Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Умереть в 65 лет, будучи лучшим ювелиром-экспертом...

Очнуться в теле 17-летнего подмастерья?

Судьба любит злые шутки. Мой разум – это энциклопедия технологий XXI века, а руки помнят работу с микронами. Вокруг меня – мир примитивных инструментов и грубых методов. Для меня – море безграничных возможностей.

Но, оказывается, не все так просто...

Ювелиръ. 1807

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Эпилог

Ювелиръ. 1807

Пролог

Последним, что я помнил, был фиолетовый свет, рвущий изнутри старинный алмаз. А потом – ничего. Только оглушительный рев, разрывающий Вселенную, и ощущение полета сквозь ледяную, бесконечную пустоту. Время остановилось, сжалось в одну точку, а потом рвануло в обратную сторону, прокручивая перед глазами последние мгновения моей старой жизни.

Вот она, моя лаборатория. Мой храм и моя крепость, выстроенная на шестидесяти пяти годах жизни, на сотнях научных статей и безупречной репутации лучшего геммолога России. Анатолий Звягинцев. Имя, которое было синонимом слова «эксперт». Здесь, в стерильной тишине я был абсолютным монархом.

А вот на бархатной подушке лежит «Алмаз Романовых». Легенда, сокровище, тридцать семь карат чистейшей воды и истории. Моя задача была проста – проанализировать его внутреннюю структуру, найти изъян, подготовить к идеальной переогранке. Рутина. Сотни раз я делал подобное. Рентген, сканирование, взвешивание… Все шло как по нотам, пока на экране рамановского спектрометра не вспыхнули аномальные пики. Графики, которых не должно было существовать в природе.

Научное любопытство – грех, который не прощают. Под микроскопом, в самом сердце камня, я увидел точку сингулярности. Микроскопическую область, где кристаллическая решетка была искажена так, словно ее скрутил взрыв сверхновой. Я должен был остановиться. Запротоколировать. Написать монографию. Но азарт исследователя, стоящего на пороге великой тайны, оказался сильнее осторожности, сильнее инстинкта самосохранения.

Я помню свой голос, прозвучавший в идеальной тишине лаборатории.

– Лазер, фокус на аномалию. Мощность – плюс пять процентов.

Дурацкая привычка говорить с самим собой.

Помню низкий, нарастающий гул, от которого завибрировали стеклянные колбы. Помню, как фиолетовый свет внутри камня становился все ярче, превращаясь в крошечную, яростную звезду.

А потом – ослепительная вспышка белого света. И пустота.

Полет сквозь ничто закончился так же внезапно, как и начался. Ледяной холод сменился ощущением падения в вязкую жижу. Тишина взорвалась чужими, грубыми звуками. А в голове начался диссонанс. Мое сознание, разум шестидесятипятилетнего Анатолия Звягинцева, столкнулось с другим. С чужим. С примитивным, животным ужасом какого-то мальчишки. И этот липкий и унизительный ужас, полез в мою душу, пытаясь затопить ее.

Что это? Нейротоксин? Массовая галлюцинация? Инсульт, поразивший центр личности? Мозг отчаянно пытался поставить диагноз, цепляясь за рациональность.

Но в ответ из глубин поднимался лишь скулящий, детский вой:

«Нет… опять… мастер… не надо…».

Я испытывал нечто невообразимое. Я, человек, полвека не знавший страха перед кем-либо, вдруг почувствовал этот первобытный трепет раба перед хозяином. И это вызывало не сочувствие. Это вызывало злость. Раздражение на эту жалкую эмоцию, которая загрязняла чистоту моего сознания. Я пытался подавить ее, оттолкнуть, как отталкивают навязчивого попрошайку, но она лезла и лезла, подкрепленная чужой, такой реальной болью в ребрах, вкусом крови на разбитых губах. Запах перегара, пота и сырой земли…

Тьфу!

Я тонул в чужих страданиях, и самым страшным было то, что мое тело – это слабое, дрожащее тело – считало этот страх своим.

