Текст книги "Тай-Пен (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Тут у меня упало сердце. Многое довелось мне повидать в жизни: смерть товарищей, каторгу, жестокости разного рода… Но когда это касается нас, людей военных – это одно, а вот когда под замес попадают гражданские, женины и дети – тут все воспринимается совсем по-другому.

– Неужели жена Сафара тоже осталась там?

– Именно! – глухо произнес Владимир. – Доктор как раз ей прооперировал ноги. Она плашмя лежала, не могла уйти. Ну и он решил ее не оставлять. Вот так вот…

– А Сафар что?

Левицкий сурово поджал губы.

– Сафар – кремень. Истинный стоик! Муций Сцевола – дитя в сравнении с ним. Мы ведь когда с хунхузами сражались – он мог все бросить и бежать ее спасать. Но он сражался до последнего, не оставил наших рядов. А ведь знал, что она не может сама уйти. Представляешь?

Я живо представил, что творится теперь в душе у нашего товарища, и ужаснулся.

– Только знаешь, Серж, – посоветовал тут же Левицкий, – ты у него ничего не расспрашивай. Не стоит ему еще раз про это все вспоминать!

– Разумеется. Ну что, все готовы? Тогда выступаем!

Станица, еще недавно жившая своей тихой, степенной жизнью, вмиг преобразилась. Вместо ночной тишины – приглушенный деловой гул. Казаки выводили коней, проверяли подпруги, чистили ружья. Женщины молча набивали мешки сухарями, клали туда соль.

Воздух был натянут, как тетива, в нем смешались запах пороха, кожи и чего-то острого, предбоевого.

В предутренних сумерках, когда казачья полусотня начала строиться на Станичной площади, я впервые увидел амурское казачество без прикрас. Это была не блестящая гвардия с парадов. Из ворот выходило суровое, разномастное воинство, в котором нужда и отвага сплелись в один тугой узел.

Лишь немногие, в основном старики да сам атаман, имели лошадей, остальные строились в пешем строю. На одних – вытертые мундиры, на других – все, что нашлось дома: все больше домотканые рубахи, подпоясанные кушаками. И почти все, как я заметил, были обуты не в уставные сапоги, а в мягкие меховые унты, больше годящиеся для охоты, чем для боя.

Я подошел к Елизару Фомичу, который, сидя на своем коренастом коньке, отдавал последние распоряжения.

– Негусто у вас с экипировкой, атаман, – сказал я, постаравшись, чтобы это не прозвучало упреком.

Он обернулся. В светлых, волчьих глазах атамана мелькнула горькая усмешка.

– А ты думал, мы тут на всем государевом живем? – Он обвел взглядом своих людей. – Нас за глаза «унтовым войском» кличут. Потому что на сапоги денег нет, да и в тайге унты сподручнее. Мундир – на смотр, как начальство сбирает, да еще на праздник. А в такой поход по тайге, по буеракам – что сам сшил, в том и идешь.

Он тяжело выдохнул, и суровое лицо на миг стало усталым.

– Жизнь тут, промышленник, не сахар. Бывало, желуди толкли и сыромятную кожу варили, чтобы с голоду не помереть. Землю пахать надо, скотину беречь, дом чинить, да еще и границу держать. На военную муштру времени почти нет. Казак на Амуре – он сперва пахарь, а потом уже воин. Да и казаки-то на амуре – сам, небось, знаешь: многие из работных людей пять лет назад поверстаны.

– А с пропитанием как?

– Да как… – Он махнул рукой. – Все больше «мурцовка»: сухари, значит, в воде покрошишь, постным маслицем польешь – вот и весь обед. На таком харче много не навоюешь. Но что есть – тем и живем.

Я оглядел этих обветренных, разномастно одетых людей, их простые лица, осознавая, что за этой их внешней суровостью прячется каждодневный опыт отчаянной борьбы за выживание.

– Елизар Фомич, – тихо, но так, чтобы он услышал, сказал я, – как отобьем прииск, я помогу. Закупим сукно на мундиры, сапоги, коней. И мукой обеспечу – настоящей, не гнилой!

Атаман посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом, как будто безмолвно вопрошал «А не шутки ли ты со мной шуткуешь, промышленник?», потом коротко кивнул. Такое решение казалось нам обоим простым и естественным: если у тебя есть деньги, а у того, кто тебя защищает, их нет – надо с ним поделиться.

