Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Последние слова заставили императрицу дрогнуть. Она склонила голову, на лице мелькнул проблеск живого интереса. Он осмелился заговорить о ее работе, а не о ее величии. О том единственном, что она сама в себе ценила превыше всего.

Одним плавным движением Оболенский откинул крышку ларца.

По залу пронесся вздох коллективного разочарования. Письменный прибор. Из малахита. После гор серебра и россыпей бриллиантов это казалось бедно, почти как оскорбительная подачка.

Мария Фёдоровна на мгновение поджала губы, однако этикет требовал проявить внимание. Она протянула руку и, повинуясь какому-то внутреннему чутью, взяла предмет.

Стоило ей взять предмет, как мир в кабинете изменился. Шелест вееров замер на полувзмахе. Старый граф Пален, собиравшийся шепнуть едкую остроту на ухо соседу, застыл с приоткрытым ртом. В этой тишине даже был слышен бой дворцовых часов. Все взгляды приковались к рукам императрицы, сжимавшим темно-зеленое, мерцающее чудо. Непроницаемая маска на лице вдовствующей императрицы начала давать трещины.

Первое же ощущение ее рук оказалось невозможным. Ее пальцы за десятилетия привыкли распознавать подлинность, отличать руку мастера от спешки ремесленника. Она знала малахит. Знала его капризный, слоистый характер, его внутреннюю хрупкость. Знала, как лучшие уральские камнерезы, создавая иллюзию цельности, подгоняют пластины, оставляя швы – тончайшие, как волос и ощутимые для чутких подушечек пальцев. Почти бессознательно ее рука принялась за исследование.

Она провела большим пальцем по гладкой, прохладной поверхности, ожидая наткнуться на знакомый стык. Ничего. Еще раз, медленнее, с нажимом. Гладкая, непрерывная прохлада. Поверхность казалась абсолютно монолитной, словно ее не резали и не собирали, отлили в единой форме по велению самой природы – застывшая, отполированная до зеркального блеска вода глубокого лесного озера. Именно эта безупречность, нарушение законов ремесла, заставило ее забыть о скучном церемониале.

Заинтригованная, она поднесла прибор ближе. Чернильница. Дневной свет, падавший из высокого окна, вошел в камень и заблудился в его темно-зеленой глубине, выхватив сложную вязь изумрудных и почти черных узоров. На крышке чернильницы должен был быть ее вензель, привычное «МФ» под императорской короной – азбука придворного этикета, которую заучили все ювелиры Европы. Но вместо предсказуемых букв крышку покрывал сложный орнамент, усыпанный сотнями крошечных, едва различимых искорок, будто в камень заключили горсть звездной пыли.

Она чуть сощурилась, и на ее высоком лбу пролегла морщинка недоумения. Затем, с коротким, нетерпеливым движением, взяла со стола свой лорнет в черепаховой оправе. Раздался тихий щелчок, и увеличительные стекла оказались у самых глаз.

Мир сузился до этого маленького, сверкающего круга. То, что казалось бессмысленной россыпью блесток, сложилось в четкий, полный глубокого смысла рисунок. Гербы. Она узнавала их с той безошибочной точностью, с какой мать узнает лица своих детей. Вот двуглавый орел, держащий в лапах свиток и кадуцей – герб Московского Воспитательного дома, ее первого большого проекта. А рядом – герб ее любимейшего детища, Смольного института.

Сотни крошечных уральских алмазов, которые любой другой счел бы техническим браком, здесь стали каплями чистого света, из которых было соткано то, что составляло истинную суть ее жизни.

Этот неизвестный мастер понял главное, разглядел за императрицей человека, а за короной – труд. И преподнес ей признание ее заслуг. Ее строгое, почти суровое лицо дрогнуло, губы, плотно сжатые все утро, чуть приоткрылись. Лед, сковывавший ее душу, дал первую трещину, и в уголках глаз предательски собралась влага.

Ее пальцы, продолжая бессознательное исследование, нащупали крошечную серебряную розетку в орнаменте, чуть утопленную в камень. Не думая, чисто механически, она нажала на нее ногтем.

