Текст книги "Тай-Пен (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава 21

Глава 21

Бой окончился, но покоя нам это не принесло. До самой ночи захваченный импань гудел, как растревоженный улей. Одни шарили по фанзам, выискивая провиант и спрятавшихся хунхузов, другие, матерясь, перевязывали раны. А я, чувствуя, как адреналин в жилах постепенно сменяется свинцовой усталостью, начал наводить порядок.

– Ворота! – рявкнул я на бойцов. – Ставьте их обратно! Подпирайте чем угодно – бревнами, телегами, хоть трупами, если надо! Надо восстановить укрепления! Чтобы к ночи эта дыра была закрыта!

По глинобитной стене уже бегали дозорные. Их взгляды цеплялись за каждую кочку, каждый куст в этой чужой маньчжурской степи. Земля будто сама следила за нами, молчала и ждала.

Я машинально оглядел поле, подсчитывая потери – старая военная привычка. Цена победы оказалась тяжелой. В стремительной схватке на пристани и в бешеной перестрелке в узких проулках мы потеряли троих тайпинов, сражавшихся как одержимые, и одного из своих – Осипа, тихого, надежного мужика из каторжанской артели.

Живые пытались навести порядок в этом царстве смерти, а мертвые требовали своего. Ко мне подошел Лян Фу. Его лицо было в копоти и чужой крови.

– Тай-пен, – негромко сказал он. – Мои братья пали. Мы, как и ты, верим в Небесного Отца и хороним по его закону. Но боимся, что их могилы осквернят. Демоны еще рыщут здесь. Духи братьев не обретут покой. Дай нам отнести их подальше и похоронить в тайном месте.

На эту просьбу я не мог отказать.

– Делай, Лян Фу. Они заслуживает покоя. Подберите место понадежнее, чтоб никто не нашел их могилы.

В стороне, в небольшой березовой роще, тайпины устроили свое прощание. Опустили тела в неглубокие могилы и, шепча молитвы, укрыли их землей. Листва тихо шуршала, словно тоже молилась вместе с ними. Простой, но крепкий ритуал. Их братство держалось даже перед лицом смерти на чужбине.

Нам же предстояло позаботиться о теле Осипа. Подойдя к нему, распростертому у причала, я долго смотрел в его на удивление умиротворенное лицо. Тяжело провожать своих людей… И раз уж даже тайпины так беспокоятся о своих покойниках, то мне и подавно стоит принять меры к тому, чтобы вечный сон русского воина никто не тревожил. Позвав Софрона, я приказал:

– Подготовьте Осипа. Обмойте тело, оденьте в чистую рубаху, заверните в рогожу покрепче и грузите в джонку. Он поплывет обратно с лодками.

– Обратно? – удивился Софрон.

– Он погиб за нас, – жестко произнес я. – И я не оставлю его гнить в этой дыре. Его похоронят дома, в русской земле.

Вскоре захваченные джонки были готовы к отплытию. Они должны были привезти «второй эшелон» нашей маленькой армии – нанайцев и казаков. На борту – тело Осипа, мои приказы для тех, кто остался на прииске, и вести о нашей победе. Они отчалили, и вскоре лодки превратились в крошечные точки на широком Амуре. Этот скорбный караван связывал нас с домом тонкой ниткой.

Когда они скрылись в подступающей вечерней дымке, меня накрыло острое чувство одиночества. Мы остались одни. В самом сердце чужой земли. И теперь каждая жизнь, каждый патрон стоили на вес золота.

Я устроил штаб в уцелевшей фанзе приказчика. В воздухе еще висел приторный запах опиума, смешанный с холодным потом страха. Мы вышвырнули шелковые подушки и курительные трубки, проветрили помещение. Затем я приказал притащить на повторный допрос хозяина фанзы.

Приказчика звали Ичень Линь. Его без церемоний приволокли и швырнули на циновку у моих ног. Толстяк трясся, как студень, распластавшись на полу, и смердел страхом сильнее, чем мочой, которая расползлась темным пятном по его халату.

