Текст книги "Заморыш (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Он развернулся и не оглядываясь побрел обратно.

Я обернулся к Кремню. Тот стоял, прислонившись к стене конюшни, и вытирал пот со лба.

– Видал? – Я подмигнул ему, перехватывая пустой узелок. – Это коммерция. Привыкай.

Мы двинулись к выходу, а в голове у меня уже крутились цифры. Оставалось только доставить товар.

Дорога к Обводному пролетела незаметно. Кремень шел рядом, как пришибленный, то и дело бросая на меня косые взгляды. В его глазах первобытный страх перед казачьей нагайкой постепенно сменялся благоговением перед суммой, которая только что была озвучена. Шесть рублей «отката» для урядника – это одно, но восемь целковых чистыми на руки для нас.

Прежде чем лезть к мосту, мы осмотрелись и лишь потом сдвинулись с места.

У старого моста было всё так же сыро и воняло. Я первым нырнул под своды, прислушиваясь. Тишина. Только вода плескалась о сваи да где-то наверху громыхала повозка.

– Давай, Кремень, аккуратно, – скомандовал я, указывая на груду мусора у дальней опоры. – Только камни не разбрасывай, клади кучно, чтоб потом назад завалить. Штырь, на стрёме постой.

Кремень, принялся споро ворочать булыжники. Штырь, вместо того чтобы бдительно смотреть по сторонам, подошел поближе и прогнусавил:

– Слышь, Пришлый… А чай-то этот господский, он от моста нашего не протухнет? А то вонь тут ажно мухи дохнут. Принесем казакам, они заварят, а оно им… ну… тиной отдавать начнет. Не рассердятся? У Прокопчука-то этого кулак – во, с мою голову! Обидится еще, что мы ему чай с душком впарили.

Я глянул на его озабоченную физиономию и невольно хмыкнул.

– Не дрейфь, Штырь. Чай в бумаге да в холстине, он еще и не такое переживет.

– Ну, гляди, Пришлый… – Штырь с сомнением покосился на темную яму. – Я-то че, я ничего. Просто за усы Прокопчука переживаю. Уж больно они у него знатные. Жалко будет, если от нашего чая опадут.

– Заткнись, – беззлобно буркнул Кремень, выуживая на свет тугие свертки. – Не про усы думай, а про деньгу.

Мы отобрали ровно двадцать фунтов «Царского». Каждая пачка была сухой, завернутой в плотную ткань. Я лично пересчитал товар, проверяя, не подмокло ли наше «золото». Всё было в лучшем виде. Оставшийся чай, включая тяжелые плитки «кирпича», мы тщательно завалили обратно.

– Схоронили, – выдохнул Кремень, вытирая грязные руки о штаны. – Слышь, а если обует нас? Ну, урядник этот? Деньги не даст, а товар заберет?

– Не-е. – Я закинул мешок с чаем на плечо. – У него свой интерес есть. В этом мире, Кремень, жадность – самый надежный гарант сделки.

Город постепенно менял ритм. Завыли фабричные гудки, сумерки накрыли Обводный. Мы двинулись обратно к казармам.

– Только, чур, я первый не пойду! – вполголоса напомнил Штырь, когда мы уже выходили на улицу. – Я лучше сзади… Если че, я свистеть умею. Как соловей-разбойник!

Я только покачал головой. С такой «гвардией» только империю и строить. Но впереди маячила первая серьезная прибыль, и я кожей чувствовал: сегодня мы снимем первый настоящий куш.

Мы стояли в тени у задней калитки казарм, прислушиваясь к звону и далекой перекличке часовых.

Дверь скрипнула. Из темноты высунулась монументальная фигура Прокопчука. Без лишних слов я передал ему два узла – двадцать фунтов отборного «Байхового». Урядник коротко кивнул, взвесив в руках. Развязав оба мешка, он пошуровал там и, вытащив две пачки, осмотрел. После чего, довольно хмыкнув, сунул мне в руку тяжелый сверток и исчез в дверном проеме так же быстро, как и появился. Сделка в два касания.

Мы отошли на сотню шагов, прежде чем Кремень, не выдержав, не вцепился мне в локоть.

– Ну? Не томи!

