Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 14

Глава 14

– Полтина за пуд. И ни гроша больше.

Старьевщик выплюнул эту цену, как кость, глядя куда-то поверх наших голов.

Вот урод! Я мысленно присвистнул. Пятьдесят копеек за пуд свинца? При том, что на рынке чистый металл стоит рубля четыре, а то и пять? Полтора – за три мешка тяжелейшего груза, который мы перли на своем горбу, рискуя.

Я ожидал, что Кремень сейчас взорвется. Пошлет деда матом, схватит за грудки, начнет орать… Он же атаман, черт возьми!

Но Кремень поплыл.

Я увидел, как ссутулились его плечи и погас хищный блеск в глазах, сменившись тоскливой, затравленной мутью. Он устал, был голоден, измотан бессонной ночью и адской работой у топки. Но главное – он испугался.

Старьевщик мастерски нажал на самую больную мозоль любого бедняка – страх перед властью. Слово «острог» выбило из Кремня всю уличную дурь.

– Дяденька… – заканючил он, и голос его стал жалким, просящим. – Ну какая полтина? Это ж курам на смех! Мы ж старались… Накинь хоть немного! Христа ради!

Я смотрел на это и скрипел зубами.

Чистая психология развода, я на такое насмотрелся. Мошенники и барыги всегда работают одинаково: ловят жертву на крючок страха и недоверия.

Парадокс, но легче всего обобрать именно того, у кого почти ничего нет. Богатый может послать, у него есть запас прочности. А нищий боится потерять даже призрачную надежду. Барыга внушил Кремню, что наш товар – это не ценность, а улика. Опасная, горячая грязь, от которой надо избавиться. И Кремень поверил из-за страха. Он уже не мечтал о прибыли, думал только о том, как бы уйти отсюда целым.

Старик, чувствуя слабину, набычился, нависая над нами своей косматой седой головой.

– В Сибирь захотел? – веско припечатал он. – Скажите спасибо, что вообще беру, грех на душу принимаю. Вам одолжение делают, щенки, а вы нос воротите?

– Дай царя! – вдруг с отчаянием выпалил Кремень. – По царю за пуд дай, и по рукам!

Я не сразу понял, о чем он.

– Царя? – переспросил старьевщик, и его кустистые брови поползли вверх, изображая крайнюю степень изумления. – Целковый за пуд грязи? Да ты белены объелся, паря?

Ах, вот оно что. Царь – это серебряный рубль с профилем императора. Запомним. Кремень пытался торговаться, но делал это с позиции жертвы, умоляя, а не требуя.

Старик демонстративно сплюнул под ноги, прямо на наш мешок.

– Семь гривен – последняя моя цена. За всё про всё – два рубля с полтиной дам, и то – от сердца отрываю.

Это было в разы меньше реальной цены. Копейки.

– Не… – начал было Кремень.

– Ах, не нравится? – Старьевщик резко перехватил костыль поудобнее. – Ну, тогда брысь отсюда со своим мусором, пока я городового не кликнул! Ишь, расхрабрились, ворье! Вон, у ворот уже свисток слышен! Сдать вас, что ли, чтоб неповадно было?

Это был чистый, наглый блеф. Никакого свистка я не слышал, тишина стояла. Но Кремень дернулся, втянул голову в плечи. В его глазах мелькнула паника, а остальные и вовсе оглядываться начали, прикидывая, куда бежать.

Я видел, как он открыл рот, чтобы согласиться. Кремень наш сломался. Для него сейчас эти жалкие два рубля были спасением, а угроза городового – реальностью. Лучше гроши в кармане, чем перспектива попасть в лапы полиции.

Старик стоял, опираясь на костыль, с видом победителя. Он был уверен, что прижал нас к ногтю, видя перед собой чумазых, перепуганных детей, которых так легко развести, надавив на больное.

«Ну уж нет, дед, – подумал я, чувствуя, как внутри поднимается холодная, расчетливая злость. – Не на того напал. Я эту школу прошел».

И молча шагнул вперед, оттесняя растерянного Кремня плечом. Подошел к мешку. Спокойно, не торопясь, затянул узел.

– Поднимай, – бросил я Сивому ровным тоном.

– Чего? – не понял тот, хлопая глазами.

– Мешки поднимай, говорю. Уходим.