Я попытался взять контроль, закричать своим голосом, но из горла вырвался жалобный хрип, который я с отвращением не узнал.

Глава 1

Удар. Несильный, скорее тычок тяжелым сапогом в бок, но он стал тем самым камертоном, который настроил хаос в моей голове на одну-единственную, пронзительную ноту – реальность. Боль была настоящей. Острой, рваной, отдающейся в каждом ребре. Она оборвала ментальный полет и швырнула мое сознание в эпицентр чужой агонии, окончательно сшивая меня с этим дрожащим телом. Я, Анатолий Звягинцев, был здесь. Где бы это «здесь» ни находилось.

Фигура надо мной обрела четкость. Грузный мужик лет сорока, с одутловатым, нездорового цвета лицом, заросший щетиной. От него несло перегаром и потом. Руки, черные от сажи, но с удивительно чистыми, почти выскобленными ногтями – профессиональная привычка того, кто работает с мелкими деталями. Он снова замахнулся, и я инстинктивно вжал голову в плечи. Инстинктивно!

Да как же бесит этот малой!

Я, который смотрел в глаза арабским шейхам и уральским авторитетам, торгуясь за камни стоимостью в годовой бюджет маленькой страны. Этот рефлекс был не моим. Он принадлежал мальчишке, в чьей шкуре я оказался. И вместе с рефлексом из глубин чужой памяти всплыло слово, липкое от страха и горечи:

«Дядька…».

Этот человек был семьей. Тро– или четвероюродным дядей, единственным, кто забрал сироту Гришку после смерти родителей. И это знание превращало тупую злобу в настоящее предательство. От этого осознания к страху примешалась волна унизительной злости.

Я заставил себя разлепить веки и посмотреть ему в глаза. Это была первая моя победа в этом новом мире. Глаза у него были маленькие, свиные, заплывшие жиром и замутненные алкоголем. В них не было осмысленной жестокости садиста – эдакая тупая, бытовая злоба человека, которого жизнь загнала в угол.

Инстинкт ученого, привыкшего анализировать и давать точные формулировки, сработал раньше, чем я успел его остановить. Превозмогая боль в груди, я прохрипел, и голос, сорвавшийся с губ, был чужим, тонким, мальчишеским:

– Не бейте… по ребрам… возможно, трещина.

Это была колоссальная ошибка. Логичная для шестидесятипятилетнего человека, привыкшего к тому, что его слова имеют вес. И абсолютно безумная для забитого племянника-подмастерья. В глазах мужика на секунду промелькнуло удивление, а затем оно сменилось выражением оскорбленного самолюбия. Как? Этот щенок, этот дармоед, которого он приютил из милости, смеет ему указывать? Смеет говорить умные слова?

Он не замахнулся. Он просто, почти лениво, наотмашь ударил меня по лицу. Удар был не сильным, но унизительным. Звон в ушах, вкус крови, снова ставший отчетливым.

– Умный стал, тварь? – прорычал он. – Я тебя сейчас выучу!

И вот это стало вторым, главным уроком. Знания. Интеллект. Логика. Все, что было моей силой, здесь было слабостью. Преступлением. Дерзостью, за которую наказывают. Особенно когда ты – никто, обуза для своего последнего родственника. Я замолчал, сжимая зубы так, что заскрипели. Урок усвоен. Правило номер один в этом мире: притворись идиотом.

Я заставил это непослушное, избитое тело подняться. Каждый мускул ныл. Голова кружилась от слабости. Я оперся о стену, сложенную из грубых, замшелых бревен, и начал свой анализ. Уже явно осознанный. Как выживший после кораблекрушения, выброшенный на остров к дикарям, которые по какой-то причине оказались твоей родней. Сначала – оценка ресурсов.

Первый ресурс – тело. Я оглядел себя, пока неуклюже отряхивался. Худые руки, покрытые старыми синяками и свежими ссадинами. Ноги в разбитых башмаках. Рубаха из грубого холста, воняющая потом. Осмотр выявил крайнюю степень истощения, явные признаки авитаминоза – десны кровоточили. Несколько ребер болели так, что, скорее всего, действительно были сломаны. Вердикт: тело – обуза, а не ресурс. Пассив. Инструмент, который сломается при первой же серьезной нагрузке.