Наконец явился с похорон Лян Фу, и можно было приступить к делу.

– Лян Фу, переводи, – приказал я, усаживаясь на окованный сундук. – И первым делом сообщи этому куску дерьма, что если он хочет жить, то пусть ничего не скрывает!

Допрос не занял много времени. В этот раз не понадобилось даже угрозы пытки: хватило одного моего взгляда, мрачного молчания Лян Фу и воспоминаний о недавней бойне, чтобы приказчик раскололся. Я задавал вопросы один за другим: где, сколько, как. Он лепетал, заикался, плакал, но отвечал подробно.

– Говорит, до главного прииска двести ли, – перевел Лян Фу с таким презрением, будто говорил о дохлой собаке. – На юг, через холмы. Пешком четыре, может, пять дней. Но они так не ходят.

Вспомнив, что один ли – это примерно полверсты, я понял, что нам надо будет преодолеть около ста километров. Не так уж и много, с одной стороны. Но гораздо важнее расстояния —состояние дороги.

– Спроси, как туда обычно добираются. Есть ли дорога или хотя бы тропа?

Ичень заговорил снова, жестикулируя, будто руками хотел выкопать себе спасение.

– У них караван. Арбы, повозки, – перевел Лян Фу. – Все наладил Тулишэнь. Дорога плохая, но проехать можно. На повозках можно за три-четыре дня, если лошадей не жалеть.

– Лошади? – Я прищурился. – У них есть лошади?

Толстяк дернулся, замахал руками, показывая куда-то за стену.

– Там! – выкрикнул он и что-то быстро залопотал.

– За фанзами, – перевел Лян Фу, – в стороне от импаня загоны, сарай для верблюдов, конюшни. Лошади, верблюды для перевалов. Повозки под навесами. Все в исправности!

Я кивнул Мышляеву. Тот исчез, а я дал приказчику десять минут, в течение которых он успел поклясться всеми богами и чертями, что совершенно нам предан и готов служить.

Отправленный на проверку Мышляев скоро вернулся. Его доклад был краток: все так, как и говорил толстяк. За фанзами действительно обнаружились просторные загоны, а под длинным навесом – целый транспортный парк.

Повозки оказались на удивление добротными: на высоких, окованных железом колесах с крепкими осями, покрытыми черным, лоснящимися даже в пыли лаком. Я насчитал восемь грузовых арб. Девятая стояла особняком, щегольская, видать, для самого Тулишэня – красного дерева, с резными бортами, бархатным балдахином, с украшениями из слоновой кости, да еще и на рессорах, обещавших мягкий ход.

Картинка сложилась сразу: не изнурительный пеший марш-бросок, а быстрый конно-колесный рейд. Да и добычу удобней будет вывозить. Наш отряд становился подвижным.

– Значит так, – приказал я Левицкому. – Повозки грузить по полной! Провиант, порох, свинец, все остатки динамита. Раненых – туда же. Бойцов будем подсаживать по очереди: одни идут пешком, другие едут и отдыхают. Так мы дойдем свежие и злые, как черти.

Софрон тут же решил проверить каждую ось, каждую рессору, перебрать всю упряжь. Решили так: три арбы запрячь парой низкорослых, но сильных лошадей. Остальные пять грузовых повозок – верблюдами, они выносливее и неприхотливее. Еще пара лошадей и два верблюда остались в запасе, на случай если кто охромеет в пути. В походе всякое бывает.

Отдав все распоряжения, я вернулся в фанзу и снова уставился на приказчика. Тот втянул голову в плечи, будто хотел спрятаться в своем халате.

– Ты поедешь в первой повозке, – сказал я. – И будешь всю дорогу молиться своим богам, чтобы дорога, что ты покажешь, оказалась правильной!

Пока шла подготовка к походу, я отправился посетить раненых. Когда я вошел в фанзу, превращенную в лазарет, Сафар уже пришел в себя. Он лежал на низкой глинобитной китайской лавке, спокойный и умиротворенный, как будто и не было никакого боя. Выглядел он, однако, плохо: лицо серое, землистое, на скуле чернел огромный синяк. Рядом топтался Тит. Наш великан выглядел потерянным и виноватым, молча, с каким-то остервенением начищая штуцер Сафара.