Старьевщик поперхнулся своей победной ухмылкой. Кремень дернул меня за рукав:

– Пришлый, ты чего? Он же городового…

– Нет никакого городового, – громко, глядя барыге в глаза, сказал я. – И не будет. Потому что, если он нас сдаст, мы скажем, что он нас надоумил и кто скупкой краденого промышляет. Загребут всех вместе: нас выпорют и отпустят, а он на каторгу поедет, кости гноить. Нам терять нечего, а у него тут добро…

Лицо старика пошло красными пятнами.

– Ты… Ты как разговариваешь, щенок⁈

– Как есть, – отрезал я. – Пошлите, парни. Я знаю место на Лиговке, где за этот свинец настоящую цену дадут. И без концертов.

– Ты чего удумал? Не найдешь ты дурака, кто дороже возьмет! Да вас с этим грузом на первом углу повяжут! – В его голосе прорезалась тревога.

Не слушая старика, я закинул мешок на плечо.

– Не найду дурака, говоришь? – повернулся к нему. – А я дурака и не ищу. Мне честная цена нужна. А ты – хапуга. И трепло.

Старикан остолбенел. Такого он явно не ожидал.

– Пожалеешь! – крикнул он нам в спину, уже не грозно, а обиженно. – Вернетесь ведь, на коленях просить будете!

Мы вышли в переулок. Кремень, пыхтя под ношей, был расстроен и зол.

– Ну ты чего, Пришлый⁈ – набросился он на меня, едва мы отошли подальше. – Зря ушли! Деньги живые в руки шли! Два рубля с полтиной – это ж…

– Отдать надо… – шепнул мне Сивый. – А то и правда сдаст. Скинем груз – и дело с концом.

– Вот свое и отдавайте! Это объедки, – жестко оборвал я его. – Он нас на испуг брал. Цена этому свинцу втрое выше. Не суетись бродяга. Не прогибайся!

– И куда теперь? – уныло спросил Штырь.

– К своим, – уверенно сказал я. – Есть тут рядом один мастер. Человек бывалый, он цену труду знает. К Свечному поворачивай. Там нас не обманут.

Будка Осипа Старцева прилепилась к глухой кирпичной стене доходного дома, как ласточкино гнездо. Из щелей лез сизый дымок, внутри слышалось характерное шипение – старый лудильщик уже был на посту.

– Пойдем, – кивнул я Кремню. – А вы здесь ждите, – шепнул Сивому и Штырю. – Если городовой – свистите так, чтоб уши заложило.

Мы с Кремнем, прихватив мешок, протиснулись внутрь.

Тесная конура встретила нас жаром, густым, едким запахом канифоли и кислой протравы. Старка сидел на своем высоком табурете, склонившись над старым, прохудившимся медным тазом. Паяльник в его руке плыл над металлом уверенно и точно, оставляя за собой блестящий серебристый шов.

Услышав скрип двери, он поднял лохматую голову и глянул на нас.

– Живой, бродяга? – хмыкнул, выпуская клуб дыма из короткой трубки-носогрейки. – А я уж думал, тебя в «съезжем доме» прописали или собаки на пустыре доедают. Быстро ты обернулся. И не один…

Он кинул на дверной проем быстрый, оценивающий взгляд на Кремня в Жигином пиджаке.

– Дело есть, дядя, – без предисловий сказал я, сбрасывая мешок с плеча на земляной пол. Глухой, тяжелый удар заставил дребезжать висящие на стенах сковородки. – Товар принес. Припой тебе нужен?

Кремень с грохотом опустил мешок.

Старка отложил инструмент, вытер черные ладони о кожаный фартук и с кряхтением нагнулся. Коснулся мешковины.

– Тяжелое… Небось, костыли путейные? Или гайки скрутили? Не возьму. С чугункой связываться себе дороже.

– Обижаешь, – усмехнулся я, развязывая узел. – Свинец. Три пуда. Не просто лом какой-то, а пулевой, оружейный. Самый смак.

Лудильщик запустил руку в горловину, выудил несколько сплющенных, грязных комков. Покрутил в узловатых пальцах, поднес к свету, падающему из маленького запыленного окошка. Потом достал из кармана жилетки складной нож и с нажимом процарапал серую корку окисла.

Под грязью тускло, но благородно блеснул чистый металл.

– Со стрельбища, значит, накопали… – протянул он задумчиво.

Морали читать не стал. Вместо этого в старом солдате проснулся прижимистый ремесленник.