Долгий и длинный переход по тайге прошел без приключений. Заночевав в нескольких верстах от прииска, мы наутро были готовы реализовать наш план.

Мы с Елизаром Фомичом в последний раз склонились над картой, уточняя детали, и тут вдруг раздался тревожный крик. Подняв головы, мы с атаманом увидели, что перед нами стоял запыхавшийся, бледный казак-дозорный.

– Елизар Фомич! – выкрикнул он. – На прииске зарево и стрельба!

Мы резво бросились к краю поляны, на которой устроили бивуак. Действительно, на западе, за черной стеной тайги, небо дрожало от неровного оранжево-красного сияния, словно там разгорался гигантский костер. Вслед за этим издалека донесся глухой, частый треск ружейных выстрелов.

Сомнений не было: пленные – китайцы-тайпины или нанайцы, а может, и те и другие – не стали ждать. И пороховая бочка взорвалась сама по себе.

Атаман повернулся ко мне, его суровое лицо застыло.

– Ну что, промышленник, – без упрека, просто констатируя свершившийся факт, сказал он, – не по нашим планам пошло дело!

Глава 14

Глава 14

Вторая заповедь воинского искусства гласит: если план пошел через жопу, не паникуй и не подавай вида. Подчиненные должны считать, что все так и задумано. Мудрость этого правила я проверил на двух войнах и отходить от нее не собирался.

И теперь, глянув на рваное, оранжево-красное зарево на западе, я рявкнул:

– Атаман, а когда на войне все идет как задумано? Хватит думать – бить врага надо!

Елизар Фомич перевел взгляд с меня на пульсирующее зарево. В его глазах вспыхнул азартный, хищный огонь. Опытный казак понял: стихийное восстание рабов – подарок судьбы. Шанс ударить, пока враг растерян и занят тушением пожара. Ждать до рассвета – значит, дать хунхузам время навести порядок.

– Верно! – рыкнул он, перекрывая оживленный гомон казаков. – Нечисть сама себя жжет – мы ей поможем! За мной, казачки! Ура-а-а!

Десятки глоток подхватили клич. Атаман, выхватив шашку, первым рванул вперед, и его разномастное «унтовое войско», забыв про усталость, хлынуло за ним лавиной – прямо на свет пожара. Пора было и нам идти в бой!

– Наш фланг – овраг! – крикнул я своим. – Как договаривались! В тыл им! Живо!

И мы поспешили пойти в обход. Лобовая атака казаков – идеальный отвлекающий маневр. Пока они тянут на себя основные силы бандитов, мы должны ударить тихо, точно и смертельно. Я повел отряд к заросшему буреломом оврагу – вчера он казался мелочью, сегодня был ключом к победе.

Спуск и подъем стали первым испытанием: грязь чавкала, ветви цепляли одежду, сердце билось в горле. Выйдя на задворках прииска, мы замерли, пораженные открывшимся нам видом.

Перед нами раскинулся форменный ад, подсвеченный оранжевым пламенем. Фанза Тулишэня горела, как гигантский погребальный костер. Огненные языки вырывали из тьмы мечущиеся фигуры, лужи крови, стены бараков. Происходящее вокруг напоминало бурлящий, кровавый котел. Часть хунхузов, человек пять-десять, в панике таскали воду – значит, в фанзе было что-то ценное. Другие палили по бойницам бараков, откуда отвечали редкими выстрелами. Из одного барака вырвались вооруженные кирками и лопатами нанайцы во главе с Аодяном – и закипела короткая, жестокая резня.

Тут со стороны сопок донесся рев – это в бой вступили казаки! С гиканьем они ворвались в лагерь, добавляя хаоса. Я заметил, как десяток хунхузов отошли в проулок между двумя бараками. Пытаясь укрыться за импровизированной баррикадой из нескольких высоких китайских возов.

Медлить было нельзя.

– Александр Васильевич! – крикнул я Мышляеву. – Справа твои! Тит, Сафар – за мной! Огонь!