Я развернул сверток. В тусклом свете уличного фонаря блеснуло серебро и мятые рублевки.

– Восемь рублев, – коротко бросил я.

Кремень замер, шевеля губами, будто молился.

– Восемь… Восемь целковых! – выдохнул он, и голос его сорвался на восторженный писк. – Пля, Пришлый, да ты колдун! Сидор за всё про всё – за леденцы, за кирпичи, за господский чай – пятерку совал! А тут мы только половину пачек скинули – и уже восемь!

– Это не колдовство, Кремень. – Я убрал деньги в карман. – Но это только разогрев. Нам еще «кирпич» пристроить надо. Лан, пойдем, это еще не все на сегодня.

– А мы куда? – подал голос Штырь, опасливо косясь на высокие заводские трубы, изрыгающие густой дым. – Чердак в другой стороне. Тут ловить нечего, окромя чахотки.

– Рынок прощупывать будем, – бросил я, не замедляя шага. – Гришка тут на вторую смену выходил, помнишь? Посидим у забора, подождем. Он парень пугливый, но кой-чего и рассказать может.

Долго ждать не пришлось. Заводской гудок прорезал сумерки, и из ворот повалила толпа – серые, выжатые досуха люди в промасленных робах.

Гришку я приметил сразу: он шел пригибаясь, рука хоть и была перевязана, но видно, что уже не так болела, как в прошлый раз.

– Штырь, Кремень, за мной. Но без резких движений.

Мы преградили ему путь. Гришка вскинулся, глаза расширились от ужаса.

– Не трясись, Гриха. – Я шагнул вперед, придерживая его за плечо. – Дело к тебе есть.

Гришка шмыгнул носом, немного приходя в себя, но всё еще ожидая подвоха.

– Ну.

– Жара небось адская? – Я кивнул в сторону цехов. – Чай пьете?

– Ведрами. – Гришка оживился, почувствовав, что расправы не будет. – Пьем, почитай, весь день. Артельщики закупают, да только экономят, черти…

Я выудил из мешка тяжелую, черную плитку «кирпичного» чая. В сумерках она выглядела как настоящий слиток черного золота. Пахла дымом, смолой и дешевой, грубой силой.

– Веди к своему старосте. Прямо сейчас. Скажи, есть солдатский «кирпич» по пятнадцать копеек за фунт. В лавке такой по тридцать, сам знаешь. Чистая выгода.

Гришка посмотрел на плитку, потом на меня, грустно вздохнул и повел.

Встреча состоялась за рабочим бараком, в закутке, заваленным пустыми ящиками. Староста артели – суровый мужик с огромным ожогом на всю щеку – долго крутил плитку в руках. Нюхал, колупал ногтем, даже лизнул с краю. Для него это не было роскошью – это был ресурс, топливо для его людей, чтобы те не падали в обморок у расплавленного стекла.

– Лист добрый, – буркнул он. – Сколько есть такого?

– Пуд найду прямо сейчас, – не моргнул я и глазом. – Цена – шесть рублей за весь пуд. По рукам?

Староста глянул на своих парней, те одобрительно загудели.

– По рукам. – Староста сорвал с головы засаленную кепку. – А ну, артель! Скидывайся, кто сколько может!

Пока рабочие, ворча и пересчитывая медь, скидывали монеты в кепку, я кивнул Кремню и Штырю.

– Дуйте к мосту. Пуд кирпича – это ровно сорок штук. В рогожу заверните и сюда рысью. Живо!

Парни сорвались с места. Я остался один против десятка потных, усталых мужиков. Чтобы сгладить паузу, небрежно привалился к стене, демонстрируя полное спокойствие.

Минут через десять из темноты вынырнули мои «грузчики», отдуваясь под тяжестью рогожного тюка. Штырь сопел как паровоз, Кремень выглядел серьезным и сосредоточенным. Тюк глухо шлепнулся на пустой ящик.

Староста лично вскрыл рогожу. Увидев ровные ряды черных «слитков», он довольно крякнул и протянул мне кепку, полную мелочи.

– Считай, паря. Тут всё честно, артель врать не будет.

Я не стал пересчитывать каждую копейку – по весу и так было понятно, что сумма верная. Деньги были грязными, пропахшими мазутом и потом, но в моих руках они превратились в чистый капитал.

