Текст книги "Тай-Пен (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Курила, ты только не волнуйся, – бормотал Изя, видя мое состояние. – Сейчас приедем, заберем парня. Все будет хорошо. Таки я тебе говорю!

Рекунов, сидевший напротив, молчал, но даже его каменное лицо казалось чуть мягче обычного.

Наконец сани остановились на окраине города.

– Приехали, ваше благородие, – сказал ямщик, указывая кнутом. – Вот она, эта улица. Приют – он тут был.

Я выглянул из кибитки, ожидая увидеть старое казенное здание, возможно, обветшалое, но полное жизни. Но его не было.

Перед нами, на том месте, где, по всем картам и планам, должен был стоять новопостроенный приют, расстилался лишь большой, заснеженный пустырь.

Глава 5

Глава 5

Я смотрел на это пустое заснеженное место, а зубы начинали скрежетать.

– Курила, может, мы адресом ошиблись? – первым нарушил тишину Изя, и в его голосе звенела тревога. – Кучер, ты уверен, что это здесь?

– А как же не здесь, – пробасил ямщик, тоже с недоумением глядя на пустырь. – Вот она, Никольская улица. Тут завсегда приют был. А теперь… видать, снесли али сгорел.

– Блядь, – вырвалось у меня тихо, почти беззвучно.

Изя и Рекунов молчали, не решаясь меня беспокоить, чувствуя момент. Что они могли сказать? Что сделать?

И тут в памяти всплыло лицо. Доброе, морщинистое, полное мудрой печали. Прасковья Ильинична. Старая каторжанка, работница из тюремного острога. Женщина, которую я нанял приглядывать за моим сыном, моя единственная ниточка к нему в этом проклятом городе. Она. Если кто-то и мог знать, то это она.

– К тюремному острогу! – прохрипел я ямщику. – Живо!

Мы снова понеслись по скрипучему снегу. Но теперь я не чувствовал надежды. Я испытывал только первобытный, животный страх.

Домик Прасковьи Ильиничны стоял на самой окраине, у серых, угрюмых стен острога. Маленький, вросший в землю, но с аккуратными, чистыми занавесками на окнах и дымком, вьющимся из трубы. Я выскочил из саней, не дожидаясь, пока они остановятся, и бросился к низкой двери.

Она открыла почти сразу, словно ждала. Увидев меня, ахнула, всплеснула руками, и ее лицо озарилось радостью.

– Милок! Вернулся! Господи, слава тебе…

– Он… где он? – перебил я ее, не в силах больше терпеть.

Она молча отступила в сторону, пропуская меня в избу.

Изя с Рекуновым остались на улице и, видя, что все закончилось хорошо, вернулись на постоялый двор.

Внутри было жарко натоплено, пахло сушеными травами и свежим хлебом. И посреди комнаты на домотканом коврике, сидел он.

Маленький серьезный мальчик, которому на вид было чуть больше двух лет. Он был одет в чистую холщовую рубашку и с невероятным усердием игрался с деревянной ложкой. Услышав наши голоса, поднял голову. И я утонул. Утонул в огромных, как у меня, глазах, которые смотрели с детским, невинным любопытством. Мой сын.

Я опустился на колени, не смея подойти ближе. Все слова, которые я готовил, все мысли – все вылетело из головы. Я просто смотрел на него и молчал.

Прасковья Ильинична подошла и положила свою сухую, теплую руку мне на плечо.

– Ванечка, – тихо сказала она. – Вот и твой тятя приехал.

Я оставался с сыном до вечера, а потом, когда он уснул, убаюканный на теплой печи, Прасковья Ильинична, отчитываясь передо мной, как перед хозяином, рассказала горькую правду.

– Старый-то приют снесли, – говорила она, и в ее голосе звенела горечь. – А как до стройки новой дошло, тут и началось. Прознал начальник тюрьмы, что Общество благотворителей строителей ищет, сам к ним и явился. План у него был благородный: построить приют на общественные деньги да силами арестантов. Мол, дешевле, и арестанты при полезной работе будут, исправятся.

Она горько усмехнулась.

