Текст книги "Тай-Пен (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава 23

Глава 23

Мои командиры собрались вокруг костра, сложенного из сухих, как порох, ивовых ветвей.

– Делать нечего – нужно взрывать ворота. Поставить заряд прямо там, где у них засов, – уверенно произнес Левицкий, не отрывая взгляда от пылающих в костре ветвей. На Амуре получилось – значит, и здесь выйдет.

– Верно говоришь, вашблгородь! – поддержал его Тит. – Сколько мы тогда дунамиту-то взорвали? Шашек десять? Аль одиннадцать? Ну вот, и здесь, значится, так же надо поступить! Заложим туда шашек десять, не меньше. Разнесет в щепки!

– Десять не хватит, – проворчал Софрон, всегда предпочитавший перестраховаться. – Глина и земля силу у взрыва сожрут. Да и воротина здесь покрепче будет, чем там. Надо бить по самой створке, проламывать ее. А это все пятнадцать шашек извести надо, если не больше. Весь наш запас, получается!

Начался долгий спор наших горе-саперов. Я слушал их и молча качал головой. Вчера еще не слышали о такой штуке, как динамит, а теперь корчат из себя экспертов-взрывотехников… Нет, весь динамит нам гробить нельзя. Обязательно надо сохранить шашек пять-шесть, чтобы действовать внутри города. Те же ворота в ямэнь взорвать – наверняка их нам так просто не откроют… Нет, тут надо подойти по-иному.

– Ну а ты, Курила, что скажешь? – устав от бесплодного спора, наконец спросил меня Тит. – Как ворота взрывать будем? Кто прав из нас? Ты главный, тебе решать!

– Вы оба неправы, – сказал я тихо. Все удивленно замолкли.

Я опустился на корточки и кончиком ножа начертил на клочке утоптанной земли грубую схему ворот.

– Смотрите сюда. Вот створки – толстые, окованные железом. Они специально предназначены, чтобы держать удары тарана. Бить по ним – все равно что лбом стену прошибать. Вот засов. Допустим, мы его вырвем. Что будет? Створки завалятся внутрь и намертво заклинят проход.

Я провел ножом еще одну линию, соединив два вертикальных столба сверху.

– А вот тут их слабое место. Верхняя балка. Притолока. Видите, над ней крыша воротного портала? Это их и погубит…

Левицкий и Софрон непонимающе переглянулись.

– Это замкнутое пространство, – продолжал я, на миг вспоминая, как примерно так же сержант-инструктор объяснял нам на пальцах действие взрывной волны. – Если мы заложим заряд не у земли, где сила взрыва утонет в глине, а вот сюда, на балку, под самую крышу, взрывная волна, запертая в этом каменном мешке, превратится в настоящий молот. Она ударит вверх, в стороны и, отразившись, обрушится вниз всей своей яростью. Она не просто сломает балку. Она уничтожит всю конструкцию. Створки рухнут, а сверху на головы стражи обрушится шквал из огня, кусков черепицы и пылающих щепок.

Я поднял глаза. На их лицах, обожженных ветром, было написано изумление, смешанное с прозрением.

– И на это, – заключил я, – нам хватит восьми шашек динамита. Экономия, господа!

– Дьявольская хитрость, – восхищенно пробормотал Левицкий, с уважением глядя на мой чертеж.

– Это не хитрость. – Я стер схему сапогом. – Это опыт.

План утвердился без единого возражения.

– Значит так, – разборчиво, твердым тоном объяснил я диспозицию предстоящего боя. – На рассвете занимаем исходные позиции. Устраняем выстрелами стражу, казаки будут стрелять, а там и ворота взрываем. После взрыва казаки прямо на конях врываются в пролом и скачут в центр городка. Ваша задача – блокировать ямэнь и казарму, не позволить хунхузам разбежаться по городу, – обратился я к хорунжему. – За вами мы. Обеспечим удержание ворот, будем вгрызаться в первые дома, чтобы захватить плацдарм. Лян Фу, твои люди идут следом за казаками. Будете давить их главные силы, прочесывать кварталы – вам это проще всего, вы хоть немного понимаете местное наречие. Нанайцы Аодяна – резерв. Ударим ими там, где будет туже всего. Вопросы?

