Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

И меня пробило. Холодное, пьянящее чувство абсолютной власти над материей, над светом, над самой природой. Я сделал это. Я – бог в этой коробке.

Положив печать на кусок черного бархата, я почувствовал, как чудовищная усталость, которую я держал в узде все это время, навалилась на меня. Ноги подогнулись, и я просто сполз по стене на пол.

Я сделал это. И теперь мне было абсолютно все равно.

На следующий день, отворив дверь лаборатории, я шагнул навстречу миру света и звуков. Внизу, у подножия лестницы, застыли все трое: Варвара Павловна, Прошка и даже хмурый Федот. В их глазах я был призраком, вернувшимся с того света. Я, должно быть, и выглядел соответственно: осунувшееся лицо, темные круги под глазами и взгляд, смотрящий, казалось, сквозь них. В глазах Варвары Павловны мелькнул настоящий женский испуг. Прошка таращился, словно ожидая, что я сейчас рассыплюсь пылью. А гранитный истукан Федот качнул головой и пробасил:

– Живой, и слава богу.

Ватные ноги едва держали, но Варвара Павловна была неумолима: сперва в баню, затем – в лучший мой сюртук темно-зеленого сукна. Когда я спускался по лестнице, держа в руках тяжелый палисандровый ларец, внизу уже ждала заказанная через Прошку карета. Со мной, без лишних слов, уселся Гаврила. Дверца захлопнулась, и мир моей мастерской остался позади.

Карета катила по Гатчинскому тракту. Ну что, Анатолий, докатился. Едешь на доклад к «верховной», везешь побрякушку, от которой зависит, дадут ли тебе спокойно работать. И все это под конвоем. Прогресс налицо. Откинувшись на жесткую спинку сиденья, я впервые за много дней позволил себе расслабиться. Усталость была чудовищной, но под ней уже прорастало чувство глубокого, выстраданного удовлетворения. И этот ларец на моих коленях – мой патент на независимость.

В Гатчинском дворце меня встретили не радостно. Молодой камер-юнкер с лицом, застывшим в маске вежливой скуки, указал на стул в углу приемной.

– Ожидайте, – бросил он и испарился.

Я опустился на стул. Приемная шумела: расшитые золотом мундиры, шуршащие шелка, чиновники с папками. Все переговаривались вполголоса, плетя сложный танец придворных интриг, и на меня, безродного мастера, никто не обращал ни малейшего внимания.

Прошел час. Другой. Я сидел, как проситель в приемной у замминистра. Они бы еще талончик с номером выдали. Бюрократия не меняется веками. Только парики пышнее. Виски сдавило тупым обручем, шум в зале стал невыносимым, а косые, любопытные взгляды уже буравили спину.

И тут двери распахнулись, в приемную вошел Архимандрит Феофилакт. Голоса мгновенно стихли. Чиновники почтительно склонялись, дамы делали глубокие реверансы. Ну вот, сейчас начнется проповедь о смирении. Или что похуже.

Его взгляд, скользнув по лицам, зацепился за меня. Мышцы спины напряглись. Он изменил курс и направился прямо ко мне. Я поднялся, склоняя голову.

– Мастер Григорий, – его голос прозвучал тихо, но каждое слово отдавалось эхом. – Наслышан, премного наслышан о вашем таланте. Говорят, вы создаете истинные шедевры, способные радовать глаз и возвышать душу.

Этот спектакль для местной публики он сыграл безупречно. Ах, какой актер! Станиславский бы аплодировал. Интересно, какая у меня в нем роль?

Я молчал. Он же, не дожидаясь ответа, перевел взгляд на ларец в руках.

– Полагаю, и сейчас вы прибыли ко двору не с пустыми руками? Несете очередной плод своего дивного искусства?

Все взгляды в зале сфокусировались на мне. Я запоздало осознал, что Архимандрит хочет посмотреть что я сделал. Отказать члену Святейшего Синода я не мог. Вот же хитрован. Знал ведь, что отказ будет публичным оскорблением. Хочет посмотреть? Пусть смотрит. Сам напросился. Я медленно поднял ларец.