– А на деле-то что вышло? Деньги, что вы и остальные пожертвовали, он забрал, а про стройку и думать забыл. Арестантов пару раз выгнали на пустырь, они бревна растащили, и все на том кончилось. А сирот… – Она перекрестилась. – Всех, кто постарше, обратно в тюремный острог перевели, в общие камеры. Говорят, мрут там как мухи. Одного только Ваньку я и успела к себе забрать. Как вы велели, глаз с него не спускала. Сказала, хворый он, ухода требует. Отдали, да и то пришлось рубль сунуть. А за остальных душа болит, ой как болит…

Я вернулся в свой унылый номер на постоялом дворе. Изя и Рекунов уже ждали. Они ничего не спрашивали – по моему лицу и так было все понятно.

Я был в бешенстве. Информация о начальнике тюрьмы и арестантах стала последней каплей, личным оскорблением, которое всколыхнуло в моей душе самые темные, самые болезненные воспоминания.

В моей памяти с мучительной ясностью всплыли картины собственного прошлого. Этап. Бесконечный серый путь по замерзшей земле. Голод, который грыз внутренности так, что хотелось выть. Холод, от которого ломило кости и темнело в глазах. Унижение. И вечная, мелкая, подлая вороватость начальства.

Я остановился у окна и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Начальник тюрьмы не просто вор. Он – воплощение той самой системы, которая паразитирует на самых бесправных. Он – та самая мразь, что отбирает последний кусок хлеба у каторжника и последнюю надежду у сироты.

«Мрази… – пронеслось у меня в голове. – Такие мрази существуют. Готовые обворовать самых беззащитных – сирот. И прикрыться для этого трудом других несчастных – арестантов, у которых крадут последний кусок хлеба».

– Курила, я тебя умоляю, только не делай глупостей! – Изя, видя мое состояние, испуганно подался вперед. Он, видимо, решил, что я сейчас схвачу револьвер и побегу вершить суд. – Я понимаю, ты зол, я сам готов разорвать этого поца на куски! Мы этим шлемазлам все волосы повыдергиваем, они еще не знают, с кем связались! Но не надо сейчас бежать и бить ему морду. Это ничего не решит!

Рекунов, сидевший до этого неподвижно в углу, молча поднял на меня свои холодные, бесцветные глаза. Он ничего не советовал, не лез с вопросами. Просто ждал, и я знал, что он готов помочь.

– Нет, – сказал я, и они оба удивленно посмотрели на меня. – Простая расправа – это слишком мелко. Вырвать у него деньги – это не решение. На его место придет другой такой же. Я устрою такое, что многие годы некоторым еще икаться будет.

Я встал и начал мерить шагами комнату. План рождался прямо на глазах, четкий и безжалостный.

– Мы запустим каток. Настоящий каток правосудия, который раздавит не только его. Ты прав, Изя. Бить морду будет слишком мелко. Этот начальник тюрьмы – чиновник. А у каждого чиновника есть грехи. Долги, любовницы, взятки… Даю тебе день. Поговори с местными. Я хочу знать о нем все.

Изя тут же, как гончая, взявшая след, отправился в нижний город, в трактиры и лавки, чтобы запустить свои каналы и собрать все слухи и сплетни о начальнике тюрьмы.

Я же, оставшись один, решил, что мне нужно узнать все из первых рук. Кто именно в «Благотворительном обществе» так ратовал за кандидатуру начальника тюрьмы? Кто подписывал бумаги? Чье слово было решающим? И вообще, как это все произошло, черт возьми!

Я велел подать сани и отправился с визитами. Первым был дом городского головы. Пышная, нарумяненная его супруга встретила меня с распростертыми объятиями, но, услышав мои вопросы о делах Общества, тут же сменила тон.

– Ах, батюшка, Владислав Антонович, – заворковала она, – делами-то муж ведает. А мы, бабы, что? Наше дело – чай разливать да за сироток молиться.

Сам городской голова был «в отъезде по срочным делам».