Вопросов не было. Костер быстро, без углей, прогорал прямо в пепел. В ночной тишине мы разошлись готовиться к штурму, и каждый из нас уже вел в мыслях свой бой.

Спать нам сегодня не довелось. Недолгие сборы – и вот уже отряд выдвигается навстречу неизвестности. В предрассветных сумерках мы приближались к городу, стараясь не шуметь. Особенно ловко это получалось у нанайцев – их ноги ступали по земле бесшумно, будто они были не людьми, а тенями. Ничего не подозревающий городок спал. Лишь на воротной башне тускло мерцал одинокий фонарь, выхватывая из темноты фигуру сонного часового.

– Хорунжий, начинаем! – прошептал я, и два казака вскинули ружья.

Рядом со мной появилось широкое лицо Сафара. Он знаком попросил разрешения выстрелить по часовому.

– Стреляй, Сафарка! – разрешил я. – Но потом держись в стороне. Не выздоровел ты еще для боя.

Башкир нервным движением закинул назад прядь волос, мешавшую целиться, и приложился к ложу своей дальнобойной тулки.

С разных сторон сухо щелкнули два штуцера, громыхнул ствол Сафара. Часовой на башне дернулся, будто наткнувшись на невидимую стену, и беззвучно рухнул вниз, за гребень стены. Казачьи стрелки взяли под прицел бойницы.

– Пора. – Я кивнул Титу.

Мы вдвоем, пригибаясь к самой земле, рванулись через открытое пространство. За спиной – тяжелая связка из восьми «драконьих зубов». Тит нес короткую, наспех сколоченную лестницу. Сердце билось не в груди, а в самом горле, и каждый шорох собственных шагов отдавался в ушах оглушительным грохотом.

У ворот мы вжались в шершавые, холодные доски. Тит торопливо приставил лестницу, и я со всех сил рванул наверх. Установил смертоносный узел на массивную поперечную балку, прямо под крышей портала. Теперь – запал. Пальцы, онемевшие от напряжения, казалось, превратились в чужие деревяшки, но я взял себя в руки и заставил сделать то, что нужно.

Короткий, скребущий звук – и запал ответил змеиным шипением, плюнув снопом тусклых искр. У нас пять секунд, чтобы свалить отсюда!

– Уходим!

Мы кубарем скатились вниз. Нет, мы не бежали – мы летели, распластываясь над землей, ныряя за спасительный выступ скалы. Я успел зажать уши и открыть рот за мгновение до того, как наша бомба грохнула на перекладине ворот.

Сначала слепящая вспышка, вырвавшая мир из серости. И лишь потом – удар. Тяжелый, утробный толчок, прошедший сквозь землю и ударивший в самые кости, встряхнул нас. Черт, я, наверное, никогда к этому не привыкну! Воротная башня, подброшенная чудовищной силой, на миг зависла в воздухе и рухнула внутрь, поднимая столб удушливой пыли.

Прекрасно! Проход открыт!

Тит рванул было вперед, но я удержал его за рубаху.

– Погоди, пока не лезь! Сейчас казаки поскачут. Затопчут тебя!

Но когда дым начал редеть, ледяной холод пополз по моей спине. Произошло то, чего я не учел: массивные, окованные железом створки, сорванные с петель и чудовищно искореженные, не разлетелись в щепки! Они рухнули плашмя, одна на другую, намертво заклинив собой весь проем. На месте ворот вырос неприступный бастион из перекрученного дерева, железа и обломков башни.

– В атаку! – уже ревел хорунжий Афанасьев. Его казаки, готовые ринуться в пролом, с гиканьем рванулись было вперед, но тут же в замешательстве осадили коней. Проскакать через этот хаос было невозможно.

И в этот самый миг городок взорвался яростью. Со стен, из уцелевших бойниц и окон ближайших фанз на нас обрушился ливень свинца. Пронзительно завыли сигнальные рога. В Силинцзы поднялась тревога.

Мой идеальный, выверенный до миллиметра инженерный план, моя гордость, только что рассыпался в прах. Вместо стремительного рейда нас ждала кровавая, вязкая бойня у заваленных ворот.

