороже шелка.

– Разбирайте, – бросил я, кинув одеяла самым мелким, которые синели от холода у остывших углей. – Казенная шерсть. Греет лучше, чем дырки на штанах.

Мелкие замерли, не веря своему счастью, и вопросительно глянули на вожака. Кремень едва заметно кивнул.

В ту же секунду одеяла были расхватаны. Огольцы заворачивались в них с головой, блаженно щурясь, превращаясь в серые, уютные коконы.

– А это в общий котел. – Я достал мешочки с солью и крупой. Развязал горловину, показывая содержимое.

Крупные белые кристаллы блеснули в утреннем полумраке.

Штырь, не удержавшись, ткнул грязным пальцем в соль и сунул его в рот. Его глаза округлились.

– Соль… – выдохнул он. – Кремень, гляди! Крупная! Настоящая!

Кремень молчал. Он смотрел на меня уже без злобы, с уважением. Я принес тепло и вкус к жизни. Но главный козырь у меня был припрятан напоследок.

Я медленно, чтобы он успел разглядеть, достал из тюка пиджак Жиги.

Добротная вещь. Сукно плотное, темное. Подкладка на вате. Воротник целый, не вытертый. По меркам улицы – царское облачение.

Я встряхнул его, расправляя плечи, и протянул Кремню.

– А это тебе, атаман, – сказал я веско. – Личный подгон. Снял с одного борзого приютского, который у нас королем ходил и жить мне мешал. Ему теперь без надобности, а тебе в пору будет.

Кремень протянул руку, коснулся ткани. Он сразу понял цену вещи. В такой куртке ты не просто оборванец, ты человек.

Он медленно надел пиджак поверх своих лохмотьев. Вещь села чуть мешковато, но это только придавало солидности. Главарь застегнул пуговицы, пряча грязную шею в теплый воротник. Повел плечами, ощущая забытое тепло ватной подкладки.

И хмыкнул, оглаживая лацканы. Его лицо разгладилось.

– Что, стырил прям? – спросил он, одобрительно щурясь. – Из-под носа?

– Обижаешь, – усмехнулся я. – Прямо со стула, пока он сны смотрел.

– Ну ты, бродяга, даешь… – протянул он, качая головой. – Фартовый ты, Пришлый. И рука у тебя легкая.

Восхищение – это хорошо. Но мне нужно было дело. Я не давал теме уйти в пустопорожнюю болтовню.

– Так что? – обвел взглядом притихшую, согревшуюся стаю. – Хабар я принес. Теперь уговор.

И шагнул к Кремню, глядя на него.

– Мне угол нужен, пока на ноги не встану. И огонь ваш – скоро я за уловом на реку пойду, рыбу печь надо. И люди твои на подхвате, если что. Приютите?

Это была не просьба о милостыне, а предложение сделки, за которую уже заплачено вперед – шерстью, солью и сукном.

Кремень, согревшись в новой куртке, чувствовал себя обязанным. Но лицо вожака терять не хотел. Он выдержал паузу, словно раздумывая, хотя выбор был очевиден.

– Падай, – наконец кивнул он на самое сухое место у каменной опоры моста, где лежали рогожи. – Места хватит. В тесноте, да не в обиде.

И тут же, чтобы закрепить свою власть, резко рявкнул на Штыря и остальных, зазевавшихся в тепле новых одеял:

– А ну, шевелись, огольцы! Чего расселись⁈ Раздувай угли! Дров подкиньте! Гостя встречать надо!

Народ засуетился. Вверх потянулась тонкая струйка сизого дыма, обещая тепло.

Я выдохнул, чувствуя, как отпускает напряжение бессонной ночи.

Жизнь налаживалась. Устроившись, я прикорнул на пару часов.

Кремень выделил мне в помощь двоих. Мелкого, вертлявого Штыря, у которого глаза горели от любопытства, и крепкого, молчаливого парня лет тринадцати по кличке Сивый. Мы вышли к берегу Невы, когда заводские трубы уже вовсю коптили низкое серое небо.

Место здесь было глухое, скрытое разросшимся ивняком. Под ногами хрустел шлак и битое стекло, перемешанное с речной галькой.

Я шел первым, внимательно сканируя берег. Прошло больше суток. Снасти могли украсть местные рыбаки, могло унести течением, да много чего могло случиться.

– Тута, что ль? – нетерпеливо спросил Штырь, прыгая по камням.

– Тихо, – осадил я его. – Смотри под ноги.

А сам искал ориентир – корягу, торчащую из воды, похожую на костлявую руку. Вот она.

