Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

И тут все части головоломки сложились в единую картину. Мой путь к свободе начинается с технологии.

Я не смогу сделать отмычку, пока не смогу четко видеть, что я делаю. Мне нужен был инструмент, который расширит мои чувства, даст мне преимущество, которое никто из них не сможет ни понять, ни скопировать. Мне нужна была идеальная оптика. Опять я возвращаюсь к этой идее. Профдеформация, чтоб ее.

Эта мысль стала центром моего нового мира. Прецизионный оптический инструмент. Это будет мой первый, тайный капитал, первый шаг в плане побега.

На следующий день, выполняя приказ вынести мусор и помои, я уже вел разведку. Мозг сканировал каждый предмет на заднем дворе, оценивая его потенциал. Ржавые гвозди возле горна – материал для будущих инструментов. Осколки кирпича – абразив. А вот в куче битой посуды, я увидел толстый, зеленоватый осколок донца от бутылки из-под вина.

Я быстро спрятал его за пазуху. Стекло было не идеальным, зато однородным, без пузырей. Этого было достаточно. Первый компонент для моего оружия был найден. Я посмотрел на запертую дверь сарая. Теперь я знал, с чего начну копать подкоп к победе – лучом света, как бы высокопарно это не звучало.

Глава 3

Санкт-Петербург.

Август 1807 г.

Прошла неделя монотонной работы, унизительных понуканий и гнилой капусты в щах. Я играл свою роль так хорошо, что Поликарпов, кажется, начал успокаиваться. Я был медлителен, неуклюж, задавал глупые вопросы. Несколько раз я намеренно «портил» самую простую работу, за что исправно получал подзатыльники, от которых научился уворачиваться (но я их честно считал, чтобы предъявить счет). Я кормил его эго, усыплял его бдительность, и он, кажется, начал верить, что тот случай со слитком был действительно колдовством, случайностью, пьяным бредом. Он снова видел во мне того, кем я должен был быть – бестолкового покорного щенка.

Это давало мне передышку и возможность думать.

Сегодня он швырнул мне на верстак небольшую медную пластину.

– Полируй. Да чтоб без царапин, как у кота… кхм. Под гравировку для табакерки. Ежели заказ выгорит – может, и перепадет чего.

Я взял пластину. Задача была простой, почти медитативной. Но когда я принялся за работу, то столкнулся с проблемой, которую не мог предвидеть. Мои глаза. Точнее, глаза этого тела. Зрение было острым, юношеским, но через десять минут сосредоточенной работы с мелкими царапинами голова загудела, а в глазах начало рябить. Я понял, в чем дело. Небольшой, почти незаметный в обычной жизни астигматизм. Роговица этого глаза была несовершенна. Для того чтобы таскать уголь, этого было достаточно. Но для многочасовой ювелирной работы – это была пытка, гарантирующая дикую головную боль и прогрессирующую потерю зрения. Мой главный инструмент – это тело – оказался с дефектом.

Охренеть!

Я посмотрел на верстак Поликарпова. Там, среди прочего хлама, валялся его инструмент – увеличительное стекло. Я взял его, пока «родственник» не видел. И мысленно провел экспертизу. Вердикт был удручающим. Дешевое стекло с пузырьками воздуха – брак. Роговая оправа, рассохшаяся от времени, держала линзу криво – оптическая ось смещена, что гарантировало еще большие искажения. Сама линза была простой, двояковыпуклой. Я поднес ее к глазу. Центр увеличивал неплохо, но стоило сместить взгляд, как изображение по краям расплывалось и распадалось на радужные контуры. Сферическая и хроматическая аберрации во всей красе. Работать с таким «прибором» было все равно что оперировать тупым, ржавым скальпелем.

Я положил лупу на место. И понял, что я в тупике. Все мои знания и моя память о микромеханике, о тончайших техниках гравировки, о секретах огранки – все было бесполезно без инструмента, который не просто увеличит изображение, а сделает его чистым. И который, к тому же, сможет скорректировать дефект зрения этого тела.