Казаки, спешившись, тут же открыли ответный огонь, укрываясь за камнями. Их яростная пальба сковала хунхузов у пролома, но было ясно – это временно. Мы потеряли главный козырь – стремительность. Каждый миг промедления давал врагу время опомниться, занять оборону по всему городу, и тогда мы увязли бы в этой мясорубке надолго, теряя людей одного за другим.

Мне остро требовался новый план. И немедленно. Но плана не было – зато был динамит…

– Тит, Софрон, за мной! – проревел я, выхватывая из сумы две шашки. – Закидаем их к чертям!

Пока казаки и мышляевцы, припав к земле, огрызались частым огнем, не давая хунхузам поднять головы, мы втроем подбежали к самому краю завала. Свинцовые осы запели вокруг, высекая искры из камней. Укрывшись за обломками, хунхузы поливали нас огнем.

– Разбегайтесь! – крикнул я, поджигая запалы.

Две шашки, брошенные поверх искореженных бревен, разорвались прямо в гуще засевших там врагов. На мгновение все потонуло в грохоте, дыме и криках. Этой короткой, страшной передышки нам должно было хватить.

– Расчищать! Живо! – скомандовал я, и мы с подбежавшими каторжанами навалились на завал.

Тесаные бревна, изломанные взрывом и переплетенные со скрученным железом, не поддавались. Драгоценные секунды уходили… Но тут началось нечто невообразимое. Пока мы тщетно пытались раскачать массивную балку, Тит, казалось, впал в боевое безумие.

Издав рев, которому мог бы позавидовать раненый медведь, он буквально набросился на обломки ворот. Его исполинская сила, которую он до этого словно сдерживал, вырвалась наружу. Он в одиночку, вцепившись в занозистое, обожженное бревно своими ручищами-крюками, вырвал его из завала и швырнул в сторону так, будто это было простое полено. Мускулы на его спине вздувались каменными буграми, на лбу выступили багровые вены.

Остальные бойцы на миг замерли, ошеломленные, а затем, вдохновленные этим первобытным зрелищем, навалились на завал с удвоенной, звериной силой.

Удары сердца отсчитывали секунды, грохот выстрелов не давал говорить. Еще несколько мгновений, еще усилие, пропитанное дымом и потом, и вот тяжеленая створка ворот упала плашмя на землю. Узкий проход для конницы был свободен. Я обернулся к хорунжему Афанасьеву. Он и его казаки уже гарцевали на конях, нетерпеливо ржавших и переминавшихся с ноги на ногу.

– Давай, хорунжий! Казаки, вперед! Ваш выход!

С диким, рвущим душу гиканьем и свистом казачья лава, сверкая обнаженными шашками, хлынула в пробитую нами брешь. Живая река из стали, конского пота и ярости, несущая на своих клинках смерть и ужас, ворвалась в Силинцзы, несясь по пыльным улочкам к его центру.

– Теперь! – Я повернулся к Софрону. – За мной!

Воспользовавшись замешательством врага, мы наконец рванулись вперед. Карабкались через искореженные бревна, цепляясь за острые обломки, перелезая через сгрудившиеся возле ворот повозки, в то время как пули продолжали щелкать вокруг. Тит, первым прорвавшийся через завал, тут же швырнул в ближайшую фанзу «драконий зуб». Взрыв, крики – и мы уже внутри, врываемся в горький пороховой дым.

Бой перешел в самую грязную свою стадию.

Улицы Силинцзы превратились в лабиринт, где за каждым углом ждала смерть. Мы зачищали город, дом за домом. Вышибали двери ногами, всаживали в упор заряды из револьверов, работали прикладами и ножами. С крыш и со стены нас прикрывали нанайцы, не давая хунхузам поднять головы. Лавина нашего штурма, остановленная на мгновение, снова набирала свою сокрушительную, неостановимую мощь. Тайпины, синим потоком ворвавшиеся нам вслед, бросались на хунхузов врукопашную, размахивая мечами-дао. К счастью, несмотря на одинаковую одежду, отличить «наших» китайцев от «не наших» было несложно – хунхузы, как и все маньчжуры, носили косы и брили переднюю часть головы. Этот обычай, подчеркивающий приверженность династии Цин, с презрением отвергался тайпинами, носившими обычные короткие прически.