Следующий визит, к городничему, принес тот же результат. Меня угощали вареньем, расспрашивали о столичной моде, ахали от моих рассказов, но как только речь заходила о приюте, все тут же ссылались на мужей и общие собрания. Но все-таки рассказ Прасковьи Ильиничны подтвердился, хоть и без подробностей.

Я быстро понял, что этот путь – тупик. Общество собралось не так часто, раз в неделю, а то и реже. Каждый из них поодиночке боялся брать на себя ответственность и говорить что-либо конкретное. А ждать целую неделю, пока они соберутся все вместе, у меня не было ни времени, ни желания.

Вернувшись в трактир, я пообедал и вышел на морозный воздух.

Оглядевшись, вокруг заприметил одного из ямщиков и направился к нему.

– Куда прикажете, ваше благородие? – спросил мужик, почтительно сняв шапку.

– В архиерейский дом. – Мой голос прозвучал твердо и спокойно. – К епископу Тобольскому и Сибирскому Варлааму.

Ямщик удивленно крякнул, но спорить не стал. Сани тронулись, и полозья заскрипели по чистому, белому снегу. Я ехал по улицам древнего города, и на моем лице не было ни тени сомнения.

Морозный, колкий воздух обжигал щеки. Мы миновали нижний город и начали долгий, крутой подъем по Прямскому взвозу. И вот наконец перед нами выросли величественные, древние стены кремля, увенчанные зубчатыми башнями. На фоне холодного, свинцового зимнего неба ослепительно горели золотые купола Софийско-Успенского собора.

Атмосфера здесь была совершенно иной. Веяло веками, мощью, чем-то незыблемым и строгим.

Пока сани катились по территории Кремля, я в последний раз прокручивал в голове предстоящий разговор. Я понимал, что здесь нельзя действовать нахрапом или угрозами, как с Мышляевым. Нельзя говорить и языком выгоды, как с купцами. Человек, к которому я ехал, мыслил иными категориями.

Я должен был отбросить все свои маски: и авантюриста, и промышленника, и безжалостного мстителя – предстать перед ним тем, кем меня уже считало благотворительное общество Тобольска: искренним филантропом, радеющим о душах невинных сирот и ищущим у пастыря не союзника в интригах, а защиты и помощи.

Ямщик остановил сани у входа в Архиерейский дом – большое, строгое каменное здание рядом с собором.

– Приехали, ваше благородие.

Я вышел из саней. Мое лицо было спокойным и исполненным скорбной решимости. Я сделал глубокий вдох и шагнул навстречу своей цели.

Дверь Архиерейского дома отворил не лакей в ливрее, а молодой, бледный монах в простом черном подряснике. Он молча поклонился и пропустил меня внутрь.

Здесь все было иначе. Я попал из мира суеты и денег в мир тишины и вечности. Густая, почти церковная тишина глушила звуки с улицы. Воздух был прохладным и пах ладаном, воском еще чем-то едва уловимым. Со строгих, потемневших от времени икон, висевших на стенах, на меня смотрели суровые лики святых. Их взгляды, казалось, проникали в самую душу, требуя не отчета о прибылях, а ответа за грехи.

– Я хотел бы видеть его высокопреосвященство, владыку Варлаама, – сказал я тихо, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал слишком резко в этой благоговейной тишине.

Монах, не поднимая глаз, так же тихо ответил:

– Владыка занят. Он готовится к службе и не принимает. У него дела епархии.

Это был вежливый, но твердый отказ.

Я склонил голову, принимая вид смиренного просителя, в голосе которого, однако, звучала скорбная настойчивость.

– Прошу вас, доложите обо мне. Это дело не терпит отлагательств. Передайте его высокопреосвященству, что к нему обращается дворянин Владислав Антонович Тарановский, член Тобольского благотворительного общества, по неотложному и крайне скорбному делу, касающемуся душ вверенных ему сирот.

Я намеренно подобрал каждое слово. «Дворянин» и «член общества» – для статуса. «Неотложное и скорбное дело» – для срочности. Но главным ключом была последняя фраза – «душ вверенных ему сирот». Я не просил за себя. Я напоминал владыке о его прямой ответственности за свою паству.