– Тихо лежи, – прохрипел он, заметив, что Сафар собирается заговорить.

Доктор Овсянников подлетел ко мне сразу. Голос у него дрожал от возмущения и тревоги:

– Владислав Антонович, слава богу, вы здесь! Я категорически запрещаю ему вставать! У него тяжелое сотрясение, кровь из ушей – вы сами видели! Ему нужен полный покой, иначе я не поручусь за его жизнь!

Я молча выслушал. Доктор был прав – по-своему. Он беспокоился о здоровье пациента, исполняя мои собственные указания.

Сафар поднял на меня глаза. В них не было ни боли, ни страха. Только упрямая решимость, такая, что пробирала до дрожи. Он молчал, но я все понял: он пойдет за Тулишеном. И удержать его невозможно.

Я посмотрел на Овсянникова.

– Спасибо, доктор. Дальше я сам. Оставьте нас.

– Но я… как врач…

– Все, что могли, вы сделали. Теперь ответственность на мне.

Он хотел возразить, но встретил взгляд Сафара и махнул рукой. Вышел, всем своим видом показывая, что умывает руки.

Я подошел ближе.

– Доктор прав. Тебе нельзя идти, – сказал я тихо.

Сафар ничего не ответил. Лишь протянул руку, и Тит тут же вложил в нее штуцер.

– Но ты все равно пойдешь, не так ли? – продолжил я за него. И добавил: – Знаешь, я даже не стану тебя останавливать.

Сафар внимательно смотрел на меня, в его узких глазах мелькнуло нечто, похожее на благодарность.

– Только слушай приказ. Поедешь в повозке. Она подрессорена, сильно качать не должно. Когда дойдем, доктор тебя проверит. Если сможешь сражаться – пойдешь в бой. Если нет – нет. С повозки сойдешь только с моего разрешения. Ни шагу пешком! Тит будет следить за этим. Ясно?

Сафар медленно кивнул, сжимая ствол штуцера. Для него это согласие стало единственной уступкой, на какую он был способен. Я вдруг ясно понял: на этом свете воля значит больше, чем плоть. Пока плоть не сдаст окончательно.

Прошло два дня, наполненных трудами и ожиданиями. Импань превратился в натуральную крепость: ворота были не просто починены, но и укреплены контрфорсами, на стенах появились дополнительные бойницы, а дозоры теперь выдвигались на версту вокруг. Ночью горели костры, и часовые перебрасывались гортанными криками на двух разных языках. Ощетинившись сталью, мы врастали в эту чужую, неласковую землю.

На третью ночь, когда над рекой стоял густой туман, дозорный услышал тихий, почти неразличимый плеск. Поднялась тревога, но это оказались не хунхузы. Прибыло наше подкрепление: казаки и нанайцы. Первые лодки без звука ткнулись в обрывистый берег, и из них тотчас же начали сходить наши люди. За лодками шли неуклюжие плоты, на которых перевозили казачьих лошадей.

Переправа тянулась до самого утра. Хуже всего было с лошадьми: казаки, ругаясь вполголоса, затаскивали на скользкие плоты упирающихся коней. Эта ночная переправа через черные воды широченного Амура сама по себе стоила полноценного боя!

На рассвете, когда туман начал таять, я вышел за ворота встречать воинство. Картина открылась сильная. В стороне от моих бойцов и тайпинов стояла бородатая, жилистая ватага – двадцать шесть казаков-добровольцев. Приплыли за фунтом золота, но еще больше – за доброй дракой и разносящейся по станицам славой. Лица у них обветренные, суровые, в глазах – спокойная уверенность людей, родившихся с оружием. Возглавлявший их хорунжий Василий Афанасьев, козыряв, коротко доложил:

– Господин Тарановский, прибыли все, кто подрядился. Отставших и беглых нет! Напротив, лишнее пополнение имеем. Уж не знаю, ругать нас будете или как…

И Афанасьев указал в сторону «пополнения». Это оказались четверо мужиков из Куриловки: два молодых, плечистых парня и два мужика в возрасте.