Раздался мягкий, бархатный щелчок – звук идеально смазанного и подогнанного механизма. Из цельного, как казалось, малахитового основания плавно, без малейшего люфта, выдвинулся потайной ящичек для личной печати. Эта маленькая инженерная жемчужина, демонстрация высочайшего мастерства, окончательно разрушила ее холодность. В ней, ценительнице точной механики, проснулось давно забытое, почти детское восхищение.

Она медленно, словно нехотя, опустила письменный прибор на стол. Затем подняла голову и обвела взглядом застывший в почтительном молчании зал. Когда она заговорила, ее голос прозвучал непривычно громко и чисто, без прежней усталости.

– Господа, – произнесла она, каждое слово эхом прокатилось по притихшему кабинету. – За многие годы я не получала подарка, столь же изящного по исполнению и глубокого по замыслу.

И тут она совершила нечто неслыханное, нарушив все каноны придворных традиций. Протянув руку, императрица взяла тяжелую бриллиантовую диадему, поднесенную графом Орловым, – вещь стоимостью в целую волость, – и резким движением отодвинула ее в сторону, как отодвигают надоевшую тарелку. А на освободившееся почетное место на своем рабочем столе, туда, где всегда лежали указы и доклады государственной важности, она водрузила малахитовый письменный прибор.

Граф Орлов недовольно сжал губы. По залу пронесся судорожный вздох. Этот жест был актом, который мгновенно переписал негласную табель о рангах сегодняшнего дня, вознеся Оболенского на недосягаемую высоту и низвергнув его соперников.

Насладившись произведенным эффектом, императрица перевела взгляд на группу придворных ювелиров, сбившихся в кучку у камина. Там стоял знаменитый француз Дюваль, чье лицо застыло в маске оскорбленного недоумения, швейцарец Дюбуа, нервно теребивший кружевную манжету, и русский мастер Серяков, растерянно моргавший, словно его разбудили среди ночи.

– Господа, – обратилась она к ним. – Кто из вас автор этой величайшей прелести? Я хочу лично поблагодарить мастера, чьи руки и ум создали это чудо.

Все трое недоуменно переглядывались. Оболенский скрывая улыбку сделал шаг назад. Н смог добиться большего чем мог даже мечтать.

Вечером Гатчинский дворец бурлил. Бал был в самом разгаре, но ни новая французская кадриль, ни ледяное шампанское не могли отвлечь умы придворных от главного события дня. Малахитовый прибор, укрытый в кабинете императрицы, стал невидимым гостем, чье присутствие ощущалось острее, чем присутствие любого из живых. Его обсуждали в танце, о нем шептались за карточными столами, из-за него вспыхивали и гасли споры в курительной комнате. «Чудо Оболенского» требовало немедленного препарирования.

Самым страстным анатомом оказался Жан-Пьер Дюваль. Первый ювелир Двора, чье имя было синонимом безупречного вкуса, переживал острое, почти физическое унижение. Его собственный дар, элегантная брошь, был отодвинут, как прошлогодняя газета, а на авансцену вышло нечто, созданное безвестным дикарем. Стоя у колонны, он сжимал хрустальный бокал с такой силой, что тот жалобно звенел, а фарфоровая белизна его напудренного лица казалась мертвенной.

Так просто он сдаться не мог. Используя свое положение, он вымолил у старого камергера разрешение еще раз взглянуть на «феномен». Поздним вечером, когда музыка стала тише, он в сопровождении швейцарца Дюбуа и двух лучших подмастерьев проскользнул в опустевший кабинет. Лакей внес два тяжелых канделябра и оставил их наедине с предметом, лежавшим на столе под дрожащим светом свечей.

Вооружившись своей самой мощной лупой, Дюваль склонился над прибором. Профессионал в нем на время задушил оскорбленного эстета: он искал подвох, жаждал найти ошибку, малейший след халтуры, который позволил бы списать все на удачное мошенничество. Но чем дольше он смотрел, тем сильнее таяла его надежда, сменяясь растерянностью, а затем и страхом.