Монах на мгновение замер. Я видел, как он колеблется. Он поднял на меня быстрый, изучающий взгляд, снова поклонился и беззвучно исчез в глубине коридора.

Я остался ждать в приемной один.

Через несколько минут монах вернулся.

– Владыка вас примет, – сказал он уже другим, более уважительным тоном. – Прошу.

Он распахнул передо мной тяжелую дубовую дверь, и я шагнул в кабинет епископа Тобольского и Сибирского.

Кабинет владыки Варлаама не походил на пышные гостиные, в которых я привык бывать. Здесь не было ни позолоты, ни шелков. Только строгость и мысль. Огромные, от пола до потолка, шкафы из темного, почти черного дуба были забиты книгами в кожаных переплетах. На массивном письменном столе царил идеальный порядок, а в углу, в отблесках пламени свечи, темнели лики на старинных иконах.

Сам владыка, высокий, седой старик с орлиным профилем и лицом, будто высеченным из камня, сидел в глубоком кресле. Он не был наивным старцем. Его пронзительные, мудрые глаза смотрели на меня внимательно и строго, и я чувствовал, что этот человек видит меня насквозь.

– Я вас слушаю, господин Тарановский, – произнес он, и его голос, ровный и глубокий, заполнил тишину кабинета. – Что за скорбное дело привело вас ко мне?

Я почтительно поклонился.

– Ваше высокопреосвященство, вы, возможно, слышали обо мне. Я тот самый коммерсант, что имел честь стать членом Тобольского благотворительного общества и пожертвовать значительную сумму на строительство нового приюта для детей-сирот. Я действовал, как мне казалось, из соображений христианского милосердия, желая помочь самым беззащитным.

Епископ кивнул, давая понять, что слышал.

– Так вот, владыко, – продолжил я, и в моем голосе зазвучала неподдельная горечь, – вернувшись в Тобольск, я обнаружил, что добродетель наша была поругана самым гнусным образом. На месте, где должен был стоять новый приют, лишь заснеженный пустырь. Деньги, пожертвованные мной и другими членами общества, бесследно исчезли. Но это не самое страшное. Самое страшное, – я сделал паузу, – что несчастных сирот, этих невинных душ, вернули обратно в тюремный острог, в нечеловеческие условия, где они обречены на болезни и гибель.

Я говорил не о деньгах. Я говорил о поруганной святыне, о преступлении против самой идеи милосердия.

– Я не знаю, кто именно совершил это злодеяние, владыко, – намеренно не назвал я имени начальника тюрьмы, – но очевидно, что некий хитрый мошенник втерся в доверие ко всему нашему Обществу благотворителей. Он обманул не только меня. Он обманул всех нас. Посмеялся над нашим общим богоугодным делом.

Я лишь изложил факты, представив дело так, будто и он, духовный покровитель города, оказался в числе обманутых и оскорбленных.

Епископ долго молчал. Его лицо, до этого строгое, стало каменным, а в глубине глаз зажегся холодный, гневный огонь. Он понял все.

– Это… это чудовищно! – произнес он наконец, и его голос был тих, но в нем звенел металл. – Вопиющая безнравственность! Как такое могло произойти в богоспасаемом граде Тобольске⁈

Он смотрел не на меня, а куда-то вдаль, сквозь стену, и я понял, что мои слова попали в самую цель. Это было не просто воровство. Это было святотатство. Поругание самой идеи милосердия в его епархии.

– Я и пришел к вам, владыко, за советом и помощью, – сказал я с почтительным поклоном. – Я человек здесь новый, моих сил не хватит, чтобы в одиночку бороться с таким злом. Но ваше слово… может сдвинуть горы и дойти до тех сердец, что глухи к закону.

Он резко повернулся ко мне, и в его взгляде была решимость.

– Вы поступили правильно, господин Тарановский. Я не оставлю это дело. Это пятно позора на всем нашем городе, и оно должно быть смыто. Немедленно. Вы можете рассчитывать на мою полную поддержку.

Он подошел к столу, взял лист бумаги и макнул перо в чернильницу.