– Вы чего сюда приперлись? – сурово спросил я, оглядывая их с ног до головы. – Вам же сказали дома сидеть. Деревню сторожить и прииск! А вы чего?

Услышав мой суровый рык, мужики сняли шапки и, старательно изобразив на физиономиях простодушно-виноватое выражение, отвесили земной поклон.

– Негоже, Владислав Антонович, – сказал их старший, снимая шапку. Голос у него был густой, басовитый. – Пока казачки золото гребут, нам что, в стороне сидеть? Мы тоже удаль свою показать хотим.

Ну что ты будешь делать с этими людьми? Ясное дело, не утерпели, услышав про грядущую добычу и награду. Не понимаю я таких вещей: по мне, если поступил приказ сидеть дома в обороне, то надо сидеть дома и крепить оборону. А эти гражданские вечно порют какую-то отсебятину…

– Ну вот что, – суровым тоном заявил я. – С собой я вас не возьму. Мне лишние трупы на совести ни к чему. Мы там не в бирюльки будем играть, там люди с опытом надобны. А раз уж вы сюда приперлись – будете паромщиками на Амуре.

Услышав отказ, мужики заметно огорчились.

– Да как же так? – снова кланяясь, спросил один из тех, что постарше. – Вон, даже баб берете, – тут он махнул рукой в сторону двух нанаек, жен Тита и Софрона, как раз сходивших с последней джонки, – а нами брезгуете? Не по-людски это, инородцам деньгу́давать, а своего брата-русака в отставку посылать!

– Ты давай за меня тут не командуй! Бабы у нас по лекарской части, доктору помогать будут. А нанайцы забесплатно идут, ради мести, а не за деньги. Последний раз говорю: вы все – в транспорт идете, на подвоз. И без разговорчиков мне тут!

Мужики недовольно поворчали, но делать было нечего.

Затем я подошел к нанайцам, стоявшим во главе с молодым Аодяном чуть поодаль, особняком. Сорок девять охотников из нескольких пострадавших от хунхузов стойбищ не шумели, даже лишний раз не двигались, будто став частью рассветного берега. С ними приехали двое китайцев, бывших рабов с прииска Тулишэня и наших будущих проводников. Они озирались по сторонам, показывая друг другу на следы крови на помосте причала, негромко переговаривались, и их глаза горели тихой, упрямой ненавистью. В случае, если тулишеновский приказчик вдруг заартачится, у нас есть на кого положиться.

На следующий день поутру все было готово к выступлению. Я оглядел свою армию. Почти сто восемьдесят стволов, луков и копий. Бойцы Мышляева – жесткие профессионалы. Каторжане – отчаянные, битые жизнью мужики. Тайпины – фанатики, идущие в поход как на священную войну. Казаки – лучшие вояки пограничья. Нанайцы – охотники, знающие тайгу лучше, чем я свои ладони. Это была уже не шайка беглецов. Это было войско – пусть разношерстное, разноголосое, но связанное одной целью, ведомое одной волей.

С первыми лучами солнца, едва тронувшими восток бледной акварельной краской, лагерь ожил. Без криков, без суеты – каждый знал свое место. Скрипели колеса арб: тайпины споро грузили мешки и бочонки. Казаки проверяли подпруги на своих низкорослых, жилистых лошадях. Люди Мышляева молча разбирали патроны и набивали сумки до отказа.

Основу каравана составили восемь крепких трофейных арб. В первой, под надзором Софрона и одного из тайпинов, трясся наш проводник Ичень Линь. Его привязали к скамье, оставив свободу только для того, чтобы показывать дорогу. В следующих повозках ехали раненые. Тит осторожно, будто ребенка, усадил Сафара в нарядную повозку Тулишена и укрыл его от утренней прохлады тулупом. Сафар молчал, лицо каменное, но я знал – внутри он сейчас торжествует. Наконец-то мы наносим удар в логово зверя!