Я выловил из кучи монет новенький гривенник и подбросил его Гришке.

– Это тебе за наводку. А теперь скажи: на других заводах так же?

– Везде, Сень! – Гришка сжал монету в кулаке. – На Путиловском, на Обуховском… Везде артели. Чай – это первое дело.

– Ну, бывайте, артельщики.

Мы шли по ночному Петербургу. В кармане приятно болталось шесть рублей от рабочих и восемь от казаков – четырнадцать целковых за один вечер.

– Слышь, Пришлый… – Кремень шел рядом, и в его взгляде больше не было сомнений. – Мы ж так за месяц… богатеями станем.

– Богатеями – вряд ли, – усмехнулся я. – Но чего пожевать уж точно будет и не только. Теперь главное не оплошать.

Глава 22

Глава 22

Мы поднимались на свой пятый этаж тихо, как тени, стараясь не тревожить чуткий сон доходного дома. Стены парадной пахли прокисшими щами и сыростью, а лестница под ногами предательски поскрипывала.

На чердаке было ненамного свежее, зато тепло. Малышня в тусклом свете огарка свечи, который Шмыга где-то раздобыл, с азартом пересчитывала медь. При нашем появлении все вскинулись.

– Ну, торгаши, докладывайте. – Я сбросил пустой мешок в угол и привалился к теплой кирпичной трубе.

– Ох, ну и денек, – выдохнул Шмыга. – Сначала у Таврического встали, так там бонна одна как заверещит, мол, оборванцы заразу разносят. Городовой прибежал, насилу ноги унесли. Пришлось к костелу на Ковенском перебираться. Там дело пошло – институтки после уроков как саранча налетели. Пять банок «Ландрина» в розницу раскидали и одну целиком господину в цилиндре сбыли. Гляди!

Он высыпал на рогожу горсть медяков и пару серебряных гривенников. Для мелюзги это был настоящий клад.

– Шестьдесят четыре копейки чистыми, Пришлый! – Кот сиял, как начищенный самовар, несмотря на чумазую мордашку.

– Молодцы, – кивнул я. – Негусто, но для первого захода сойдет.

Кремень, вдохновленный звоном монет и нашим общим успехом с чаем, потер ладони.

– Жирно вышло. Может, того… гульнем малость? Колбаски возьмем, булок белых, а? А может, и по чарочке для сугреву? Обмыть бы дело, чтоб и дальше так перло.

Я посмотрел на него так, что Кремень сразу перестал улыбаться.

– Гульнуть? – процедил я. – Мы еще из дерьма по пояс не вылезли, а ты уже кабацкие песни запел? Гульнуть успеем. Сейчас задача – отожраться нормально, чтоб ноги не подкашивались, и копить на нормальную одежу. Будем в обносках, любой околоточный за нами как за родными ходить будет.

Мелюзге выдал по копейке, заработали.

Ужин был спартанским: черствые сухари, остатки жареной рыбы. Мы жевали в тишине, нарушаемой только хрустом хлеба.

Вдруг Кот заерзал, переминаясь с ноги на ногу.

– Мне это… до ветра надо. Я там, в уголке, за трубами? Тут темно, никто не увидит…

Я приподнял бровь.

– В уголке? Слушай сюда. Чтобы я больше такого не слышал. Мы тут живем, а не в хлеву гадим. Хочешь до ветра – дуй на улицу. Если хоть один раз в парадной или на чердаке кучу оставите – лично мордой натыкаю и за дверь выставлю. Нам лишнее внимание жильцов и вонь под носом не нужны. Усек?

Кот испуганно кивнул и быстро исчез за дверью.

Когда он вернулся, я обвел всех взглядом.

– Пора прикинуть, чего дальше, – начал я без раскачки. – К Лавре побираться больше не пойдете. Хватит паперть полировать задницами.

– А чего тогда? – спросил рыжий.

– Завтра пойдете по ремесленным кварталам. Ищите жестянщиков, лудильщиков, тех, кто крыши кроет. Но не клянчить.

– Чего делать-то? – шмыгнул носом Бекас.

– Спрашивать. Подходите и интересуетесь вежливо: «Дяденька, а почем нынче чистый свинец берете? В слитках». Запоминаете: кто сколько дает, много ли нужно.

