Текст книги "Тай-Пен (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Вот бы послать моей Ольге! Рядом Левицкий громко восторгался изящным браслетом, и даже Софрон, простой мужик, одобрительно разглядывал отменной работы перстень, целиком выточенный из нефрита. И тут я, глядя на своих людей, вдруг остро ощутил, как не хватает нам нормального человеческого отдыха. Ладно я – хоть проехался до Петербурга и обратно, с князьями дела делал, в ресторанах шампанское пил. А они? Сидели в лесу сиднем, света белого не видя, а Овсяников вон вообще в плену побывал…

Поэтому вечером, чтобы хоть как-то стряхнуть с людей оцепенение и усталость после боя, я приказал устроить ужин в главном зале ямэня. Перепуганных до смерти поваров Тулишэня вытолкали из каморки, где они прятались. Через Лян Фу я передал им короткий и ясный приказ: готовить ужин, самый лучший, какой они умеют. И добавил, глядя каждому в глаза, что пробовать каждое блюдо они будут первыми. Если хоть у кого-то из нас после ужина заболит живот – их всех сварят заживо в их же собственных котлах. Судя по тому, как все закивали, угроза была понята правильно.

Пока они готовили ужин, я отправился проверить, все ли благополучно в городе. Выйдя на главную площадь перед ямэнем, поразился: картина, открывшаяся мне, не имела ничего общего с недавней битвой. Казалось, я попал не в захваченный вражеский город, а на какой-нибудь обжорный рынок где-нибудь в Иркутске.

Повсюду горели костры, и над ними на простых треногах из веток дымились котелки. Мои каторжане, отбросив ружья, уже пекли пресные лепешки прямо на раскаленных камнях. Казаки сноровисто щипали упитанных фазанов, явно собираясь их зажарить. Тут же варилась каша – и уже привычная нам чумиза, и трофейный рис, и диковинная пайза.

– Жрать очень охота, вашблагородь! – ответил один из казаков. – С вечера маковой росинки во рту не было!

– Это ладно, я же не ругаю, – успокоил его я. – Только надо бы караулы расставить да за воротами проследить, чтобы никто не убежал. Нам еще прииски брать. Лучше будет, чтобы там никто раньше времени не всполошился!

Неподалеку отряд тайпинов, будто уже позабыв о войне, сгрудился вокруг своего котла. В синих походных куртках, с непроницаемыми, спокойными лицами они своими длинными тонкими палочками деловито уписывали какую-то похлебку с лапшой и овощами. В сторонке нанайцы Аодяна, в своих одеждах из рыбьей кожи выглядевшие посредине маньчжурского городка как явившиеся из дебрей лесные духи, сосредоточенно потрошили несколько свиных туш. Каждая группа – казаки, каторжане, тайпины, нанайцы – жила своей, обособленной жизнью, обустраивая бивуак так, как привыкла у себя дома. И весь этот шум, чад и бытовая суета создавали странное ощущение мира посреди только что отвоеванной вражеской цитадели.

И пока я глядел на эту причудливую картину: дымящиеся руины, деловитые похоронные команды, приготовление еды, суету у импровизированного лазарета, – мне невольно вспомнились собственные молодые годы. Тогда я точно так же безрассудно жил одним днем, не загадывая далеко. Много ли надо солдату: получил свою пайку, да долю добычи – больше ничего и не нужно. А над высокими материями пусть начальство голову ломает.

Пройдя площадь из конца в конец, я углубился в лабиринт городских улиц. Здесь повсюду были видны следы недавней жизни, грубо оборванной нашим вторжением. Улицы здесь оказались узкими, едва ли на две повозки, но удивительно пестрыми. Из дверей лавок, чьи ставни были сорваны или пробиты пулями, свисали вывески – длинные доски, покрытые черным лаком. На них жирными, выпуклыми иероглифами – золотыми, алыми, зелеными – были выведены названия ханов, торговых заведений. Где-то торговали шелком, где-то – сбруей, а над дверью мастера-шорника висел небольшой, искусно вырезанный из дерева хомут. Над входом в каждую лавку покачивались на ветру фонари из стекла и промасленной бумаги, расписанные яркими птицами, цветами и драконами. Все это придавало городку до странности праздничный, живой вид, который теперь казался кощунством на фоне трупов, валявшихся в пыли.