– Я сейчас же напишу письмо господину губернатору, Деспот-Зеновичу. И потребую от него немедленного и самого строгого расследования этого гнусного дела. А на ближайшей воскресной проповеди в соборе, – он поднял на меня тяжелый взгляд, – я сочту своим долгом напомнить всей пастве о христианском милосердии и о страшном грехе тех, кто наживается на слезах сирот. Думаю, – в уголке его губ мелькнула жесткая усмешка, – некоторым членам благотворительного общества станет очень неуютно.

Я поклонился, скрывая свое торжество.

– Благодарю вас, владыко. Вы даете мне надежду.

Я покинул архиерейский дом с чувством мрачного, холодного удовлетворения. Я получил то, за чем пришел – мощнейшую моральную поддержку. Мой «каток правосудия» только что обрел вес, способный сокрушить любое сопротивление.

Я вернулся на постоялый двор, когда над Тобольском уже сгущались синие зимние сумерки. День был долгим и напряженным. Первым делом я отыскал хозяина.

– Баньку, любезный, – бросил я ему, кладя на стойку серебряный полтинник. – Да пожарче, чтобы пар кости ломил. Смыть с себя и дорожную грязь, и дневные заботы.

Пока баня топилась, я собрал в общей зале трактира своих молодых инженеров. Заказал для всех ужин: горячие щи, кулебяку, сбитень – и подсел к ним.

– Ну что, орлы, носы повесили? – бодро начал я. – Или уже успели заскучать по петербургским туманам?

Они смущенно переглянулись.

Мы как раз заканчивали ужин, когда дверь трактира скрипнула, и в клубах морозного пара в залу ввалился Изя. Он стряхнул с воротника шубы снег, лицо, раскрасневшееся от мороза, сияло самодовольством. Он прошел через всю залу, поймал мой взгляд и, прежде чем подойти к нашему столу, едва заметно, но очень значимо кивнул в сторону коридора, ведущего в наши комнаты.

Я понял. Он что-то принес. И это «что-то» было очень важным.

Рассчитавшись за ужин и кивнув инженерам на прощание, я направился в наши комнаты. Изя поспешил за мной, его лицо выражало крайнюю степень нетерпения. Едва я затворил за нами дверь, он подскочил ко мне, и его глаза горели азартом.

– Курила, я тебя умоляю, давай поговорим! – зашептал он, оглядываясь на дверь, словно боялся, что стены трактира имеют уши. – Я такое узнал! Этот начальник тюрьмы…

– Отлично, Изя, – спокойно прервал я его, раскуривая трубку. – Я не сомневался в твоих талантах. Но это чуть позже. Сейчас у меня для тебя другое поручение.

Он замер с открытым ртом, его восторженное лицо вытянулось.

– Другое? Какое еще другое? Курила, я принес тебе на блюдечке все его грязное белье!

– И мы его непременно вывесим на всеобщее обозрение, – заверил я. – Но чуть позже. А сейчас… – я сделал паузу, с удовольствием наблюдая за его реакцией, – придется тебе снова поработать моим… слугой.

Глава 6

Глава 6

Изя замер с открытым ртом, его восторженное лицо вытянулось и приняло обиженное выражение.

– Ой-вэй, опять! – картинно всплеснул он руками. – То я у тебя сыщик, то я писарь, теперь снова слуга! Курила, я таки коммерсант с большим будущим, а не Фигаро из этой вашей оперы!

Я усмехнулся и, не обращая внимания на его возмущение, достал из кожаного бумажника свою визитную карточку. Тисненая золотом надпись на плотном картоне гласила: «Владислав Антонович Тарановский».

– Вот, – сказал я, протягивая ее Изе. – Отнесешь это в дом губернатора. Передашь его адъютанту или секретарю и попросишь назначить мне встречу по неотложному делу.

Изя все еще не понимал, к чему такая спешка, и смотрел на меня с недоумением.

– Но просто передать визитку – мало, – пояснил я, и в моем голосе появились заговорщицкие нотки. – Ты должен, пока ждешь, пока передаешь бумагу, пустить им пыль в глаза. Устроить маленький спектакль. Как бы невзначай в разговоре с прислугой или секретарем ты должен упомянуть несколько вещей…

Я начал инструктаж, и Изя, слушая, постепенно переставал дуться.