– Ваше Высокопреподобие, – я вздхнул, – это дар для Ее Императорского Величества. Я не вправе…

– Пустое, сын мой, – мягко перебил он. – Духовная оценка не повредит светскому ритуалу. Пойдемте, здесь слишком людно.

Он указал на нишу у окна, скрытую тяжелой портьерой.

И на том спасибо, не на людях. Чувствуя себя быком, которого ведут на бойню, я последовал за ним в изолированное пространство, где шум приемной сменился треском дров в камине. Архимандрит жестом велел открыть ларец. Поколебавшись мгновение, я откинул крышку.

Печать лежала на черном бархате. Феофилакт наклонился, не взяв ее в руки, лишь долго, внимательно рассматривая. Его лицо не выражало ничего.

– Изящно, – произнес он наконец и, взяв печать двумя пальцами, поднес ее к высокому стрельчатому окну. – Зеленый… цвет надежды. И золотая нить… как луч благодати, исцеляющий раны. Прекрасная аллегория. Весьма богоугодно. Лик императора зачитывающего указы и вершащий судьбы империи… На фоне величественной столицы.

Он говорил так, будто оценивал икону. Напряжение начало отпускать. Кажется, пронесло.

Удовлетворенно пожав плечами, он повернулся обратно, чтобы положить печать. Его путь пролегал мимо огромного бронзового канделябра, на котором горело не меньше дюжины свечей. И там, словно на мгновение задумавшись, он задержал руку с печатью в потоке теплого, желтого света.

И камень ожил.

Зеленый цвет умер. Сперва он сменился дымкой, затем налился багровым и, наконец, вспыхнул густым, кроваво-красным огнем. Золотая молния перестала быть лучом благодати, превратившись в рваный, огненный шрам на свежей ране.

Феофилакт застыл. Я услышал его тихий, сдавленный вздох. Он медленно опустил руку, на лице шок, изумление.

– Чудо… – прошептал он, но в этом шепоте не было благоговения.

Положив печать в ларец, он закрыл крышку и повернулся ко мне. Его лицо тонуло в тени, но я физически ощущал его буравящий взгляд.

– В народе, сын мой, такие камни не любят, – его голос стал вкрадчивым, как у исповедника. – Их называют «вдовьими» или «сиротскими». Зеленые при свете дня, они плачут кровью по ночам. Говорят, они показывают истинную и темную суть вещей.

Он чуть наклонил голову в мою сторону.

– Скажи мне, сын мой. Ты, создавая эту вещь для нашего Государя… Ты хотел пожелать ему славы? Или ты хотел напомнить ему о грехе отцеубийства?

Я был оглушен. Звуки приемной исчезли. Осталось только лицо Феофилакта в полумраке и эхо вопроса, вгрызавшегося в мозг, как бормашина в кристалл.

Вот так, Анатолий. Вот это ты попал…

Глава 23

Вопрос архимандрита не прозвучал парализовал мысли.

В тишине ниши тяжело билось сердце этого мальчишки – казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди и забьется на каменном полу.

Воздуха не хватало, легкие словно сжало тисками. Машинально отступив назад, я уперся спиной в холод массивной колонны. Мрамор обжег даже через плотное сукно сюртука, однако этот удар по позвоночнику пришелся как нельзя кстати. Архимандрит давил самим своим присутствием. Он ждал, когда я сломаюсь, начну заикаться, путаться в показаниях и сам надену на себя петлю. И я почти поддался. Почти открыл рот, чтобы выдать какую-нибудь жалкую, испуганную чушь о том, что «не ведал» и «не думал». Эмоции этого тела заполонили меня.

Я не Гришка, загнанный в угол, а Анатолий Звягинцев. И этот старик в рясе, пусть даже член Синода, – всего лишь человек. Умный, опасный, но человек, а значит, у него есть слабые места.

Заставив себя сделать медленный, контролируемый вдох, я наконец дал кислороду наполнить сжавшиеся легкие. Выдох. Бешеный бег сердца нехотя начал сменятся ровным, тяжелым ритмом. Подняв на архимандрита глаза, я постарался, чтобы на моем лице не отразилось ничего, кроме искреннего, почти детского недоумения.