Наконец Лян Фу доложил мне, что ужин готов, и мы вновь собрались в ямэне. Нам накрыли в отдельной, очень уютной комнате. Вдоль стен тянулись широкие лежанки, каны, покрытые гладкими циновками. В центре стоял низкий красный столик, на который тут же начали подавать еду. Скатерти не было, вместо нее рядом с каждым из нас положили по листу шершавой коричневой бумаги – нечто вроде китайских одноразовых салфеток.

Появились первые блюда, и я понял, что повара решили показать все свое искусство. Сначала в ход пошли закуски: фрукты, миндаль, затем капуста, похожая на цветную, и мелко нарезанные огурцы в остром соусе. Мы с Левицким, Софроном, Мышляевым и казачьим хорунжим, изголодавшиеся за дни похода, тут же набросились на еду. Жаль, не знали, что это только начало!

Затем пошли блюда посерьезнее: в маленьких фарфоровых чашечках одна за другой на столе появлялись все новые яства. Жареная курица, нарезанная на мелкие кусочки, без единой косточки. Рис, сваренный с миндалем. Суп из ласточкиных гнезд. Вареная свинина, чуть поджаренная, в кисло-сладком соусе. Затем снова свинина, но уже с грибами и какой-то морской капустой, похожей на склизкие, но вкусные огурцы-трепанги. Подали даже краба! Откуда в этих глухих горах морские продукты – осталось решительно непонятно. Мясо всегда было без костей, покрошенное так, чтобы его удобно было брать палочками, и имело столь ловко измененный приправами и соусами вкус, что и не понять, что там такое на самом деле. В качестве приправы на столе стояли пиалы с соей и уксусом.

Слуги, полуголые из-за жары, что шла от кухонных печей, едва успевали менять блюда и подливать нам в крохотные чарки сливовое вино. Оно было скорее похоже на сладкую настойку, но било в голову на удивление быстро.

Напряжение, висевшее в воздухе весь день, начало понемногу спадать. Люди шумели, смеялись, угощая друг друга кусками со своей тарелки. Я видел, как раскраснелся обычно хмурый Софрон, как Левицкий с аристократическим любопытством пробует очередное диковинное блюдо. На миг показалось, что все самое страшное позади, что мы победили и теперь можем позволить себе этот короткий отдых.

Напротив меня сидел Тит. Наш исполин с аппетитом, способным опустошить казан на целую артель, без разбору отправлял в рот содержимое всех чашек, до которых мог дотянуться. Я видел, как он подцепил палочками что-то черное, блестящее, покрытое густым соусом, и с хрустом сжевал.

– Ух, добрая штука! – пробасил он, вытирая жирные губы тыльной стороной ладони. – То ли гриб, то ли хрящик какой. Сладковатый. Эй, китаец, – бесцеремонно ткнул он пальцем в сторону Лян Фу, который ел молча и сосредоточенно. – Чего это я сейчас съел? Скажи повару, пусть еще тащит!

Лян Фу поднял на него свои невозмутимые глаза. Он спокойно осмотрел пустую чашку, затем перевел взгляд на Тита.

– Это летучая мышь, – произнес он все тем же ровным голосом.

Тит замер. Его челюсти перестали двигаться. Он уставился на Лян Фу, потом на пустую чашку, потом снова на Лян Фу. Лицо его медленно приобретало зеленоватый оттенок.

– Кто?.. – переспросил он шепотом.

– Летучая мышь, – терпеливо повторил Лян Фу. – Крылан. Их ловят в пещерах, жарят целиком в медовом соусе. Считается большим деликатесом.

За столом наступила гробовая тишина. Все – и Левицкий, и Софрон, и казачий хорунжий – смотрели на позеленевшего Тита. Тот сглотнул. Затем медленно, очень медленно отставил от себя чарку с вином, прижал обе руки ко рту и, оттолкнув стол, вывалился из комнаты. Снаружи тут же донеслись характерные звуки, свидетельствующие о том, что его богатырский желудок решил не принимать экзотический деликатес. Впрочем, они тотчас потонули в гомерическом хохоте. Софрон так ржал, что подавился, и хорунжему пришлось что есть сил молотить его по спине. Я тоже усмехнулся, но мысль, промелькнувшая в голове, была отнюдь не веселой. Летучие мыши, медовый соус, грязные рынки… где-то в другом, будущем мире именно с такой вот дряни, съеденной каким-то простодушным китайским Титом, и начнется очередная всемирная зараза, которая унесет миллионы жизней. Впрочем, до этого было еще далеко.