– Во-первых, что твой господин, то есть я, близкий друг и деловой партнер таких столпов, как Аглая Верещагина, барон Штиглиц и купец Кокорев. Во-вторых, что твоему господину предлагали пост в правлении ГОРЖД, но он отказался ради более важных сибирских проектов. И в-третьих, самое главное, – я понизил голос, – что он находится здесь, в Сибири, по личному поручению великого князя Константина, и новое общество «Сибирское Золото» создано с высочайшего соизволения, в котором я являюсь главным акционером.

Я выдержал паузу, глядя на Изю.

– Это чтобы от меня не отмахнулись, как от очередного просителя. Чтобы губернатор еще до нашей встречи прекрасно знал, с кем имеет дело, и боялся мне отказать.

Изя молчал. Но это было молчание не обиды, а озарения. Я видел, как в его голове сложный пазл складывается в единую, восхитительно дерзкую картину. Обиженная гримаса медленно сползла с его лица, сменяясь азартным блеском в глазах. Наконец его губы растянулись в фирменной одесской улыбке – смеси наглости, ума и невыразимого обаяния.

– Курила, я тебя понял! – выдохнул он. – Ой, я сделаю им такой геволт! К тому времени, как ты придешь к этому губернатору, он будет думать, что к нему на прием записался внебрачный сын самого императора!

Он бережно, как величайшую ценность, взял у меня визитную карточку, спрятал ее во внутренний карман, поправил галстук и, превратившись из моего компаньона в почтительного секретаря важной особы, направился к выходу.

Я остался один с чувством глубокого удовлетворения. Второй «каток» моего плана мести тоже тронулся с места.

Не прошло и часа, как Изя вернулся. Он не вошел – он вплыл в мой унылый номер на постоялом дворе, как павлин, распустивший хвост. Обиженная гримаса исчезла без следа. Его лицо сияло, глаза метали молнии, а в каждом движении сквозило самодовольство актера, только что сорвавшего овации.

– Ну? – спросил я.

– Ой, Курила, не спрашивай «ну»! Спроси «как»! – Он театрально взмахнул рукой, бросая на стул свою меховую шапку. – Это была не работа. Это была песня!

Он уселся напротив меня, подался вперед и заговорил страстным, заговорщицким шепотом.

– Ты бы видел этого секретаря! Такой важный поц в вицмундире, смотрит на меня, как будто я пришел у него милостыню просить. Взял твою визитку двумя пальцами, так брезгливо, и говорит: «Господин губернатор очень заняты. Возможно, через неделю найдется время».

Изя сделал паузу, наслаждаясь моментом.

– И тут я начал! Я сделал такое скорбное лицо, вздохнул и говорю ему так, чтобы все в приемной слышали: «Ах, как жаль! Мой господин, господин Тарановский, так надеялся успеть. У него ведь еще дела с бароном Штиглицем, да и Василий Александрович Кокорев ждет в Москве, не дождется». Слышу, в приемной шепоток пошел. А секретарь уже смотрит на меня другими глазами.

Изя хитро подмигнул.

– Но это были еще цветочки! Я наклонился к нему и так тихо-тихо, по большому секрету, говорю: «А главное, мы ведь здесь по личному поручению его императорского высочества, великого князя Константина. Он очень интересуется сибирскими проектами моего господина, да и пост в правлении железных дорог предлагал, да мой хозяин отказался – Сибирь, говорит, важнее!»

Он откинулся на спинку стула, расплываясь в самодовольной улыбке.

– Курила, что тут началось! Этот поц чуть со стула не упал. Забегал, засуетился, начал называть меня «уважаемый Исаак Абрамович». Другие просители, что там сидели, смотрели на меня как на восьмое чудо света. А я сижу, скромно так потупив глазки, и делаю вид, что просто жду.

И он на секунду умолк, а потом торжествующе произнес.

– Встреча с губернатором Деспот-Зеновичем назначена на завтра. В десять утра. Самое первое, самое почетное время.