– Простите мое невежество, ваше высокопреподобие. Я – простой ремесленник и не читал «древних книг». Я изучал лишь свойства камней, которые сотворил Господь'.

Я делаю паузу и добавляю с видом искреннего недоумения:

– Но я не понимаю, о каком «грехе» вы говорите? Ведь всему просвещенному миру известно, что наш благословенный Государь не имел никакого отношения к трагической кончине своего отца. Или… – я смотрю на Феофилакта с наигранным ужасом, – или вы, ваше высокопреподобие, придаете веру низким и грязным слухам, которые распускают враги России?

Вот так. Лучшая защита – это нападение. Ловушка захлопывается, но не для меня, а для Феофилакта. У него есть выбор: либо признать, что он сам верит в слухи о виновности Императора, либо немедленно отступить. Для члена Синода первое – невозможно.

Архимандрит на мгновение замирает, пораженный такой дерзостью. И именно в этот момент я решил сгладить углы. Не думаю, что член Синода – это удобный враг, поэтому нужно сохранить его в стане хотя бы нейтральных лиц.

– А по поводу цвета камня, Ваше высокопреподобие, – продолжил я, без единой фальшивой нотки, – вы видите лишь два цвета. А я вижу переход.

Сделав крошечный, почти незаметный шаг вперед, я сократил дистанцию.

– Я думал будущем Государя, не о прошлом, – заметил я. – О его двойственной, нелегкой доле. Зеленый – это надежда, мирное строительство Империи, цвет гвардейских мундиров, что оберегают покой столицы. Но враг не дремлет. И тогда цвет меняется: надежда сменяется деянием, мирный правитель берет в руки меч, и зеленый цвет его мундира обагряется кровью – его собственной и вражеской. Это не напоминание о каком-то грехе, а символ жертвы, которую он, как и любой его солдат, готов принести ради России.

Наверное, неожиданно было получить такой отпор от семнадцатилетнего мальчишки, но он сам напросился. Я предложил ему свою трактовку, свою картину мира. Более сильную и патриотичную. И абсолютно неуязвимую для критики с точки зрения государственной логики.

Архимандрит не отводил взгляда, смотрел на меня долго, изучающее. Я буквально чувствовал, как его мозги препарируют каждое мое слово. Он ожидал найти испуганного ремесленника, а нашел кого? Философа? Интригана? Еретика?

Наконец его тонкие губы дрогнули, почти незаметное движение мышц, выдававшее крайнюю степень удивления.

– Вы… – начал он, но осекся, словно пробуя слово на вкус, – поразительный юноша.

С видимой неохотой он медленно вложил ларец с печатью мне в руки. Атака провалилась. Победой, правда, это не пахло. Скорее, перемирием на поле боя, когда противник отходит, чтобы перегруппироваться для новой атаки. Приняв из его рук ларец, я не ощутил облегчения. Мы все еще стояли в этом закутке, в густой тени колонны.

Меня терзал вопрос. Откуда, дьявол его побери, он мог знать про свойства александрита?

Это была не догадка, а знание – он проводил демонстрацию, словно лектор в академической аудитории. Ждал этого кроваво-красного всполоха, как фокусник, в сотый раз показывающий свой коронный трюк.

Мысли метались, в поисках выхода. Утечка? Невозможно. Оболенский? Маловероятно, его «стража» не совсем понимала что и как я делаю, да и не демонстрировал я александрит им. Значит, источник был иным. Где-то в моей защите зияла брешь, о которой я даже не подозревал, и через нее самое сокровенное знание утекло прямо в руки этого человека. Но где? Как?

Оторвав взгляд от ларца, я снова посмотрел на него, как на объект исследования – редкий и опасный минерал с неизвестными свойствами. И детали вдруг стали резкими, выпуклыми, кричащими.