Перед отправлением я еще раз собрал командиров и коротко, без лишних слов, раздал указания. Дисциплина. Бдительность. Вперед не лезть, от колонны не отставать. Если засада – повозки в круг, держаться до конца.

Вскоре колонна вытянулась за ворота импаня и медленно поползла на юг. Впереди, за полверсты, ушел конный дозор – десяток казаков вместе с нанайцами Аодяна. Они растворились в утренней дымке, став нашими глазами и ушами.

По бокам и в арьергарде шли пешие колонны – мышляевцы, каторжане, тайпины. Мы двигались в глубь чужой земли, и над нами, как колокол, звенела неподвижная тишина. Поднималась густая желтая пыль, мы глотали ее вместе с напряжением, которое становилось все плотнее, тяжелее. Скрип арб, мерный топот сотен ног, редкое ржание лошадей создавали музыкальное сопровождение нашего похода.

Глава 22

Глава 22

Стоило нам покинуть берег Амура, суровая природа сменилась иным, до странности непривычным пейзажем. Мы ожидали увидеть буреломы, но вместо этого шли по холмистой, плодородной равнине, где стояла такая высокая трава, что человек скрывался в ней почти целиком. Только на видимом нами пространстве можно было заготовить сена на целую губернию, но рук, способных взяться за косу, нигде не было видно. Роскошные рощи, состоявшие из раскидистых орехов, черных берез и могучих, тенистых дубов, встречались то тут, то там, обещая прохладу и отдых, но под их сенью никто не благоденствовал.

Мои люди по-разному реагировали на увиденное. Привыкшие к пологу леса нанайцы беспокойно переглядывались. Забайкальцы из числа бойцов, набранных Мышляевым, громко сравнивали пейзаж со своей родиной, находя много сходства с привычными им равнинами. Но больше всего здесь понравилось казакам.

– Благодатный край, – пробасил один из старых станичников, ехавший рядом со мной. – Вишь, трава-то какая! Спрячь тут хоть целый полк, до второго пришествия никто не найдет.

– Вот именно! – строго заметил я. – В этой траве нас может поджидать засада. Чего зеваете? Высылайте вперед дозоры!

Услышав мой суровый тон, хорунжий Афанасьев тут же дал приказ своим «орлам», и полдюжины амурцев, дав шенкелей лошадям, исчезли в густой траве. Лишь колыхания верхушек давали понять, что в траве кто-то движется – настолько она была высока.

Китайцы, шедшие за повозками, поглядывая по сторонам, оживленно о чем-то переговаривались, причем их лица и жесты попеременно выражали то восторг, то досаду. Лян Фу, шедший во главе колонны своих тайпинов, все больше молчал, но его лицо, обычно непроницаемое, было мрачнее тучи.

– О чем говорят твои люди, Лян Фу? – подъезжая ближе, спросил я его на привале.

– Эта земля могла бы прокормить десять тысяч голодающих в моей провинции, – глухо ответил он. – А досталась демонам. Маньчжуры запрещают нам селиться в этих местах.

Он поднял с земли сухую ветку и начертил на пыльной дороге длинную, извилистую линию.

– Они говорят, что эта земля священна. Что это их родина, колыбель их династии. И чтобы мы, ханьцы, не оскверняли ее, они построили Ивовую изгородь.

– Изгородь? – переспросил я. – От кого нужна изгородь посреди голой степи?

– От нас – подданных Сына Неба. И не просто изгородь, тай-пен. Это целая стена. – Он ткнул веткой в землю. – Рвы и валы тянутся на сотни ли, а по гребням валов в три ряда посажены ивы. Их ветви сплетаются так туго, что и зверь не пролезет. Через каждые сто ли ворота, заставы, солдаты. Чтобы пройти через ворота, нужен особый пропуск.

– А если без пропуска? – спросил Левицкий, с интересом слушавший этот разговор.