– А откуда у нас слитки-то возьмутся? – удивился Рыжий.

– Будут слитки, – усмехнулся я. – Старка нам цену сбивал – мол, грязно, сурьма мешает. И любой скупщик так скажет. А мы их этого лишим.

Народ переглянулся.

– Задачу уяснили? – окинул я взглядом шеренгу. – Цены, адреса, спрос. Кто больше даст – тому и понесем. Торги устроим! Усекли?

– Усекли, – серьезно кивнул Шмыга.

– Все, отбой. Завтра день тяжелый. Нам надо не просто на жратву заработать. Надо масть сменить. Чтобы на нас как на людей смотрели, а не как на вшей тифозных.

«Свинец переплавим. Замки вскроем. Сбыт наладим. – Мысль крутилась заезженной пластинкой. – Этот город думает, что мы мусор. Мы его переубедим».

Я проснулся не от того, что выспался, а от того, что по моей спине ударила четкая, ритмичная вибрация.

Бум! Бум! Бум! Где-то глубоко внизу, отделенная от меня лишь слоем досок и сомнительной засыпкой, кухарка яростно рубила мясо. Каждый удар тяжелого тесака отдавался. Вместе со звуком через щели в полу начал просачиваться утренний чад: запах пережаренного лука на прогорклом масле и тяжелый дух кипящих щей.

– … да сколько можно, Степанида! – донесся снизу резкий, надтреснутый голос барыни. – Опять у тебя жаркое пересушено! Кофе подавай – и поторапливайся!

Я сел, стряхивая с плеча пыль. В голове тут же щелкнул «анализатор». Слышимость – как в картонной коробке.

– Слышь, Кремень. – Я легонько пихнул ногой пахана, который спал, зарывшись в тряпки. – Подъем. Форсированный марш.

Кремень вынырнул из своего гнезда, щурясь на пыльные лучи солнца, пробивающиеся сквозь слуховое окно.

– Чего ты опять, Пришлый? – прохрипел он, недовольно почесывая бок. – Тепло же… Только пригрелись, трубы тут…

– Тепло, – отрезал я. – И уши под нами – тоже теплые. Ты слышишь, как там барыня на Степаниду орет? Слышишь, как тесак по доске лупит?

– Ну, слышу. Тут везде так. Люди живут…

– Вот именно. Они – живут, а мы – скрываемся. Если мы слышим, как они чихают, значит, они слышат, как мы ходим. Надо менять местечко. Сивый, ты с нами сегодня. Штырь со всеми.

– А чего эт я с ними-то? – возмутился он.

– Языкастый больно, – отбрил я его.

Через десять минут мы уже спускались по лестнице.

Выйдя на Воронежскую, я притормозил, сканируя фасады доходных домов. В глаза бросилась странная «радуга». На окнах первых этажей, на воротах и дверях были приклеены – где тестом, где сургучом – небольшие цветные лоскутки бумаги.

– Чего это у них тут, ярмарка? – кивнул я на пестрое безобразие. – Праздник какой?

Сивый, пристроившийся рядом, удивленно посмотрел на меня.

– Билетики это, Пришлый. Квартиры сдаются. Нешто не видел никогда?

– Объясняй, – коротко приказал я.

– Ну… – Сивый деловито начал загибать пальцы. – Зеленый билет – это значит «угол» сдают. Ну, койку или каморку для простого люда. Розовый – это комната, для студентов там или холостяков. А белый…

Он указал на большое окно второго этажа, где белел чистый лист бумаги.

– Белый – это барская квартира. Целиком. С дровами, с парадным входом. Дорого.

В голове мгновенно выстроилась схема. Я задрал голову, глядя не на первые, а на последние этажи.

– Нам нужен «белый билет» на пятом этаже.

Кремень даже рот приоткрыл.

– Ты чего, Пришлый? У нас денег на такую квартиру не хватит!

– Нам не квартира нужна. Нам нужен чердак над этой квартирой. Если там висит белый билет – значит, квартира пустая. Жильцы съехали, а новые еще не нашлись. А раз там никого нет – значит, внизу «ушей» нет. Никто дворника не позовет.