Сначала мысль была простой: сделать хорошую одиночную линзу. Выточить ее из качественного стекла, идеально отцентрировать, поставить в правильную оправу. Это уже будет на порядок лучше, чем убожество Поликарпова. Но, прокручивая в голове процесс, я понял, что это полумера. Даже идеальная одиночная линза будет давать искажения. Я лишь уменьшу проблему, но не решу ее. Мне нужен был не костыль, мне нужно было крыло.

И тогда, в пыльном полумраке этого сарая, родилось решение. Дерзкое, почти безумное для этого времени. Если одна линза дает искажения, значит, нужна вторая линза, которая будет эти искажения компенсировать. Собрать в единый узел собирающую и рассеивающую линзы из стекол с разным показателем преломления. Крон и флинт. Ахроматический дублет.

Цель сформулировалась сама собой. Ахроматическая двухлинзовая лупа кратностью не менее десяти, а лучше – пятнадцати. Спроектированная так, чтобы заодно скорректировать и астигматизм этого глаза. Это будет технологический скачок. Оружие абсолютного превосходства, которое позволит мне делать вещи, которые здесь пока просто невозможны. И никто даже не поймет, как я это делаю.

Идея – это лишь искра. Чтобы разжечь из нее огонь, нужны дрова. А я сидел посреди сырого, нищего сарая, где не было ничего нужного. Следующие несколько дней я превратился в одержимого охотника. Мои глаза, выполняя тупую, однообразную работу, на самом деле сканировали каждый угол, предмет и соринку, оценивая их с точки зрения пригодности для моего великого проекта. Мозг работал как анализатор, раскладывая сложную задачу на простые, выполнимые шаги.

Первая проблема – оптика. Осколок донца от бутылки вина у меня уже был. Это было поташное стекло, как раз то, что нужно. Оно было не идеальным, но достаточно однородным.

Сложнее было с флинтом, рассеивающей линзой. Для нее требовалось тяжелое свинцовое стекло с высоким показателем преломления. Просто так на помойке такое не найдешь. Я начал целенаправленный поиск. Где в этом мире можно найти небольшой и качественный кусок хрусталя? Мозг перебирал варианты. Дорогая посуда, подвески от люстр, граненые пробки от аптекарских склянок… Аптека!

Шанс представился через два дня. Поликарпов, мучаясь животом после очередной пьянки, послал меня в аптеку за касторовым маслом. В аптеке, пока провизор отмерял мне снадобье, я глазами пожирал его полки. Вот они. Ряды склянок с тинктурами, увенчанные массивными, гранеными пробками из богемского хрусталя. Одна из склянок стояла на самом краю полки. Я, хотел купить склянку, но случайно пошатнувшись, задел стеллаж. Какой-то закон подлости. Склянка упала и разбилась.

Аптекарь разразился руганью, влепил мне подзатыльник, от которого я суме увернуться и выгнал вон, вычтя стоимость лекарства из денег, что дал мне Поликарпов. Вот ведь непруха. От затрещин уклоняюсь, а просто тыкнуть в нужный предмет не смог. Это все из-за слабости организма. От недоедания.

В любом случае я уходил победителем. В моем кулаке были зажаты два сверкающих осколка пробки – идеальный кусок флинта для моей второй линзы. Дома меня ждала взбучка от Поликарпова за недостачу, но это была ничтожная цена за такой трофей.

Вторая проблема – абразивы. Для шлифовки и полировки стекла нужны были порошки разной зернистости. Купить их я не мог. Значит, нужно было сделать. Грубый абразив – просеянный через тряпицу речной песок. Средний – печная зола. А вот с финишным пришлось повозиться. Я набрал осколков старого красного кирпича, который заприметил ранее, растолок их в пыль, а затем применил технологию, известную еще древним мастерам – отмучивание. Я развел полученную пыль в ведре с водой и дал ей отстояться. Крупные, тяжелые частицы быстро осели на дно. А самая мелкая, почти невесомая взвесь еще долго мутила воду. Я осторожно слил эту мутную воду в другую посудину и дал ей полностью высохнуть на солнце. На дне остался тончайший слой идеально однородного, микроскопического абразива. Мой собственный полирит.