На лице Лян Фу мелькнула гримаса, полная застарелой ненависти.

– Тому, кого поймают на заставе, сто ударов бамбуковой палкой. Если ты собирал здесь женьшень или бил соболя – наденут на шею тяжелую колодку-цанъюэ на два месяца, а после отправят в ссылку или в солдаты на границу, в самую гнилую дыру. А если маньчжуры решат, что ты зачинщик, то приговор один – ожидание казни через удушение.

Он выпрямился, и в его голосе зазвенела сталь.

– Они запрещают нам пахать эту землю, которая могла бы спасти от голодной смерти наших детей. Запрещают под страхом смерти. А сами отдают ее на разграбление вот этим яо [1], этим бандитам, которые служат им. Вот против этого мы и поднялись.

С полудня следующего дня пейзаж снова начал меняться. Первым признаком приближения к жилью стали возделанные поля – бескрайние, уходящие до самого горизонта посадки.

Сперва мы въехали в заросли гаоляна. Высокие, в полтора человеческих роста, толстые стебли с широкими, как у кукурузы, листьями, венчались густыми, красновато-бурыми метелками. Поле стояло стеной, густой и непроглядной, и дорога, прорезая его, казалась узким коридором.

– Из него делают почти все, Да-бань, – пояснил мне Лян Фу, когда я спросил, что это. – Зерно идет в пищу. Стеблями топят печи. Из них же плетут циновки, крыши для фанз и даже заборы. А еще… – он поморщился, – гонят крепкую и вонючую водку, которую очень любят эти самые яо.

За полями гаоляна пошли низкорослые посевы чумизы. Ее тяжелые, изогнутые колосья, похожие на лисьи хвосты, клонились к самой земле под тяжестью зерна.

– Ишь ты, каша заморская, – с любопытством протянул Софрон, срывая один из колосьев и растирая зернышки в мозолистой ладони. – Так вот как растет эта «чумиза», которой мы уже третий год пробавляемся… На пшенку нашу чем-то похожа!

– Похожа-то похожа, а все равно не то, – сплюнув, отозвался один из казаков, прожевав несколько зерен. – Пустая она какая-то, безвкусная. Лучше нашей гречки, видать, на всем белом свете ничего нет!

К исходу второго дня пути сама земля объявила, что легкая дорога кончилась. Мягкие, пологие холмы и равнина уступили место твердой, каменистой почве, дававшей под конскими копытами клубы мелкой, хрустевшей на зубах пыли. Воздух стал суше и заметно холоднее, а на горизонте проступили коричнево-серые острозубые силуэты отрогов Большого Хингана. Ну что ж, похоже, мы приближаемся к цели. «Прогулка» по опустевшему раю закончилась, начиналась охота в горах.

На привале, пока люди разводили костры и поили лошадей, а по лагерю плыл густой запах сытного варева, я приказал снова привести ко мне приказчика. Его подтащили к моему огню, вокруг которого уже собрался весь штаб: Левицкий, Мышляев, Софрон, Лян Фу, казачий хорунжий. Подошел и выздоравливавший Сафар. Ичень Линь все в том же зассанном халате рухнул на колени, не смея поднять глаз от земли.

– Переводи ему, Лян Фу, – начал я спокойно, но так, чтобы толстяк почувствовал в моем голосе скрытую угрозу. – Скажи ему, что я покупаю его жизнь. Цена – честный рассказ о том, что ждет нас впереди. Пусть без утайки расскажет про прииск Тулишена – далеко ли он, каковы подъездные пути, охрана, сколько там работников, – все, что имеет значение!

То и дело бросая на нас затравленные взгляды, Ичень Линь заговорил – быстро, сбивчиво, захлебываясь словами.

– Тай-пен, он говорит, дорога для арб почти кончилась, – ровным голосом переводил Лян Фу. – Еще десять-двенадцать ли по горной дороге, и она упрется в селение Силинцзы. Дальше к приискам – только козьи тропы, где и двоим не разойтись.

– Что за селение? – уточнил я.

