Текст книги "Тай-Пен (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 17

Глава 17

Крик дозорного, тревожный и резкий, разорвал тишину солнечного утра:

– Идут!

Мои люди обступили задыхавшегося от бега дозорного – одного из каторжников из компании Ефима:

– Кто идет? Куда идет? – понеслись со всех сторон обеспокоенные вопросы.

Мужик, не успев еще отдышаться, сорвал с себя шапку, тяжело прислонился к стене амбара.

– Баржи! Баржи наши идут!

У меня отлегло от сердца. Ну наконец-то! Пусть провианта на баржах и недостаточно, но это хорошее подспорье. Мы с Левицким, на ходу хватая ружья, поспешили собираться: надо было встретить наших крестьян, грузы и, конечно, поблагодарить князя Кропоткина за оказанную помощь.

Путь к Амуру занял весь день. Солнце уже клонилось к закату, когда перед нами открылся берег Амура, а на нем, тяжело рассекая воду просмоленными боками, качались на невысокой речной волне приземистые, неуклюжие казенные баржи. Сквозь редкие заросли доносился шум разгрузки – прибыли крестьяне. Наша надежда и одновременно добрая сотня новых едоков к стремительно пустеющему котлу на ближайшее будущее, пока они не освоятся и не получат первый урожай.

Подойдя ближе, мы убедились, что на берегу действительно кипела работа. По шатким, прогибающимся сходням на берег потек ручеек людей и скарба. Тяжелые, окованные железом сундуки, пузатые мешки с зерном, разобранные телеги и нехитрый крестьянский инструмент – все это с глухим стуком ложилось на землю. Следом, испуганно прядая ушами и недоверчиво ступая по трапу, сошли лошади, замычали коровы, создавая суматоху и наполняя воздух запахами сена и хлева. Но мужики, даже таская тяжести, успевали бросать на новую землю долгие, оценивающие взгляды. Кто-то, выпрямившись, растирал в мозолистой ладони комок жирной, темной почвы, словно пытаясь на ощупь угадать ее щедрость. Другие щурились в сторону заливных лугов, безмолвно решая в уме, примет ли эта земля рожь-матушку, или придется довольствоваться одним лишь неприхотливым просом.

Люди уже сошли на берег и устраивали тут нечто вроде временного лагеря – шалаши для людей и загоны для мычащей скотины. Крепкие мужики и усталые бабы ступали на эту новую, чужую землю с настороженным любопытством в глазах. Их встречали наши – нанайцы, оставленные наблюдать за берегом. Чуть особняком держались Кагальницкий и Лемешев надзиравшие за бережной разгрузкой бочонков с ртутью и динамитом.

Светлые головы перемешивались с темными, русская речь тонула в гортанных выкриках, и этот многоголосый гул сотен жизней, казалось, обрел физическую плотность и лег на плечи невидимой тяжестью. Одним нужна была земля, другим – просо и рис. И всем остро требовалась надежда.

Мой глаз без труда вычленил в этой толпе казачьего есаула Кропоткина. Высокий, статный, с той же обезоруживающей, открытой улыбкой на лице, со Сретенска запомнившейся мне. Петр Алексеевич энергично пожал мне руку, когда я к нему подошел.

– Не знаю, как и благодарить вас, князь! – от души воскликнул я. – И грузы, и людей доставили в целости!

Тот лишь отмахнулся, но я заметил, что в его серо-голубых глазах блеснула неподдельная гордость.

– Полно вам, господин Тарановский!

Вот это я понимаю – человек! Не зря в поисках лучшей доли для всего человечества пришел он к мыслям о новых формах организации общества…

И тут в мою голову пришла шальная мысль. Раз Кропоткин – такой из себя анархист, что, если попросить его помочь нам в нашей безвыходной ситуации? Вон у него сколько казенных барж. И каждая в любой момент может затонуть. Ведь пока караван идет вниз по Амуру – теряется их иной раз не один десяток!

Эх, была не была! Решившись, я тронул есаула за локоть, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

– Петр Александрович, нам нужно поговорить. Тет-а-тет, так сказать.

Мы отошли в сторону, под сень гигантских лиственниц, где деловитый шум разгрузки стих, сменившись свистом ветра над Амуром. Внутри все бунтовало против того, но на весах лежали сотни жизней, в том числе, между прочим, моего маленького сына. В таких условиях собственная гордость значила меньше, чем горсть золы на пепелище.