И мы врезались в тыл противника. Двое краснобородых[1] упали, скошенные пулями моих бойцов. Я вскинул «Лефоше» и начал палить, направляя ствол на вражеские силуэты. Грохот, отдача, запах пороха, вспышки выстрелов и перекошенные лица – все слилось в единый поток.

Сафар и Тит поддержали меня выстрелами из ружей, а после, откинув их, вытянули револьверы.

Левицкий держался рядом со мной. Он методично стрелял из «Адамса», который я ему подарил, привезя из Петербурга, прикрывая мне спину. Я заметил, что он прижимал руку к плечу, а из-под пальцев текла темная струйка крови, но корнет продолжал стрелять как ни в чем не бывало.

Щелк! Револьвер пуст, и я не успел вытянуть из кобуры второй. Из-за угла выскочил хунхуз с мечом-дао. Удар по стволу высек искры, рука онемела. Я ударил его ногой в колено, затем рукоятью револьвера в висок. Он рухнул мешком.

Бой начал затихать. Хунхузы дрогнули: ярость сменилась паникой. Одни бросали оружие, другие поднимали руки.

И тут я увидел, как молодой казак с горящими глазами и окровавленной шашкой занес ее над одним из моих тайпинов. Черт! Они не различают их: для казака тайпин был просто «еще один китаеза».

– Стой! Свои! – заорал я, бросаясь наперерез.

Казак замер с занесенным клинком, растерянно переводя взгляд то на меня, то на свою жертву. Я же, перекрывая гул боя, лихорадочно искал в хаосе приземистую, крепкую фигуру атамана.

Елизар Фомич был в центре – с дымящейся шашкой, борода спутана, лицо закопчено.

– Фомич, приказ дай! – крикнул я, перекрывая стоны и победные вопли. – Не рубить всех подряд! В рванье, босые – наши, они помогли! Бандиты – они поголовно в синих куртках!

Атаман метнул на меня быстрый, тяжелый взгляд, потом – на трупы и прижавшихся к баракам оборванцев. В глазах его мелькнуло было сомнение, но здравый смысл взял верх.

– Отставить рубку! – рявкнул он так, что заложило уши. – Федька, твой десяток – в погоню! Остальным – пленных вязать!

В бою слово атамана – закон, и самые резвые казаки с гиканьем рванули в тайгу за ускользающими хунхузами. Остальные, остывая от угара схватки, начали сгонять уцелевших бандитов, выбивая оружие и связывая руки.

Началась муторная работа – отделять овец от волков. С Аодяном и своими людьми я обходил поле боя. Многие из работяг в пылу схватки схватили оружие хунхузов, и отличить их от бандитов было непросто. Тут выручал Аодян – шел рядом и тыкал пальцем:

– Этот – наш. Этот – хунхуз. Этот – наш…

Состояние говорило само за себя: изможденные, в лохмотьях – наши. Покрытые татуировками, сытые, в крепких синих куртках – бандиты.

Догорала фанза, пламя бросало трепещущие отсветы на все вокруг. Воздух был густой от гари и сладковатого духа крови. Я искал человека, который сумел поднять это восстание.

Аодян подвел меня к дальнему бараку. Вокруг него стояли тайпины, недвижимые, как каменные идолы. Среди них я увидел его. Темные глаза не выражали ни страха, ни покорности. Лохмотья на нем выглядели так же, как у остальных, но держался он бодро. Это был уже знакомый мне Лян Фу – признанный лидер наших тайпинов. Лидер, который даже в аду сохранил волю и сумел поднять своих.

Он шагнул вперед, чуть склонив голову:

– Твоя… приходить. Хорошо, – произнес он на ломаном русском. – Моя – рад.

Он коснулся груди ладонью:

– Хунхузы… злые собаки. Приходить, бить, работать заставлять. Моя люди… твоя люди… все работать. Но душа – не работать. Душа – ждать.

Он смотрел прямо в глаза – не оправдывался, а констатировал.

– Моя клясться, Курила-дахаи. – Голос его стал тверже. – Моя люди – твои люди. Ты – хозяин. Ты – добрый хозяин. Мы – твои солдаты.

Я окинул взглядом дрожащее в отблесках догорающей фанзы море человеческого страдания. Сотни изможденных, похожих на призраков людей. Тайпины, нанайцы и китайцы, согнанные хунхузами со всей округи, – теперь все они смотрели на меня. В их глазах мешались надежда и въевшийся в кости страх. Толпа была огромная, разношерстная, только-только вышедшая из боя, и теперь мое слово могло превратить ее либо в неуправляемую орду, либо в армию, преданную мне.