Лицо его скривилось, будто от внезапной зубной боли. Бросив пулю обратно в мешок с показательным пренебрежением, он протянул:

– Ну и дрянь! Свинец-то этот с сурьмой, Сенька. Жесткий. Для тонкой работы не годится. Хрупкий будет, не тянется.

Он покачал головой, вполне профессионально сбивая цену.

– А уж вони от него при плавке… Сурьма – она ядовитая, дым сладкий пойдет, удушливый. Травить меня вздумали? Я ж тут угорю намертво. Да и грязи на нем – посмотри! Земля, песок, оболочки томпаковые… Половина веса в шлак уйдет. Мусор это, а не товар.

Кремень, стоявший рядом, напрягся. Его ноздри раздулись. Он уже слышал эту песню от старьевщика полчаса назад и теперь испугался, что нас снова начнут «брить» и выгонят с грошами.

– Не прибедняйся, дядя Осип, – спокойно, но твердо парировал я. – Грязь наверх всплывет, ты ее ложкой снимешь – дело нехитрое, чай не первый год плавишь. А что жесткий – так тебе ж на припой! Для ведер да тазов, для замков всяких – самое милое дело. Крепче держать будет, чем мягкое олово. Сам знаешь, сурьма силу дает.

Старка глянул на меня исподлобья, но в глубине глаз заплясали веселые искорки. Он оценил!

– Ишь ты… Знаю, знаю… Умный ты больно для своих лет. Ну и сколько хочешь за эту «землю»?

– Тряпичник на Лиговке нам по два рубля за пуд давал, мы ушли, – соврал я, повышая ставки. – Тебе, как своему, отдадим по два пятьдесят. Два с полтиной за пуд. Цена честная. В лавке, сам знаешь, вдвое выше.

Старка пожевал губами, прикидывая. Действительно, пуд чистого свинца в скобяной лавке стоил рубля четыре, а то и пять. Если переплавить эти три пуда, очистить да смешать с оловом – выйдет гора отличного третника. На таком запасе он полгода сможет работать, не тратясь на материалы. Выгода была очевидной, и он это понимал.

– Два пятьдесят, говоришь… – протянул он, барабаня пальцами по верстаку. – Это ж… Семь целковых с полтиной за все? Круто берешь, паря. У меня и денег-то таких отродясь не бывало. Я человек маленький.

Это был критический момент. Если откажется – нам придется тащить эти чертовы мешки дальше, и удача может кончиться. Но я видел: глаза у Старки горят. Ему нужен этот металл. Шутка ли, вдвое дешевле обычного!

– Давай, что есть сейчас, – предложил я. – Остальное потом отдашь. Мы не гордые, подождем.

Старка тяжело вздохнул, кряхтя, полез под верстак и вытащил жестяную банку из-под леденцов «Георг Ландрин». Вытряхнул содержимое на стол.

Звякнуло серебро, посыпалась темная, засаленная медь, выпала одна истертая бумажная трешка, но старик тут же ловко накрыл её ладонью и спрятал обратно в карман штанов – видимо, неприкосновенный запас на черный день.

Затем начал считать, слюнявя грубые пальцы. Кремень следил за каждым его движением, как голодный коршун, беззвучно шевеля губами.

– Рубль… Два… Медью еще восемьдесят копеек… Еще гривенники… – бормотал Старка, сдвигая монеты.

В итоге он сгреб всё это богатство в одну кучу.

– Вот вам три рубля с гривенником. Больше ни копейки наличности не наскребу, хоть режь меня на части.

Кремень разочарованно вздохнул. В этой среде не принято было давать в долг.

– Маловато будет, – нахмурился он, делая шаг к столу. – Мы спины рвали… Рисковали…

Старка глянул на него, потом перевел взгляд на нашу измотанную, грязную компанию. Задумался.

А я осмотрел закопченную мастерскую и взгляд зацепился за гвоздь у печки. Там висел старый, пузатый медный чайник. Потемневший от времени, с одной внушительной вмятиной на боку и с толстыми стенками. Медь под слоем копоти тускло сверкнула красным золотом.

Я тут же вспомнил наше утро под мостом. Ржавая банка из-под олифы, привкус железа и краски в чае… Нет, «короли Лиговки» не должны пить из помойного ведра. Должен быть очаг. А очаг – это чайник.

– Слышь, батя, – кивнул я на стену. – А нет ли у тебя посудины какой лишней? Вон тот пузатый, например. А то мы чай в консервной банке варим, как псы, смотреть тошно. Отдай в счет долга?