Мы пошли вдоль Лиговки, сканируя верхние окна.

И вот – ОН.

Массивный доходный дом в пять этажей. На окне, под самым карнизом, белел выцветший на солнце листок. Стекла были грязными, темными, будто за ними давно не зажигали ламп.

– Видите? – Я указал наверх. – Окна пыльные, билет выцвел. Значит, стоит квартира давно. Наш пропуск в спокойную жизнь. Пошли. Глянем.

Мы просочились в парадную, стараясь не отсвечивать. Ноги в рваных обносках ступали по каменным ступеням почти бесшумно – приютская выучка вперемешку с повадками заправского налетчика давала о себе знать. Здесь было чище, чем в нашем прошлом «сейфе», и пахло не столько щами, сколько старой кожей и дорогим табаком. Видимо, жильцы тут обитали сословием повыше.

Поднялись на пятый этаж. Я замер перед дверью на чердак, прислушиваясь к пульсу дома. Внизу – тишина, на мгновение нарушенная лишь далеким стуком упавшей ложки. Идеально. Квартира под нами действительно «молчала».

Дверь на чердак оказалась массивной, обитой жестью, но замок… Я усмехнулся. Это был не Глуховский, а обычный навесной «амбарник», грубый и честный в своей простоте. Но даже его ломать не пришлось.

Я присмотрелся к проушине, в которую продевалась дужка. Металлическая полоса, прибитая к косяку, выглядела солидно.

– Гляди, – шепнул я Сивому, указывая на расшатанный гвоздь.

Накладка держалась на честном слове и одном-единственном гвозде, который от времени и сырости почти полностью вышел из паза. Я осторожно взялся за металл, качнул – дерево подалось со стоном, который я заглушил ладонью. Еще одно усилие, и проушина вышла из косяка вместе с гвоздем, как гнилой зуб. Замок так и остался висеть на петле, даже не звякнув.

Я толкнул дверь. Она открылась с тяжелым вздохом, впуская нас внутрь.

Чердак был огромен и пуст. Сквозь грязные слуховые окна падали косые столбы света, в которых лениво вальсировала вековая пыль. Пахло старым железом, сухим деревом и птичьим пометом. Но главное – здесь было сухо и стояла та самая звенящая тишина, которую я искал. Трубы дымоходов, пронзающие пространство, были мощными, основательными – как раз то, что нужно для нашего будущего «литейного цеха».

Я прошел вглубь, чувствуя, как под ногами поскрипывает настил. Осмотрелся. Выходов на крышу как минимум два.

– Ну что? – Кремень и Сивый замерли у входа, не решаясь ступить в пыльное марево. – Пойдет?

– Пойдет, – отрезал я, задвигая проушину на место. – Место фартовое. Здесь нас никто не услышит, а если кто и сунется – с крыши уйдем. Перетащим манатки.

Вернувшись на улицу, мы продолжили путь. Чем ближе мы подходили к Знаменской площади, тем сильнее менялось окружение. Грязные лабазы и вонючие ночлежки сменялись приличными доходными домами, витрины становились шире, а толпа – гуще и наряднее.

Я шел впереди, привычно сканируя пространство, и кожей чувствовал: что-то не так. Нас не просто обходили стороной, как кучу навоза. На нас смотрели. Чиновники в форменных сюртуках брезгливо поджимали губы, дамы в пышных шляпках испуганно прижимали к себе ридикюли, а приказчики у лавок провожали нас подозрительными взглядами.

Я глянул на Сивого и Кремня. Они плелись чуть позади, и в этом ярком солнечном свете их убожество буквально вопило. Но дело было не только в грязи, но и в самой одежде. Каждый видел, кто мы… и обращал внимание.

Мы вышли к Николаевскому вокзалу. Здесь людской водоворот закручивался в тугую воронку: звон конок, гудки паровозов, крики извозчиков и топот тысяч ног. И прямо в центре этого хаоса, на перекрестке, высился он.

Городовой. Статный, в ладной форме, грудь в медалях, на боку шашка в лакированных ножнах. Он лениво обводил толпу взглядом сытого волкодава, пока его взгляд не наткнулся на нас.

Резкая, пронзительная трель свистка разрезала шум площади.