Я влез на пустую бочку, чтобы меня было видно, и дождался, пока стихнет гул. Орокан встал рядом для перевода.

– Слушайте! – мой голос прозвучал четко и твердо. – Я хозяин этого прииска. Но не ваш хозяин! Хунхузы, что держали вас в рабстве, разбиты!

Толпа зашепталась, не все понимали русский, а кто понимал переводил другим.

– С этой минуты вы свободны! – каждое слово я вбивал, как гвоздь. – Хотите уйти – уходите. Никто не держит. Дорога открыта!

Молчание, недоверчивый шепот были мне ответом. В этом мире свободу не дарили – ее вырывали с мясом или покупали всей жизнью.

– Но! – поднял я руку. – Кто останется – будет вольным рабочим. За труд получите плату – настоящие деньги. Хорошая еда: мясо, мука, соль. Нормальное жилье, а не скотские бараки. Даю слово.

Лян Фу понял. Развернувшись к толпе, он заговорил. Сначала тихо, потом громче, отрывисто, почти командным тоном. Я не понимал ни слова, но чувствовал, что люди верят ему

– Он говорит, что ты держишь слово, – шепнул Орокан. – И что лучше быть с тобой, чем голодным бродягой.

Кое-то в толпе заулыбался, сверкая ярко выделяющимися на чумазом лице зубами. Из толпы донеслись выкрики – сперва робкие, потом все громче. Никто не собирался уходить! Похоже, у меня теперь не просто рабочие руки, а четыре сотни бойцов, обязанных мне свободой и горящих ненавистью к общим врагам.

Тем временем на прииске жизнь начинала приходить в порядок. Изя Шнеерсон с Захаром метались туда-сюда, осматривая хозяйство и восхищенно цокая языками. Прииск не просто уцелел – он вырос: появились новые шурфы, две дополнительные промывочные машины. Левицкий, с перевязанным плечом, организовал лазарет, куда сволакивали раненых – и наших, и китайцев.

Тут казаки подвели ко мне пленного. Коренастый хунхуз с жестоким, одутловатым лицом и глазами, мечущимися, как крысы в бочке. Руки связаны за спиной. Я сел на ящик напротив. Орокан снова встал рядом.

– Где Тулишэнь? – спокойным тоном спросил я.

Молчание. Пленный упрямо смотрел в грязь, смешанную с кровью. Минуту я ждал, потом кивнул. Парамон, стоявший рядом, шагнул вперед и тяжело наступил сапогом на простреленную голень. Короткий, по-собачьи сдавленный визг – и хунхуз поднял на меня глаза, полные ненависти.

– Повторю вопрос. Где ваш хозяин?

Злобное бормотание, перемежаемое стонами. Орокан перевел:

– Господина Тулишэня нет. Уехал. Еще до зимы.

– Куда?

– В Фудин. Его стойбище там, в Маньчжурии. Он… большой человек.

– Зачем уехал?

Пленный умолк, но Парамон вновь слегка надавил ногой, и хунхуза прорвало:

– Он сказал… здесь все налажено. Желтый песок будут копать рабы. А он поедет собирать большой караван. Продавать песок в Китай… покупать ружья. Вернется летом. С большой силой. Привезет чумизу, рис, ханшин… опиум.

Понятно. Этот Тулишэнь, похоже, в конец оборзел. Чувствуя себя как дома, он спокойно обустраивал наш прииск. Сейчас мы выбили бандитов отсюда, но ведь казаки, исполнив свой долг, теперь уйдут, и привыкший к безнаказанности маньчжур в любой момент может вернуться. Причем уже не с семьюдесятью бандитами, а с крупной, хорошо вооруженной силой. У нас было время, но чертовски мало.