– Такое дело, князь… У нас случились непредвиденные обстоятельства. На прииск было совершено нападение, – начал я, глядя не на него, а куда-то вдаль, на темную полосу тайги на том берегу. – Большая банда хунхузов. Мы их разбили, но…

Улыбка мгновенно исчезла с лица Кропоткина. Он слушал, не перебивая, его умные серо-голубые были внимательны и серьезны.

– Но оказалось, что наши запасы продовольствия исчезли, а бандиты согнали сюда сотни невольников с той стороны Амура. Мы их освободили, и в каком-то смысле теперь я ответственен за их жизни и пропитание. Так что теперь, помимо моих переселенцев, на мне еще полтысячи голодных душ!

Кропоткин молчал, и эта пауза, повисшая между нами, была красноречивее любых слов.

– Провианта почти нет, – глухо закончил я. – Боюсь, организовать доставку из Сретенска по реке уже не успеть. А если в ближайшие дни я не достану муки, здесь начнется голод. Все эти люди – крестьяне, что поверили мне, освобожденные китайцы, что обрели надежду, – окажутся на краю гибели. Понимаете, князь?

Мой взгляд невольно метнулся к казенным баржам, низко осевшим под тяжестью мешков. Там, в их просмоленном чреве, был наш единственный шанс.

– Я знаю, что это против всяких правил. Но все же прошу. Продайте нам часть груза! Муку, соль, крупу. Я заплачу втрое против цены. Золотом, ассигнациями – чем скажете. Прямо сейчас.

Последние слова я произнес почти с вызовом, стараясь скрыть отчаяние за деловым тоном. Нахмурившийся Кропоткин смотрел не на меня, а на пеструю, гомонящую толпу у кромки воды, на черные остовы сожженных юрт вдали, на весь этот дикий, жестокий мир русского пограничья. Конечно, любой другой офицер не раздумывая с негодованием отказал бы мне. Но Кропоткин молчал, и я интуитивно чувствовал, что вся эта история – наглые хунхузы, несчастные рабы, отчаянная борьба – легла на его врожденное народолюбие как сухие дрова в костер.

– Я говорю это не для того, чтобы вызвать жалость, Петр Алексеевич, – добавил я тише. – Я мечтал о поселении свободных людей на свободной земле. Не могу же я позволить им умереть от голода в первые же дни.

И эта фраза стала ключевой! Я видел, как лицо молодого офицера дрогнуло, неуловимо изменилось, как налет аристократической любезности уступил место напряженной работе мысли. Он перевел взгляд на меня, и в его серо-голубых глазах вспыхнул тот самый задорный, почти мальчишеский огонек, который я заметил еще при первой встрече.

– Что ж… Продать я вам ничего не могу, господин Тарановский, – медленно, словно взвешивая каждое слово, произнес он. – Груз казенный, подотчетный. Любая недостача – трибунал для меня и клеймо расхитителя для вас.

Сердце ухнуло вниз. Неужели все напрасно?

Он выдержал паузу, а затем уголки его губ тронула хитрая, заговорщицкая улыбка.

– Но знаете… река Амур коварна. А лоцманы, бывает, ошибаются. Давайте-ка поступим так: ваши люди проводят последние четыре баржи еще несколько верст вниз по течению. И там они – по чистой случайности, разумеется! – вдруг сядут на мель. Такое в каждом сплаве случается, дело житейское. А чтобы их стащить, придется баржи полностью разгрузить. Боюсь только, груз подмокнет. Придется списать на порчу – не везти же гнилую муку в гарнизон!

Эта гениальная в своей простоте и дерзости импровизация ошеломила меня.

– Но вам это не повредит?

– Пустое! Четыре баржи – в пределах допустимой погрешности, – легкомысленно отмахнулся он.

– Петр Александрович, вы наш спаситель! Я заплачу любые деньги…

Он остановил меня легким жестом, и во взгляде его на мгновение промелькнуло то самое аристократическое высокомерие, что отличает потомственного дворянина от купца.

– Сударь, что вы! Я офицер и дворянин, а не лавочник. Я делаю это не ради денег, а из сочувствия вашему делу. И из убеждения, что жизнь этих людей стоит больше, чем любая субординация и казенные циркуляры. Считайте это моим скромным вкладом в ваше благое начинание.

Он снова улыбнулся, на этот раз широко и открыто.