К полудню мы пробились к центру городка. Улицы были завалены трупами, в воздухе стоял густой чад от горящих фанз. Но продвижение нашего отряда уперлось в три главных очага сопротивления: массивный, похожий на крепость ямэнь Тулишэня, длинное здание казарм, из окон которого огрызались выстрелами, и наскоро возведенную баррикаду на рыночной площади.

Именно эта баррикада из опрокинутых телег, ящиков и мешков с рисом оказалась самой крепкой занозой. Оттуда вели плотный и точный огонь, который прижал к земле наших бойцов. Хорунжий Афанасьев, кипя от ярости, дважды поднимал своих казаков в атаку, но оба раза они, матерясь, откатывались назад.

– Так мы их до вечера не выкурим, – глухо произнес я, наблюдая за перестрелкой. – Будем действовать по-другому.

Я подозвал к себе Лян Фу и Софрона. План был прост и жесток.

– Лян Фу, твои люди – в лоб, – приказал я. – Но не лезьте напролом. Ваша задача – связать их боем. Завалите их огнем, орите погромче, отвлеките, чтобы они не могли и головы поднять.

Лицо тайпина осталось бесстрастным, но в глазах мелькнул хищный огонек.

– Софрон, на тебе соседний дом. – Я указал на фанзу, примыкавшую к баррикаде с фланга. – Возьми ребят и пару бочонков масла. Подпалите эту халабуду. Пусть им станет жарко. А я пойду введу в дело наш «резерв».

Софрон ухмыльнулся, поняв маневр.

Я же бросился к взорванным воротам, где дожидался команды отряд нанайцев.

– Аодян! – проревел я, перекрикивая грохот боя. – На стену!

Молодой вождь нанайцев, который со своими людьми до этого момента находился в резерве, тут же оказался рядом. В его глазах не было ни страха, ни растерянности – только напряженное ожидание приказа.

– Лестницу сюда! – крикнул я. – Аодян, твои люди – лучшие охотники. Покажите им, что такое меткая стрельба! Зачистить стену, двигаться по гребню, бить их сверху, как дичь!

Это был единственный верный ход. Если нельзя пробить оборону в лоб, надо зайти ей во фланг и ударить в спину. Нанайцы, бесшумные и быстрые, как лесные духи, подтащили к стене оставленную нами лестницу. Пока основные силы вели яростную перестрелку у ворот, приковывая к себе все внимание хунхузов, отряд Аодяна уже карабкался наверх.

Первый взобравшийся на стену тут же выстрелил из штуцера, снимая вражеского стрелка, затем подал руку следующему. Через минуту все сорок девять воинов были наверху. Они рассыпались по гребню стены, и ход боя мгновенно переломился. Точные, смертоносные выстрелы охотников, бивших сверху, из укрытий, начали выкашивать хунхузов, засевших в ближайших к воротам домах. Враги, до этого уверенно поливавшие нас свинцом, вдруг стали кричать, падать, пытаться укрыться от огня, бившего им в спины и головы.

Тем временем началась атака на импровизированную баррикаду хунхузов. Тайпины открыли ураганный, хоть и не слишком прицельный огонь, сопровождая его оглушительным, яростным ревом «Ша яо!».

Все внимание хунхузов за баррикадой было приковано к этому живому морю, грозившему их вот-вот захлестнуть.

В этот самый момент на крышах домов, окружавших площадь, появились темные, бесшумные фигуры. Это были нанайцы Аодяна, обошедшие половину города по гребню стены. Они заняли идеальные позиции. Первые же их выстрелы посеяли в рядах врага панику. Хунхузы, до этого чувствовавшие себя в безопасности за укрытием, вдруг начали падать один за другим с пробитыми головами.

И тут с фланга потянуло едким дымом. Софрон сделал свое дело – соседняя с баррикадой фанза занялась, и языки пламени уже перекидывались на первую телегу. Огонь с фронта, смерть с небес и пламя сбоку – это оказалось слишком. Строй оборонявшихся дрогнул. Несколько хунхузов попытались бежать, и это стало началом конца.

Баррикада рухнула. Тех, кто не сгорел и не был убит пулей с крыши, добили в короткой и безжалостной рукопашной схватке тайпины, хлынувшие на площадь.