– Эй, кто такие? – рявкнул городовой, и толпа вокруг нас мгновенно расступилась, образуя вакуум. – А ну стой!

Он двинулся наперерез, уже замахиваясь тяжелой рукой, чтобы сцапать ближайшего.

– Рассыпься! – гаркнул я, включая режим «шухера».

Парни прыснули в разные стороны, как потревоженные тараканы. Я нырнул прямо под морду тяжелого ломового коня. Извозчик грязно выругался, натянул вожжи, мерин заржал, вставая на дыбы и перекрывая городовому обзор.

Я проскочил под телегой, едва не угодив под колесо конки, и припустил дворами. Сзади еще долго заливался свисток, но в тяжелой шинели и сапогах гнаться за юркими «блохами» в лабиринте проходных дворов было делом дохлым.

Встретились мы только через полчаса в глухом тупике на Гончарной. Парни тяжело дышали, Кремень прислонился к кирпичной стене, вытирая пот со лба.

– Чуть не спеленал, падла… – выдохнул Сивый. – Видал, как он сразу… как на лису стойку сделал?

Я перевел дух, чувствуя, как адреналин медленно вымывается из жил.

– Видал. Так дело не пойдет. Мы для них – ходячие мишени. Надо одежу менять.

Я обвел взглядом парней.

– Пуговицы – под корень. Воротники перешьем, сукно сажей или дегтем пропитаем, чтобы цвет сменить. Мы должны выглядеть как обычные городские подмастерья, а не как беглые сиротки или уличные.

– А где ж мы все это возьмем? – буркнул Кремень.

– Есть мысля.

«Угол» Вари на Гончарной встретил нас запахом дешевого мыла, сыростью и тяжелым портновским паром. Это был типичный петербургский полуподвал: сумрачно, тесно, повсюду горы чужого белья и мокрые простыни.

Варя открыла не сразу. Когда засов наконец щелкнул, она замерла в дверях, испуганно глядя на нас. Выглядела она скверно: бледная, глаза красные, руки, которыми она судорожно терла фартук, заметно дрожали.

– Сеня?.. – выдохнула она, пропуская нас внутрь. – Напугали вы меня.

Я не стал тратить время на реверансы. Прошел к столу и выложил две пачки барского.

– Привет, Варя. Не пугайся. Я по делу к тебе, – улыбнулся я. – Ты по богатым квартирам ходишь. Горничные, кухарки, экономки – народ вороватый и жадный. Предложи им этот чай. Скажи – конфискат или с таможни вынесли. Цену ставь полтину за фунт. В магазине он два рубля, так что оторвут с руками. Деньгу делим пополам.

Варя кивнула, механически пряча пачки под груду белья. Видно было, что она делает это на автомате, голова занята чем-то другим.

– Теперь главное. – Я перешел ко второй части. – Нас по одежке замечают. Мы в этой приютской форме как меченые, да и грязная она. Глаз падает. Нужно все перешить. Убери пуговицы, замени на простые костяные. Воротники перелицуй другой тканью, чтоб крой сменить. Внутри вшей потайные карманы. И в правом рукаве сделай петлю. Покрась в черный или бурый. Чтобы как у всех.

Варя посмотрела на куртку, потом на меня.

– А ходить вы в чем будете, пока я шить буду? – тихо спросила она. – Голышом здесь сидеть? У меня и так работы не на один час.

Я на секунду замер.

– Ну да, ты права, – кивнул я. – Сделаем так. Сейчас сходим на Сенную, на Толкучку. Купим чего-нить на подмену. Принесем тебе куртки, а сами перекантуемся, пока закончишь.

Я уже собрался уходить, но задержался. Варя стояла у стола, низко опустив голову. В полумраке подвала было видно, как припухли ее веки, а пальцы продолжали судорожно терзать ткань фартука. Где-то в глубине комнаты послышался тихий всхлип, который она тут же замаскировала сухим кашлем.

Я подошел ближе.

– Кто обидел? – спросил я в упор. – Хозяйка? Или клиент из «чистых»?

Варя резко отвернулась, шмыгнув носом.

– Никто… Устала просто. Идите, Сеня. Не до вас сейчас.

Я видел, что она врет, и видел, как ей страшно. Но сейчас лезть – только хуже сделать, а вот «зарубку» в памяти сделал.