Подошел к урезу воды. Там заприметил неприметный колышек, вбитый в глину и присыпанный мусором, и дернул за бечеву.

Шнур натянулся, завибрировал.

Есть контакт.

Веревка резала пальцы. Сначала шло легко, но потом, когда корзина оторвалась от дна, рука ощутила тяжесть. Там, в глубине, кто-то яростно забился, пытаясь вырваться на волю.

– Ого! – выдохнул Сивый, подходя ближе.

Рывок. Вода вскипела буруном. Я выволок на гальку первую вершу.

В ивовой клетке, изгибаясь дугой, билась пятнистая речная торпеда. Щука. И неплохая – килограмма на полтора, не меньше.

– Вот это да! – взвизгнул Штырь, порываясь сунуть руки к сетке. – Рыбина! Здоровая!

– Лапы! – рявкнул я, перехватывая его запястье. – Пальцы лишние?

Сам осторожно развязал горловину ловушки. Щука щелкнула пастью, усеянной мелкими, загнутыми внутрь иглами.

– Куснет – до кости прорежет, – пояснил я деловито. – Загноится потом, палец оттяпают. Смотри, как надо.

Я прижал рыбину коленом, перехватил за жабры и коротким, точным ударом камня по плоской башке «успокоил» хищницу. Щука дернулась и обмякла.

– В мешок, – скомандовал я Сивому.

Аккуратно завязав обратно ловушку, вручил ее Штырю.

Мы двинулись ко второй точке за россыпью валунов.

Эту вершу вытаскивали вдвоем с Сивым – такая она была тяжелая. Когда корзина показалась из воды, она была похожа на шевелящийся серебряный слиток.

Караси. Плотва. Окуньки.

Верша была заполнена доверху. Рыба билась сплошным живым клубком, сверкая чешуей в утреннем свете.

– Да тут на полк хватит! – Штырь плясал вокруг, не зная, за что хвататься. – Пришлый… Ты как наколдовал-то?

– Снасть правильная, – усмехнулся я, вытряхивая серебристую лавину в подставленный мешок. – И место прикормленное.

Но главный приз ждал нас под ивами, в глубоком омуте с обратным течением.

Третья ловушка шла тяжелее всех. Она зацепилась за корягу, пришлось повозиться, рискуя искупаться в ледяной воде. Но когда мы её выдернули…

На дне корзины ворочались два широких, плоских, как подносы, бронзовых леща. Их бока были покрыты густой слизью. А рядом с ними, топорща колючий спинной плавник, скалил клыкастую пасть крупный судак.

Это была уже не просто еда – такую рыбу можно коптить, солить впрок.

Все ловушки осмотрели и все были полны рыбы, а мешок забит.

– Ну эт… – протянул Сивый, уважительно глядя на меня.

– Рано радоваться, – отрезал я, вытирая слизь с рук о штаны. – Снасть должна работать.

Я не дал им расслабиться. Мы выбрали из улова несколько мелких плотвичек. Я безжалостно раздавил их в кулаке, смешивая с остатками размокшего хлеба, и снова набил этой смесью верши.

– Зачем? – не понял Штырь. – Мы ж наловили!

– Чтоб завтра тоже жратва была, – пояснил я, аккуратно затапливая ловушки на прежние места. – Рыба кровь чует. На запах пойдет.

Мы замаскировали веревки тиной и ветками. Теперь берег выглядел так же пустынно, как и до нас.

– Уходим.

Сивый закинул мешок с уловом на спину. Ткань намокла и потемнела, с угла капала вода, оставляя на пыльной тропинке темный след. Котомка была тяжелой, килограмм двенадцать живого веса, но Сивый тащил её легко, как пушинку. Своя ноша не тянет.

В этот момент над Невой протяжно, басовито заревел гудок Стекольного завода, сзывая вторую смену. Тысячи людей сейчас шли в душные, жаркие цеха, чтобы гробить здоровье за копейки.

А мы топали есть уху из стерляди… нет, пока из судака, но это только начало.

Под каменным сводом моста жизнь кипела, как в муравейнике, в который плеснули кипятка.

Оказалось, что утреннее уныние было обманчивым. Те пятеро, которых я застал спросонья, были лишь верхушкой айсберга. На запах дыма и еды из тумана, как черти из ада, полезли остальные члены стаи.

Шмыга – тощий, с бегающими глазками. Кот – гибкий, вечно чешущийся пацан. Угрюмый здоровяк Колун, чем-то похожий на Васяна, только злее. Рябой Упырь и совсем мелкий Бекас, у которого сопли текли до подбородка.