С падением баррикады сопротивление стало очаговым. Казармы, оказавшись в полном окружении, продержались недолго. После того как Софрон со своими каторжанами методично забросал окна тремя «драконьими зубами», оттуда раздался лишь один протяжный вопль ужаса, и все стихло.

Оставался только ямэнь – роскошное, украшенное резьбой здание, возвышавшееся над невысокими фанзами, – последнее гнездо, резиденция Тулишэня. И мы ударили по нему всей своей мощью. Очередная шашка, заброшенная Титом, вынесла массивные резные ворота вместе с частью стены. Но, когда дым рассеялся, из дымящегося пролома выскочила последняя группа хунхузов – человек пять, одетых в шелка. Похоже, это была личная гвардия этой сволочи, Тулишена.

Очевидно, понимая, что им не уйти, их одноглазый главарь со шрамом через все лицо сделал отчаянный ход. Они ворвались в боковую пристройку, откуда тотчас же донеслись женские визги. Через мгновение они снова вышли во двор, прикрываясь тремя перепуганными до смерти женщинами в богатых, расшитых шелками одеждах. Кажется, это были то ли жены, то ли наложницы купца.

– Стоять! Не стрелять! – проревел я, и бой, кипевший секунду назад, замер.

Хунхузы, держа у горла своих пленниц острые кинжалы, медленно пятились к выходу. Время будто застыло. Я лихорадочно искал выход, но его не было. Любая мощь здесь бессильна. Требовалась точность хирурга. Рядом со мной, тяжело дыша, встал Мышляев.

– Александр Васильевич, – тихо сказал я, не сводя глаз с врага. – Дело тонкое. Боюсь, это по вашей части, господин бретер.

Я увидел, как тень пробежала по его лицу, как оно на миг стало бледным. Одно дело – элегантный поединок, и совсем другое – грязная бойня, где цена промаха – женская жизнь.

Справится ли?

Мышляев молча кивнул. Он медленно, как будто в гипнотическом сне, поднял свой револьвер. Рука не дрожала. Он не целился, нет – он будто сросся с оружием, становясь его продолжением. Его взгляд напряженно ловил малейшее колебание врагов, выжидая того единственного верного удара сердца, когда нужно будет нажать на спуск.

И этот миг настал. Один из хунхузов, пятясь, на долю секунды оглянулся.

Три выстрела подряд грохнули быстрее, чем можно сделать один вдох. Мышляев стрелял быстро и безжалостно, как умеют только наемные убийцы и завзятые дуэлянты. Трое бандитов, включая одноглазого главаря, рухнули как подкошенные. Женщины с криками бросились на землю.

Но четвертый, самый опасный, успел среагировать. Он полностью скрылся за спиной рыдающей наложницы, прижав лезвие кинжала к самой ее сонной артерии, создав идеальный живой щит. Он был неуязвим, медленно отступая в глубь двора ямэня. Мы проиграли…

Но в тот момент, когда, казалось, все пропало, со стороны стены раздался сухой, резкий щелчок штуцера.

Хунхуз дернулся. Из его лба, прямо между бровей, вылетел маленький красный фонтанчик. Глаза его остекленели. Он медленно, будто нехотя, начал оседать, как мешок, из которого высыпали зерно, выпустив из рук и женщину, и кинжал.

Я перевел взгляд на стену, окружавшую ямэнь. Там, с дымящимся штуцером в руках, спокойно и невозмутимо стоял Сафар. Он опускал свое оружие так, будто и впрямь снял с ветки глухаря.

Штурм Силинцзы был окончен.

Осталось только найти купчишку!

Глава 24

Глава 24

Угар боя схлынул, оставив после себя разрушения, пожары и трупы. Бой затих, но Силинцзы все еще гудел, как растревоженный улей: пора было наводить порядок в теперь уже нашем городке. Оглядевшись, я тут же начал отдавать приказы, дабы вернуть в город хотя бы подобие порядка.

– Загасить! – взревел я, указывая на фанзу, подожженную Софроном, из-под крыши которой выбивались жирные языки пламени. – Залить ее к чертям, пока на склады не перекинулось!

Пока я руководил тушением пожара, подошел Софрон, суровый и деловой.