Второй ресурс – окружение. Я огляделся. Это была мастерская. Хотя нет, это был сарай. Низкий потолок, земляной пол. Единственное окно, затянутое бычьим пузырем, едва пропускало тусклый свет. В углу – небольшой горн, рядом – верстак с примитивными, кустарного вида инструментами. Воздух был мерзким от запаха сырости, угольного дыма и нечистот. Антисанитария полная. Риск подхватить чахотку или любую другую заразу – стопроцентный. Вердикт: окружение враждебно. Убьет не сразу, так медленно.

Третий ресурс – социум. Пока что он был представлен единственным индивидом – Поликарповым, моим новоявленным дядей. Он был здесь альфой, хозяином, единственным источником еды и боли. Иерархия абсолютная. Я – на самом дне. Ниже меня – только крысы, шныряющие по углам.

Картина вырисовывалась безрадостная. Я был заперт в поврежденном, слабом теле, во враждебной среде, в полной власти непредсказуемого и жестокого родственника. Старый Анатолий Звягинцев, которого уважали министры и благоволили богачи, умер. Остался только Гришка, безымянный сирота. И это нужно было принять. Не смириться, а именно принять как стартовые условия задачи на выживание.

Жестокий удар ногой в бок сработал лучше любого дефибриллятора. Боль была настолько реальной, настолько физиологически точной, что оборвала остатки ментального хаоса. Сознание, болтавшееся между двумя личностями, намертво сцепилось с этим чужим, избитым телом. Теперь сомнений не было. Я был здесь. Я был им.

Он снова меня ударил?

Прибью гада!

Фигура надо мной обрела четкость.

– Вставай, дармоед! – проревел он. – Работы нет, а тебя, оглоеда, кормить надо!

Он пнул меня еще раз, уже без ярости, а как-то по-хозяйски, привычно. Правда тут я уже увернулся.

– Тащи уголь! – донесся следующий приказ.

Я попытался поднять мешок. Тело не подчинилось. Руки, привыкшие к микрохирургии, не держали вес, а в ребрах закололо так, что потемнело в глазах. Кое-как, волоком, я подтащил уголь к горну.

– Раздувай!

Я опустился на колени и принялся работать мехами. Едкий, горький дым ударил в нос и в горло. Легкие сжались в спазме. Меня пробил мучительный, разрывающий кашель. Каждый кашлевой толчок отдавался новой вспышкой боли.

Наконец, угли в горне начали тлеть. Я отполз в сторону. Поликарпов, который все это время наблюдал за мной с мрачным удовлетворением, отломил от каравая черствую, как камень, корку хлеба и швырнул ее мне.

– Жри, – бросил он.

Я поймал ее на лету. И в этот момент я ощутил всю глубину своего падения. Я сидел на грязном земляном полу и жадно, как дикий зверь, впивался зубами в черствый хлеб, прячась в самом темном углу.

Я доел хлеб до последней крошки. И вместе с последним проглоченным куском эмоции отступили. Нужно начинать работать с тем, что есть.

Я взял со стола тусклый, поцарапанный кусок латуни, который Поликарпов велел чистить. Эта монотонная, тупая работа стала моей медитацией. Руки двигались, а мозг, наконец, освободившись от шока, начал систематизировать данные.

Итак, факт номер один: я в прошлом. Точка. Судя по общей атмосфере это явно не 20–21 век. Да и память реципиента говорит о том, что это где-то 17–18 век. Пути назад, скорее всего, нет. Это – аксиома.

Факт номер два: мое тело – пассив. Истощено, травмировано. Любое неосторожное движение может его доломать. Требуется срочная, но скрытая реабилитация.

Факт номер три: окружение – угроза. Антисанитария, плохая еда, жестокость.

Факт номер четыре: социальный статус – ноль. Я полураб. Мой дядя-хозяин – мой единственный контакт с миром, и этот контакт враждебен.