В обычные дни они разбегались кто куда: кто побирался у Александро-Невской лавры, кто шарил по рынкам, высматривая, что плохо лежит. Но сегодня всех собрал под мостом великий уравнитель – голод. И надежда на чудо, которое я приволок в мокром мешке.

Полевая кухня работала на полную мощь.

В большом, закопченном до черноты котле, висевшем над огнем, бурлило варево. Туда пошла вся рыбья мелочь – караси, плотва, окуньки и щука. Вода вскипала ключом, превращая рыбу в наваристую кашу. А когда Кремень, священнодействуя, сыпанул туда две горсти украденного мной пшена и щепотку крупной соли, запах пошел такой, что у пацанов затряслись челюсти.

Густой, одуряющий аромат ухи перебивал даже вонь Обводного канала.

Остальную крупную рыбу готовили отдельно.

Кремень лично потрошил судака и лещей своим осколком стекла.

– Соль сюда… вот так, по хребту… – бормотал он, втирая белые кристаллы в розовое мясо. – Штырь, вешай выше, где дым гуще! Пусть вялится.

Штырь с глазами, полными обожания, выполнял команды, то и дело поглядывая на меня как на шамана, сотворившего еду из ничего.

– Налетай! – скомандовал Кремень, снимая котелок с огня. – Чур, не толкаться! Ложками по очереди!

Началась трапеза. Ели жадно, обжигаясь, хлюпая и причмокивая. У кого не было ложки – хлебали через край черепком или прямо руками вылавливали куски рыбы.

Мне, как гостю и главному добытчику, Кремень с уважением подвинул кусок бересты, на котором дымился лучший кусок вареной щуки – белое, плотное мясо.

– Хрястай, Пришлый, – буркнул он, вытирая жирные губы рукавом моего же подарка – жигиного пиджака. – Заслужил.

Я ел молча. Горячая еда падала в желудок тяжелым, приятным комом, разливаясь по телу теплом. Силы возвращались. Голова прояснялась.

Напряжение, висевшее в воздухе с момента моего прихода, исчезло окончательно. Теперь я был не чужаком, а кормильцем. Преломление хлеба скрепило наш союз надежнее любой клятвы на крови.

Когда первое чувство голода было утолено, и босяки, осоловевшие от еды, расселись вокруг огня, я решил, что пора переходить к делу.

– Рыба – это хорошо, – начал неторопливо, вытирая руки о пучок сухой травы. – Брюхо набили. А что с деньгами, атаман? Где живая копейка водится?

Кремень лениво потянулся, поглаживая отвороты нового пиджака. Ему нравилась роль наставника.

– Копейка… – хмыкнул он, выковыривая рыбью кость из зубов. – Копейку, Пришлый, еще поймать надо. Она, стерва, скользкая.

– Знаю одного старьевщика за заводом… – закинул я удочку. – Одноногий такой. Что ему снести можно, чтоб заработать?

Кремень скривился, сплюнув в костер.

– А… этого. Знаем. Жмот он. А носить… – Он обвел взглядом кучу мусора вокруг. – Тряпье можно. Лапти старые. Бумагу.

– И много на этом погреть можно? – усомнился я.

– Гроши, – честно ответил вожак. – Тряпье – товар ходовой, но дешевый. К тому же там конкуренция будь здоров. Крючники ходят. У них крючья железные, мешки огромные. Залезешь на их участок – могут и бока намять, а то и перо в бок сунуть.

Он подкинул веточку в огонь.

– Кости еще можно, старьевщики их на клей берут, или на завод сахарный, для фильтров. Но это работа паскудная. Воняют они, мухи роем вьются, да и тяжелые, зараза. Спину надорвешь, пока мешок наберешь, а дадут тебе пятачок.

– Стекло? Пенька?

– Стеклобой – копейки. Целые бутылки искать – удача редкая. Пенька, канаты старые – тоже редкость.

Кремень покачал головой, глядя на меня с высоты своего уличного опыта.

– Не, Пришлый. Горб наживешь, а денег не увидишь. Так, на сухарь да сивуху по праздникам.

Я кивнул. Подтвердились мои догадки.

– А полегче хлеб есть? – спросил я, глядя на огонь. – Чтоб спину не гнуть?

– Есть, чего ж нет, – оживился Штырь, облизывая ложку до блеска. – К Лавре Александро-Невской можно пойти! Там барыни богатые ходят, богомольные! Подают щедро!

Кремень дал ему легкий подзатыльник.