Старка проследил за моим взглядом, прищурился.

– Этот? – Он снял чайник, взвесил в руке. – Вещь добрая. Медь чистая, сейчас такую не льют. Сколько скинешь с долга?

– Ну… Полтину зачтем.

Старка покрутил чайник, явно не желая расставаться с вещью задешево, но понимая, что живых денег он нам недодал. Затем с грохотом поставил медного ветерана на стол рядом с монетами.

– Идет, – решил он. – Вертай мне гривну и пиши долг – четыре рубля ровно. Как припой наварю да продам, людям работу сделаю – с барыша отдам. Мое слово твердое, солдатское.

Я сгреб деньги со стола. Серебро приятно холодило ладонь, и взял чайник.

– Слыш, пришлый, нам зачем это? – недобро прищурился Кремень, поглядывая на меня.

– Вещь добрая… На костре кипятить – сносу ему не будет. А то хлебаете из ржавой банки.

– Уж лучше шкалик взять! – раздался голос Штыря из-за двери.

Нет, этот шибздик совершенно неисправим. Придется учить…

– Мал ты еще белую хлебать! – заявил я ему в ответ. – Да и вообще, водку вы хорошо, если раз в месяц пробуете, а чай каждый день пьете!

– Ну, чего застыли? – буркнул Старка, видя, что парни топчутся у порога. – Тащите остальное внутрь. Не на улице же добру валяться.

Кремень и Сивый, кряхтя, вволокли оставшиеся два мешка в тесную мастерскую. Помещение сразу стало похожим на склад – повернуться негде, пыль столбом.

Когда последний мешок глухо ударился о земляной пол, лудильщик вдруг махнул рукой в сторону двери.

– А теперь – брысь, а ты, Сеня, погодь.

– Чего это? – набычился Кремень, который уже почувствовал вес серебра в кармане. Хотя деньги были у меня, он уже считал их своими и снова набрался наглости.

– Того, – отрезал Старка. – Подождите за дверью. Подымите пока. Мне с ним, – он ткнул в меня черенком трубки, – с глазу на глаз потолковать надо. Без лишних ушей.

Кремень открыл было рот, чтобы возмутиться, но я перехватил его взгляд и коротко кивнул.

– Идите, парни. Я сейчас.

Атаман недовольно засопел, но спорить не стал – деньги получены, чайник наш, чего зря с дедом лаяться? Вся ватага вывалилась наружу, оставив нас в полумраке, пропитанном запахом канифоли.

Старка подождал, пока дверь плотно закроется, и повернулся ко мне.

– Слушай сюда, парень. – Голос его стал деловым, без прежней ворчливости. – Ты голова светлая, но опыта у тебя пока с гулькин нос.

Он пнул носком сапога мешок с пулями.

– В следующий раз такую грязь мне не тащи. Я старый уже, мне эту землю перелопачивать – спина отвалится. Да и опасно это, мало ли кто углядит.

– И что делать? – спросил я, хотя догадка уже начала шевелиться в мозгу.

– Плавить, – наставительно произнес лудильщик. – Костер у вас найдется. Найдите банку железную или ведро дырявое да переплавьте всё это дело.

Он чиркнул спичкой, раскуривая погасшую трубку.

– Сделайте слитки. Или просто плюхи – лепешки такие. И нести удобнее – места меньше занимают, и вид совсем другой. Никаких тебе пуль, просто лом металла. К такому ни один фараон не придерется – мало ли, может, вы трубы старые нашли или еще чего.

Старка выпустил клуб дыма в потолок.

– И мне возни меньше. За чистый свинец, в слитках, я тебе гривенник на пуд накину. А то и два. Мне столько припоя, сколько вы притащили, одному за год не извести. Я часть себе оставлю, а чистые слитки знакомым мастеровым перепродам. Они свинец любят, если он без грязи. Усек?

Я стоял и чувствовал себя идиотом.

Ну конечно. Элементарно же!

Почему я сам до этого не допер? Тащили на горбу кучу лишней земли, песка, камней… Рисковали, таская улики в чистом виде. А ведь переплавка прямо на месте, у реки – это же решение всех проблем!

Объем уменьшается втрое. Вес – только полезный. И полная анонимность груза.

– Спасибо, дядя Осип, – искренне сказал я. – Дельный совет. Век не забуду.