Он с гордостью посмотрел на меня.

– К тому времени, как я уходил, Курила, вся приемная шепталась. Они уверены, что ты – тайный ревизор из Петербурга, присланный самим великим князем, чтобы навести порядок в Сибири!

Я не смог сдержать усмешки.

– Хорошая работа, Изя. Очень хорошая работа, – похвалил я его. А теперь рассказывай, что ты узнал по этому… – и я брезгливо махнул рукой.

Изя достал из кармана мятую, исписанную убористым почерком бумажку и, водрузив на нос пенсне, начал свой доклад с видом прокурора, зачитывающего обвинительное заключение.

– Итак, знакомься: начальник Тобольского тюремного замка, коллежский асессор Артемий Семёнович Хвостов.

Имя прозвучало в тишине комнаты сухо и буднично, как имя любого другого мелкого беса в имперской иерархии.

– Наш Артемий Семёнович – игрок. Большой игрок, – продолжал Изя, заглядывая в свои записи. – Он должен всему городу. Самый крупный долг – местному купцу-миллионщику, за карточным столом проигрался. Поэтому ему и нужны были деньги от приюта как воздух.

Я молча кивнул. Все было до банальности просто.

– Но это, Курила, не самое страшное. – Изя понизил голос, и в нем зазвучали нотки неподдельного омерзения. – Говорят… ой, даже говорить страшно… у него в доме нет постоянной прислуги. Каждые три месяца в его доме появляются новые молодые служанки. Он берет из женского отделения тюрьмы двух-трех молодых арестанток, якобы для работы по дому. А через три месяца отправляет их обратно или на этап и берет новых. Свеженьких. Все в городе делают вид, что ничего не замечают. С виду все чинно и благородно, но… ты понимаешь, что это значит. Этих арестанток начальник тюрьмы использует как гарем, меняя их как перчатки. Есть еще слух, что, бывает, продает их услуги!

Я слушал, и лицо мое, казалось, превращалось в камень.

– И это еще не все, – закончил Изя. – Я поговорил с одним стариком, который поставляет в тюрьму дрова. Так он мне таки рассказал страшные вещи! Этот Хвостов ворует! Недодает арестантам пайку, продает налево казенные дрова и овес. Он делает деньги на всем, даже на голоде тех несчастных, которых должен охранять! Но тут и удивляться не чему, сам помнишь этап.

Последние слова ударили меня как хлыст. Я снова, как наяву, ощутил тот вечный, сосущий голод каторжного этапа, вспомнил вкус гнилой баланды и лица товарищей, умиравших от цинги.

Я молчал. Изя закончил свой доклад и теперь смотрел на меня, ожидая реакции. Он дал мне в руки оружие – грязное, вонючее, но невероятно эффективное. Теперь я знал все слабые места моего врага. И я знал, как именно буду его уничтожать.

На следующее утро я отправился наносить главный визит. Резиденция губернатора Деспот-Зеновича была истинным воплощением имперского порядка: строгий классический фасад, часовые у входа, а внутри – гулкие коридоры, где сновали молчаливые чиновники в вицмундирах и пахло сургучом и казенной бумагой. Здесь не было ни аристократической роскоши, ни церковного благолепия. Здесь была Власть.

Благодаря легенде, созданной Изей, меня приняли почти без промедления. Губернатор, Александр Иванович Деспот-Зенович, оказался человеком средних лет, с умным, но усталым и очень осторожным лицом карьерного чиновника. Он уже явно получил грозное письмо от епископа Варлаама, и это сделало свое дело. Он встречал меня с подчеркнутым, но очень настороженным уважением.

– Весьма рад знакомству, господин Тарановский, – произнес он, указывая на кресло. – Наслышан о ваших масштабных начинаниях в Сибири.

– Взаимно, ваше превосходительство, – ответил я, принимая правила игры. – Я и прибыл в Тобольск не только по делам моего нового предприятия, «Сибирского Золота», но и как благотворитель, радеющий о процветании вверенного вам края.

Я видел, как он напрягся, ожидая перехода к неприятной теме. Я не стал томить его.