Когда сконфуженный великан вернулся за стол, я поднял свою чарку: вдруг нестерпимо захотелось сказать моим соратникам, как я счастлив и горд вести их от победы к победе.

– Други! – Мой голос прозвучал громче, а шатало меня сильнее, чем я ожидал. Вот что значит полгода не пить!

Однако все в зале замолчали, ожидая моей речи. Ну что ж, вынул нож – бей, поднял стакан – пей до дна!

– Соратники мои! Мы одержали новую победу. Все держались молодцом! И пусть подлец Тулишэнь пока избежал наших пуль – это ничего не меняет! Мы захватили его столицу. Мы сидим в его доме и едим его еду. Теперь это наша земля! Мы не уйдем отсюда. Никогда! Заберем его прииски, укрепимся и будем ждать, пока он не подвернется на прицел! За вас, парни! Ура!

– Ура-а-а! – грохнул в ответ дружный, пьяный рев.

Бойцы вскочили, поднимая чарки. В этот самый момент, когда казалось, что мы хозяева этого мира, что мы достигнем всего, чего пожелаем…

…со двора вдруг донеслись яростные чужие крики, звон разбитого стекла и сразу же сухой, резкий треск ружейного выстрела.

Глава 25

Глава 25

В зале мгновенно воцарилась гробовая тишина. Пир был окончен. Выхватив револьвер, я бросился наружу. За мной, опрокидывая столы, хлынули мои командиры.

Картина, открывшаяся во дворе, не оставляла никаких сомнений в происходящем. Несколько пьяных, раскрасневшихся казаков, буквально едва державшихся на ногах от выпитого байцзю, пытались выломать дверь в лавку напротив. Другие, хохоча, тащили за волосы упирающуюся, визжащую китаянку. Путь им преградили тайпины Лян Фу. Сам командир что-то гневно выговаривал хорунжему, путая русские и китайские слова, а его люди, сжимая в руках тесаки-дао, живой стеной окружили обоих. На земле уже валялся один из казаков, которому, видимо, прилетело по голове то ли прикладом, то ли обухом топора. Выстрел, как я понял, был сделан в воздух, чтобы остудить зарвавшихся «союзников».

К меня от поднявшегося бешенства потемнело в газах. Ворвавшись в самую гущу, буквально раскидывая дерущихся, я несколько раз выстрелил в воздух и заорал так, что у самого зазвенело в ушах.

– Прекратить! ****! *****!!! Что здесь за бардак? Вы что себе позволяете, стервятники⁈

Мое появление подействовало как ушат ледяной воды. Казаки, тяжело дыша, неохотно отступили. Хорунжий Афанасьев, красный от стыда и злости, пытался что-то кричать своим, но его никто не слушал.

– Мы не банда разбойников! – продолжал я чеканить слова. – Грабить и насиловать запрещено! Мой приказ ясен⁈

Ответ мне пришел из казачьей толпы. Вперед выступил коренастый, бородатый казак с дерзкими, налитыми кровью глазами.

– А добыча? – выкрикнул он, и его поддержал пьяный, одобрительный гул. – Нам за добычу обещано! Мы за нее кровь проливали!

Повернувшись, я уставился ему прямо в глаза, почувствовав, как за моей спиной напряглись каторжане, готовые в любой момент броситься в драку. Воздух стал плотным, в нем пахло бунтом. В этот момент слова были бессильны. Нужна была только сила.

Быстро сделав шаг вперед, я нанес мощный, разящий удар. Казак, не ожидая этого, дернулся, но было поздно. Мой кулак коротко и сухо врезался ему в челюсть. Станичник мешком рухнул на землю.

– Те, кто не подчиняется моим приказам, не мои бойцы, – произнес я ледяным, не терпящим возражений тоном, обводя взглядом ошеломленную, притихшую толпу. – Золото получат те, кто дойдет со мной до конца и будет драться, когда я прикажу. А кто пришел сюда грабить и тискать баб, может убираться прямо сейчас! Вон!