– Ладно, – коротко бросил я. – Разберемся.

Покинув Варю, мы направились на Сенную.

– Гляди в оба, Пришлый, – негромко бросил Кремень, ведя нас сквозь бурлящую человеческую кашу. – Вон те, у столбов, – это «фонари». Наводчики. Они сразу видят, кто с чем пришел. Свистнут – и тебя уже стая «коршунов» пасет. А вон там, у обжорки, скупщики из Вяземской лавры. У этих совести нет, они за пятак мать родную на куски порежут.

Вокруг кипело то, что я назвал бы «броуновским движением дна». Прямо на моих глазах стая маклаков – юрких, хищных барышников – окружила женщину. Судя по остаткам былого лоска на шляпке и боязливому взгляду – какая-нибудь обедневшая чиновница или купчиха. Она дрожащими руками прижимала к груди тяжелый самовар.

– Почем, барыня? – ехидно выкрикнул один, вырывая вещь из ее рук. – Пять рублей? Да за эту медь и полтину жалко! Гляди, вмятина! Краденый небось? Эй, ребята, за будочником спосылать надо!

– Да что вы… Бог с вами… – Женщина едва не плакала, пытаясь забрать самовар обратно. – Муж в долговой… детей кормить…

– Рубль даю! – гаркнул маклак, пугая ее до икоты. – Бери, пока городовой не пришел, дура! Светит тебе Сибирь за хапанное!

Через минуту женщина, раздавленная насмешками и угрозами, отдала самовар за бесценок и быстро ушла, утирая слезы платком. Скупщик тут же спрятал добычу под полой, довольно осклабившись.

Мы двинулись дальше, через «обжорный ряд». Если до этого мне казалось, что я видел нищету, то сейчас стало понятно, что то был ее парадный фасад.

Торговки сидели прямо в жиже на перевернутых корчагах, широко расставив грязные, облепленные нечистотами юбки. Перед ними дымились чаны с серой, тошнотворно пахнущей жижей – «бульонкой».

– Собачья радость! Горячая! Свежая! – орала одна из них.

Я замер, наблюдая, как она черпает из чана ошметки. Это были объедки из городских трактиров: обглоданные кости, недоеденные корки, слитые в одну бочку и переваренные заново. Покупатель – скелетообразный мужик в рубище – схватил глиняный черепок, залпом вылакал жижу и принялся вылизывать посудину языком до зеркального блеска.

Глянув внимательно на торговку, увидел, что вместо носа у нее была темная проваленная яма – третичный сифилис в терминальной стадии. Она как раз помешивала варево костлявым пальцем.

«Видел бы это Онищенко… – пронеслось в голове. – Главный санитарный врач РФ бы тут на месте кондратия поймал. Какая там пандемия… Тут каждое ведро – биологическое оружие массового поражения. Мишленовская звезда, нах. Сжечь бы эту площадь напалмом, вместе с поварами».

– Ты чего застыл? – дернул меня Кремень. – Идем, ветошники дальше.

Мы дошли до ряда, где торговали самым дном гардероба. Пьяный в дымину мужик предлагал ворох холщовых рубах и штанов, которые, казалось, сняли с утопленника.

– Почем дрянь? – Кремень гаркнул кремень.

– Три гривны… – икнул мужик.

– Две копейки в базарный день! – отрезал Кремень. – Гляди, на воротнике гниль, штаны в дегте. Давай за пятиалтынный все барахло, пока я добрый.

После короткой, яростной перепалки Кремень вырвал у него кучу рубах и штанов за гроши.

«Пойдет», – мелькнула мысль.

Мы продирались к выходу с Толкучки, лавируя между телегами и тюками. Мешок с купленным «сменным» тряпьем натирал плечо, а в носу все еще стоял тошнотворный дух «собачьей радости».

Внезапно из-за угла ветошного ряда донесся издевательский гогот, в котором явно слышался азарт загонщиков, почуявших слабую дичь.

Я притормозил. В кольце маклаков – обветренных, пропитых и наглых – стоял парень. На вид лет двадцать, не больше. Щуплый, бледный до зелени. На нем была форменная тужурка студента со споротыми погонами и фуражка с зеленым кантом. Она дужка очков заботливо замотана медной проволокой. Парень отчаянно прижимал к груди старый картуз, а маклаки буквально рвали его из рук.