Третья проблема – станок. Руками выточить линзы с нужной сферической поверхностью было невозможно. И снова решение нашлось прямо под носом. В самом темном углу сарая, заваленная хламом, стояла старая, сломанная самопрялка. Наследство от покойной жены Поликарпова. Ее колесо, педаль, шпиндель – это была идеальная основа для примитивного шлифовального станка.

И, наконец, четвертая, самая сложная задача, которая заставила меня пересмотреть весь проект. Склейка. В моем мире для этого использовали канадский бальзам. Здесь его не было. А создать оптически чистый клей в этих условиях было невозможно. Любая смола, очищенная на коленке, дала бы пузыри и муть, которые уничтожили бы всю работу. Тупик? Нет. Научная задача. Если нельзя склеить, значит, нужно обойтись без клея.

В моей голове родилось еще более дерзкое решение. Несклеенный дублет с воздушным зазором. Две линзы, крон и флинт, не соприкасаются. Они устанавливаются в одной оправе на строго рассчитанном, минимальном расстоянии друг от друга. Это было на порядок сложнее. Теперь мне нужно было выточить две идеальные линзы и создать для них прецизионную оправу, которая будет удерживать их соосно, на расстоянии в десятые доли миллиметра друг от друга. Это была задача уже не оптика, а микромеханика. Но именно это и было моей сильной стороной.

К концу второй недели охота была закончена. У меня было все. Два осколка разного стекла. Три вида абразива, от грубого до тончайшего. И четкий, усложненный, но технологически безупречный план. Все это было спрятано в разных тайниках. Поликарпов жил и спал на пороховой бочке моих секретов, даже не подозревая об этом. Я был готов начать главный процесс. Превращение мусора в чудо. Превращение знаний в материю.

Ночь. Самое глухое время, когда Петербург, уставший от дневной суеты, затихал, погружаясь в вязкую, беспокойную дрему. Для меня это было единственное время, когда я мог быть собой. Когда спал мой тюремщик, Поликарпов. Его пьяный, прерывистый храп, доносившийся из-за дощатой перегородки, был для меня сигналом к началу священнодействия.

Я двигался беззвучно. Сначала – подготовка. Я бесшумно перетащил в центр сарая, под тусклый луч лунного света, мою главную машину – отремонтированную самопрялку. За несколько ночей я превратил ее из рухляди в прецизионный (по меркам этого времени) станок. Я укрепил станину, смастерил из пропитанных жиром деревянных втулок подобие подшипников, чтобы убрать биение шпинделя, и приладил на него идеально ровный деревянный диск.

Первым делом – расчеты. Моим пергаментом стала старая, закопченная доска, а карандашом – уголек из остывшего горна. Я присел на корточки. На доске начали появляться цифры и формулы. Я рассчитывал профиль асферической линзы. Это была вершина оптического искусства, задача невероятной сложности. В отличие от простой сферы, асферическая поверхность имела разную кривизну в центре и по краям. Такой профиль позволял одним махом убить двух зайцев: избавиться от сферических искажений, давая резкую картинку по всему полю, и заодно скорректировать астигматизм этого тела. Лупа, настроенная идеально под мой глаз. Мое личное, уникальное оружие.

Расчеты заняли почти час. Я стер все следы своего интеллектуального преступления. Время приступать к практике.

Первую попытку я решил сделать на бутылочном стекле – отработать технологию, набить руку. Я закрепил осколок на палке с помощью смолы. Раскрутив станок ногой, я начал грубую обдирку. В ночной тишине звук скрежета стекла по песку казался оглушительным. Каждый раз, когда храп за перегородкой затихал, я замирал.

Шлифовка. Полировка. Контроль качества. Для контроля я использовал метод колец Ньютона. В качестве эталонной плоской поверхности служил идеально ровный скол того самого хрустального графина из аптеки. Положив на него свою почти готовую линзу и поднеся огарок свечи, я вглядывался в радужную картину интерференционных колец. Они были почти идеальны. Почти.