Я не успел переварить услышанное, когда из полумрака вышел Левицкий, поддерживая измотанного, едва живого человека. Я не сразу узнал в нем Овсянникова. Вместо энергичного, улыбчивого молодого доктора передо мной стоял исхудавший, заросший оборванец с пустыми глазами, в которых застыл тихий ужас. Его усадили на ящик. Он долго молчал, потом глухо, как сломанный барабан, сказал:

– Наконец-то вы вернулись, господа. А я вот, как видите, дожидался вас на положении пленника. Я не мог бросить Аякан, после операции она была совсем слаба. Когда они ворвались…

Он сглотнул, прервавшись, а мы молчали, боясь нарушить эту паузу.

– Сказал, что я доктор. Они отшвырнули меня, как щенка. Затем… – Он закрыл лицо руками. – Они надругались над ней всей толпой, а потом один перерезал ей горло.

Он поднял пустой, безумный взгляд:

– А меня не тронули. Сказали, доктор нужен. Лечить их раненых. И я… я штопал этих тварей…

В протяжении этого разговора Сафар, стоявший рядом, застыл, как камень. Никто из нас не решился взглянуть ему в глаза. Когда Овсянников замолчал, Сафар просто развернулся и без криков и слез пошел к темной стене тайги. Откуда спустя полчаса раздался вой – человеческий вой, пробиравший до мурашек! Трудно представить, какие чувства испытывал он в эту минуту. Я знал, как он ее любил…

Я смотрел ему вслед, чувствуя, как все закипает внутри.

– Тулишэнь… – прошипел я, стискивая зубы. – Убью эту сволочь.

Я повернулся к Парамону:

– Всех пленных – сюда. И найди какое-нибудь железо!

Притащили еще несколько связанных хунхузов. Увидев мое лицо, они сразу перестали скалиться. Парамон подал мне длинную старую пешню. Я молча поднял ее и вонзил железный наконечник в груду углей, оставшихся от тлеющей фанзы.

– Сейчас, – сказал я ровно, кивая на металл, – он станет красным. И один из вас расскажет все о своем хозяине. А остальные, б***** на*** сукины дети, остудят железо своим мясом!

Железо темнело, потом налилось вишнево-красным светом. Пленных тотчас же пробрало – не выдержав напряжения, закричал один, за ним второй, третий… Орокан едва поспевал переводить. Смысл сводился к одному: да, у Тулишэня есть главная база в предгорьях Хингана, но никто из этих шавок не знает точного пути. Он постоянно меняет стоянки. Поймать его здесь – все равно что схватить ветер. Проклятье!

Как найти этого урода в глубинах Маньчжурии?

– Тай-пэн, Курила! – вдруг услышал я рядом.

Оглянувшись, я увидел Лян Фу. Все это время он молча стоял в стороне со спокойным лицом, но при этом внимательно приглядывался и прислушивался к происходящему. Теперь он коротко, с достоинством поклонился мне и произнес:

– Тай-пэн Курила. Моя хочет говорить с твоя. Важно. Про Тулишэня!

[1] Краснобородые – прозвище хунхузов.

Глава 15

Глава 15

– Господин, – произнес он тихо, его русский был ломаным, но понятным. – Моя знать людей… они могут показать… где главный корень богатства Тулишэня.

Я весь превратился в слух.

– Несколько месяцев назад, – продолжил Лян Фу, – хунхузы пригнать сюда новые люди. Копать больше желтый песок. Четыре сотни душ. Китайцы, как моя. Мои люди говорить с новички.

Он сделал паузу, давая мне осознать вес слов.

– Некоторые из них… пригнать с другой прииск. Там, – он неопределенно махнул рукой на юг, в сторону Маньчжурии, – главное логово Тулишэня. Его нора. У него есть золотые прииски на тот берег реки Черного Дракона.

– Этот прииск не на ваша земля, – уточнил Лян Фу. – Он в Маньчжурия. Река там… они звать Мохэ. В горах Большой Хинган.

Присев на корточки, китаец подобрал с земли обгоревшую веточку и на сырой, утоптанной земле начал чертить грубую схему. Простая линия – Амур. От нее на юг уходила другая, извилистая – Мохэ. Несколько штрихов – горы.

– Новые люди говорить, то место – восемьдесят, может, сто ли… на закат и на юг… от городок Силинзы. Место глухое, – продолжал он, водя прутиком по земле. – Нет цинские солдат. Нет власть богдыхана. Только горы, тайга… и воля Тулишэня. Он там много лет копать желтый песок. Там его склады, много работники, охрана, много ружья. Его сила – там.