Из этих фактов вытекал единственный возможный протокол действий.

Первое. Информация. Мне нужно знать точную дату, место, обстановку. Без этого любой план – просто фантазия.

Второе. Ресурсы. Мне нужно укрепить тело. Еда, вода, сон. Любой ценой.

Третье. Безопасность. Играть роль тупого, покорного щенка. Никаких «умных» слов. Никакой инициативы. Стать невидимым.

И четвертое, самое главное. Капитал. Мне нужен актив. Нечто, что принадлежит только мне. Нечто, что я смогу создать втайне и использовать как ключ к свободе.

Я тер латунь, и она начала тускло блестеть. Я смотрел на свои молодые, слабые и неумелые пальцы. И в голове, впервые за все это время, появилась ясная, четкая мысль. Мой мозг и знания – это единственный реальный актив. Но им нужен инструмент, который позволит превратить знания в материю. Я посмотрел на свои руки, на примитивные резцы, на мутное окно. Мне нужен был способ видеть лучше, точнее, чем кто-либо в этом времени. Это и будет мой первый, тайный капитал. Мое первое оружие.

Пути назад, скорее всего, нет. И на миг в голове промелькнула горькая, ядовитая мысль: а так ли много я потерял?

Последний раз я видел сына месяц назад. Заехал на полчаса, между встречей и самолетом в Дубай. Спросил, не нужно ли денег, дежурно поинтересовался здоровьем. Внуки… внуков я видел по видеосвязи, они махали мне из другой страны. У них была своя, яркая, насыщенная жизнь. Я был для них уже не главой семьи, а… уважаемым, но далеким артефактом. Как один из моих камней в коллекции. Ценный, но холодный. Елена, моя жена, ушла пять лет назад, и вместе с ней ушла та часть меня, которая умела быть не только специалистом, но и человеком. Остался только профи. Состоятельный, но не олигарх. Человек, чья жизнь была полностью посвящена работе.

И вот ее-то у меня и отняли.

Вот что я потерял на самом деле. Не семью, которая давно жила своей жизнью. Я потерял свое имя. Свой статус. Свое дело. Меня лишили права быть Анатолием Звягинцевым, экспертом, чье слово было законом в мире драгоценных камней, и превратили в бесправного Гришку, которого может пнуть любой пьяный ублюдок. И вот за это – за свое имя, за свое право быть кем-то – я и буду бороться. Не за прошлое. А за будущее. Здесь.

Поликарпов бросил мне еще один тусклый, поцарапанный кусок латуни.

– Чисти этот! Чтобы блестело!

Я взял металл в руки. Эта монотонная, тупая работа стала моей медитацией.

Я тер латунь, и она начала тускло блестеть, отражая скудный свет из окна.

Все они – и этот пьяный, несчастный Поликарпов, и те, кто живет там, за стенами этого сарая – работают вслепую. Их мир ограничен возможностями их собственного зрения. Они могут быть талантливы, у них могут быть твердые руки, но они не видят микромир. Они не видят микротрещин, не могут контролировать чистоту сплава, не способны нанести узор с микронной точностью.

А я могу.

Мне не нужны огромные ресурсы. Мне нужен всего один инструмент, который расширит мои чувства, даст мне преимущество, которое никто из них не сможет ни понять, ни скопировать. Мне нужна идеальная оптика.

Эта мысль стала центром моего нового мира. Не просто «лупа». А прецизионный оптический инструмент. Создать его здесь, из мусора, будет невероятно сложно. Но возможно. И это будет мой первый шаг.

Я закончил чистить латунь. Она тускло блестела. Поликарпов, не оборачиваясь, промычал:

– Положи на верстак. Спи. Завтра работы много.

Он врал. Работы не было. И он это знал. Но я молча кивнул и пошел в свой угол, на тюфяк, набитый прелой соломой.

Я закрыл глаза. В моей голове, в моей собственной, недоступной ни одному тирану лаборатории, уже начиналась работа. Я перебирал в памяти формулы линз, вспоминал законы оптики, конструировал из мусора и обломков свой первый станок.