Я вернул линзу на станок для финальной доводки. Еще немного, и… раздался тихий, сухой щелчок. Линза в моих руках треснула. Неделя ночной, кропотливой работы – впустую. Внутри дешевого бутылочного стекла было скрытое напряжение, которое не выдержало последней обработки. Я сдержал рвущееся наружу проклятие. Это была плата за опыт. Урок осторожности. С драгоценным хрусталем такого случиться не должно.

Следующую ночь я начал все сначала. Будто сама судьба дала мне второй шанс, когда я разбил именно две емкости. Он был тверже, неподатливее, но и гораздо «честнее» – без внутренних дефектов. Час за часом, ночь за ночью. Обдирка, шлифовка, полировка. Я работал медленно, медитативно, постоянно контролируя поверхность. Я боролся с вибрацией станка, подкладывая под него куски войлока. Я создал специальный профильный инструмент из меди, чтобы вручную доводить асферическую кривизну, проверяя ее по теневой картине – примитивный метод Фуко.

Это было на грани человеческих возможностей. Но к концу второй недели работа была закончена. Линза была готова. Идеальная, прозрачная, холодная на ощупь.

Оставалась оправа. Я выточил ее из куска латуни, за которую «дядя» прибьет. Это была сложная конструкция, позволяющая точно позиционировать линзу относительно глаза.

Последняя ночь. Финальная сборка. Я установил линзу в оправу, закрепил ее, расклепав края.

Все.

К утру мой инструмент был готов. Он был небольшим, размером с крупную монету, и увесистым. Я вставил его в простую оправу из куска кожи, чтобы его можно было держать у глаза. Это был сложный оптический прибор, рожденный из грязи, мусора и знаний, которым здесь еще только предстояло появиться. Я спрятал его в самый надежный тайник.

Утро. Поликарпов, проснувшись с тяжелой головой, отправился к соседу за опохмелкой. Это был мой шанс. Десять, может быть, пятнадцать минут абсолютной свободы и тишины. Я подошел к верстаку, где лежали инструменты моего тюремщика, и взял его увеличительное стекло. Поднес к глазу. Мир, как и прежде, прыгнул на меня, увеличившись, но оставаясь при этом мутным, неверным. Изображение в центре было сносным, но по краям все плыло и распадалось на радужные ореолы. Я посмотрел на свои пальцы – они выглядели как толстые сардельки с размытыми линиями. Это был взгляд сквозь кривое, больное стекло.

Затем я достал из тайника свое творение. Моя асферическая линза была холодной и тяжелой. Я поднес ее к глазу.

И мир преобразился.

Никакого прыжка. Никаких искажений. Пространство просто приблизилось, сохранив свою геометрию и чистоту. Резкость. Абсолютная, кристальная резкость от центра до самого края. Никаких цветных контуров, никакой радужной грязи. Я снова посмотрел на свои пальцы. И впервые за все это время я увидел их по-настоящему. Я видел тончайшую сетку папиллярного узора, каждый завиток и пору. Я мог сосчитать волоски на костяшках.

Я перевел взгляд на верстак. Обычная медная пластина, которую я полировал вчера, превратилась в микроскопический пейзаж, испещренный долинами и хребтами царапин. Я видел то, что должен был видеть, – истинную структуру поверхности. На край верстака села обычная комнатная муха. Я навел на нее свою оптику. И замер. Я видел сложное, совершенное существо, фасетки ее огромных глаз, тончайшие волоски на ее лапках, видел, как пульсирует ее брюшко.

В этот момент я испытал глубокое, пьянящее чувство контроля, абсолютного контроля над материей. Я стал единственным настоящим профессионалом в мире дилетантов. Поликарпов, и такие, как он, работали на ощупь, полагаясь на удачу и грубый навык. Я же теперь мог опираться на точность. На знание. Игра будет идти по моим правилам.

Я опустил лупу. Мир снова стал плоским и нечетким. Но я уже знал, что это – иллюзия. Настоящий мир был там, за гранью их восприятия. И у меня был единственный ключ от двери в этот мир.