Он поднял на меня взгляд, и в его глазах блеснул огонь.

– Те люди ненавидят его. Они… они показать дорога!

Я смотрел на грубую схему, начерченную на сырой земле. Простые линии, изображавшие реки и горы, вдруг обрели смысл. Туман войны начал рассеиваться, и сквозь него проступила четкая, ясная цель.

Левицкий, Тит и хмурый Софрон стояли рядом у догорающей фанзы и так же, как и я, не сводили глаз с карты, нарисованной китайцем.

– Значит, этого у гада есть на том берегу своя нора, – первым нарушил молчание Тит, сжимая огромные кулаки так, что побелели костяшки. – И она недалеко!

– А это значит, как только он узнает о произошедшем, придет, – произнес я вслух то, о чем думали остальные. Мой голос звучал глухо и ровно. – Сидеть здесь и ждать – самоубийство. Он к нам дорогу знает и придет подготовленным. Оборона – удел обреченных.

– Значит, надо бить первыми, – глухо, словно выталкивая слова из нутра, произнес Софрон. Он первым понял, к чему я клоню.

– Именно, – кивнул я. – Мы должны нанести ему «ответный визит». Так врезать, чтобы больше не поднялся!

Левицкий поднял на меня свои блестящие в свете огня глаза.

– Ты хочешь сказать…

– Да. Простого набега мало. – Я присел на корточки рядом со схемой Лян Фу. – Убийство пары десятков его головорезов не решит проблемы.

В воздухе повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь треском догорающих бревен. Я видел, как мои слова зажгли хищный огонь в глазах Тита. Левицкий закусил губу, его лицо стало сосредоточенным – он просчитывал риски.

– А что, если… – вдруг протянул Софрон, и его тихий голос прозвучал в ночи особенно весомо, – не просто уничтожить, а забрать? Захватить его прииск и сделать своим.

Все посмотрели на него как на сумасшедшего. А я аж зажмурился от удовольствия. Старый вояка мыслил не просто как солдат, а как завоеватель. Прямо с языка снял!

– Второй прииск? – удивленно выдохнул Тит.

– А почему нет? – поддержал я, вскакивая на ноги. Азарт захлестнул меня. – Ведь он нас в такие убытки вверг – подумать страшно! Надо с него стрясти возмещение! Забрав его прииски, мы не просто отомстим за наших, но и лишим его силы – если ему нечем станет платить хунхузам, он не сможет нам вредить. Мы перестанем быть жертвами, которые ждут налета, и сами станем охотниками!

– Но там же Китай! – потрясенно спросил Левицкий. – Это другая страна, чужая территория! А ну как Тулишэнь обратится за защитой к местным амбаням? Нас объявят разбойниками и против нас вышлют цинские войска!

– Корнет, ты же слышал, – напомнил я ему слова Лян Фу. – Прииск Тулишэня незаконный! Он существует только из-за нерасторопности и продажности цинских властей. Этот мерзавец не сможет просить о защите свое правительство– он сам нарушает закон! Для них он такой же бандит, как и для нас. Никто не станет за него официально вступаться.

Мои слова подействовали. Оживившись, все стали наперебой обсуждать предстоящий поход, его дерзость и открывающиеся возможности.

Глядя на раскинувшийся передо мной лагерь, на пепелище, на раненых и на сотни глаз, смотрящих на меня с надеждой и страхом, я понял, что до «ответного визита» еще нужно дожить. Я отвлекся от великих планов и перешел к делам насущным.

Воздух был густым и тяжелым. В нем смешался едкий запах дыма от догорающей фанзы, сладковатый, тошнотворный дух крови и острая вонь немытых, потных тел. Тишины не было – ее рвали на части стоны раненых, редкие, отрывистые команды и грубая ругань казаков.

– Тит! – Мой голос прозвучал резко и отрезвляюще. – Займись пленными! Отделить от работяг, связать и согнать к оврагу. Живо!

Тит молча кивнул. Его усталость как рукой сняло. Он превратился в сурового, безжалостного надсмотрщика. Его зычный рык «А ну, гады, шевелись!» заставил казаков и моих бойцов действовать слаженно. Они грубо поднимали с земли уцелевших хунхузов, выкручивали им руки за спину и крепко вязали веревками.