Все началось с рясы. Она не висела на нем мешком, как на большинстве священников. Тончайшее черное сукно, привезенное, без сомнения, из Лиона или Брюгге, облегало его сухощавую фигуру. Ни единой лишней складки. При легком движении из-под тяжелого подола на мгновение показался мысок сафьянового сапога, в зеркальном блеске которого отразился дрожащий огонек свечи. Я невольно усмехнулся: этот человек не бежал от мира в монастырь. Он просто надел на мир рясу, как перчатку на руку, – чтобы не испачкаться.

Мой взгляд скользнул выше, к его холеным рукам, с гладкой кожей и идеально ровными ногтями. Пальцы медленно перебирали темные, отполированные до матового блеска костяшки четок, однако на безымянном пальце правой руки темнел массивный старинный перстень. Камень в нем был глухим, почти черным, как кусок антрацита.

Невыносимую тишину разорвал скрип паркета за спиной.

– Ваше высокопреподобие, снова за работой? Просвещаете заблудшие души?

Сухой, чуть насмешливый голос с четкими, рублеными интонациями заставил меня обернуться. К нашей уединенной нише стремительной походкой приближался высокий, худощавый человек в строгом статском мундире. Огромный, выпуклый лоб мыслителя, глубоко посаженные, пронзительные глаза, сканирующие насквозь, и тонкие, плотно сжатые губы. Вокруг него прошел шепоток и я услышал фамилию.

Михаил Михайлович Сперанский. Главный архитектор реформ, мозг и воля Императора. Вся приемная почтительно расступалась перед ним, как вода перед ледоколом. Игра с архимандритом мгновенно потеряла всякое значение.

Появление Сперанского разрушило хрупкое равновесие нашего поединка с церковником. Архимандрит мгновенно сменил маску: его лицо стало благостным ликом духовного пастыря. Начиналось представление для нового зрителя.

– Иногда души оказываются более просвещенными, чем можно ожидать, Михаил Михайлович, – голос Феофилакта сочился медом, но я-то уже научился различать в этом меде привкус яда. Плавно переведя взгляд на меня, он добавил: – Позвольте представить – мастер Григорий, автор того самого письменного прибора, что так восхитил Ее Величество.

Когда Сперанский повернулся, его цепкий взгляд впился в меня – взгляд человека, привыкшего видеть не то, что ему показывают, а то, что пытаются скрыть. Он смотрел не на сюртук или ларец в моих руках – смотрел прямо в глаза. Захотелось поежиться, но я заставил себя стоять прямо. Нет, надо что-то делать с рефлексами этого организма.

– Ах, так это вы! – в его деловом голосе прозвучал неподдельный интерес. – Наслышан, много наслышан. И не только от нашего любезного князя Оболенского, который готов трубить о вашем таланте на каждом углу.

Сделав паузу, он достал из кармана простую серебряную табакерку. Неторопливо постучал по крышке, открыл. Аромат дорогого вирджинского табака на мгновение перебил запах воска и пыли.

– Мне о вас с большим восторгом писал господин Боттом с Петергофской гранильной фабрики.

Боттом.

В голове мгновенно вспыхнула картина: огромный цех, глыба яшмы с роковой трещиной и лицо управляющего, на котором изумление боролось с восторгом. Так вот оно что. Когда я из чистого профессионального азарта, помог ему, не в силах стерпеть вида нерешенной инженерной задачи, думал, что решаю головоломку, а оказалось – сдавал экзамен. И не кому-нибудь, а главному реформатору Империи. Управляющий фабрикой, напрямую подчинявшийся Кабинету, очевидно, настрочил подробнейший рапорт и о моей идее с вазами, и, что важнее, о чертеже нового камнерезного станка. И этот рапорт лег на стол человеку, который больше всего на свете ценил именно такие прорывные решения. Мир оказался не просто тесен. Он был пронизан невидимыми нитями. Я, сам того не ведая, дернул за одну из них, заставив вибрировать всю паутину.

– Господин Боттом пишет, – продолжил Сперанский, закладывая щепотку табака, – что вы мыслите категориями… механики, а не простого ремесла. Это любопытно. Вы обучались этому?

Вопрос был задан как бы между делом, но как-то с подвохом. Феофилакт тоже замер, внимательно прислушиваясь – для него мой ответ был бы подтверждением либо божественного дара, либо дьявольского наущения.