– Потери подсчитали, Владислав Антонович. Три казака, десять тайпинов и пять нанайцев. Пятнадцать раненых. Потери хунхузов… да кто их там считал, раз в десять больше. Но дело не только в этом. – Он указал на догорающую фанзу. – Шашек почти не осталось. Пороха – дай бог на один серьезный бой. Нужно пополнять запасы.

Я молча кивнул. Победа всегда имеет свою цену, и не только в людях.

В стороне, под навесом, уже развернул свой лазарет доктор Овсянников. Ему, как и обещал, помогали нанайки. Они без брезгливости промывали раны, накладывали жгуты, выполняя все указания доктора.

Когда пожар был потушен, а раненые перевязаны, пришло время допроса. Пленных, тех, кто уцелел в мясорубке, согнали на площадь. Их было не больше дюжины – матерые, покрытые шрамами бандиты, которые, даже связанные, смотрели на нас с волчьей ненавистью. Я подозвал Лян Фу.

– Спроси их, где Тулишэнь, – приказал я.

Первым на допрос выволокли пожилого, седоусого хунхуза, видимо, кого-то из старших. Он сплюнул кровью на землю и, глядя мне прямо в глаза, злобно оскалился.

– Говорит, вы дураки, – бесстрастно перевел Лян Фу. – Говорит, господин Тулишэнь мудр. Он правит как ветер – его слышно везде, но увидеть нельзя нигде. Его здесь давно уже нет.

Эти слова ударили по лагерю, как похоронный звон. Я увидел, как помрачнели лица моих бойцов. Мы прошли через кровь и огонь, чтобы добраться до змеи, а гнездо оказалось пустым.

Но сильнее всех эта новость взбесила Сафара. Он стоял чуть в стороне, прислонившись к стене, и все это время молчал. Его лицо было бледным, все еще почти серым от контузии, но в глазах горел черный, недобрый огонь. И когда он услышал ответ, что-то внутри него, видно, оборвалось.

Одним неуловимым движением он оказался рядом с пленным. Прежде чем кто-либо успел среагировать, его рука метнулась вперед. Блеснул кинжал. Седоусый хунхуз захрипел, и из его горла хлынула темная, густая кровь. Он завалился набок, судорожно дергая ногами.

Сафар, не обращая на него внимания, уже шагнул к следующему пленнику. Его лицо исказилось, превратившись в страшную, безжизненную маску.

– Сафар, стоять! – Я бросился к нему, схватив за руку с кинжалом.

Он обернулся, и я увидел в его глазах чистое безумие. Он не узнавал меня. Его трясло. Пришлось применить силу, выкручивая руку, чтобы он выпустил оружие.

– Очнись! Что с тобой⁈ – рявкнул я ему прямо в лицо. – Прекрати это. Ты сам не свой!

Он несколько раз моргнул, будто выныривая из кровавого тумана. Безумие в его глазах медленно угасло, сменившись бездонной, выгоревшей пустотой. Он молча, не глядя на меня, развернулся и пошел прочь, тяжело, как старик, волоча ноги. Совсем горе помутило разум. Его было жаль.

Допрос, по сути, окончился ничем. Сафар скрылся в одной из фанз, чтобы побыть наедине со своим горем. Приказав Аодяну взять пленников, вывести их за городскую ограду, заставить выкопать общую могилу для всех хунхузов, а затем прикончить и закопать вместе с подельниками, мы с Левицким и хорунжим Афанасьевым направились в ямэнь. Нам очень хотелось осмотреть захваченное логово врага.

Резиденция Тулишэня, даже получившая повреждения в ходе боя, поражала кричащей роскошью в типично китайском стиле. Большие ворота, почти не пострадавшие от штурма, были выкрашены в иссиня-черный цвет, а в каждую их створку было вбито семь рядов огромных медных гвоздей с широкими шляпками – по семь штук в ряду. Мы уже знали, что делается это не для прочности, а из каких-то религиозных побуждений. Два массивных медных кольца покоились в зубах свирепых, с выпученными глазами львиных голов. Все это должно было внушать трепет, но сейчас, на фоне трупов и разрушений, выглядело жалкой, аляповатой бутафорией.