Это была власть видеть то, что скрыто от других. Власть создавать совершенство, недоступное для них даже в мыслях. Я мог теперь работать с допусками не в десятые, а в сотые и даже тысячные доли миллиметра. Я мог наносить гравировку, которую можно будет прочесть только под микроскопом. Я мог гранить камни так, чтобы каждый луч света, попавший в них, работал по рассчитанной мной траектории.

Я спрятал свое сокровище. И в этот момент мой план побега изменился. Раньше я думал просто сбежать, раствориться в толпе, выжить. Какая глупость. Это путь жертвы. Я не жертва.

Теперь я буду готовить свой уход. Я понял, как именно я смогу создать свой стартовый капитал. В условиях кризиса, вызванного Тильзитским миром, никто не станет заказывать новое, дорогое украшение. Но разорившиеся аристократы будут нести в заклад и на продажу свои фамильные драгоценности. Старые, испорченные, вышедшие из моды. И рано или поздно в эту мастерскую попадет действительно ценная, но поврежденная вещь.

Вот он, мой план. Дождаться такого заказа. И, используя свою технологию, превратить заказ в нечто на порядок более ценное. Создать шедевр, который заставит говорить о себе. Который привлечет внимание тех, кто действительно разбирается в искусстве.

Я уйду с триумфом, оставив их всех далеко позади, в их мутном, несовершенном мире. Я смотрел на свои руки семнадцатилетнего мальчишки. И впервые я почувствовал, что это – мои руки. Инструмент, который теперь был вооружен знанием и силой, недоступной ни одному императору. Игра началась по-настоящему.

Глава 4

Сентябрь 1807 г.

Шанс, которого я ждал, явился в образе маленького, суетливого человечка в потертом донельзя сюртуке. Он вошел в мастерскую, укутавшись от сентябрьской сырости, и положил на верстак сверток из засаленного платка. Это был один из тех бедолаг, которых Тильзитский мир плодил сотнями – мелкий помещик, чьи доходы от экспорта пеньки испарились вместе с английскими кораблями в порту.

Поликарпов, который как раз опохмелялся после вчерашнего, посмотрел на посетителя с плохо скрываемым презрением.

– Чего надобно? – процедил он.

– Починить бы, мастер, – заискивающе пролепетал помещик, разворачивая сверток. – Фибула… прабабкина еще. Вот, застежка отломилась, да и вид… непотребный. Может, можно как… в божеский вид привести? Чтобы в заклад принять не постыдились.

На верстаке лежала старая серебряная фибула. Вещь была добротная, с остатками черни и тонкой гравировки, но время и небрежение сделали свое дело: она была тусклой, поцарапанной, с обломанной иглой. Поликарпов лениво ткнул в нее пальцем.

– Цена этому – по весу серебра, и то немного. Работа будет стоить дороже этой дряни.

– Да я заплачу, заплачу! – засуетился помещик. – Вот, три рубля ассигнациями. Больше нету, ей-богу.

Он говорил, а я, стоя в углу и делая вид, что перебираю инструмент, ловил каждое слово. Помещик, видимо, не заметив меня, понизил голос и зашептал Поликарпову, как на исповеди:

– Это ведь не мои… то есть, мои, конечно, но… Князь-племянник, Оболенский, сжалился. Дал вот три рубля. Велел, говорит, приведи свою рухлядь в порядок, дядя, прежде чем к ростовщику бежать, стыдно смотреть. Сказал еще, что зайдет завтра поутру, поглядеть, не пропил ли я и эти деньги… такой уж у него нрав, шутливый.

У меня внутри все замерло. Оболенский. Князь. Гвардеец. Я не знал, кто это, но сочетание слов говорило само за себя. Это был человек из другого мира, куда я стремился. И он будет здесь. Завтра.

Поликарпов, услышав про князя, немного оживился. Это был шанс напомнить о себе сильным мира сего.

– Что ж, – сказал он уже более милостиво. – Оставляй. К утру сделаю.