– Я учусь у камня и металла, Михаил Михайлович, – осторожно подбирая слова, ответил я. – Они лучшие учителя: не прощают ошибок и требуют точности. Расчет – это просто способ избежать лишней работы и не испортить материал.

Сперанский усмехнулся, закрывая табакерку с сухим щелчком.

– Расчет, избегающий лишней работы… – задумчиво повторил он. – Это, молодой человек, и есть основа любого здравого управления.

Он говорил так, словно мы с ним были одни, словно влиятельный член Синода был деталью интерьера.

– Я много думаю об организации промышленности в России, – продолжил он, пряча табакерку. – Нам не хватает не столько рук или природных богатств, сколько именно этого – здравого понимания вещей. Мы пытаемся строить корабли дедовскими методами и лить пушки на глазок. А вы, как я погляжу, предпочитаете точность. Это… похвально. И очень своевременно.

Он посмотрел на меня с азартом ученого, нашедшего живое подтверждение своей теории.

– Кстати, – бросил он так небрежно, словно речь шла о погоде, – когда закончите с обустройством на Невском – я знаю, там кипит работа, – дайте мне знать. Интересно взглянуть, как вы все устроите – на саму мастерскую, на ваши станки, на процесс. Мне кажется, нам будет о чем поговорить.

Глядя на Сперанского, я невольно задумался о том, что я в принципе знаю об этом человеке. Сын простого сельского священника, взлетевший на самую вершину власти благодаря одному лишь своему гению. Архитектор невидимой империи законов и указов. Человек, который попытается пересобрать всю эту громоздкую, проржавевшую государственную машину, заменить косность системой. Вся его судьба – и триумфальный взлет, и будущее падение, и ссылка, когда его, словно отработанный инструмент, выбросят на обочину истории, – пронеслась передо мной.

И вот этот титан стоял здесь и говорил со мной о станках. Об организации процесса. О системе. Единственный из всех, кто говорил со мной на моем языке. Оболенский видел во мне диковинку, курицу, несущую золотые яйца. Феофилакт – заблудшую душу или опасного еретика, которого нужно либо подчинить, либо уничтожить. А Сперанский увидел во мне мастера. Заглянул под капот моей мастерской и оценил мощность двигателя, а не блеск кузова.

Это было вежливое приглашение, я бы даже сказал больше – сигнал. Вызов на совершенно новый уровень. Я-то мечтал построить свою маленькую крепость на Невском и творить в тишине, а мне только что намекнули на большее. Меня, безродного мастера, приглашали стать винтиком, возможно, даже важным узлом в его грандиозном механизме реформ – уж я понимаю масштаб личности, который не всякому говорит о том, что хотел бы осмотреть его работу.

Кожу обжег тяжелый, пристальный взгляд Феофилакта. Архимандрит пытался запереть меня в узкую клетку веры и смирения, убедить, что мой единственный путь – служение через Оболенского. Однако Сперанский одним небрежным предложением распахнул передо мной дверь в мир невероятно огромный и перспективный. В глазах Феофилакта моя ценность только что взлетела до небес.

Тонкий, чистый звук серебряного колокольчика оборвал разговор. Этот сигнал, выделившись из шума приемной, заставил десятки людей замолчать и выпрямить спины. В тот же миг из-за тяжелой бархатной портьеры выскользнула молоденькая фрейлина – словно сотканная из воздуха, в жемчужно-сером шелке, с туго затянутыми в высокую прическу волосами. Она казалась фарфоровой статуэткой, забытой вне витрины. Сделав глубокий, почти ломающийся в талии реверанс, она проговорила, так и не подняв трепещущих ресниц:

– Ее Императорское Величество готова принять мастера Григория.

Тонкий, почти детский голос. Вот оно. Началось.