– Смотрите, – прошипел он, ткнув ногтем в место, где серебряная нить уходила в камень. – Нет шва. Совсем. Металл будто пророс из малахита, как грибница из дерева. Это колдовство!

Настоящий удар ждал его, когда он направил лупу на алмазы. Неизвестный мастер утопил в серебро сотни крошечных, почти невидимых камней с такой нечеловеческой точностью, что это казалось насмешкой над его собственным искусством. Каждое «зернышко» металла, державшее камень, было идеальным. Ни единой царапины, ни одного неверного движения. Работа часового механика, сошедшего с ума от перфекционизма.

– C’est impossible (Это невозможно), – выдохнул он, отшатываясь от стола. – Этого не может быть.

Вернувшись в бальный зал, он собрал вокруг себя кружок верных поклонников и вынес свой вердикт, облекая профессиональную зависть в форму экспертного заключения.

– Это заморский фокус, господа, – говорил он. – Оптическая иллюзия. Полагаю, это работа какого-нибудь венского механика, специалиста по автоматам. Ни один живой мастер, уверяю вас, на такое не способен. Наш любезный князь Оболенский просто приобрел диковинку и выдает ее за работу местного умельца. Ловкий ход, чтобы потешить самолюбие ее величества.

Его слова, упали на плодородную почву придворных интриг и за ночь должны были дать ядовитые всходы. По залу поползли слухи, один причудливее другого, обрастая по пути самыми фантастическими деталями.

– Говорят, князь тайно привез из Флоренции некоего Бенвенуто, прямого потомка Челлини, – томно шептала графиня Нелидова, обмахиваясь веером. – Его держат в подвале, в цепях, и он работает только при свете луны.

– Чепуха, – басил в углу старый генерал Раевский, осушая бокал. – Мне мой адъютант доподлинно дознался: это работа старообрядца-раскольника с демидовских заводов. Они там, на Урале, до сих пор владеют секретами древних рудознатцев. Камень заговаривают, не иначе.

Самая экзотическая версия родилась в кружке молодых мистиков, увлекавшихся Калиостро и Сен-Жерменом.

– Вы слыхали про доктора Коппелиуса и его механических кукол? – горячо доказывал бледный корнет Голицын. – Оболенский приобрел у него автоматон – машину в виде человека! Это бездушная механика, победа мертвой материи над живым духом!

Никому не известная фигура Григория за один вечер стала мифом. Он был и гением, и колдуном, и дьявольской машиной. Его имени никто не знал, но о нем говорили все.

А сам виновник торжества, князь Петр Оболенский, был в своей стихии. Он купался в лучах славы: его окружали, ему льстили, с ним искали знакомства даже те, кто еще утром едва удостаивал его кивком. Он принимал поздравления с ленивой улыбкой, наслаждаясь каждой минутой своего триумфа и искусно подогревая любопытство.

– Кто же автор, князь? – допытывалась целая стайка фрейлин.

– Ах, сударыни, боюсь, я не могу удовлетворить ваше любопытство, – отвечал он, целуя протянутую ручку. – Он человек скромный, отшельник по натуре, чурается света.

Даже когда к нему подошел могущественный граф Аракчеев и потребовал назвать имя «столь полезного для государства таланта», Оболенский не дрогнул. Он встретил взгляд графа и произнес фразу, которой было суждено войти в анналы придворных острот:

– Это мой маленький секрет, граф. Талант, который, я надеюсь, будет служить только России.

Аракчеев недовольно пожал губами и удалился.

Воздух в огромном зале пропитался запахами оплывшего воска, увядающих роз и пролитого шампанского – терпким ароматом завершившегося праздника. Оркестр выводил ленивую мазурку, под которую двигались лишь самые стойкие пары, словно совершая прощальный ритуал. День, начавшийся с утомительной церемонии, близился к своему столь же утомительному финалу.

Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна сидела на своем возвышении. Внешне она была спокойна, как изваяние, но внутри нее шла тихая, упорная работа. Весь вечер, задавая вопросы придворным, вслушиваясь в недомолвки, она вела дознание, однако каждый раз заходила в тупик. Ее ювелиры, вызванные поодиночке, с жаром клялись в своей непричастности. Придворные наперебой скармливали ей самые дикие слухи, лишь распаляя интерес. Загадка не решалась, а лишь окутывалась новым, еще более плотным туманом. Спросить напрямую Оболенского она не хотела, итак он стал главной фигурой сегодняшнего вечера.

Наконец, ее терпение иссякло. Она приняла решение. Легкий, едва заметный кивок головы в сторону обер-камергера – и по залу прошла невидимая команда. Музыка оборвалась на полутакте. Разговоры замерли. Сотни пар глаз, как подсолнухи к солнцу, повернулись сначала к трону, а затем – на князя Петра Оболенского, к которому уже спешил церемониймейстер.

Оболенский шел к ней через мгновенно образовавшийся коридор в толпе, и каждый его шаг по натертому паркету отдавался эхом. На его спину давили сотни взглядов – горячих, колючих, полных зависти, восхищения и ненависти. Герой этого вечера. Легкая, уверенная улыбка играла на его губах. Он был готов к благодарности, к похвалам, к очередному знаку монаршего расположения.

Он остановился в нескольких шагах и склонился в глубоком поклоне.

– Вы утомили меня, князь, – тихо произнесла императрица. Улыбка застыла на лице Оболенского. – Я весь вечер допрашивала наших ювелиров и выслушивала нелепые сплетни. Вы затеяли интригу в моем собственном дворце. А я не люблю интриг, Петр Николаевич.

Она намеренно обратилась к нему по имени-отчеству, эта официальная нота мгновенно сменила регистр их общения, превратив светский разговор в допрос.

Оболенский сначала растерялся, но тут же взял себя в руки. Его план был прост: сохранить тайну, а значит, и полный контроль над своим бесценным гением.

– Простите мою дерзость, Ваше Величество, – ответил он, осторожно взвешивая каждое слово. – Мастер – человек нелюдимый, чуждый суете света. Он просил меня не называть его имени. Я лишь исполняю его просьбу.

Мария Фёдоровна посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, от которого князь едва заметно поежился.

– Просьбы – это прекрасно, князь, – произнесла она еще тише. – Но есть и приказы. Наши ювелиры, – она сделала едва заметное движение головой в сторону Дюваля, – пытаются убедить меня, что эта вещь – работа какого-то хитрого механизма. Придворные говорят что ее создал колдун. Я хочу прекратить этот вздор. Я хочу взглянуть в глаза тому, кто сумел понять и мой вкус, и мою душу.

Она сделала паузу.

– Ваши отговорки неуместны. Я – Императрица. И я желаю видеть этого человека.

Ее голос не повысился ни на тон, но в нем прозвучала абсолютная, не знающая препятствий воля. Она смотрела куда-то сквозь него, словно ее решение уже было принято и обжалованию не подлежало.

– Завтра. Привезите вашего мастера ко мне в кабинет. На утренний кофе. Я буду ждать его. Наедине.

У Оболенского на миг перехватило дыхание. Внутри взорвался бесшумный фейерверк триумфа: сработало! План удался, он превзошел все ожидания. Она, нарушая все мыслимые церемонии, потребовала личной встречи с безродным мастером. Оглушительная победа!

Правда восторг тут же сменился ужасом, когда перед его мысленным взором встала эта сцена: вдовствующая императрица, женщина железной воли, – и его Григорий, странный, не по годам серьезный юноша с пронзительным взглядом. Юноша, который не гнет спину и не умеет льстить. Гений. Дикарь. Что он ей скажет? Как он себя поведет? Что, если в своей прямолинейности ляпнет нечто такое, что в одночасье превратит этот триумф в катастрофу? Сердце князя зачастило.

Все эти мысли пронеслись в его голове за одно мгновение. Внешне он оставался спокоен.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество.

Он совершил еще один глубокий поклон и выпрямился с безупречной маской триумфатора на лице. Толпа, выдохнув, снова зашумела, спеша поздравить победителя. Но никто не видел, как в глубине его глаз, за блеском успеха, притаилась тревога. Он затеял эту игру, чтобы укрепить свои позиции при дворе. А вместо этого, кажется, поставил на кон все, что у него было. И теперь ее исход не зависел от него. Все в руках мальчишки-сироты.