Внутри все оказалось еще занимательнее. Ямэнь был выстроен по всем правилам китайского архитектурного искусства: несколько открытых, продуваемых сквозняком залов, по сторонам которых располагались закрытые комнаты. Входы, выходы, размещение комнат – все строго по фэн-шую. Колонны из толстого, гладкого дерева, поддерживающие сводчатую крышу, выкрашены в черный цвет, а сам конек, щедро покрытый позолотой, украшали вычурные, покрытые зеленой глазурью глиняные драконы. Подняв голову, я увидел темнеющие на потолках искусно выведенные изображения фантастических тварей: драконов, фениксов и каких-то рогатых зверей, похожих на оленей. Внутри наблюдался хаос и бардак: в комнатах была повалена дорогая мебель, на полу валялись разбросанные шелка, курительные трубки из нефрита и пустые бутылки из-под сливового вина. Все кричало о богатстве и полном отсутствии вкуса.

Пройдя через несколько залов, мы попали в женскую половину. Здесь, в самой большой комнате, сбившись в кучу, как перепуганные куропатки, сидели восемь спасенных нами женщин. Это были наложницы Тулишэня – молодые, красивые, самых разных кровей: смуглые маньчжурки, скуластые монголки, тоненькие, похожие на лесных духов эвенкийки и даже одна совсем юная нанайка, смотревшая на нас с диким ужасом. Они были одеты в яркие, но теперь измятые и местами испачканные сажей шелковые халаты-ципао с высоким воротом и косым запа́хом. У одной халат был цвета молодой листвы, у другой – алый, как закатное солнце, у третьей – глубокого, почти черного цвета индиго. Под халатами виднелись широкие штаны из тонкого хлопка. Длинные, черные как смоль волосы у большинства были распущены и спутаны, лишь у одной они оставались заплетены в сложную прическу, украшенную парой вычурных гребней, чудом уцелевших в суматохе штурма. У двух девушек лица были выбелены рисовой пудрой, которая теперь смешалась с грязью и слезами, создавая жутковатую маску.

Лян Фу, которого я позвал для перевода, задал им единственный интересовавший нас вопрос:

– Видели ли они Тулишэня?

Ответ был один, унылый и повторяющийся: нет, господина давно не было. Он мог пропасть на неделю, на месяц, а потом появиться на одну ночь и снова исчезнуть. Одна из наложниц, самая запуганная, прошептала, глядя в пол:

– Он не приходит сам. Но его глаза всегда здесь. Он все видит.

Особое внимание привлекла китаянка – та самая, которую своим выстрелом спас Аодян. Она не просто сидела, она словно вросла в свою циновку, стараясь не делать ни малейшего движения, и ее лицо было искажено не столько страхом, сколько постоянной, изнуряющей болью. Рядом с ней на полу валялись крохотные, похожие на игрушки туфельки, расшитые жемчугом и шелком – символ статуса, который теперь казался издевательством. Но на ногах ее были не они, а толстые, грязноватые обмотки из плотной ткани. Да и запах от нее шел ужасный, я приказал, чтобы привели доктора, если он не сильно занят. И спустя десять минут он пришел.

– Доктор, посмотрите, что с ней, – приказал я Овсянникову.

Когда врач приблизился, женщина испуганно отшатнулась, пытаясь спрятать ноги под халатом. Понятное дело: ее реакция была такой, словно он собирался ее обесчестить.

– Лян Фу, успокой ее. Скажи ей, что это доктор. Он хочет помочь, – сказал я.

Лян Фу заговорил с ней мягко, и после долгих уговоров она, дрожа всем телом, наконец позволила доктору прикоснуться к себе.

– Сударыня, позвольте… – Овсянников попытался размотать бинты, но они были затянуты так туго, что не поддавались. Пришлось достать из сумки хирургические ножницы.

Лента поддавалась не сразу, слой за слоем он разрезал плотную, пропитавшуюся потом ткань. И по мере того, как он это делал, воздух сгущал тяжелый, сладковато-трупный запах застарелых ран и гнили, который пытались перебить какие-то благовония.

Наконец последний слой был снят. То, что мы увидели, заставило даже меня, человека, видевшего немало, отшатнуться. Это не было похоже на ногу – скорее на свиное копытце. Изуродованная, сросшаяся масса, где четыре сломанных пальца были навсегда подогнуты под свод стопы. Кожа была бледной, мертвенной, местами покрытой мозолями от постоянного давления.