– Иди уж, «дельный», – усмехнулся в усы старый солдат. – И чайник береги. Хорошая вещь, с душой.

Я вышел из мастерской с четким пониманием: наш бизнес только что перешел на новый уровень.

Старка тут же лязгнул засовом за нашими спинами – он явно собирался немедленно приступить к плавке, пока никто не видит.

Кремень прижимал к груди медный чайник, как младенца. Но озабоченная мина не сползала с его лица. Он кивнул на запертую дверь будки:

– Зря в долг оставили, Пришлый. Кинет он нас. Вот нутром чую. Скажет через неделю: «Не продал» или «Обокрали», или «Память отшибло». И плакали наши денежки. Надо было назад мешки забирать.

Я разжал кулак. На ладони лежали тяжелые серебряные рубли и горсть меди. Три рубля.

– Не кинет, – твердо сказал я, ссыпая монеты в карман. – Ему свинец постоянно нужен. Если он нас сейчас обманет – где сырье брать будет? Втридорога? Нет, Кремень. Мы для него теперь – золотая жила. Самые выгодные поставщики. Он человек старой закалки, с пониманием. Своя гамля.

Кремень помолчал, обдумывая мою «экономическую теорию». Потом перевел взгляд на мой оттопыренный карман, где позвякивало серебро. Морщины на его перемазанном сажей лбу разгладились. Он поправил воротник своего нового «командирского» пиджака, сдвинул фуражку на затылок и расплылся в широкой, щербатой улыбке.

– Ну, коли так… – подмигнул он Штырю, который во все глаза смотрел на чайник, как на чудо света. – Чего стоим, мазурики? Деньга́карман жгет! Живот к спине прилип, а у нас в кармане – праздник! Айда гулять! К Ямской пойдем, там трактир есть душевный. Сегодня мы – короли Лиговки!

Была мысль поспорить с Кремнем, но не поймут. Да и жрать хотелось.

Трактир на Ямской с порога бил удушливым зноем, прокисшим духом вчерашних щей и гулом, от которого закладывало уши. Но даже сквозь этот кабацкий гам, сквозь звон посуды и пьяный рев пробивалась «машина».

Громоздкий, похожий на церковный алтарь, вывернутый наизнанку механический орган царил на возвышении в углу. В лакированном чреве вертелся шипастый валик, дергая медные рычаги, и ящик выплевывал из себя веселую, бездушную польку. Музыка гремела так, что под ногами, казалось, плясали половицы, выбивая из голов последние мысли, кроме одной – нажраться и забыть всё к чертовой матери.

Публика подобралась под стать музыке: ломовые в синих армяках с лицами цвета свеклы, мелкие приказчики, мастеровые в промасленных фартуках. Жизнь здесь кипела, чавкала, рыгала и стучала оловянными кружками по липким столешницам.

Наша компания ввалилась в этот лиговский храм чревоугодия, словно черти из печки: в саже, в свинцовой пыли и мятых портах. Сивый, сопя от натуги и важности, прижимал к животу наш главный трофей – пузатый медный чайник.

Наперерез, ловко лавируя между столами с подносом на отлете, выскочил половой – румяный малый в белой рубахе, перехваченной малиновым шнурком. Густо смазанные волосы блестели в свете газового рожка, как антрацит. А когда увидел нас, приторная улыбка, заготовленная для «чистой» публики, мгновенно сползла, сменившись брезгливым оскалом.

– Куда прете, чумазые? – рявкнул он, растопырив локти и перекрывая проход. – Глаза разуйте! Тут заведение приличное! Валите в кабак для рвани, здесь вам не ночлежка!

Глава 15

Глава 15

Кремень взвился пружиной. Рука привычно нырнула в карман новой куртки, явно нащупывая излюбленную «розочку».

– Ты кого гонишь, холуй? – набычившись, прорычал он. – Клиент пришел!

– Клиенты? Угольщики погорелые! – не унимался половой, а из кухни тут же выглянул здоровенный мужик, видно, выполнявший по совместительству роль вышибалы.

Пришлось вмешаться. Сейчас не время для драки.

– Тише, станишники, – произнес я, мягко, но настойчиво оттеснив Кремня назад.

Моя левая рука поднялась на уровень глаз полового. Между пальцами тускло и весомо серебряной рыбкой блеснул полновесный чеканный рубль.