– Я говорю о новом сиротском приюте, одним из главных жертвователей на который я имею честь состоять, – говорил я спокойно, тоном бизнесмена, докладывающего о сорванном контракте. – И я, как вкладчик и член общества, вынужден доложить вам о прискорбном инциденте. Мой благотворительный проект был саботирован. Деньги, собранные всем миром, украдены, а сироты вместо нового дома возвращены в нечеловеческие условия тюремного острога. И все это, как выяснилось, провернул начальник этой же тюрьмы, коллежский асессор Хвостов.

Губернатор помрачнел. Он явно уже знал это из письма владыки, но услышать в лицо от «столичного гостя с высокими покровителями» было куда неприятнее.

– Это возмутительно! – произнес он казенную фразу. – Я немедленно прикажу…

– Ваше превосходительство, – мягко прервал я его, – я обращаюсь к вам не с просьбой о наказании. Я обращаюсь с тревогой.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Такой вопиющий скандал… – Я сокрушенно покачал головой. – Если о нем станет известно в Петербурге… а владыка Варлаам, как вы знаете, человек решительный, да и у меня есть определенные связи в столице… боюсь, это бросит ужасную тень на репутацию всей губернской администрации. Это будет выглядеть так, будто здесь, в Тобольске, власть не в состоянии проконтролировать даже богоугодное дело.

Я замолчал, давая ему осознать всю глубину скрытой угрозы. Я не угрожал, а «беспокоился» о его репутации. Он все понял. Речь шла уже не о сиротах и не о воре-тюремщике. Речь шла о его собственной карьере, которая могла рухнуть в один миг или обойтись очень дорого для него и его покровителей в столице.

Он резко поднялся и заходил по кабинету. Пассивный слушатель мгновенно превратился в деятельного администратора, спасающего положение.

– Накажу! – произнес он, и в его голосе зазвенела сталь. – Неслыханная халатность! Я уверен, это все городской голова… его управа! Они отвечают за подряды! Я немедленно создам комиссию, будет проведено самое тщательное расследование…

Он начал говорить быстро, на ходу выстраивая линию обороны и ища козлов отпущения. Я позволил ему выпустить пар, а затем, когда он сделал паузу, чтобы перевести дух, мягко вмешался.

– Ваше превосходительство. – Мой голос прозвучал тихо, но в наступившей тишине каждое слово было весомым. – Позвольте высказать скромное мнение. Громкие комиссии могут повредить всем нам. Они создадут ненужный шум. Возможно, расследование стоит провести тихо, но максимально эффективно?

Он остановился и посмотрел на меня, ожидая продолжения. Я «помогал» ему найти правильное решение.

– Губернский прокурор мог бы без лишнего шума изучить это дело по этому подряду. А начальник жандармского управления, – я сделал едва заметную паузу, – мог бы деликатно проследить, чтобы ключевые фигуры… не покинули город до завершения следствия. Тихое, но неотвратимое расследование под вашим личным контролем, ваше превосходительство, лишь укрепит вашу репутацию в глазах столицы как рачительного и строгого хозяина, который не терпит беспорядка во вверенной ему губернии.

Он смотрел на меня, и я видел, как в его умных, осторожных глазах страх сменяется пониманием, а затем и невольным уважением. Я не просто угрожал. Я давал ему идеальный выход из положения. Предлагал план, по которому он не только решал проблему, но и выходил из нее победителем.

Он был загнан в угол. Но в этом углу я оставил для него золотую клетку с открытой дверцей. И он не колеблясь шагнул в нее.

– Вы правы, господин Тарановский, – сказал он уже совершенно другим, деловым тоном. – Именно так мы и поступим.

Он подошел к столу и дернул за шнурок звонка. Вошедшему адъютанту он отдал короткий, четкий приказ:

– Немедленно пригласите ко мне губернского прокурора и господина жандармского штаб-офицера. Срочно.

Я остался в кабинете губернатора, с вежливым видом приняв его предложение «подождать господ из ведомств». Пока адъютант летел с поручением, я вел с Деспот-Зеновичем непринужденную светскую беседу, которая, однако, была частью моего плана.