– А теперь, господин Тарановский, будьте добры, выделите мне надежных людей. Нам предстоит провернуть одно дельце.

Первым делом я сразу послал за Мышляевым и его людьми. Они явились к вечеру следующего дня. И когда густая, беззвездная темнота укутала берег, Мышляев и хмурый Софрон молча выслушали задачу. Для этого дела Мышляевым были отобраны забайкальцы. Вместе с ними отправилось еще и двое лоцманов из казенного каравана, которых Кропоткин убедил помочь скупым словом, а я – хрустящими ассигнациями. Их лодки отошли от берега без единого всплеска. Ночь поглотила их, оставив лишь плотную, как войлок, тишину, в которой едва угадывался скрип уключин да плеск воды под днищами последних четырех барж, медленно отплывающих от нашего берега. Эти неуклюжие левиафаны, ведомые тенями в лодках, бесшумно скользили вниз по течению, в черную неизвестность.

Прошел час, затем другой. Напряжение в нашем прибрежном лагере достигло предела. Наконец, далеко внизу по реке, ночной мрак пронзил условный сигнал – три коротких, похожих на уханье филина, звука. Все. Дело сделано.

Утро встретило нас промозглым холодом и густым туманом, который обнимал реку, превращая мир в размытое серо-белое марево. Сквозь эту кисею едва проступали силуэты четырех барж. Они стояли неподвижно, неестественно накренившись, словно гигантские туши выброшенных на берег китов.

Вскоре из тумана вынырнула легкая казанка, и на берег сошел Кропоткин. Лицо его было мрачно и сосредоточенно, от вчерашней любезности не осталось и следа. Он прошел к севшим на мель судам, картинно цокнул языком и сокрушенно покачал головой.

– Ну что, господа? Доигрались? – бросил он в пространство с хорошо разыгранным раздражением. – Говорил я, что Амур шуток не любит!

Лоцманы, стоявшие поодаль, виновато разводили руками, бормоча что-то о коварном течении и внезапно намытой отмели. Спектакль был разыгран безупречно.

Кропоткин обернулся ко мне. Взгляд его был официальным и строгим, но в самых его глубинах плясал знакомый бесенячий огонек.

– Задерживать весь караван из-за этих корыт я не могу, господин Тарановский, – отчеканил он так, чтобы слышали все. – Приказ есть приказ. Мы уходим. А вы уж тут… – он махнул рукой в сторону накренившихся барж, – разберитесь. Попробуйте стащить, что ли. Но груз, я вижу, уже подмочен. Вода в трюмах стоит. Придется все выгружать и сушить. А что сгниет – то списать в убыток казне.

Он говорил как усталый чиновник, для которого это лишь очередная досадная неприятность в длинной череде служебных неурядиц.

– Сделаем все возможное, господин есаул, – с подобающей серьезностью ответил я.

– Вот и славно, – заключил он и, не говоря больше ни слова, вернулся в свою лодку.

Мы молча смотрели, как его казанка и оставшиеся баржи каравана медленно растворяются в тумане. Когда их силуэты окончательно исчезли, а звук работающих весел затих, Мышляев подошел ко мне и негромко сказал, с трудом сдерживая ухмылку:

– Разрешите приступать к разгрузке… подмоченного провианта, Владислав Антонович?

Я сделал глубокомысленное лицо.

– Дайте подумать, Александр Васильевич…. Может быть, не стоит? А-а, ну ладно – разгружаем!

И ухмыляющийся Мышляев махнул рукой своим людям.

Над рекой вставало солнце, и его лучи, пробиваясь сквозь туман, золотили борта нашего неожиданного богатства.

Когда с лихорадочной разгрузкой барж было покончено и последний мешок с «подмоченной» мукой занял свое место на импровизированном складе, наступило время для главного. Крестьянских мужиков, глав семейств, собрали на большой поляне, где воздух, густой от запахов хвои и влажной земли, пьянил после тесноты речных судов. Они стояли молчаливой, настороженной толпой, и в их взглядах читался немой вековечный вопрос землепашца к новой земле.

Путь наш лежал не к прииску с его шурфами и промывочным лотками, а к раскинувшимся вдоль Амура просторным, залитым солнцем лугам. Земля здесь дышала силой и щедростью, упруго пружиня под сапогами. Один из мужиков, кряжистый бородач, не выдержал, опустился на колени, зачерпнул пригоршню почвы и принялся растирать ее в мозолистых, похожих на корни дуба пальцах.