Они молчали, переводя взгляды с меня на своего лежащего товарища. Обида, пьяная злость и уязвленная гордость боролись со страхом и уважением к силе. Наконец, пьяные казаки, что-то бормоча и ругаясь, подхватили оглушенного дружка и отошли в сторону, собираясь в свой отдельный, шумный казачий круг. Афанасьев поспешил к ним, и я слышал, как он, то срываясь на крик, то уговаривая, пытался вразумить своих «орлов». Увы, конфликт не был исчерпан. Не добившись от своих ничего вразумительного, ко мне подошел хмурый хорунжий Афанасьев.

– Казаки волнуются, господин начальник, – сказал он, не глядя в глаза. – Завтра с утра круг соберем, решать будем, как дальше быть.

Я понял, что это означает. Союз наш висел на волоске. Пришлось, не доверяя больше никому, лично расставить караулы. Самые ответственные посты у стен и складов заняли мои мышляевцы и старые каторжане, которым я доверял как себе. Бесшумные тени нанайцев растворились в ночной тьме по внешнему периметру. А внутренний порядок в городке я поручил дисциплинированным тайпинам Лян Фу, которые с холодным рвением взялись за дело. Только после этого, убедившись, что лагерь под надежной охраной, я вернулся в ямэ-нь и, не раздеваясь, рухнул прямо на широкий, покрытый циновками кан в личных покоях Тулишэ-ня. Сон, тяжелый, как свинец, и полный тревожных видений, навалился мгновенно.

Утро встретило нас напряженной, злой тишиной. Казачий круг, собравшийся на площади, гудел как растревоженный улей. Выйдя на крыльцо ямэня вместе с Мышляевым и Софроном, я наблюдал за этим зрелищем. Казаки выступали один за другим. Наконец, толпа расступилась, и ко мне подошел Афанасьев. Лицо его было серым, измученным.

– Круг решил, – не глядя мне в глаза, глухо произнес он, – что мы уходим. Говорят, раз добычи нет, то и воевать дальше смысла нет.

– А как же ваше слово? – спросил я холодно. – Уговор как же?

– Слово чести против голодных семей не устоит, Владислав Антонович. Убедить не смог. Прости!

Решение круга, в общем, было ожидаемым, но злость все равно поднялась во мне черной волной. Потерять сейчас три десятка лучших бойцов было непозволительной роскошью. Надо было переломить ситуацию. Но при этом не поставить под угрозу дисциплину.

– Софрон, – не оборачиваясь, приказал я. – Принеси один мешок, из тех что в «казне». С золотом.

Затем я обернулся к казачьему кругу. Хорунжий еще пытался переубедить своих людей, но уговоры Афанасьева тонули в злом, пьяном гуле. Пришло время вмешаться. И я шагнул в круг.

Казаки расступились, пропуская меня, в их глазах читалась смесь упрямства, обиды и вызова.

– Простите, что вмешиваюсь в ваш круг, казаки, – начал я нарочито спокойно. – Не по уставу это. Но дело у нас общее. Я вчера погорячился. За то прощенья прошу.

Наступила тишина. Такого они не ожидали.

– Но и вы меня поймите. – Я обвел их тяжелым взглядом. – Я вам командир, пока мы в походе. А в походе у меня один закон – порядок. И я не потерплю того, что было! – Мой голос лязгнул металлом. – Грабят только подлецы и трусы, что за бабьими юбками прячутся, пока другие кровь льют! Поняли⁈

Мои слова повисли в воздухе. Никто не ответил.

– Мы пришли сюда не за шелковыми тряпками! – продолжал я, повышая голос. – Мы пришли за головой зверя, который на нашей земле наших же людей резал! Да, враг хитер, в норе его не оказалось. И что, теперь хвост поджать и по домам с наворованными побрякушками? А те, кто в земле остался, они за что головы сложили? За то, чтобы вы тут лавки потрошили?

Я помолчал, давая словам дойти до каждого.

– Вы добычи хотите? Правильно хотите! За кровь надо платить! Так я вам говорю – вся добыча еще впереди! Но не тащите по углам, как крысы! – выкрикнул я, резко выбрасывая руку вперед. – А соберите все в общую казну! Ранят тебя – вот тебе из этой казны серебро на лечение. Убьют – твоей семье доля пойдет, чтобы вдовы и сироты с голоду не помирали! У казаков же от века так было! Верно я говорю, казаки⁈

– Верно… верно… – сначала тихо, а потом все громче прокатилось по кругу. В их глазах зажегся огонек понимания. Я чувствовал, что переломил настроение.