– Ага, «подают». Ты, мелкий, может, и выпросишь. А таких лбов, как мы, – он обвел рукой старших, – там городовые в шею гонят. Да и свои там есть. У них там места прикормленные, чужаков бьют смертным боем. Платить надо старшему, а он три шкуры дерет.

Главный помолчал, ковыряя угли палкой.

– Вот у Семеновских казарм – другое дело. Там солдатики стоят. Они сами люди казенные, подневольные, сердце у них доброе. Еды много остается – хлеб, сухари, каша. Если подойти, шапку снять, жалобно так попросить: «Дяденька служивый, Христа ради…» – иной раз и отсыплют полную шапку савотеек или каши плеснут. Там кормиться можно.

Босяки одобрительно загудели. Тема была знакомая, проверенная.

Я слушал их и чувствовал, как внутри поднимается холодная, злая усмешка.

Вот он, потолок их мечтаний. Найти дохлую кошку, сдать тряпки за копейку или униженно выклянчить сухари у солдат, давя на жалость.

«Дяденька, Христа ради…»

Нет. Я не для того выжил, не для того вооружился, чтобы стоять с протянутой рукой.

Мне нужен масштаб – капитал.

В тайнике была связка украденных ключей, двенадцать профилей. Ключи от амбаров, лавок и складов, запертых на замки Глухова.

Пока Кремень расписывал прелести солдатской каши, я уже прикидывал совсем другую схему.

– Казарма – это интересно, – произнес я вслух, и Кремень довольно кивнул, думая, что его совет оценили. – А ну, хорош бока греть! – Я поднялся, отряхивая колени от золы. – Дело есть.

Кремень лениво приоткрыл один глаз, нехотя выбираясь из состояния блаженной дремоты.

– Куда, Пришлый? Дай жирку завязаться.

– Жир, атаман, нагуливают, когда есть на что, – жестко ответил я. – Хватит копейки на паперти выклянчивать и мелочь по карманам тырить у зевак. Это мышиная возня. Надо готовить серьезные дела.

Подобрал уголек из костра и начертил на опоре моста ромб, а внутри – букву «Г».

– Слушайте, огольцы.

Мелюзга, включая Бекаса и Кота, подтянулась ближе, видя, что «старшой» говорит дело.

– Сейчас разбиваетесь на пары. Идете на Обводный, вдоль складов, лабазов и пакгаузов. Внутрь не лезть. Г аврилам на глаза не попадаться. Идете тихо, смотрите в оба.

Я ткнул пальцем в рисунок на камне.

– Вас интересуют только замки. Навесные. Черные, тяжелые. Ищите вот такое клеймо – буква «Г» в ромбе. Или надпись «Глуховъ».

– Зачем нам замки разглядывать? – нахмурился Кремень, поправляя воротник пиджака. – Их же ломом сшибать, а там сторожа. Да и интерес наш какой?

– Ломом – нет. А головой – да. – Я многозначительно постучал себя по виску. – Маза, Кремень. Уж поверь, обиженными не будете. Запоминайте: где висит, высоко ли, есть ли рядом будки, как часто фараон проходит. Кто найдет «жирный» склад с таким замком – получит лишнюю пайку.

Глаза пацанов загорелись. Лишняя пайка – это аргумент. А рискнуть просто посмотреть – дело нехитрое. Кремень же лишь хмыкнув, не споря и не пытаясь включить главного, выгоду он чуял, и что с меня можно поиметь.

– Шмыга, Кот, Бекас – брысь! – рявкнул Кремень, включаясь в игру.

Мелочь с гиканьем разбежалась, растворяясь в тумане.

– Ну а мы что? – спросил вожак, поднимаясь. – Тоже на замки глазеть будем?

– Мы пойдем капитал искать, – усмехнулся я. – Штырь, бери рыбу. Ту, что подкоптили. Идем к Семеновским казармам.

– К солдатикам? – оживился Штырь, хватая связку еще теплых лещей. – Это дело! Они добрые, может, табачку отсыплют!

Путь до Семеновского плаца занял полчаса. Мы вышли из лабиринта трущоб на огромное, продуваемое всеми ветрами пространство.

Плац подавлял своей геометрией. Огромное, вытоптанное тысячами сапог поле, окруженное желтыми казенными зданиями казарм. Здесь пахло пылью, кирзой и оружейным маслом.

Вдалеке, у самого края, виднелись земляные валы стрельбища. Оттуда доносились редкие, сухие хлопки выстрелов. «Ать-два! Ать-два!» – разносилось эхом: где-то муштровали новобранцев.