Зрачки парня расширились, на мгновение он замер, как легавая на охоте, почуявшая рябчика. Серебро в руках такой швали означало только одно: ворье. Но ворье с деньгами здесь явно любили куда больше, чем честных и трезвых студентов. Такие, как мы, гуляют как в последний раз, а «приличные» – жмутся. Деньги в этом городе не пахнут. Впрочем, как и везде.

– Звонкой платим, – сказал я, не повышая голоса, но так, чтобы он услышал сквозь грохот органа. – Стол давай. В углу. И чтоб без лишних глаз.

Лицо лакея мгновенно разгладилось, вновь наливаясь профессиональным елеем.

– Милости просим, господа хорошие! – запел он, в упор не замечая больше ни грязи, ни обносков. – Вон там местечко аккурат для вас. Пожалуй те-с!

Двинулись через зал, кожей чувствуя на себе липкие, косые взгляды. Сивый так и тащил чайник, боясь выпустить из рук. Когда мы рухнули за шаткий, залитый чем-то сладким стол в полумраке, возникла заминка.

– Куда его? – Сивый растерянно баюкал медного идола. – На пол – затопчут. Под лавку – спрут.

– На стол ставь, – буркнул я.

Чайник с глухим стуком опустилась в центр, возвышаясь памятником нашему первому успеху. Сивый смотрел на него с каким-то особым обожанием.

Половой тут же возник у стола, изогнувшись профессиональной лакейской дугой. На румяной физиономии застыл вечный вопрос халдейского племени «Чего изволите?».

Кремень, картинно заложив большие пальцы за лацканы нового пиджака, смерил парня тяжелым, хозяйским взглядом:

– Чего есть-то у вас, чтобы по-людски?

– Сию секунду.

Половой полез в карман фартука и достал оттуда засаленную бумажку.

Лицо Кремня мгновенно потемнело, наливаясь дурной кровью. Грамота явно не была его сильной стороной.

– Ты мне тут бумажками не тычь, – буркнул он глухо, набычившись. – Так скажи. Язык не отсохнет.

Служитель, мигом смекнув, что клиент «не читающий», вытянулся в струнку, перекинул салфетку через руку и затараторил привычной, заученной скороговоркой, проглатывая окончания:

– Сию минуту-с! Щи суточные, уха из налимов, осетрина холодная с хреном, ламбардан, селедка голландская с лучком! Имеется поросенок заливной, телятина разварная, почки в мадере, рассольник с потрохами, расстегаи с вязигой, гусь…

– Эй, человек! Не части! – Штырь, копируя ухватки купцов, небрежно махнул рукой, обрывая этот гастрономический пулемет. – Мы так скажем!

Мне тут же пришлось перехватить инициативу, пока мелкий с голодухи не заказал каких-нибудь пирожных.

– На всех щей суточных, с говядиной. Чтоб огненные были, с пылу с жару! Каши гречневой, по полной миске, да чтоб масло плавало. Пирог с луком и яйцом – целый круг. И хлеба ситного, свежего.

При словах о еде нутро Сивого издало такой громоподобный рык, что он на секунду перекрыл даже надрывный вой «машины».

Половой лишь понимающе кивнул. Отскочив от стола и прижав салфетку к боку, он набрал в грудь воздуха и заорал через весь зал в сторону распахнутой двери кухни, перекрывая гул музыки:

– На пятый – четыре суточных с мясом! Каши гречневой с маслом! Пирог круглый – живье-е-ем!

Прооравшись, служитель вернулся к нам с той же услужливой улыбкой, готовый продолжать.

– А горло промочить чем желаете?

– Ассортимент огласи, любезный, – потребовал я, вертя в пальцах монету. – Чем народ потчуете, кроме сивухи?

Парень, почуяв интерес к «благородным» напиткам, затараторил, ловко загибая пальцы:

– Все, что душе угодно-с! Ежели освежиться желаете – сельтерская есть, натуральная, «Вагнера», пузырьки так и играют – в нос шибает, что твоя горчица! Для поправки здоровья опосля тяжелых трудов – кислые щи в бутылках, выдержка – зверь! Пробки в потолок бьют, не хуже шампанского-с, аж люстры дрожат!

Он перевел дыхание, понизив голос до интимного шепота, будто выдавал государственную тайну:

– А ежели господа желают вина красного, заграничного манера… Тут выбор богатейший. Есть «Лафит» за нумером десятым – красный, густой, язык вяжет, чернила чистые! Есть «Лиссабонское» сладкое, губы клеит. Есть «Дюпре» – правда, с вороной на этикетке вместо орла, но пробирает – мое почтение! Опять же, мадера ярославского розлива – первый сорт, в голову бьет как пушка!