Тит ходил между ними, зорко следя за процессом. Вот он оттолкнул молодого казачонка, замахнувшегося прикладом на одного из освобожденных китайцев.

– Этого не трожь! – рявкнул он. – Не видишь, оборванец? Он наш!

Задача была не из простых – в суматохе боя и последовавшем хаосе оказалось трудно отличить бандита от его вчерашней жертвы.

Пока Тит наводил порядок, в другом конце лагеря развернул свою деятельность Изя. С брезгливой гримасой, зажав нос надушенным платком, он ходил между кучами трофейного оружия, которое стаскивали в одно место.

Он с отвращением отодвигал носком сапога окровавленный меч-дао, но тут же наклонялся, чтобы рассмотреть клеймо на фитильном ружье. Я видел, как в его глазах отвращение борется с купеческой радостью от неожиданного «прибытка». Для него это были не просто орудия убийства. Это были активы. Ценное имущество, которое можно будет выгодно продать или пустить в дело.

Я смотрел на них – на сурового Тита, на деловитого Изю, на своих людей, безропотно выполняющих приказы, – и чувствовал, как хаос боя медленно отступает, уступая место жесткому, неумолимому порядку. Нашему порядку.

Разобравшись с живыми, я повернулся к тем, кто балансировал на грани между жизнью и смертью. Неподалеку в круге света от нескольких больших костров, раскинулся наш импровизированный лазарет. Картина была тяжелой. На грубо расстеленной на земле соломе и тряпках вперемешку лежали раненые, в основном освобожденные. Десятки стонущих, бредящих, молча стиснувших зубы людей. Воздух был густым, в нем смешались запахи дыма, пота, грязных тряпок и свежей крови.

В центре этого круга ада, как единственный островок порядка, двигался доктор Овсянников. Но его руки, сжимавшие пинцет или накладывающие повязку, двигались быстро, точно и профессионально. Он был на своей войне и вел свой бой.

Я подошел и молча встал рядом, ожидая, пока он закончит перевязывать раненого. Доктор бросил на меня короткий, отсутствующий взгляд и снова склонился над пациентом. Лишь когда туго затянул последний узел и поднялся, чтобы обтереть руки, он, казалось, узнал меня.

– Леонтий Сергеевич, – тихо сказал я. – Как дела?

– Дела… – Он криво усмехнулся, и эта усмешка походила на гримасу боли. – Дела скверные, Владислав Антонович.

Он обвел рукой ряды лежащих.

– У нас тридцать семь раненых. Не считая тех, у кого царапины. Десятеро – тяжелые. Пулевые в живот, в грудь, раздробленные кости. Я сделал, что мог, но… боюсь, до утра доживут не все.

Я молчал, глядя на искаженные болью лица. Каждый из этих людей был на моей совести.

– Но это не главная проблема, – продолжил доктор, и его голос стал глухим и напряженным.

Он подошел к почти пустому деревянному ящику, стоявшему у костра.

– Вот, смотрите. Это все, что у меня есть. Десяток чистых повязок. Настойки опийной – на пару часов, чтобы облегчить страдания самым тяжелым. А хинина… – он сжал кулаки, – хинина нет совсем. Ни крупинки.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде не было ни упрека, ни жалобы. Только сухая, профессиональная констатация неотвратимой катастрофы.

– Если в этой грязи и сырости начнется лихорадка, мы потеряем втрое больше людей, чем в бою. Они будут умирать у меня на руках, а я не смогу им помочь.

Я смотрел на пустой медицинский ящик, потом на ряды раненых, и холодная, математическая ясность боя сменилась вязким, удушающим чувством беспомощности. Хунхузов можно было убить.

– Леонтий Сергеевич, я вас понял, – твердо сказал я, встречаясь с усталым взглядом доктора. – Делайте все, что в ваших силах. Спасайте всех, кого сможете.

Мой приказ прозвучал глупо. Он и так делал все, что мог, работая на грани человеческих возможностей. Я обвел взглядом лагерь. Мой взгляд остановился на фигурах нанайцев, сбившихся в кучу у дальнего костра. Они сидели молча, неподвижно, как часть этой древней земли. И тут же в голове, как вспышка, родилась отчаянная, почти безумная идея.