Тем временем Софрон вернулся с тяжелым кожаным мешком. Взяв его, я прошел в самый центр круга, высоко поднял его над головой.

– Вы хотели добычи, казаки? – спросил я громко. – Вы ее получите.

С этими словами я развязал мешок и высыпал на подстеленную рогожу груду золотого песка – часть той добычи, что мы взяли в ямэне.

– Это половина вашей платы. Здесь хватит, чтобы ваши семьи сытно перезимовали. Берите, и уходите. Только знайте – вы уйдете не как казаки, а как наемники, не сделавшие и половины работы. Вы мне помогли, и я был вам благодарен, как землякам, и готов прийти на выручку. В поход я пошел не за золотом и побрякушками, а чтобы в мой дом больше никто и никогда не пришел без спросу, мы же соседи, и вас это касалось!

В кругу повисла тишина. Я ударил в самое больное место – в их казачью гордость. Одно дело – уйти из-за обиды. И совсем другое – взять деньги и сбежать, не доделав дело.

– А вторая половина, – я сделал паузу, – ждет нас на приисках Тулишэня. Но ее получат те, кто дойдет до конца. А не те, кто повернул назад. Выбирайте.

Они молчали, переглядываясь. Я видел, как на лицах упрямство борется с жадностью и стыдом.

И в этот момент из-за спин моих бойцов, наблюдавших за кругом, вышел старый забайкалец Парамон. Он был не амурский, а из наших, нанятых Мышляевым. Он подошел и встал рядом со мной.

– Стыдно мне за вас, служивые, – сказал он тихо, но его старческий, дребезжащий голос прозвучал в наступившей тишине как набат. – Смотрите, станишники, вот я, старик. Меня командир ваш силой не неволил, я сам пошел. И фунта золота он мне не сулил. Пошел, потому что земля наша горит от этой нечисти. Пошел за веру и за товарищей. – Он обвел казаков выцветшими, строгими глазами. – А вы… Вы честь казачью на шелковую тряпку и бабу меняете? Из-за этого ли прадеды ваши с Ерофеем Хабаровым на Амур приходили?

Слова старика ударили посильнее иного кулака. Казаки опустили головы. Кто-то крякнул, кто-то тяжело вздохнул. Стыд был лучшим лекарством. Хорунжий Афанасьев, почувствовав, что момент настал, вышел в центр.

– Старик прав, – сказал он твердо. – И командир наш прав. Хватит дурить. Мы дали слово. Идем до конца. Кто со мной?

После долгого, шумного спора круг решил: они остаются.

Конфликт, казалось, был исчерпан, но я понимал, насколько хрупок этот мир. Нужно было немедленно занять их делом.

– Привести пленных! – приказал я.

Когда Ичень Линя и двух проводников-рабов притащили на площадь, я велел расстелить на земле большой лист шелка, захваченный в ямэне.

– Рисуй! – Я ткнул в шелк обгорелой веткой. – Рисуй карту, слизняк. Каждый ручей, каждую тропу, каждый прииск. Если соврешь хоть в чем-то – скормлю тебя свиньям. Живьем.

Под взглядами всех командиров, дрожа от ужаса, Ичень Линь начал рисовать. И на белом шелке линия за линией проступала карта крови – схема долины реки Мохэ. Пять клякс обозначали главные прииски: «Золотой Дракон», «Нефритовый Ручей», «Тигровый Зуб»… Я смотрел на эту карту и понимал, что наш поход еще даже не начался.

– Надо послать разведчиков, – сказал я, поднимаясь. – Мы должны знать, что нас там ждет.

Едва напряжение на площади спало, и казаки, ворча, разошлись по своим местам, в мой импровизированный штаб-ямэнь явилась делегация. Впереди, выступая в роли переводчика и защитника, шел Лян Фу. За ним, опасливо оглядываясь и низко кланяясь, семенили трое пожилых китайцев – судя по потертым, но добротным халатам, местные лавочники.

Они пали на колени, но я жестом велел подняться.