– Вино оставь барышням да приказчикам, – поморщился я. – Наливки есть?

– Как не быть! – просиял половой, поняв, что клиент созрел. – Вишневая на косточке, тягучая… Рябиновая на коньяке – от любой хвори… Клюковка – как слеза!

– Неси малиновую. Или спотыкач. Самую лучшую, густую. И штоф один.

– А водки? – вдруг взвизгнул Штырь. Он аж подскочил на стуле, хищно раздувая ноздри. В глазах загорелся тот самый нехороший, мутный огонек. – «Казенной» тащи! Два штофа! Нет, четверть неси! Гуляем!

– Отставить водку.

Мой голос лязгнул, как затвор винтовки. Штырь поперхнулся воздухом, лицо его пошло нездоровыми красными пятнами.

– Ты че, Пришлый? – зашипел он, брызгая слюной. – Куда лезешь? Мы что, бабы – варенье хлебать? Я мужское пойло хочу! Убиться хочу, понял⁈

– Убьешься ты завтра, – спокойно, но жестко осадил я его, глядя прямо в бегающие крысиные глазки. – Когда с больной головой и трясущимися руками на дело пойдем.

Наклонился к нему через стол, понизив голос до шепота, чтобы не слышал половой.

– Дурак ты, Штырь. Водка – она для грузчиков в порту, чтоб скотство свое забыть и в канаве валяться. Мозги отшибает напрочь. А наливка – напиток господский. Кровь греет, сахар в ней – силы вернет после работы. И стоит она, дубина, в два раза дороже твоей сивухи. Ты теперь при деньгах. Почувствуй вкус жизни, а не просто хлебай, нос зажимая.

Аргумент про «дорогое» и «господское» вошел в мелкого тщеславного паршивца как нож в масло. Штырь, только что готовый лезть в бутылку, осекся. Пить то, что дороже водки, – это статус. Это он, бывший лакей, понимал лучше других.

– Ладно… – буркнул он, плюхаясь обратно на стул, но все еще кривясь для проформы. – Неси свое варенье. Глянем, чем баре травятся. Но, если чего не так, с тебя, Пришлый, штоф «Смирновской»!

Его взбрык я оставил без ответа, но для себя пометку сделал, что надо обучить «атамана» уму-разуму.

Вскоре нам потащили первые блюда. Половой с профессиональной ловкостью метал на стол исходящие паром горшки. Щи – густые, янтарные от жира, прятали острова разварной говядины. Гречка тонула в золотистом озере масла. Пирог дышал жаром, источая дух лука и печеного теста.

Штырь, все это время сверливший ненавидящим взглядом бегающую прислугу, толкнул меня локтем.

– Глянь, – прошипел он, кивая на полового. Губы его скривились в мстительной ухмылке. – Ярославские шельмы. Все как на подбор. Сытые, гладкие, морды в масле… Я ведь таким же был. Кланялся, «чего изволите» лепетал. А теперь, вишь, как обернулось! Я – барин! Сижу тут чин чином, а они вдругорядь бегают!

– Ладно, никшни! – прервал его Кремень. – Сперва похрястаем, потом базлать будем!

Первые минуты прошли в благоговейной тишине, нарушаемой лишь звоном ложек о фаянс и влажным, звериным чавканьем. Сивый ел страшно. Он заглатывал не жуя, давясь кусками мяса, вытирая хлебной коркой миску до зеркального блеска. В этом была какая-то первобытная, пугающая искренность: вот прям видно было по его простодушной роже, что Сивый хоть и понимает умом, что никто у него эти щи не отнимет, но нутро его, желудок, не верит до конца, что эта еда не исчезнет.

Ничего. Это пройдет. Отучим!

Штырь ковырял вилкой мясо, напуская на себя вид гурмана, но глаза его крысиными бусинками шныряли по столу, оценивая, что бы еще ухватить. Кремень же навалился на еду с хозяйской обстоятельностью, то и дело отирая жирный подбородок рукавом жигиного пиджака.

– Наливай, – скомандовал атаман с набитым ртом, кивком указывая на графин.

Тягучая рубиновая жидкость полилась по рюмкам. Сладкая, коварная вещь.