Мы подошли к крайним казармам. Жизнь здесь шла своим чередом. Солдаты в расстегнутых мундирах сидели на завалинках, чистили амуницию, курили, щурясь на скупое солнце. На разостланном брезенте сохли сухари – недоеденный черный хлеб, тот самый, на который так рассчитывал Кремень.

– Стой здесь, – велел я Штырю.

А сам поправил одежду, стараясь выглядеть не как стрелок-нищий, а как уличный торговец, и направился к группе унтеров, дымивших самокрутками.

– Здравия желаю, служивые! – бодро начал я. – Рыбка свежая, копченая, только с Невы! Жир течет! Не желаете на табачок сменять? Или на сухарь?

Один из унтеров, мордатый, с рыжими усами, лениво скосил на меня глаз.

– Рыба? – переспросил он, сплевывая сквозь зубы. – С Обводного, поди? Тухлятиной кормить вздумал?

– Обижаешь, дядя. Стерлядь почти! – Я попытался улыбнуться.

– Пшел вон отсюда, рвань! – вдруг вызверился второй солдат, поднимаясь со скамьи. – Ходят тут, заразу разносят! И так в городе холера ходит, еще вашей дряни не хватало!

– Вали, вали! – поддержал усатый, замахиваясь шомполом, который чистил. – Пока караул не кликнули! Тоже мне, купцы выискались! Вшей своих продавай!

Я отступил, чувствуя, как внутри закипает холодная злость. Не на солдат – они люди подневольные, забитые муштрой, а на свою беспомощность.

Кремень дернул меня за рукав.

– Валим, Сеня. Не в духе служивые. Говорил же, гнилое дело торговля. Надо было «Христа ради» просить, может, и кинули бы корку.

Мы отошли несолоно хлебавши. Штырь уныло волочил связку рыбы, которая теперь казалась бесполезным грузом.

– Зря только ноги били, – ворчал Кремень, сплевывая в пыль. – Босяки мы для них… С нами дела вести – себя не уважать.

Я молчал. Он был прав. В их глазах мы – грязь, мусор. А с мусором не торгуются.

Мы брели вдоль края плаца, огибая стрельбище, чтобы срезать путь к городу. Справа тянулся высокий земляной вал – пулеулавливатель.

Земля здесь была изрыта, трава выжжена или вытоптана до черноты. Вал выглядел как грязная, безобразная рана на теле плаца.

Бах!

Где-то на другом конце полигона выстрелили. Пуля свистнула и глухо чмокнула в насыпь, взбив фонтанчик сухой пыли.

Я остановился.

В голове словно щелкнул тумблер.

Стрельбы каждый день. Сотни солдат. Тысячи патронов. Годами. Десятилетиями.

Куда деваются пули?

Они не испаряются. Свинец – металл тяжелый, инертный. Он не ржавеет, не гниет.

Я посмотрел на грязный, никому не нужный земляной вал. Для Кремня это была просто куча земли. Для солдат – место, куда летит смерть.

Эта насыпь была нашпигована свинцом, как рождественский гусь яблоками. Который лежит в грязи, никому не нужный, просто потому что ни у кого не хватило смекалки или наглости его взять.

– Пришлый, ты чего застыл? – окликнул Кремень. – Пошли уже.

Я схватил его за плечо, разворачивая лицом к валу.

– Погоди, атаман, – тихо сказал я. Голос дрожал от возбуждения. – Ты не знаешь, почем нынче старьевщик свинец берет?

Кремень удивленно моргнул.

– Свинец? Ну… дорого. Он же тяжелый. Копейки три за фунт, может. А то и пять, если чистый. А где ж его взять-то?

Я усмехнулся. Широко, зло и весело, и ткнул пальцем в грязную, изрытую пулями землю вала.

– Вон там, в грязи, наши деньги лежат. И никто их не охраняет.

– Там? – Кремень вытаращил глаза на земляную кучу. – В земле?

– Пули, Кремень. Пули свинцовые. Их туда сто лет сажают. Это же Клондайк… тьфу, золотое дно!

И огляделся. Караульных рядом не было. Стрельбище пустовало, кроме дальнего сектора.

– Лопаты нам нужны, – быстро заговорил я, уже просчитывая логистику. – И ведра или мешки. Ночью придем. Накопаем, промоем – и продадим.

Штырь и Кремень переглянулись. Они еще не верили, не понимали масштаба, но видели мой горящий взгляд.

– Ну, если ты, Пришлый, и это провернешь… – выдохнул Кремень. – То я тебе сам сапоги почищу.

– Не почистишь, – отрезал я, шагая прочь от вала. – Мы себе новые купим. Кожаные. Пошли, готовиться надо. Ночь будет долгой.