Помещик, рассыпавшись в благодарностях, ушел. Поликарпов сгреб со стола ассигнации и, бросив мне фибулу, буркнул: «Почисти пока», – а сам направился к выходу. Было ясно, что эти три рубля он понесет прямиком в трактир.

Я взял в руки фибулу. Она была легкой, почти невесомой, поднес к глазам. Да, старая, да, испорченная. Но серебро было хорошей пробы, а в узоре угадывалась рука талантливого, хоть и не слишком умелого мастера.

В моей голове уже не было страха или сомнений. Это был мой экзамен, единственная возможность. Завтра в этой грязной, вонючей дыре появится человек, который сможет оценить настоящее мастерство. Аристократ. Ценитель. Потенциальный клиент. И у меня была всего одна ночь, чтобы создать приманку, на которую он не просто клюнет, а которую заглотит вместе с крючком, леской и удилищем.

Я должен был превзойти самого себя. Я должен был совершить чудо, превратить этот прах в произведение искусства, чтобы завтра, взяв в руки эту фибулу, князь Оболенский был потрясен.

Поликарпов вернулся поздно вечером, пьяный и злой. Трактир, видимо, не принес ему утешения. Он с грохотом швырнул на лавку пустую бутыль и оглядел мастерскую мутным взглядом. Увидел меня, корпевшего над очисткой фибулы.

– Все возишься, гнида? – прорычал он. – Дай сюда.

Он грубо выхватил у меня из рук почти очищенную вещь и сел за верстак. Я отошел в тень, наблюдая. Он был в том состоянии, когда пьяная удаль требует немедленного выхода. Ему захотелось поработать, доказать самому себе, что он еще Мастер, а не последнее ничтожество.

Это была катастрофа, которую я не предвидел и не мог предотвратить. Его руки, отяжелевшие от водки, не слушались. Он пытался приладить новую иглу к обломку старой застежки, но пальцы его были неуклюжи. Он взял плоскогубцы – не ювелирные, а грубые, слесарные – и с силой нажал. Раздался сухой треск. Хрупкий металл старой застежки лопнул и раскрошился.

Твою ж растудыть, Поликарпов…

«Дядя» замер, глядя на дело своих рук. А потом его прорвало. Он с проклятием ударил кулаком по верстаку.

– Дрянь! Рухлядь! – орал он, обращаясь к самой фибуле, словно она была живой и виноватой во всех его бедах.

Он схватил резец, чтобы сковырнуть остатки сломанного крепления. Инструмент, заточенный кое-как, соскочил с твердого серебра и оставил на лицевой стороне фибулы глубокую, уродливую царапину. Это был конец. Вещь была уничтожена окончательно.

Он смотрел на нее несколько секунд. Ярость на его лице сменилась страхом, а затем – тупым безразличием. Он понял, что завтра его ждет неприятный разговор с помещиком, а может, и с его грозным племянником. И он принял самое простое для себя решение.

– Скажу, что рассыпалась от старости! – прохрипел он. – Нечего было и возиться!

Он сгреб изуродованную фибулу и швырнул ее в ящик с металлическим ломом. Затем снова схватил бутыль, убедился, что она пуста, и, шатаясь, побрел в трактир – видимо, занимать денег на новую порцию забвения.

Я дождался, пока его шаги затихнут вдали. Затем подошел к ящику и достал фибулу. Она была в еще худшем состоянии, чем я предполагал. Но основа была цела. Я достал из тайника свою лупу. Под ее чистым, ясным светом повреждения выглядели ужасающе, но и… преодолимо.

Я принялся за работу. Это была не реставрация, а воскрешение из мертвых. Час за часом я колдовал над истерзанным куском серебра.

Глубоко за полночь, когда я был полностью погружен в процесс, дверь со скрипом отворилась. Я вздрогнул и едва не выронил инструмент. На пороге стоял Поликарпов. Он вернулся. И был уже не просто пьян, он был в той стадии, когда алкоголь обостряет все чувства до предела.

Он, пошатываясь, подошел к верстаку, посмотрел не на меня, а на фибулу в моих руках, освещенную тусклым светом огарка. Я успел сделать уже многое. Царапина исчезла, став частью нового, более сложного узора. Поверхность начала обретать благородный, матовый блеск.