– Говори, Лян Фу, с чем пришли?

– Они благодарят Великого Тай-пена за избавление от яо, – начал Лян Фу официальным тоном. – Но пришли с жалобой. Ночью, когда начался тот шум, несколько твоих бородатых воинов… – он сделал многозначительную паузу, – выломали двери в их лавки и забрали товар. Шелк, табак, серебряные украшения из мастерской…

Мои брови сошлись на переносице. Значит, не только баб пытались тискать. Кое-что из ночной казачьей добычи осталось в их переметных сумах.

– Пусть опишут, что пропало, – приказал я.

Пока Лян Фу составлял скорбный список, я подозвал Мышляева.

– Александр Васильевич, деликатное дело: возьми двоих самых верных и пройдись по расположению наших… союзников. Без шума, но внимательно. Ищи узлы, мешки, все, что плохо лежит.

Через час Мышляев вернулся. Он молча положил на стол три туго набитых холщовых узелка. Внутри оказались именно те вещи, что описали лавочники: несколько рулонов дорогого шелка, пачки табака и пара изящных серебряных браслетов. Я вызвал хорунжего Афанасьева. Его лицо стало каменным, когда он увидел добычу.

– Вернуть хозяевам. Немедленно! – холодным тоном приказал я.

Когда униженно кланяющиеся лавочники ушли со своим добром, ко мне приблизился хмурый Софрон.

– Ты, конечно, все правильно сделал, командир, – глухо произнес он, глядя в сторону от меня. – Справедливо, ничего не скажешь. Только и казаки ведь по-своему правды искали. Мы ямэнь взяли, там сокровищ – на полсотни таких лавок. А это ведь и их кровная добыча тоже. По справедливости, им тоже доля положена. Вот они ее и взяли, как умеют, по-простому.

Поразмыслив, я понял: мой старый товарищ прав. Казаки – простые люди, им трудно воевать за будущие деньги, сидя при этом на голодном пайке. Надо дать им что-то прямо сейчас.

– Хорошо, – наконец сказал я. – Неси сюда все серебро.

– А золото?

– Золото – оно ведь с приисков, так? А их наняли, чтобы отбить эти прииски. Значит, золото это наше и разделу не подлежит. А вот серебро – да, это часть добычи.

По моему приказу на площади, перед строем всего войска, выложили все ценности, захваченные в ямэне. Я оставил только самородное золото – это была казна отряда. А все остальное: слитки серебра, шелка, фарфор, нефритовые безделушки, женские украшения, – все, что наживал Тулишэнь годами, теперь лежало одной большой, сверкающей кучей. Увы, пришлось забрать и украшения тулишеновских наложниц и жен. Опечаленные таким поворотом дела, красавицы тоже явились на площадь, посмотреть, как будет происходить дележ дорогих им финтифлюшек. Даже китаянка с бинтованными ногами, с трудом ковыляя в крохотных туфельках, явилась и села на заботливо принесенную ее подругами скамеечку.

Тем временем на площади собрались все мои люди: и казаки, и нанайцы, и каторжане, и тайпины.

– Это ваша добыча! – прокричал я, чтобы слышали все. – Всех, кто вчера дрался за этот город! Делите поровну!

Напряженная тишина взорвалась одобрительным гулом. Недовольство и обиды были забыты. Казаки, мышляевцы, каторжане, тайпины и даже молчаливые нанайцы – все подходили и брали свою долю.

Сафар, до этого молча стоявший в стороне, тоже приблизился к груде сокровищ. Но рука его потянулась не к серебру. Среди россыпи украшений он заметил изящную заколку для волос в виде стрекозы с тонкими, ажурными крыльями. Он взял ее, повертел в пальцах и молча, ни на кого не глядя, пошел в сторону лазарета.

Я незаметно проследил за ним глазами. Он зашел под навес, где сидела спасенная нами китаянка с изуродованными ногами. Та испуганно вскинула на него глаза. Сафар, не говоря ни слова, протянул ей на открытой ладони заколку. Девушка с недоверием и удивлением смотрела то на его суровое, покрытое шрамами лицо, то на хрупкое серебряное сокровище. Затем медленно, очень медленно, протянула руку и взяла дар. И на ее измученном последними треволнениями лице впервые за все это время мелькнула слабая, неуверенная улыбка.