Сперанский, стоявший ближе всех, едва заметно кивнул. Эдакий жест естествоиспытателя, запускающего редкий экземпляр в лабиринт для решающего эксперимента. В его глазах блеснул безэмоциональный интерес. Феофилакт же молча отступил глубже в тень колонны, вновь надев непроницаемую, высеченную из темного камня маску. Они почти синхронно расступились, создавая узкий коридор. Чувствуя спиной два разнозаряженных взгляда – холодный аналитический расчет и ледяное тяжелое наблюдение, – я шагнул из полумрака ниши в яркий свет приемной.

Следуя за невесомой фигуркой фрейлины, я чувствовал, как гул голосов расступается, словно вода перед носом корабля. Десятки глаз – любопытных, завистливых, презрительных – провожали безродного выскочку, идущего туда, куда им вход был заказан. Скрип новых сапог по зеркальному паркету казался неприлично громким, ладонь, сжимавшая холодную ручку палисандрового ларца, оставалась сухой. Я ощущал полное, почти неестественное спокойствие человека, идущего на хорошо подготовленную операцию. Готовясь к разговору с умной, властной, но все же понятной женщиной, я продумал слова и отрепетировал интонации. Я шел на экзамен, зная ответы на все билеты.

Двойные двери из светлого дерева со скромной позолоченной резьбой открылись почти беззвучно. Фрейлина отступила, присев в реверансе. Я вошел внутрь.

В тот же миг весь тщательно выстроенный мной мир рассыпался в пыль, как кристалл под ударом молота.

Солнце, бившее из огромных французских окон, заливало все вокруг чистым, хрустальным сиянием. Прохладный воздух пах дорогим сургучом, свежесваренным кофе и гиацинтами из высокой севрской вазы на камине. Никакой позолоты, никакой показной роскоши – строгая мебель из карельской березы, несколько акварелей Гатчинского парка и идеальный порядок.

За массивным письменным столом, где вместо государственных бумаг лежали аккуратные стопки счетов Воспитательного дома, сидела Мария Фёдоровна. При виде меня она подняла голову, озарив лицо теплой, ободряющей улыбкой. Рядом с ее рукой стоял мой письменный прибор, и солнечный луч, играя на малахитовой поверхности, зажигал в нем глубокие искры. Он был здесь дома.

Но Вдовствующая Императрица была не одна.

У центрального окна, в контражуре, спиной к ослепительному свету, стоял мужчина. Высокий, стройный, в простом темно-зеленом военном сюртуке без эполет и орденов. Он держал тонкую фарфоровую чашку и молча смотрел на меня. Лицо в тени казалось неживым, высеченным из слоновой кости, но я узнал его мгновенно. По высокому, чистому лбу. По характерной линии упрямого подбородка. По той ауре абсолютной, врожденной власти, которая заполняла собой все пространство, заставляя даже солнечный свет казаться лишь частью его свиты.

Император Александр I.

Глава 24

Фигура у окна притягивала взгляд. Император. Руки сами сжимались в кулаки, ноги подгибались – хотелось врасти в ковер, стать незаметным. Гришка. Отвести бы взгляд, но он сам соскользнул на каминные часы.

Бреге. Золотой корпус с гильошем, эмалевый циферблат. Такие стоят как половина Невского проспекта. Звягинцев.

Да что ж за рефлексы у этого тела?

Сделав шаг вперед, я поклонился – заскрипели новые сапоги. Ладонь, сжимавшая палисандровый ларец, из ледяной и влажной стала сухой. Страх испарился, вытесненный профессионализмом. Я на работе.

– Ваше Императорское Величество, – голос прозвучал с хрипотцой. Повернувшись к окну, я повторил: – Ваше Императорское Величество. Позвольте представить вам итог моих размышлений.

Ларец лег на стол, и щелчок замка прозвучал в тишине неприлично громко. Внутри, на черном бархате, покоилась тяжелая, монолитная печать. Едва я взял ее, холод металла привел мысли в идеальный порядок.

– Я думал о двойственной доле правителя, – начал я. Формально обращаясь к Марии Фёдоровне, каждое слово я нацеливал на темный силуэт у окна.

Подойдя к окну, я подставил камень под чистый, беспощадный дневной свет.