Конец интерлюдии.

Глава 13

Утро было мрачным. Сидя на краю верстака, я тупо смотрел на тяжелый кожаный кошель, брошенный вчера Оболенским. Мой гонорар, первая настоящая зарплата в этом мире.

Я развязал шнурок, на столешницу с музыкальным перезвоном покатилась горсть золота. Империалы. Взяв в руку один – тяжелый, теплый, с четким профилем какого-то молодого императора, – я вдруг ощутил нечто настоящее. В прошлой жизни я держал в руках камни дороже целого дворца, однако то были абстракции, цифры на бумаге. А это – концентрированная, осязаемая власть.

Отдохнувший за пару часов тяжелого сна мозг эксперта-геммолога тут же включился в работу. Я рассыпал монеты: пятьдесят штук. Взвесил на аптекарских весах: каждый империал чуть больше двенадцати граммов. Прикинул на глаз пробу – девятисотая, не меньше. Чистое золото, отличная чеканка. Товар, а не деньги.

Так, стоп. Что на это можно купить? В голове лихорадочно замелькали обрывки сведений из памяти предыдущего владельца тела. Золотой империал – десять рублей ассигнациями, местной бумажной валютой, которая постоянно дешевела. Корова – десять. Добротный дом на окраине – сотня. А у меня здесь пятьсот золотых. Пять тысяч ассигнациями… Черт возьми, да на это можно купить небольшую деревню с мужиками в придачу. Или спустить за один вечер в Английском клубе, как это, без сомнения, сделал бы мой «благодетель» Оболенский.

Глядя на золото, я ощущал странный, почти шизофренический разлад. С одной стороны – богатство, какое бедному сироте Гришке и не снилось. С другой – беспомощность, какой никогда не знал Анатолий Звягинцев. Я сидел на горе золота, как дикарь, нашедший ящик с микросхемами: ценность понимал, но куда их припаять – без понятия. Сколько стоит хороший штихель? Фунт чистой меди? Аренда угла в приличном месте? Без этих базовых знаний мое сокровище было просто кучкой блестящего металла.

Я – вещь. Ценная, уникальная, приносящая доход, но всего лишь вещь в коллекции князя Оболенского. Понятно, что по факту я не раб не крепостной. Но он заплатил за мою свободу от Поликарпова. Свободу не выпрашивают – ее покупают. А чтобы что-то купить, нужно узнать цену.

Хватит сидеть взаперти. Пора на воздух, провести разведку боем. Нужно провести полноценное маркетинговое исследование, как сказали бы в моем времени. Просканировать этот город, понять его экономику, нащупать пульс. Все же многое мне не ведомо из памяти реципиента, поэтому нужно наверстывать упущенные знания.

Я вызвал денщика.

– Доложи его сиятельству, – попросил я, – мастеру Григорию надобно в город. Закупить особые инструменты и материалы.

Ответ пришел через полчаса. Князь, видимо, воодушевлен получившимся подарком, либо ему просто не до меня, его мысли заняты сегодняшним приемом во дворце.

Мне принесли одежду. Не бархат и шелка, конечно, но и не грубую холстину: темно-зеленый суконный сюртук, плотный жилет, высокие сапоги из мягкой кожи, которые не жали. Взглянув на себя в мутное зеркало, я увидел молодого человека. Мастера.

– Его сиятельство велел, – пробубнил денщик, – чтобы вас сопровождали двое. Для охраны.

Так я и думал. Охрана в штатском – те же надзиратели, только без мундиров. Мне нужен был гид, а не конвой.

– Передай князю мою благодарность, – сказал я, скрывая раздражение. – Но его люди – воины, а не торговцы. Они в лавках заблудятся. Нельзя ли мне в помощь дать Прошку, сына кухарки? Мальчишка шустрый, все ходы-выходы в городе должен знать. С ним я быстрее управлюсь и вернусь к работе.