Кремень опрокинул стопку залпом, сморщился.

– Вода… – протянул он разочарованно. – Только сладкая. Говорил же, водки надо.

Но спустя минуту сахар и градус ударили в пустую голову тяжелым молотом. Лицо Кремня, распаренное горячими щами, пошло нехорошими багровыми пятнами. Глаза подернулись мутной, масляной пленкой. Он рывком расстегнул воротник куртки, обнажая серую, давно не мытую шею.

– Ух, жарко! – Ладонь с размаху хлопнула по столешнице. – Вот это жизнь, а? Я так, братцы, только на Пасху ел, когда еще батька живой был.

Он оглядел зал мутным взглядом «хозяина жизни».

– Гляди-ка, сидят, давятся извозчики всякие… Что, дядя, вылупился? – вдруг крикнул он какому-то купчику за соседним столом. – Не видел, как люди гуляют⁈

Кремень явно почувствовал себя «победителем по жизни». Развезло же его с одной рюмки…

Смотрел я на этих огольцов, и перед глазами всплывали картины прошлого.

Ничего не меняется. Век другой, декорации сменились – вместо кожаных курток и треников теперь картузы и армяки, – а «пехота» все та же. Избытком интеллекта не обременена. Рефлексы простейшие: урвал, нажрался, лег спать. Или подрался.

И вот с этими людьми мне предстоит делать серьезные дела… Так что надо крепко подумать. Еще в прошлой жизни я понял: дураков не переубедить. В логику они не умеют. Бесполезно объяснять инфузории стратегию. Ее надо давить. Морально ломать через колено, навязывать свою волю, увлекать за собой не умными речами, а звериной харизмой. Иначе сожрут. Или разбегутся. За волевыми идут, за умными – только если умный держит их за глотку. Надо показать им чудо: продемонстрировать, что я настолько умнее, хитрее, предусмотрительнее их, что им даже пытаться не надо понять мои слова. Надо принимать их на веру. Слепо идти за мной, доверяя во всем.

Пришло время натягивать поводья.

Пустая тарелка отодвинулась в сторону. Ладонь накрыла горку сдачи, принесенную половым. Ну, рубль с копейками мы проели. Многовато, но подъемно. Под рукой оставался еще целковый серебром и россыпь меди, а еще мне надо было вернуть полтину в тайник на чердаке.

– Отлично. – Голос прозвучал сухо, привлекая внимание. – Брюхо набили. Теперь о деле.

Мои пальцы аккуратно разделили кучку монет.

– Рубль ушел в топку. Осталось… сейчас посчитаю… Рупь восемьдесят. Расклад такой: полтину сейчас пускаем на провиант. Берем мешок сухарей, крупу. Спрячем. Чтобы зимой с голоду не сдохнуть, когда фарт отвернется. А остальное…

Серебро с легким звоном исчезло в моем кулаке.

– Остальное идет в общак. В тайник положим. На инструмент, на взятки, на всякие хитрые дела. Ну и полтину мне вернуть надо.

Кремень, только потянувшийся за второй рюмкой, замер. Его рука метнулась через стол, перехватывая мое запястье.

– Осади, Пришлый! – Лицо его приблизилось, пахнуло луком и сладким спиртом. – Ты чего лепишь? Какие, к бесу, сухари⁈

Тут Кремень осушил вторую стопку и поднялся.

– Мы богаты, ****! У нас серебро карман жжет! Пошто нам сухари грызть, как крысам? Гулять так гулять!

Его несло. Алкоголь требовал продолжения банкета, выключая тормоза.

– Эй, человек! – Рев полетел в зал. – Цыган давай! Медведя тащи! Осетрины неси, да чтоб куски побольше! Расстегаев с икрой! Я угощаю!

В свару тут же ввязался Штырь. Мелкий провокатор почуял смену ветра и плеснул в огонь керосина.

– А и правда, атаман… Чего это он тут раскомандовался? Ишь, барин нашелся! Деньги-то общие. Мы горбатились, мы таскали. А он все под себя гребет. Может, он все заныкать хочет? А нас сухарями кормить будет, как псов цепных?

Слова упали на благодатную почву. Кремень накрутил себя мгновенно. Ему показалось, что у него отбирают законную добычу, статус, праздник.

– Точно! – рявкнул он, наливаясь дурной кровью. – Я здесь атаман! Я решаю, куда монету деть! Гони сюда серебро, Пришлый! Живо!