Он смотрел долго, его пьяный угар, казалось, испарялся. На его лице отразилось сначала недоверие, потом – изумление. А затем – звериный блеск. Жадность. Он увидел починенную вещь, увидел деньги. Большие деньги. И славу.

– А ну-ка, дай сюда! – прорычал он, протягивая руку.

Я медленно поднялся, заслоняя собой работу. Я все еще был тем же худым подростком, но за последнее время тело начало меняться. Не знаю почему. Питание, вроде, не улучшилось. Зато сил я тратил ровно столько, сколько надо. Плечи немного раздались, в руках появилась сила. В руке я все еще сжимал тяжелый чеканочный молоток. Я просто держал его. Но костяшки пальцев, сжимавших рукоять, побелели.

– Это теперь моя работа, – заявил он, но как-то неуверенно, увидев мой холодный взгляд. – Ты – мой подмастерье. Значит, и все, что ты делаешь – мое. Отдай.

Он сделал шаг вперед, пытаясь выхватить фибулу. Я не отступил.

– Заказчик придет утром, – сказал я так холодно, как только мог. Голос не дрогнул. – Отдадим вместе. Он должен видеть, кто работал.

Поликарпов замер. Его пьяный разум лихорадочно соображал. Он посмотрел на фибулу, потом на меня, на молоток в моей руке. Ввязаться в драку сейчас? Рискованно. Этот щенок стал… другим. Крепким. Злым. А завтра утром придет князь. Лучше решить все на трезвую голову.

Он криво ухмыльнулся.

– Вместе так вместе, щенок.

Он развернулся и вышел из мастерской. Я услышал, как снаружи лязгнул тяжелый железный засов. Опять запер меня. Эдакое тактическое отступление.

Я остался в ловушке. Завтра утром он откроет дверь и перед лицом князя заявит, что это – его работа. И мне придется либо молчать, либо надеяться, что настоящий эксперт сможет отличить руку гения от лап пьяного дилетанта.

Вместе с тревогой я ощутил и странное облегчение. Теперь не было пути назад. Все ставки были сделаны. Оставалось только одно – работать.

Я снова склонился над верстаком. Огарок свечи отбрасывал на стены пляшущие тени, превращая убогий сарай в алхимическую лабораторию. Я надел на голову свою самодельную лупу, и мир снова обрел кристальную четкость. Мое оружие, мое творение, мой единственный союзник в этой ночной битве.

Я взял самый тонкий резец и начал работать. Моя лупа позволяла мне видеть каждый микроскопический сдвиг металла. Царапина перестала быть царапиной. Она начала превращаться. Еще до прихода «родственника», я преобразил ее. Сейчас же я продолжил дело. Я продлил ее, сделал более плавной, добавил изгибы. Через час на ее месте уже была тончайшая, изящная ветвь плюща, которая, казалось, всегда была частью узора, органично обвивая центральный элемент фибулы.

Дальше – химия. Поверхность фибулы была тусклой, безжизненной. Ей не хватало глубины. Я приготовил свой состав для чернения серебра. Поликарпов использовал для этого простую серную мазь, дававшую грязный, нестабильный цвет. Мой рецепт был сложнее – сульфид калия и нашатырный спирт. Он давал глубокий, бархатно-черный цвет с синеватым отливом, который был невероятно стоек. Я аккуратно нанес его на углубления в узоре, а затем тщательно отполировал выступающие части, создавая поразительный контраст между матовой чернотой фона и ярким блеском серебра. Узор ожил, стал объемным, рельефным.

И, наконец, самая сложная часть – застежка. Старое крепление было уничтожено. Я мог бы сделать простую иглу, как сделал бы любой мастер этого времени. Но я решил, что именно застежка должна стать моим «почерком». Она должна была продемонстрировать инженерную мысль.