И тут выяснилось самое интересное: этот самый Силинцзы оказался не просто какой-то горной деревушкой или простым перевалочным пунктом.

– Это его гнездо. – Лян Фу на мгновение запнулся, подбирая русское слово. – Не деревня – крепость. Его главная база. Там постоянно стоит хороший отряд, не меньше двух сотен бойцов.

Вокруг костра разом стихли разговоры. Левицкий медленно выпрямился, Мышляев, побледнев, отложил в сторону только раскуренную трубку. Двести штыков или, вернее, мечей – это больше, чем весь наш отряд. А если учесть, что они у себя дома, то… То дело становилось до крайности опасным.

– Оттуда, – продолжал Лян Фу, переводя испуганный шепот приказчика, – они ходят охранять прииски.

– Погоди, погоди! – остановил его Левицкий. – Уж не хочешь ли ты сказать, что прииск там не один?

Лян Фу перевел вопрос, и приказчик снова что-то торопливо залопотал, поминутно складывая умоляющим жестом пухлые руки.

– У Тулишэня их много, – мрачнея, подтвердил Лян Фу. – Целая россыпь по горам. Силинцзы – их столица. И сам Тулишэнь… сейчас он должен быть там, в Силинцзы. Обычно он живет в большом доме, ямэне. Оттуда и ездит по делам, то на реку Черного дракона, то еще куда.

В глазах Сафара блеснул холодный огонь.

– Ты уверен? – прошипел он, хватая приказчика за горло.

– Сафар, оставь его! Он и так еле жив от страха! – мягко урезонил я своего сотоварища.

– Да, великий тай-пен, он должен быть здесь! – трепеща и униженно кланяясь, прокричал Ичень Линь. – Летом господин Тулишен большую часть времени живет в своем доме в Силинцзы. Зимой, бывает, уезжает в Харбин, Мукден или даже в Бейпин. Но сейчас лето…

Сафар издал торжествующий рык – похоже, он сейчас был настроен убивать врагов, а не считать их. Мы же с Левицким и Мышляевым встревоженно переглянулись. Картина мира резко поменялась, причем совсем не в лучшую сторону. Мы шли на прииск с полусонной охраной, а пришли на целое гнездо приисков, овладеть которыми можно было, лишь взяв штурмом укрепленную столицу целого разбойничьего государства, во главе которого стоял местный хунхузский князь.

– Он сказал еще кое-что, – добавил Лян Фу в наступившей тишине. – Он говорит, дорога до Силинцзы сейчас оживленная. Торговцы и крестьяне везут в селение припасы. Они могут предупредить их!

Левицкий покачал головой, глядя в огонь, Мышляев мрачно крякнул. Эта деталь могла обрушить наш первоначальный план. Любой торговец, увидевший нашу колонну, мог попросту испугаться и быстрее ветра примчаться в Силинцзы. И наш единственный козырь, эффект внезапности, будет утерян.

– Значит так… – Я медленно поднялся, и все взгляды обратились ко мне. – Планы меняется. Хорунжий!

Василий Афанасьев вскинул голову.

– Твоим людям и нанайцам – уйти в головной дозор. Всех, кто движется нам навстречу – брать живьем. Тихо, без шума. Связывать, рты кляпом, и в кусты. Ни одна душа не должна донести о нашем движении. Ясно?

– Так точно, господин Тарановский.

– Последние десять верст пройдем ночью, в полной тишине. Атакуем на рассвете.

Я обвел взглядом потемневшие лица своих командиров.

– Но и посмотреть на эту крепость надобно. Левицкий, Мышляев, Лян Фу, седлайте коней. И ты, – я ткнул пальцем в дрожащего приказчика, – поедешь с нами. Покажешь дорогу. Проведем разведку, пока еще не село солнце.

Оставив основной отряд в лощине под командованием Софрона, мы выехали налегке. Сафар для верности накинул на шею приказчика петлю, а второй конец веревки небрежно намотал на кулак. Малейшая попытка закричать или бежать стала бы для толстяка последней.