Увидев это, я тотчас отвернулся, стараясь, чтобы меня не заметили.

После того как хрупкий мир с казаками был восстановлен, я вызвал к себе двух проводников-китайцев, тех самых бывших рабов, что когда-то бывали на местных приисках Тулишена. Один был постарше, угрюмый и молчаливый, другой – совсем юнец, верткий и с быстрыми, умными глазами. Звали его Сяо Ма – Маленькая Лошадь. Я долго пытался вспомнить, где слышал это имя, но так и не сумел этого сделать.

Мы встали у карты, нарисованной бывшим приказчиком на шелке.

– Мне нужны глаза и уши там. – Я обвел пальцем россыпь клякс, обозначавших прииски. – Вы двое знаете эти места, окрестные тропы. Знаете, как прятаться, как обойти и, самое главное, как не попадаться на глаза. Пришло ваше время!

Лян Фу переводил мои слова.

– Ваша задача – под видом бродячих батраков просочиться в долину. Никто не должен вас заподозрить. Осмотрите каждый прииск. Мне нужно знать все: сколько там охраны, укрепились ли они, есть ли патрули. Живы ли рабы. Выясните все, что сможете, и немедленно возвращайтесь.

Я посмотрел на Сяо Ма. Он, в отличие от своего старшего товарища, смотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде была не рабская покорность, а злая, острая решимость.

– Это очень опасно, – сказал я. – Если вас поймают, живьем сдерут кожу.

– Мы не боимся, Тай-пэн, – перевел ответ юнца Лян Фу. – Эти яо убили наших братьев. Мы хотим видеть, как ты сожжешь их фанзы!

Кивнув, я выдал им с собой пару лепешек, фляги с водой и ножи. Больше им давать было нельзя – это выбивалось бы из легенды о бедных поденщиках-кули. Той же ночью, когда над Хинганом взошла ярко-желтая ущербная луна, они, как два призрака, выскользнули из ворот и растворились в тенях. Нам оставалось только ждать

Прошло два дня тяжелого, мрачного ожидания. Мы латали стены, чистили оружие, тренировались в стрельбе – особенно нуждались в этом тайпины, – но все это было лишь способом занять руки, пока разум напряженно анализировал тишину, что шла с юга, со стороны Хинганского хребта. Отправленные в разведку Сяо Ма и его товарищ, казалось, растворились на этой враждебной земле.

Они появились на исходе вторых суток. Вернее, появился один из них. Когда дозорный на стене поднял крик, мы сначала подумали, что это нападение. Но это пришел Сяо Ма, и вид его был страшен. Он бежал, шатаясь, как пьяный, одежда превратилась в лохмотья, на лице запеклась кровь. Ворвавшись в ворота, он рухнул на землю, задыхаясь.

Когда его отпоили водой и перевязали неглубокую рану на плече, он смог говорить. Его старшего товарища убили – нарвались на разъезд хунхузов, когда уже возвращались. Уходя от погони, разделились. Выжил только он.

– Новости… – выдохнул он, глядя на меня воспаленными, лихорадочными глазами. Лян Фу тут же опустился рядом, чтобы переводить. – Ваша победа… она как ветер… как степной пожар… Слухи уже дошли до приисков.

По его сбивчивому, торопливому рассказу перед нами начала вырисовываться удивительная картина. Наша дерзкая атака на Силинцзы, самое сердце разбойничьей империи, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Система, державшаяся на страхе и силе, дала трещину. На двух дальних приисках, самых маленьких и слабо охраняемых, хунхузы, услышав, что гнездо разорено, а хозяин сбежал, просто ударились в панику. Бросив все, они разбежались по горам, пытаясь спасти свои шкуры. Рабы же, воспользовавшись моментом, перебили оставшихся надсмотрщиков и тоже ушли – кто в горы, кто в степь, кто куда. Там теперь царили хаос и запустение.

Но на двух центральных, самых больших и богатых приисках – «Золотом Драконе» и «Тигровом Зубе» – все было иначе. Туда, как мухи на мед, слетелись все уцелевшие после штурма Силинцзы. Самые верные, самые жестокие и отчаянные головорезы Тулишэня сбились в одну стаю. Они укрепили штольни, выставили засады, превратив прииски в настоящие волчьи логова.