– У нас нет аптеки. – Я снова повернулся к Овсянникову. – Но есть тайга. И есть люди, которые знают ее. – Я кивнул в сторону Орокана. – Поговорите с ними. Кора, мох, коренья – сейчас любая помощь на вес золота. Я знаю, для вас это знахарство. Но это лучше, чем ничего.

Услышав о «травах и кореньях», Овсянников поморщился. На его изможденном лице отразился скепсис. Я видел, как в нем боролись профессиональная гордость и врачебный долг.

Он не стал спорить или читать мне лекций. Лишь тяжело вздохнул, обвел взглядом своих пациентов, обреченных на медленную смерть, и произнес короткую, полную усталости фразу:

– Я сделаю все, что смогу, Владислав Антонович.

Этой фразой он принял тяжелую необходимость, переступив через себя.

Разговор о медикаментах, о хинине, о нехватке всего заставил мою память лихорадочно работать, перебирая события последних месяцев. Закупки, сборы, длинная дорога из центра России…

И тут я замер.

– Постойте… – прошептал я.

Изя и Левицкий, подошедшие узнать обстановку, удивленно посмотрели на меня.

– Я же в Петербурге перед самым отъездом… – повернулся я к ним, и в моем голосе зазвучала лихорадочная надежда. – Я же закупил! Не помню уже точно, что там конкретно… Даже книги какие-то новые по медицине брал! Все должно быть там!

На их лицах тоже промелькнула радость. Но она тут же погасла.

– Но ящик… – медленно произнес Левицкий, и его слова упали в тишину, как камни в холодную воду. – Он же на баржах? С крестьянами?

Черт.

Баржи. Медленные, неуклюжие, плывущие где-то далеко по реке. Когда они прибудут? Через неделю? Через десять дней, если река позволит?

Я посмотрел на ряды раненых, на их полные надежды и боли глаза и пошел дальше заниматься делами, а через пару часов лагерь уже укладывался спать.

Утро было серым и холодным. Эйфория победы, пьянившая нас прошлой ночью, испарилась вместе с предрассветным туманом, оставив после себя лишь усталость, головную боль и тяжелую, грязную работу. Прииск, еще вчера гудевший от лязга оружия и криков, сегодня молчал.

По моему приказу подняли пленных хунхузов. Их было тридцать два человека. Тридцать два бандита, вчерашних хозяев этого места, а теперь – покорная, молчаливая толпа в рваных синих куртках, со связанными за спиной руками.

– Лопаты им в руки! – скомандовал я. – Пусть работают.

Под дулами их заставили копать. Сначала отдельные, неглубокие могилы для павших освобожденных рабов, которых мы уложили в ряд с подобающим уважением. Затем их отогнали подальше и приказали копать одну большую общую яму для их же подельников, чьи тела так и остались лежать там, где их настигла пуля или шашка.

Они работали молча, с ненавистью глядя исподлобья. А я стоял и смотрел на них, и в моей голове шел свой безмолвный суд. Что с ними делать?

Первая мысль была очевидной и самой выгодной. Заковать в кандалы. Превратить в рабов и заставить работать на прииске. Они молодые, крепкие – идеальная рабочая сила. Дешевая и бесправная.

Но при этой мысли в памяти всплыли картины, от которых заломило в костях. Лязг собственных кандалов. Бесконечные дни тупой, отупляющей работы под окрики надсмотрщиков. Холод, голод и тотальное, абсолютное унижение, которое вытравливает из человека все человеческое, оставляя лишь пустую оболочку. Я прошел через этот ад. И не стану тем, кто строит его для других. Даже для них.

Отпустить? Глупость. Сентиментальная блажь, которая обойдется нам в десятки жизней. Они разбегутся по тайге и через месяц вернутся – не вместе, так поодиночке. Будут нападать на наших охотников, жечь стойбища нанайцев, грабить караваны. Выпустить их – все равно что выпустить в лес тридцать бешеных волков.

Оставалось только одно. Простое и, если вдуматься, самое милосердное решение.

Я подозвал к себе атамана Гольцова, Левицкого, Тита и Софрона. Они подошли и встали рядом, глядя на работающих внизу пленных.

– Я решил, что с ними делать, – сказал я ровно. – Повесить.