Дорога петляла между каменистых склонов, и вскоре нам пришлось спешиться. Действительно, по пути нам попадались повозки торговцев, но несколько всадников в странной одежде не вызвали их испуга. Конечно, они тоже могут донести, но я надеялся, что хорунжий и его казаки, устроившие на дороге засаду, смогут перехватить их. Дальнейший путь лежал на вершину ближайшей сопки, откуда, по словам Ичень Линя, селение было видно как на ладони.

Привязав коней к иве, мы начали карабкаться по каменистому, осыпающемуся склону. Подъем стал для приказчика настоящей пыткой. Он цеплялся за камни и кусты пухлыми, белыми пальцами, скользил на осыпях, его шелковый халат превращался в лохмотья на цепких ветках дикой жимолости. Он пыхтел, как пробитый кузнечный мех, по лицу градом катился пот, смешиваясь с грязью и слезами ужаса. Но каждый раз, когда толстяк собирался присесть отдохнуть, Мышляев доставал револьвер, и пленник, бледнея и трясясь от ужаса, продолжал путь.

К вершине он вполз на четвереньках и обессиленно рухнул у моих ног, сотрясаясь от рыданий.

Но нам было не до него. С высоты Силинцзы лежал перед нами в уютной горной долине. Выглядело все это как настоящая природная крепость. С двух сторон его подпирали отвесные скальные отроги, непроходимые даже для козы. С двух других, самых уязвимых, он был опоясан крепкой глинобитной стеной с бойницами и зубцами.

– Крепкий орешек, – процедил сквозь зубы Мышляев, не отрываясь от подзорной трубы.

Ичень Линь, чуть отдышавшись, начал тыкать дрожащим пальцем.

– Вон, большой, с красной черепицей – ямэнь! – переводил Лян Фу его полузадушенный лепет. – Там господин Тулишэнь. Длинные строения – казармы. Охрана вся там. Вон там – амбары. У стены – арсенал…

Мы смотрели с вершины на этот засыпающий маньчжурский городок, и каждый из нас видел одно и то же, но думал о своем. Я смотрел на крепость и мысленно раскладывал ее на части. Штурмовать стены – это самоубийство, проломить их не в наших силах. Пожалуй, даже для современной артиллерии это было бы непростой задачей. Но вот массивные, деревянные ворота, несомненно, были самым слабым местом. Почти такие же ворота мы взорвали неделю назад. Отчего бы не повторить успех?

– Владимир Александрович, – спросил я Левицкого, – сколько динамита у нас осталось?

Тот быстро прикинул что-то в уме.

– Должно быть еще восемнадцать или девятнадцать шашек!

– Как полагаешь, хватит их, чтобы взорвать эти ворота?

– Не знаю, Серж. Надо посмотреть!

Левицкий и Мышялев долго и внимательно изучали ворота, передавая друг другу подзорную трубу.

Под вечер одетый в синюю куртку стражник с гуаньдао закрыл ворота, но сам «на часах» не остался, доверив ночную охрану города одному лишь засову. Большая ошибка…

– Думаю, что хватит, – наконец произнес Левицкий, отрываясь от оптического прибора. – Только придется потратить весь динамит.

Услышав это, я призадумался. Тратить весь динамит на ворота мне очень не хотелось. Неизвестно, как будет складываться бой внутри города – наверняка там бы тоже пригодилось несколько шашек. А то может получиться так, что ворота мы взорвем, в город войдем, но внутри него нас постигнет неудача.

Что же делать? Попытаться взорвать ворота половиной динамита? Но, если ворота устоят, штурм окончится провалом, а второй раз ворота уже не взорвать. Как говорится, нельзя перепрыгнуть пропасть в два приема.

Всю дорогу до нашего лагеря я размышлял, как поступить. Оба варианта подрыва казались одинаково рискованными. И лишь на рассвете, перебрав все варианты, когда мои бойцы уже стояли, готовые броситься на штурм, я принял окончательное решение.

[1] Демонам (кит.).