– Они не бегут, – закончил свой рассказ Сяо Ма. – Они ждут. И они очень злы.

До пятого, самого главного прииска, где, по слухам, находился личный склад Тулишэня, разведчики так и не добрались. Все тропы, ведущие туда, были намертво перекрыты усиленными патрулями.

Я слушал его, и во мне боролись два чувства. Радость от того, что империя Тулишэня начала гнить и рассыпаться сама по себе. И понимание того, что ядро этой гнили – самые отборные, самые безжалостные убийцы – теперь собралось в одном месте, готовое к последнему, смертельному бою. Враг был ослаблен, но одновременно стал и гораздо опаснее.

Больше ждать было нечего. Разведка дала нам ясную картину: враг расколот, часть его рассеяна, но ядро, самое злое и крепкое, ждет нас. Медлить – значит дать им время опомниться, перегруппироваться, возможно, даже получить подкрепление. Я отдал приказ выступать немедленно.

Оставив в Силинцзы крепкий смешанный гарнизон под началом Левицкого и Софрона – людей, которым я с легким сердцем мог доверить наш тыл, – я повел свой сводный ударный кулак в горы.

Путь оказался куда тяжелее, чем представлялось. Широкая дорога, накатанная арбами, осталась позади, сменившись узкой, едва заметной тропой. Она змеилась вдоль русла реки Мохэ, то ныряя в сырые, поросшие мхом ущелья, то карабкаясь по крутым каменистым склонам. Повозки вскоре пришлось оставить – их колеса то и дело застревали между валунами. Провиант перегрузили на спины верблюдов и лошадей. Но даже животным пришлось тяжело – они скользили и падали на крутых подъемах. Особенно сильно досталось верблюдам – ведь их копыта не были подкованы. Приходилось то и дело развьючивать их и буквально на руках общими усилиями протаскивать через самые гиблые места.

Река, наш единственный ориентир, несла свои мутные, желтоватые воды с яростным ревом. То и дело ее русло преграждали каменистые пороги, и тогда Мохэ вскипала, превращаясь в бурлящий, пенистый поток. Казаки и мои каторжане, глядя на этот дикий, необузданный нрав и цвет воды, тут же окрестили ее по-своему – Желтугой.

На одном из привалов Тит, разглядывая мутную воду, с сомнением покачал головой.

– И вот в этой желтой мути они золото ищут? – проворчал он. – Странные люди эти китайцы.

Но чем дальше мы углублялись в горы, тем меньше оставалось времени на подобные рассуждения. Тропа становилась все хуже. Несколько раз нам приходилось перебираться через осыпи, где живые камни то и дело срывались из-под ног, грозя увлечь за собой в кипящую воду Желтуги. Шли медленно, растянувшись длинной, усталой цепью, и чувствовали, как эти дикие, безлюдные горы смотрят на нас с холодным, вечным безразличием

Первый прииск, до которого мы добрались, встретил нас гробовой тишиной. Разведчик не соврал. Когда мы вошли в лагерь, тот встретил нас гробовой тишиной. Это было мрачное, унылое место, прилепившееся к склону горы, словно осиное гнездо. В центре стояло несколько длинных, приземистых бараков-фанз, сколоченных из грубых, почерневших от времени досок, с крышами, крытыми дранкой и дерном. Двери были распахнуты настежь, внутри – перевернутые нары, разбросанное тряпье и пустые чашки. Возле бараков виднелся большой, крепко сбитый амбар с сорванным замком. Заглянув внутрь, я увидел лишь рассыпанный по полу рис да пару пустых мешков – все ценное хунхузы, видимо, успели забрать с собой.

Но самое жуткое строение стояло особняком, чуть в стороне. Оно было сложено не из досок, а из дикого камня, и больше походило на звериную клетку, чем на человеческое жилище. Толстая, обитая железом дверь и крохотные, зарешеченные оконца под самой крышей не оставляли сомнений – это была тюрьма, карцер для провинившихся рабов. Дверь была открыта. Внутри, в полумраке, стоял тяжелый, кислый смрад. На земляном полу валялись ржавые цепи и сломанные колодки. Рядом с тюрьмой нашлась и полузасыпанная яма, полная человеческих костей. Сюда сбрасывали умерших от побоев рабов.