Я давил на эффективность, и это сработало. Либо Оболенскому явно не до меня.

Еще через час я стоял на заднем крыльце. Рядом, подпрыгивая от нетерпения, сиял Прошка в новой рубахе. Чуть поодаль, с каменными лицами, маячили два моих «телохранителя».

– Ну что, барин, куда прикажете путь держать? – заговорщицки прошептал Прошка, его глаза блестели от предвкушения приключений.

– Веди, – бросил я, опуская в карман сюртука несколько тяжелых золотых монет. – Показывай мне настоящий Петербург.

Едва мы миновали ворота, как город навалился на меня – оглушительная, хаотичная какофония после стерильной тишины моей мастерской-тюрьмы. Виденный доселе лишь из окна кареты, быстрой, беззвучной картинкой, теперь он хватал за грудки, орал в уши, дышал в лицо. Грохот окованных железом колес по булыжнику, зычные, полные отборной ругани крики извозчиков, густой колокольный звон, который не мог заглушить даже визг пилы из ближайшей столярной мастерской. Пахло свежеиспеченным хлебом, горячей смолой и лошадиным потом.

Прошка нырнул в этот хаос как рыба в воду. Он тащил меня за рукав, на ходу выкрикивая названия улиц и указывая на достопримечательности, которых не найти ни в одном путеводителе. Хотя, какой путеводитель в 1807 году?

– А вот тут, барин, лучшие в городе пирожки с требухой, горячие! – кричал он, перекрывая уличный гвалт. – А вон там, в переулке, купцы сидят, что пенькой торговали. Теперь только репу чешут, англичанин-то тю-тю… Глядите, сам граф Разумовский в коляске!

Как губка, я впитывал все: смотрел на лица, одежду, походку. Вот семенит чиновник в затертой до блеска шинели, вот проплывает мимо купчиха, похожая на туго набитый товаром тюк, вот с надменным видом марширует отряд гвардейцев. Мои хмурые и неуклюжие «телохранители» следовали в нескольких шагах позади. Я остановился у разносчика, купил нам с Прошкой по стакану дымящегося сбитня и по большому калачу и получил разменную деньгу – у «телохранителей», правда. Горячая, пряная сладость обожгла горло, на мгновение я стал почти свободным, простым горожанином на прогулке. Иллюзия разбилась, стоило мне поймать на себе тяжелый, сторожевой взгляд одного из моих «ангелов-хранителей».

Первой остановкой стал Гостиный двор. В инструментальных рядах праздный гуляка во мне уступил место придирчивому покупателю. Я искал то, чего не мог сделать сам: английские напильники с тончайшей насечкой, немецкие штихели из тигельной стали, точный кронциркуль. Продавцы, видя мою молодость, поначалу пытались всучить залежалый товар, но после пары моих коротких вопросов их тон менялся. Я брал инструмент, пробовал сталь на ногте, щурился на свет, проверяя заточку. Торговался я зло, сбивая цену – нужно было понять реальную стоимость вещей, нащупать этот нерв местной экономики.

Затем начался главный этап: ювелирные «магазейны». Представляясь «помощником знатного господина, желающего сделать заказ», я получал доступ к лучшим сокровищам, которые приказчики в напудренных париках выкладывали на бархат.

Я смотрел, анализировал, и чем больше видел, тем отчетливее понимал, что технический уровень высочайший. Безупречная пайка, идеальная полировка. Французская школа Дюваля, швейцарская точность Дюбуа. Но, Господи, какая же это была тоска.

Все было до тошноты одинаковым, бездушным – рабским копированием парижских мод. Огромные, кричащие камни, задавленные тоннами золота. Тяжеловесные, аляповатые парюры, серьги размером со сливу, диадемы, похожие на канделябры. Все это кричало об одном – о деньгах. Громко. Безвкусно. Словно я попал на выставку тщеславия. Они все делают одно и то же. А я могу иначе. Моя сила в том, чтобы вложить в вещь смысл, а не тупо впихнуть камень покрупнее.