Я собирался заставить этот тусклый мир сиять. Хотят они того или нет.

Глава 2

Ночь прошла в тяжелой полудреме, где обрывки воспоминаний о моей стерильной лаборатории смешивались с запахом прелой соломы и болью в избитых ребрах. Пробуждение было резким и бесцеремонным. Поликарпов, судя по всему, мучился с похмелья. Он сипел, и от этого его голос был еще гаже.

– Эй, щенок! Живо в лавку! Табаку мне и хлеба. Да не беги, ноги переломаешь, дармоед.

Он швырнул мне на земляной пол несколько мятых медных монет. Я подобрал их, чувствуя на себе его раздраженный взгляд. Это был мой первый выход во внешний мир, и я цеплялся за него, как утопающий за соломинку. Любая информация была сейчас на вес золота.

Дверь сарая со скрипом отворилась, и я шагнул наружу. В нос ударила смесь запахов, резких, незнакомых, первобытных: кислый дух щей из ближайшего трактира, конский навоз, сырость от Невы. Улица была вымощена разбитой брусчаткой, в выбоинах стояла грязная вода. Проехал извозчик, обдав меня брызгами из-под колес. Я отскочил, прижимая к груди драгоценные медяки.

Все было не так, как в книгах и исторических фильмах. Не было блестящих гвардейцев, не было нарядных дам. Были люди с серыми, усталыми лицами. Мужики в рваных армяках, бабы в темных платках. Даже офицер, прошедший мимо, был в потертом, запыленном мундире. Я шел и впитывал, сканировал, анализировал. Порт, видневшийся в конце улицы, выглядел замершим, парализованным. Несколько кораблей стояли у причалов, но на них не было видно ни движения, ни суеты.

Мой путь лежал мимо полицейской будки, у которой собралась небольшая толпа. Человек десять-пятнадцать. Купцы в потертых суконных кафтанах, пара приказчиков, несколько простых мастеровых. Они стояли в мрачном молчании, слушая, как стоящий на крыльце грамотный писарь из управы зачитывал официальную бумагу, прибитую к стене. Его голос был монотонным.

– … дабы прекратить кровопролитие и установить прочный и вечный миръ и согласие между двумя Империями… – бубнил писарь.

Я замедлил шаг, пристроившись за спинами, делая вид, что просто прохожу мимо.

– … Его Императорское Величество Государь нашъ Александръ Павловичъ и Императоръ Французовъ Наполеонъ, сойдясь въ городѣ Тильзитѣ…

Тильзит. Мир с Наполеоном? Но ведь… война 1812 года была неизбежна. Что же произошло?

– … о заключенiи мира и союза… – продолжал писарь.

Я обратился в слух и дождался, когда писарь озвучил главное для меня: «Высочайшій Манифестъ. Іюля 9-го дня 1807 года».

Есть. Точная координата. Конкретный день. И конкретное событие.

– Союзъ… с антихристом… – прошептал кто-то рядом со мной. Старый солдат с перевязанной рукой сплюнул на землю. – Столько наших полегло под Прейсиш-Эйлау, и все зря?

Купец, стоявший впереди, мрачно покачал головой.

– Какой уж тут союз… Это капитуляция. Слыхал я, Государь обязался аглицкому купцу торговлю перекрыть. А это что значит? Это значит, что пеньку нашу и лён теперь продавать некому. Разорение, вот что.

Я слушал эти обрывки фраз, и в моей голове разрозненные пазлы мгновенно складывались в единую, ужасающую картину.

Тильзитский мир. Союз с Францией. Обязательство присоединиться к континентальной блокаде Англии. Англия – главный торговый партнер. Разрыв торговых связей. Экономическое самоубийство.

Вот почему порт стоял мертвым. Вот почему у людей были такие лица. Вот почему Поликарпов был в ярости. Они еще не до конца понимали, что произошло, но уже чувствовали на своей шкуре. А я – знал, что этот «прочный и вечный миръ» продлится всего пять лет.

Пять лет экономического упадка, унижения, накопления ненависти.