– При свете дня Государь – Строитель. Его удел – творить мир, даровать законы. – Я повернул печать. – И камень вторит ему. Он зелен, как надежда. А золотая нить – лишь напоминание о том, что даже самый прочный мир построен на залеченных ранах прошлого.

Александр вышел из тени, его лицо было хорошо видно. Непроницаемое. Он смотрел на резьбу с холодным вниманием коллекционера, оценивающего очередной артефакт, – анализировал.

– Но мир хрупок, – продолжил я, отходя к камину, где в бронзовом канделябре плясало пламя. – И тогда правитель откладывает перо и берет в руки меч.

В дрожащий свет свечи я внес печать.

И камень закричал.

Зелень умерла, сменившись густым, багровым огнем. Сцена мира обратилась в сцену войны. Золотая нить стала кровавым шрамом.

В кабинете воцарилась тишина. Мария Фёдоровна смотрела на чудо с тихим восторгом – свою аллегорию она получила. Однако я еще не закончил.

Медленно повернувшись к Императору, я вновь склонил голову.

– Ваше Императорское Величество, – заставил я голос звучать твердо. – Этот уральский самоцвет уникален. Прежде он не имел имени. Я осмелился… дать ему имя, в честь того, кто ныне ведет Империю. Я назвал его… «александрит».

Я создал новый минералогический вид и присвоил ему высшую пробу – имя Императора. Это была огранка не кристалла, а самой Истории. Да простят меня финский минеролог, открывший его и племянник нынешнего царя, в честь которого был назван он в моем времени.

Император замер. Фарфоровая чашка в его пальцах звякнула о блюдце. Медленно, с почти неслышным стуком, он поставил ее на подоконник. Маска холодного самообладания сползла, и на мгновение под ней проступило удивление. В его взгляде было какое-то восхищение, будто он смотрел на единственного человека, который понял его без слов.

Он подошел к столу и протянул руку. Я вложил печать в его ладонь. Он не смотрел на камень – он смотрел на меня.

– Это… – он начал и осекся, подбирая слова. В его голосе зазвучали почти человеческие нотки. – Это дерзко, мастер. Невероятно дерзко. Вы заглянули туда, куда не принято заглядывать.

Он повертел печать, наблюдая за игрой цвета.

– Вы говорите о двойственности… – задумчиво произнес он, больше для себя, чем для нас. – Вы правы. Иногда приходится платить кровью за право строить.

Подняв на меня потеплевшие глаза, он сказал:

– Вы не ювелир, мастер. Вы – философ, который научился говорить на языке камней.

Уголки его губ тронула улыбка. Не снисходительная улыбка монарха, а какая-то улыбка уважения.

Мария Фёдоровна наблюдала за этой сценой с незамутненным счастьем на лице.

Я же, глядя на Императора, ощущал тяжесть. Я пробил брешь в его броне. Неужели получилось?

Не выпуская печать из рук, император, ощупывал пальцами поверхность, будто пытаясь изучить скрытую внутри механику, несколько раз нажав на потайную кнопку. Маслянистый щелчок идеальной подгонки интересовал его больше, чем игра света.

– Ваше умение работать столь тонко, – произнес он задумчиво, – навело меня на мысль. Есть одна государственная задача.

Положив печать на стол, он внимательно посмотрел на меня.

– Нашу казну, мастер, точит червь. Фальшивые ассигнации. Они текут в Россию рекой, подрывая доверие к слову Государя. Каждый такой рубль – это гвоздь в гроб нашей экономики.

Он смотрел прямо, без эмоций. О, я прекрасно знал, о чем речь. В моем мире это называлось финансовой войной.

– Решение мне подсказали, – продолжил он, – в Париже, в мастерской часовщика Бреге. Мне говорят, что там есть станок для нанесения гильоша.

Желудок скрутило в ледяной узел. Гильош…

Господи, да это же Эверест точной механики.

– Этот станок наносит на металл узор такой сложности, что его невозможно подделать. Я хочу, чтобы наши новые ассигнации были защищены так же. – Он сделал паузу, голос его стал жестче. – Однако Бреге свой секрет не продает. Мои инженеры из Монетного двора бились над этой задачей год. Привезли мне вот это.