Мы вышли из последней лавки, принадлежавшей самому Дювалю. Голова была забита анализом увиденного. Я щурился от яркого осеннего солнца, когда мимо, с легким перестуком копыт, проехала открытая коляска.

В ней сидела графиня Аглая де Грамон.

Солнце играло в ее темных волосах, уложенных в высокую прическу. На ней было простое светлое платье, без единого украшения, кроме маленькой камеи на шее. О чем-то говоря со своей спутницей, она смеялась, чуть склонив голову. Она не видела меня. Девушка парила над толпой, дышала другим воздухом.

И в этот миг меня разорвало надвое.

Одна часть, старый циник Анатолий Звягинцев, отреагировала по-деловому. Так вот как выглядит идеальный камень… Чистота линий. Пропорции. Ни одного изъяна. Природный шедевр. Любая из тех побрякушек, что я только что видел у Дюваля, на ней будет смотреться как клеймо.

А другая… Тело семнадцатилетнего Гришки взбунтовалось. Сердце упало куда-то вниз и тут же забилось как умалишенное. В горле мгновенно пересохло.

Коляска скрылась за поворотом, и наваждение схлынуло. Я остался стоять посреди шумного проспекта, и пропасть между миром, в котором жила она, и моей клеткой стала почти осязаемой. Да что ж такое? Почему на эту девушку такая реакция?

Стряхнув наваждение, я резко развернулся.

– Идем дальше, – бросил я Прошке, ловя его любопытный взгляд. – Показывай, где у вас тут настоящее богатство живет.

Он кивнул, и мы свернули с шумного Невского на Миллионную, а затем на Морскую. Мир изменился. Грохот телег уступил место мягкому цокоту копыт породистых лошадей, воздух стал чище, а запахи – тоньше. Вместо тесно прижатых друг к другу лавок и доходных домов выросли строгие особняки, глядящие на мир широкими, зеркальными окнами. Здесь обитали деньги. Старые, новые, шальные.

Почти не слушая болтовню Прошки, с упоением перечислявшего имена владельцев, я сканировал улицу. Мой мозг работал в другом режиме: я смотрел на каждое здание не как турист, а как хищник, ищущий уязвимое место. Этот особняк слишком далеко от проспекта – клиенты не дойдут. У этого окна слишком малы – витрину не выставить. Тот стоит в тени – камни в ней будут мертвы.

Мы снова вышли на Невский, почти у самого Адмиралтейства. И тут передо мной предстало здание.

На углу Невского и Большой Морской, на самом дорогом перекрестке столицы, стояло двухэтажное здание в строительных лесах. Пустые глазницы окон были явно рассчитаны под огромные витрины. Идеально. Перекресток двух главных артерий города. Нескончаемый поток людей, карет, потенциальных покупателей. Место, которое невозможно не заметить. Но дом был мертв: окна первого этажа грубо заколочены досками, на которых какой-то остряк уже успел нацарапать похабщину.

– А это что за недоразумение? – спросил я Прошку, останавливаясь как вкопанный.

Он хихикнул – в области городских сплетен он был настоящим экспертом.

– А это, барин, уже знаменитый «сарай купца Елисеева»! – с гордостью доложил он. – Он тут хотел самый большой в городе магазин выстроить, для аглицких купцов. Денег вложил – уйму! А потом – бац! – мир с Бонапартом. Англичанин уехал, а Елисеев остался с носом и с долгами. Разоряется, скоро и это сдаст за долги. Теперь вот стоит эта красота, весь город потешается. А больше всех потешается купец Котомин, его давний недруг.

Я слушал его вполуха. Сарай? Позор? Да они слепые! Это не сарай – это идеальная заготовка. Фундамент, стены, крыша – все на месте. В моей голове эти грязные доски уже исчезали, в огромных витринах зажигался свет, а над входом появлялась строгая вывеска с моим, пока еще не существующим, именем. Я видел, как к нему подъезжают лучшие кареты Петербурга.

В моей голове вдруг родилась цель – конкретная, осязаемая, пахнущая строительной пылью и деньгами цель. Вот оно. Место для моей империи. Я выкуплю этот «сарай». И построю здесь лучший ювелирный дом в Европе. А там и до других дел руки дойдут.