Овсянников долго молчал, потрясенно глядя на это чудовищное увечье. Затем поднял на меня лицо, бледное от ужаса и врачебного негодования.

– Это… это варварство, – выдохнул он. – Это не болезнь и не травма. Это целенаправленное, методичное увечье. Кости свода стопы сломаны и сращены неправильно. Я слышал об этом, но никогда еще мне не доводилось видеть такой стопы.

Он осекся, не в силах подобрать слов, затем снова аккуратно, стараясь не причинять боли, забинтовал ногу обратно.

– Вы можете ей помочь, Леонтий Сергеевич? – с состраданием в голосе спросил Левицкий.

Врач лишь покачал головой.

– Нормально ходить она не сможет. Никогда. Каждый шаг для нее – пытка. Медицина здесь бессильна: это не лечится.

Я смотрел на эту красивую калеку, на ее крошечные, похожие на драгоценности туфельки, и на то, что они скрывали, и с ледяной ясностью думал, что мир, который считает такое уродство признаком аристократизма, действительно заслуживает того, чтобы его сожгли дотла. К чертям всех этих Тулишенов: пора навести в этом бардаке хоть подобие порядка.

– Тяжело же в Китае быть знатной женщиной! – печально заметил Левицкий.

– Много лучше, чем родиться крестьянкой: китайские поселяне лишних девочек без долгих рассуждений берут и топят, – мрачно отозвался врач.

После того как доктор вынес свой безжалостный вердикт, я оставил его с искалеченной девушкой и прошел в глубь ямэня.

Софрон с несколькими бойцами уже методично вскрывали сундуки и шкафы. И мы нашли казну.

В дальнем, обитом железом ларе, под грудой шелковых халатов были небольшие, но тяжелые, как судьба каторжан, кожаные мешочки. Когда Софрон развязал один из них, на грубый стол высыпался золотой песок и тяжелые самородки с неровными краями – живое, не знавшее еще огня переплавки речное золото. Мы насчитало свыше пятидесяти пудов! Похоже, здесь была собрана дань со всех рудников подпольной империи Тулишэня.

Но это было еще не все. Мы взломали дверь в личные покои хозяина, и нас окутал тяжелый, спертый воздух, пропитанный призрачным присутствием владельца – ароматами сандала, опиума и сушеных трав. Стены были заставлены высокими лакированными шкафами с золотой росписью и медными замками в виде летучих мышей.

Содержимое этих шкафов ошеломляло. По соседству с хрупкой красотой жила холодная сталь. Одни полки были уставлены тончайшим фарфором – почти прозрачными пиалами и массивными вазами с изображением драконов, гоняющихся за жемчужиной. На других покоилась коллекция оружия: инкрустированные серебром мечи-дао, короткие маньчжурские луки и даже пара европейских кремниевых пистолетов.

Отдельная комната, не то кабинет, не то аптека, была сплошь заставлена полками, заваленными ворохами мешочков и плетеных корзин. Мы с Левицким принялись их перебирать. Чего тут только не было! Пряные травы, грибы-линчжи, похожие на деревянные уши, скрученные в кольца вяленые змеи и даже пучки высушенных морских коньков. В дорогой, обитой шелком шкатулке хранились главные сокровища: желтоватый, похожий на корчащегося человечка корень женьшеня и кусок тяжелого, почти черного рога носорога – снадобья, ценившиеся в этих краях дороже золота.

Но самое поразительное ждало нас в ларце из слоновой кости. Это были сокровища гарема. На алом бархате лежала россыпь женских украшений, от которых захватывало дух. Серебряный, покрытый тончайшей эмалью букет цветов для прически. Крупная вызолоченная бабочка с глазами из зеленого нефрита. Я представил, как она трепетала в черных, как смоль, волосах прекрасной женщины – одной из тех, что мы спасли пару часов назад. Серьги в виде крошечных стрекоз с крыльями из перламутра и золотых кузнечиков с проволочными усами. А на самом дне, сверкая всеми цветами радуги, лежал венец из десятков самоцветов, нанизанных на тончайшую серебряную проволоку.