Я столкнулся с проблемой. Для надежной пружинной застежки нужна была пружинная сталь. А у меня были только старые швейные иглы, которые были слишком хрупкими. Несколько часов я бился над созданием пружины, проводя сложный процесс закалки и отпуска металла на углях, контролируя температуру по цвету каления. Дважды игла ломалась в моих руках, сводя на нет всю работу. Я сдержал рвущееся наружу проклятие. Время уходило.

Пришлось отказаться от сложного пружинного механизма в пользу более простого, но не менее изящного решения. Шарнирный замок с фиксатором. Я выточил из остатков иглы крошечную подпружиненную (используя уже не сталь, а упругость самого серебра) защелку, которая входила в паз и надежно фиксировала иглу. Это было не так технологично, как я хотел изначально, но гораздо надежнее и остроумнее всего, что могли сделать в этой эпохе. На эту работу ушли последние, самые напряженные часы ночи. Пальцы онемели. Глаза горели, несмотря на идеальную оптику.

Когда забрезжил рассвет, я откинулся на спинку стула. Работа была закончена. Я посмотрел на свое творение. На верстаке лежала совершенно новая вещь. Элегантная, стильная, безупречная в каждой детали. Она выглядела так, словно ее создал придворный ювелир в своей парижской мастерской. Это был мой лучший аргумент.

Я убрал все инструменты, тщательно замел следы своей ночной работы. Фибулу я положил на самый центр верстака, на чистую тряпицу. Теперь оставалось только ждать прихода заказчика.

Я сделал все, что мог, вложил в этот маленький кусочек металла все свои знания и мастерство.

Утренний свет едва пробивался сквозь мутный бычий пузырь, когда в дверь мастерской громко постучали. Раз, другой. Я вскочил. Из-за перегородки донесся пьяный стон и ругань Поликарпова. Он, шатаясь, прошел к двери, гремя засовом.

– Какого черта так рано… – начал было он, но, увидев гостей, осекся.

На пороге стоял вчерашний помещик, а рядом с ним – высокий, элегантный молодой человек в щегольском дорожном сюртуке. Его лицо выражало скуку и легкое презрение ко всему окружающему. Князь Оболенский? Он брезгливо оглядел убожество нашей мастерской.

– Ну что, дядюшка, – обратился он к помещику с ленивой усмешкой, – пропил мои деньги или все же привел свою реликвию в порядок?

Поликарпов, мгновенно протрезвев от страха и раболепия, расплылся в подобострастной улыбке. Он метнулся к верстаку, оттолкнув меня в сторону, и схватил фибулу.

– Вот, ваше сиятельство! – заискивающе провозгласил он, протягивая вещь князю. – Как велено было. Всю ночь трудился, не покладая рук, дабы угодить вашему вкусу.

Оболенский нехотя взял фибулу. Он держал ее двумя пальцами, словно боясь испачкаться. Но когда он поднес ее к глазам, скучающее выражение на его лице медленно начало меняться. Сначала на его губах застыла усмешка. Потом брови удивленно поползли вверх. Он повернул фибулу, рассматривая ее со всех сторон. Я видел, как его взгляд скользит по линиям, оценивая гравировку, контраст черни, качество полировки. Он был потрясен. Я это понял по тому, как он замер.

– Недурно, – произнес он и щелкнул застежкой. Раз. Другой. Его пальцы ощупывали микроскопический механизм, который я создал. Он снова посмотрел на фибулу, а затем перевел свой изучающий взгляд. Не на Поликарпова. На меня. Я стоял в тени, у дальней стены, опустив голову.

– Невероятно, – повторил он. – Особенно эта застежка. Я никогда не видел такого механизма. Остроумно и очень точно. Покажите мне, мастер, – обратился он к Поликарпову, но взгляда с меня не сводил, – на каком из ваших грубых инструментов вы смогли сделать такую пружину?

Это был точный, выверенный удар, вскрывающий ложь. Поликарпов застыл с открытым ртом. Его лицо, багровое от похмелья, начало покрываться белыми пятнами. Он бросил на меня затравленный, полный ненависти взгляд.

– Я… э-э-э… секрет мастерства, ваше сиятельство… – промямлил он. – Дедовский способ…