Мысль была настолько дерзкой, что на мгновение перехватило дыхание. Но она уже пустила корни, и отказаться было невозможно.

– Идем, – сказал я Прошке, осевшим голосом. – Хватит на сегодня. Пора назад.

Дорога во дворец стала падением с огромной высоты. Иллюзия свободы развеялась без следа. Снова флигель, решетки на окнах, два истукана у двери. Приземление было жестким.

Я вошел в свою мастерскую. Идеальные инструменты, порядок, чистота. Всё это было чужим. Клетка. Я больше не мог здесь находиться. Нужно узнать какой у меня вообще социальный статус. С другой стороны, я по-человечески не мог не откупиться за свою свободу от «дядюшки». Принципы, чтоб их…

Я был дорогой игрушкой. И Оболенский никогда, ни за какие деньги, не отпустит ее. Выкупить себя? Он просто посмеется мне в лицо.

Значит, нужно сделать так, чтобы он сам захотел меня вышвырнуть.

Я сел за верстак и уставился на свои штихели. Мысль была интересной. Быть активом – ловушка. Хорошо. А ему понравится, если его любимая игрушка начнет кусаться, перестанет быть активом и станет проблемой? Головной болью. Скандалом. Таким, от которого спешат избавиться, пока не стало слишком поздно. Нет, это не то, нужно придумать что-то иное. Вредить Оболенскому не надо, пусть он будет моим союзником в клиентом. Не надо плодить врагов. Что-то мне подсказывает, что их у меня будет достаточно.

Вечером, когда я прикидывал за верстаком первые шаги своего плана, дверь распахнулась без стука. В мастерскую ворвался Оболенский, принеся с собой такую бурную энергию, что в комнате, казалось, стало светлее. Он был доволен, он был перевозбужденным.

– Триумф, Григорий! Полный триумф! – Он рассмеялся – громко, от души, как я никогда его не слышал. – Ты бы это видел! Она в восторге! Весь вечер только о нем и судачили! Сказала, что это лучший подарок в ее жизни! Лучший! Ты понимаешь⁈

Он замер передо мной, его глаза лихорадочно блестели. В них плескалось ожидание ответной радости, благодарности – чего угодно. Но на фоне принятого решения, я не разделял его восторг.

– И… это все, ваше сиятельство? – спросил я.

В пылу своего счастья он, кажется, даже не заметил иронии в моем голосе.

– А чего ты еще хотел? – Он с силой хлопнул меня по плечу. – Она передала тебе свою личную благодарность! И вот, – он бросил на верстак еще один тугой кошель, – Ты теперь самый модный мастер в Петербурге! Готовься, скоро от заказов отбоя не будет! Мы озолотимся!

Я смотрел на кошель, потом на его сияющее лицо. Разочарование было острым. Честно говоря, я ждал не новых заказов, а какого-то поступка. Хотелось, чтобы Петр сказал мне что между нами нет никаких обязательств и я волен выбирать свою судьбу. Не знаю что на меня нашло. Такое ощущение, что гормоны мальчишки играют. Конечно же Оболенский не скажет такого. Это будет глупо с его стороны. Значит надо воплощать в жизнь свой план по обретению свободы – нужно спровоцировать его на это.

Я молчал. Оболенский сбился, видимо на моей физиономии все было написано. Его улыбка медленно угасла. Он нахмурился, вглядываясь в мое лицо.

– Ты чего кислый? Не рад?

– Я благодарен, ваше сиятельство, – ответил я. – За вашу щедрость.

Что-то в моем тоне заставило его замолчать. Он как-то странно на меня посмотрел, будто хотел что-то сказать, но не решался.

– Ладно, отдыхай. Завтра будет новый день.

Он развернулся и пошел к выходу. Я провожал его взглядом. Но уже взявшись за дверную ручку, он остановился.

– Ах да, совсем из головы вылетело, – сказал он, оборачиваясь. – Есть тут один человек, который очень хочет с тобой поговорить.

Я поднял на него глаза.