– Хорош чернозем… – выдохнул он с благоговением, словно узрел чудо. – Жирный, богатый!

Остальные загудели, обступили его, и вскоре уже десятки рук мяли и нюхали эту землю, определяя ее суть с той безошибочной точностью, что дается поколениями предков, всю свою жизнь растивших хлеб.

– Рожь-матушка такую примет, – уверенно произнес другой. – И овес пойдет, да какой!

Затем взоры их обратились к стене вековой тайги, подступавшей к самым лугам. Для крестьян из Центральной России, где все леса принадлежали или помещикам, или казне, это было настоящее богатство. Мужики смотрели на вековые сосны и кедры и весело переговаривались, уже представляя себе будущие избы, амбары, бани. Корабельные сосны и могучие лиственницы, прямые и гулкие, обещали тепло и надежный кров. Я смотрел на них и видел, как тревога в глазах мужиков медленно таяла, уступая место деловому, хозяйскому азарту. Здесь можно было жить. Здесь стоило пускать корни.

К вечеру гул голосов сменился стуком топоров. Люди, уже не дожидаясь приказов, разбивались на артели, спорили, размечая участки под будущие усадьбы, выбирали лучшие бревна для первых венцов. Воздух наполнился созидательной энергией. Золотодобывающий прииск, место отчаянной борьбы за металл, на глазах перерождался, становясь колыбелью новой, мирной жизни, где главной ценностью становилась не горсть желтого песка, а щепоть плодородной земли.

Убедившись, что дело поставлено на правильный лад, мы отправились обратно, к прииску. Не забыв и другие вещи, оружие, порох и динамит.

Утром следующего дня я нашел Левицкого, который попивал ароматный чай.

– Владимир Александрович, – негромко начал я, когда он подошел. – Я вот что думаю – нужно нам как следует отблагодарить людей Гольцова. Оружием и порохом мы поделились, но этого мало за тот риск, на который они пошли ради нас.

Левицкий кивнул, его взгляд на мгновение потеплел.

– Ты прав. Бились они как черти, – произнес он. – Каждый из них в этой тайге стоит троих, а то и пятерых хунхузов. Прирожденные воины, что и говорить. Какая жалость, что на главное дело их с собой не позовешь.

В его голосе прозвучала неподдельная горечь. Он, как никто другой, понимал, какой силы нам будет недоставать в походе на Тулишэня.

Но у меня были свои мысли на этот счет.

– Не скажи! Может, с казаками и удастся еще что-то решить!

– Станичный атаман без приказа войскового начальства ни за что не поведет своих людей на тот берег Амура! – убежденно заявил Левицкий.

– Конечно нет! Официально просить у него помощи для похода за реку – гиблое дело, – поддержал я. – И да, атаман на такое никогда не пойдет. Но если… неофициально? – пытаясь донести свою мысль как можно доходчивее, я поймал его взгляд. – Что, если обратиться не к атаману, а к самим казакам? Частным, так сказать, порядком.

На его лице отразилось удивление, смешанное с непониманием.

– Частным порядком? Ты хочешь нанять их, словно бандитов?

– Не как бандитов, – покачал я головой, – а как охотников. Объяви, что собирается отряд смельчаков для охоты на особо опасного зверя, что засел в маньчжурских горах. Поход ожидается короткий, но весьма рискованный. И плата будет соответствующая. Пообещаем каждому, кто пойдет, по фунту золотого песка. Чистым весом. За такие деньги, думаю, найдутся те, кто готов будет рискнуть головой!

– А вдруг не согласятся?

– Ну, нет так нет. Спросить-то можно? Вод представь, что бы было, не спроси я у князя Кропоткина про провиант? Тот-то! Ищите и обрящете!

Решено было попытаться найти охотников среди казаков. К тому же я решил дополнительно отблагодарить казаков и еще купить у них несколько лошадей, дабы не мотаться туда-сюда пешком. Идея завести лошадок приходила нам и раньше, но тогда некому было на зиму запасать им овес и сено. А теперь у нас под боком появилась добрая сотня крестьян.

И на другой день, взяв с собой полтора десятка китайцев-носильщиков, мы с Левицким и Сафаром отправились к Тепляковской.