Пять лет, которые закончатся пожаром Москвы.

Я попал в самый эпицентр экономического коллапса, в начало долгой, мучительной агонии, которая взорвется самой страшной войной в истории России 19 века. Теперь я знал правила игры. И понимал, что выжить в этом мире, где даже сильные и богатые стремительно теряли почву под ногами, будет в тысячу раз сложнее, чем я мог себе представить. Я крепче сжал в потном кулаке медяки.

Я вернулся в мастерскую, принеся хлеб и табак. Поликарпов выхватил у меня сверток, даже не взглянув. Его внимание было приковано к горну. От безысходности и похмельной тоски он, видимо, решил заняться делом. На верстаке я увидел кучу серебряного лома: старые, гнутые ложки, обломки окладов, сломанная пряжка. Он собирался переплавить все это в небольшой слиток, чтобы продать его скупщикам и получить хоть какие-то живые деньги.

В принципе, логично. Хотя и странно, откуда у этого нищего «мастера» серебро.

Я отошел в свой угол и принялся за чистку инструментов, но все мое внимание было приковано к его действиям. Для меня, человека, для которого металлургия драгоценных металлов была точной наукой, то, что я видел, было настоящей пыткой. Это была не работа, а ритуальное убийство металла.

Он взял старый, треснутый глиняный тигель. Я мысленно поморщился. Тигель был не просто грязным. На его стенках застыли зеленоватые потеки – следы плавки латуни. Это означало, что при нагреве остатки меди неизбежно попадут в расплав, «загрязнив» серебро и понизив его пробу. Катастрофа, заложенная еще до начала процесса.

Он свалил в тигель весь лом без разбора и поставил его в горн. А потом принялся яростно раздувать меха. Угли разгорались, переходя от красного к оранжевому, а затем и к ослепительно-белому калению. Поликарпов перегревал металл. Температура плавления серебра – девятьсот шестьдесят один градус. Он же «вжаривал» будто для чугуна. При такой температуре расплав активно, как губка, впитывал кислород из воздуха. Я уже видел в своем воображении будущий слиток: пористый, хрупкий, полный газовых раковин.

Грубый скрежет металла, которым Поликарпов пытался счистить шлак с поверхности, сработал как триггер. Он вызвал в памяти короткое, но яркое воспоминание, от которого неприятно засосало под ложечкой.

1985 год. Я, молодой и амбициозный научный сотрудник, стою перед начальником лаборатории, парторгом Иваном Петровичем. Я показываю ему расчеты, графики, данные.

– Иван Петрович, нельзя растить кристалл при такой скорости. Накопятся дислокации, он треснет. Нужно снизить температуру на пять градусов и замедлить вытягивание. Мы потеряем два дня, зато получим идеальный образец.

Тучный и самодовольный Петрович отмахивается от моих бумаг.

– Мне твои бумажки не нужны, Звягинцев! Мне кристалл нужен к Первомаю, для отчета в обком! Деды наши растили, и мы вырастим! У них кулькуляторов-то не было, а страна ракеты в космос запускала! Делай, как сказано!

И я сделал. А через два дня, когда мы извлекли из печи итог полугодовой работы всего коллектива, по идеальной, прозрачной поверхности кристалла шла тончайшая, как волос, трещина. Высокий, чистый звук «дзинь», который я услышал в тот момент, до сих пор стоял у меня в ушах. Звук уничтоженного труда. Звук победы невежества над знанием.

Я посмотрел на спину Поликарпова, который сейчас, как и тот Петрович, действовал по принципу «деды так делали». Он был продуктом своей эпохи и своей среды. Думаю, что он не был злым от природы. Он был просто невежественным. А невежество, помноженное на отчаяние, порождало тупую жестокость. Он губил свой собственный труд, последние деньги, и винил в этом кого угодно – войну, заказчиков, меня – но только не себя.

Он снял тигель с огня. Расплав был мутным, грязным, покрытый пленкой оксидов. И тут он совершил действие, которое окончательно убедило меня, что я имею дело с шаманом, а не с мастером. Он взял щепотку соли из солонки и с важным, сосредоточенным видом бросил ее в расплав.