Он презрительно щелкнул пальцами.

– Громоздкое, неуклюжее чудовище, которое ломается после десятого оборота. Они говорят, что секрет в особом сплаве резцов и системе… как его… двойных эксцентриков. Пробовали – металл крошится, узор рвется. Что вы думаете об этом, мастер?

Кажется, он проверяет знаком ли я с терминологией, или мой успех с печатью – просто счастливая случайность.

– Мне кажется, дело не только в эксцентриках, Ваше Императорское Величество, – ответил я, и мозг включился на полную мощность. – И не столько в сплаве. Главный враг здесь – микровибрации. Если станина станка «дышит» даже на волосок, самый лучший резец даст рваную линию. Нужен фундамент, который гасит колебания. Возможно, установленный на свинцовой или песчаной подушке.

В его глазах промелькнул интерес. Он ожидал услышать о «секретах мастерства», а получил анализ.

– А резцы… – продолжил я, входя в азарт. – Их нужно не просто закаливать. После закалки в металле остается колоссальное внутреннее напряжение. Его необходимо снимать – проводить многоступенчатый, медленный отпуск при строго контролируемой температуре. Тогда сталь станет вязкой, а не хрупкой. Она будет резать, а не крошиться.

Александр слушал, на его лице медленно проступало то же выражение, что и у Боттома на фабрике. Выражение человека, который понял: я вижу не следствие, а причину.

Я знал, что палился своими знаниями. Но что мне могут предъявить?

– Так вы считаете… это возможно? Построить такую машину здесь, в России?

– Все возможно, Ваше Величество. Если подходить к делу с расчетом, а не на глазок.

– Создадите для России такую машину, мастер Григорий, – он чеканил слова, как монеты, – и ваша мастерская получит звание «Поставщика Двора Его Императорского Величества».

Иди ж ты! Поставщик Двора… За этими словами стояло больше, чем золотая табличка на двери. Это вечный пропуск. Гарантия того, что ни один чиновник, ни один гвардейский хлыщ не посмеет даже косо посмотреть в твою сторону. Настоящая, юридически заверенная свобода делать то, что я хочу.

И тут в наш сугубо деловой разговор вмешалась третья сила.

– Сын мой, – голос Марии Фёдоровны был мягок. Подойдя, она встала рядом со мной и положила свою тонкую, сухую руку мне на плечо. Жест – чистая демонстрация. – Ты ставишь перед ним задачу государственной важности. Но требуя невозможного, нужно дать и соответствующие средства.

Ее взгляд, устремленный на сына, говорил: «Ты нашел гениальный инструмент, но я покажу тебе, как им правильно пользоваться».

– Чтобы создать такую машину, мастеру потребуется и талант, и полная поддержка казны. И, – она сделала паузу, – ему нужно достойное место. Государственная задача требует государственного подхода.

Она формулировала условия. И Александр, на мгновение нахмурившись, понял: его мать только что виртуозно превратила прагматичный приказ в акт монаршей милости, за который я теперь буду обязан и ей тоже. Вот это женщина.

– Вы правы, матушка, – сказал он, чуть склонив голову. – Мастер получит все необходимое.

Он снова посмотрел на меня. Ждал ответа.

Я сделал глубокий вдох. Надеюсь, я об этом не пожалею.

– Для меня будет честью послужить России, Ваше Императорское Величество. Я принимаю этот вызов.

Мой ответ был дан. Казалось, на этом все и закончится: меня вежливо проводят, оставив один на один с невозможной задачей. Но Мария Фёдоровна не спешила. Отойдя к своему столу, она смерила меня взглядом, который из почти теплого вновь стал острым.

– Государь, – произнесла она, обращаясь к сыну, но каждое слово летело в меня. – Я разузнала кое-что. Мастер Григорий, хоть и обладает гениальным талантом, по своему положению – всего лишь мещанин. Бывший подмастерье. Его талант связан по рукам нашими же уставами, – продолжала императрица, не замечая бури в моей голове. – Это несправедливо. И, – она сделала акцент, – это невыгодно для казны.