В станице мы появились два дня спустя, причем в этот раз не просителями, а везущими дары союзниками. В уже знакомой нам избе атамана Гольцова, пахнущей деревом, опарой и сушеными травами, на широкий стол легли два бочонка пороха, тяжелые слитки свинца и несколько туго набитых мешочков из кожи изюбря, в которых с тихим шелестом пересыпался золотой песок.

Затем я изложил суть дела: нужен отряд отчаянных «охотников» для похода в глубь Маньчжурии. Цель – логово зверя, разбойника Тулишэня. Награда будет такой, что позволит каждому построить новый дом и обеспечить семью на годы вперед. Сафар все это время молчал, стоя у стены, и сама его неподвижная фигура, казалось, излучала холодную ярость, что была убедительнее любых слов.

Елизар Фомич слушал не перебивая, его глаза с прищуром внимательно изучали то меня, то Левицкого, то мешочки с золотом. Он кивнул, признавая щедрость даров, и велел созвать казачий круг.

Но ответом круга, вынесенным после долгого, гудящего, как растревоженный улей, обсуждения, оказался неожиданный и твердый отказ.

– Дело ваше правое, спору нет, – глухо пробасил атаман, когда они снова остались в избе втроем. – И золото – вещь нужная. Только зимой его жевать не станешь. У нас страда на носу, господин корнет. Хлеба убирать надо. Если мы сейчас лучших мужиков в поход отправим, кто в поле работать будет? Бабы да старики? Этак мы с золотом-то с голоду помрем вернее, чем от хунхузской пули.

Переговоры зашли в глухой тупик. Золото, способное решить любую проблему в столице, здесь, на краю земли, оказалось бессильно перед простым и вечным законом земледельца.

Но тут мне пришла в голову отличная мысль.

– А что, если работу в поле сделают за вас? – спокойно спросил я.

Атаман недоверчиво вскинул бровь.

– Господин Тарановский предлагает сделку, – пояснил Левицкий. – Не как наниматель, а как добрый сосед, он, во-первых, пришлет сюда три десятка китайцев. Они, как батраки, помогут вам убрать весь урожай, до последнего колоска. Во-вторых, он поделится провиантом, что мы «спасли» с казенных барж – мукой и солью, чтобы у вас был запас. И в-третьих, плата золотом за поход остается в силе!

В избе повисла тишина. Елизар Фомич долго смотрел то на Левицкого, то на меня и в его суровом взгляде удивление сменилось глубоким, невольным уважением.

– Ну, промышленник… – протянул атаман, и в его голосе прозвучали хриплые, но теплые нотки. – Хитер. И, видать, очень хочешь достать того маньчжурского купчину! Неужто и правда по фунту золота выдашь казакам? Это ж полтыщи, почитай, рублей каждому!

– Отчего нет? – с деланым спокойствием отвечал я. – Прииск снова наш, золото будет! А нам и вам от этого только спокойствие.

– Ну, тогда лады! Будь по-вашему. Только смотри: начальству – ни-ни!

Итак, вопрос был решен. На следующий день двадцать шесть казаков, самых отчаянных и умелых воинов станицы, получив благословение, уже готовились выступать к нашему прииску. А еще нам удалось купить трех верховых коней. Теперь для связи между берегом Амура, деревней, прииском и станицей можно было посылать конного, что резко ускоряло оповещение обо всех событиях.

На нашем берегу Амура на какое-то время воцарился хрупкий мир. Стук топоров не умолкал с рассвета до заката – крестьяне спешили до холодов поставить первые избы в селении, с легкой руки Изи Шнеерсона прозванном деревней Куриловкой. Нанайцы обустраивали новое стойбище неподалеку, предусмотрительно отодвинув его от берега Амура в глубь леса. Жизнь, казалось, входила в свою колею, отвоевывая у дикой тайги и не менее диких соседей право на будущее.

Но, увы, «хорошо» никогда не бывает «долго». В тот день я, как всегда, встал на рассвете. Предстояло провести тренировку нашего сводного отряда из казаков, тайпинов, бойцов Мышляева и добровольцев из числа крестьян. Но не успел я выйти из дома, как снаружи донесся пронзительный крик:

– ХУНХУЗЫ! С ТОГО БЕРЕГА!

Услышав это, я сорвал со стены кобуру с револьвером и выбежал наружу. Прииск напоминал раскопанный муравейник: все головы разом повернулись на этот крик. Дозорный с Амура, прискакавший на казачьей лошади, отчаянно размахивал рукой.

Враг не стал ждать нашего «ответного визита».

Он пришел сам.