– Да она тифозная, господа! – орал жирный барыга с сальными усами. – Посмотрите на подкладку, там же вши вприсядку пляшут! Краденая вещь, сразу видать. Из казенного вагона вынес?

– Сударь, помилуйте… – Голос студента срывался на фальцет. – Это тонкое сукно, английское… Я сам за нее пять рублей платил в Гостином…

– Пять рублей! – маклак зашелся в кашле. – Даю гривенник, и то из жалости, чтоб ты в Обводном не утоп сегодня! Больше никто не даст, а за будочником спосылать – дело минутное.

Парень пошатнулся. В его глазах за толстыми стеклами очков я увидел ту стадию отчаяния, когда до шага в бездну остается секунда. А еще я увидел его руки – тонкие, в каких-то странных желтоватых пятнах, как у человека, постоянно имеющего дело с реактивами. Шестеренки в моей голове провернулись с лязгом.

– А ну, расступись, – протиснулся я сквозь кольцо маклаков, бесцеремонно работая локтями. Кремень и Сивый тут же встали за моей спиной, создавая мрачный фон.

Маклаки опешили от такой наглости.

– Ты чего, пес, интеллигенцию душишь? – холодно спросил я барыге.

Я повернулся к студенту.

– Почем фуражка, химик?

Тот вскинулся, испуганно моргая.

– Я… я Константин. Константин Ватряжный с Технологического. Мне бы… рубль, сударь. Чтобы за неделю заплатить…

– Держи рубль. Вещь добрая, мне как раз картуз сменить надо. – Я достал из кармана полновесный серебряный рубль.

Контраст был кинематографичный: мои черные от пыли мозолистые лапы заморыша и его тонкие, дрожащие пальцы. Он смотрел на монету так, будто я выдал ему ключ от рая.

– Пошли, Костя, – кивнул я ему на выход, забирая картуз. – Тут дышать нечем, – потянул я студента за собой.

И краем глаза заметил, что жирный маклак не успокоился. Он шел следом, что-то выкрикивая про «перебитую торговлю» и размахивая руками. Идеально. Я незаметно мигнул Кремню.

– Техноложка, говоришь? – спросил я Ватряжного на ходу. – Специальность какая?

– Химия… Красильное и гальваническое дело. – Константин уже не шел, а почти бежал за мной, боясь потеряться. – Только меня… того… по 129-й статье, за вольнодумство… отчислили.

– О как, – прошептал я себе под нос. – Послушай, Костя. Есть для тебя работа по специальности. Свинец очистить, формы отлить. Где живешь? Жрать хочешь?

– Второе – больше всего, – честно признался он, глядя на проходящего мимо торговца пирожками.

В этот момент маклак нас нагнал.

– Ты, шкет, мне сделку испортил! – рявкнул он, пытаясь схватить меня за плечо.

Кремень сработал как по нотам. Он резко, будто споткнувшись, «случайно» врезался в жирдяя плечом.

– Куда прешь, боров! Глаза на затылке⁈

Маклак пошатнулся, взмахнул руками, теряя равновесие. Этого мгновения мне хватило. Короткое, неуловимое движение – щипок двумя пальцами. Сальный, раздутый кожаный «шмель», еще теплый от тела барыги, скользнул из кармана его фартука прямо мне в рукав.

– Не жадничай, барыга, – негромко бросил я маклаку. – А то и впрямь за будочником спосылаем. Насчет твоих дел с краденым самоваром.

Мы нырнули в гущу толпы у выхода, а спустя пять минут уже были на тихой Гончарной. Костя жадно вгрызался в горячий сайговый пирог, который я ему купил.

– 4-я Рождественская, меблированные комнаты «Уют», – прошамкал студент с набитым ртом. – Я буду ждать. Честное слово, буду!

– Ну и ладненько, бывай, студент, – махнул я ему рукой.

– Хорошо зашел, Сень. – Кремень довольно сплюнул. – «Шмель»-то жирный?

– Вечером вскроем. – Я поправил на голове новый картуз. – Пошли к Варе. Пора снимать эти шкуры.