– Чтобы шлак отбить, – пробормотал он себе под нос.

Я мысленно усмехнулся. Соль… примитивная попытка использовать флюс. Он повторял заученный ритуал, не понимая его сути. Да, соль создаст на поверхности защитный слой, но она не растворит оксиды. Для этого нужна бура. И она не уберет кислород, растворенный в самом металле. Для этого нужен раскислитель – хотя бы простой древесный уголь, брошенный в расплав за минуту до разливки. Он делал бессмысленное движение, имитирующее технологию.

Поликарпов вылил расплав в чугунную изложницу. Через несколько минут он выбил остывающий слиток. Результат был предсказуем. Слиток был уродливым, серого, нездорового цвета, весь в кавернах и раковинах. Скупщик даст за такой в лучшем случае половину цены чистого лома. Лучше бы ложку оставил – она стоила столько же, сколько весь этот лом.

Он смотрел на дело своих рук. На его лице отразилась вся гамма эмоций: от недоумения и разочарования до глухой, бессильной ярости. Он не понимал, почему так вышло. Он же все делал «как надо». И эта ярость начала искать выход. Я нахмурился, ожидая, что сейчас он снова набросится на меня. Но он только с проклятием швырнул испорченный слиток в угол, схватил бутыль с водкой и сел на лавку, уставившись в стену. Он впал в тихое, мрачное отчаяние. И это наверное страшнее его криков, потому что это означало, что дно уже совсем близко.

Поликарпов, привалившись спиной к холодной стене сарая, пил. Пил методично, стакан за стаканом, погружаясь в мутную пучину отчаяния. Он проиграл невидимому врагу – нищете и безработице. Испорченный слиток серебра, валявшийся в углу, был символом его полного и окончательного поражения.

Я смотрел на него и понимал, что это мой шанс. Да, урок был усвоен: слова здесь бесполезны и опасны. Прямой совет будет воспринят как оскорбление, как соль на рану. Но молчаливая демонстрация… это совсем другое. Это не нападение. Это факт. А факты – упрямая вещь, даже для пьяного и отчаявшегося человека.

Я подошел к куче лома и выбрал самый неказистый кусок – старую, почерневшую оловянную ложку. Она была не нужна, ее ценность была ничтожна. Идеальный объект для эксперимента. Я взял другой тигель, маленький, на одну унцию, и, не таясь, принялся его готовить. Сначала я тщательно выскоблил его изнутри. Потом прокалил в горне докрасна, чтобы выжечь всю органику. Поликарпов искоса наблюдал за моими действиями, на его лице была презрительная усмешка.

– Возишься, щенок… – пробормотал он, с усталым безразличием.

Я положил ложку в чистый тигель и поставил его в горн. Начал работать мехами. Плавно, размеренно. Поликарпов кипятил металл, как воду для щей, превращая его в пористую пену. А его нужно было не кипятить. Его нужно было томить, как молоко, чтобы сливки – весь шлак и грязь – поднялись наверх. Я ждал, пока пламя над тиглем не приобрело нужный, соломенный оттенок, а расплав внутри не заблестел, как маленькое, подвижное зеркальце. Время.

Я снял тигель. Быстрым, точным движением бросил в расплав щепотку растолченного древесного угля. Расплавленный металл дышит, как человек, вдыхая в себя порчу из воздуха. А уголь – как губка, он забирает эту порчу на себя, очищая серебро. Угольный порошок вспыхнул россыпью ярких искр, выгорая и забирая с собой кислород. Еще несколько секунд я аккуратно снимал с поверхности тонкую пленку шлака. Затем взял изложницу, предварительно прогретую, и тонкой, ровной струйкой вылил в нее металл.

Все.

Я выбил остывший слиток. Он был маленьким, не больше моего мизинца. Зато он был идеальным. Гладкая, блестящая поверхность, без единой поры. Он тяжело лег на ладонь, радуя своей плотностью и чистым, светлым цветом.

Я не сказал ни слова, просто подошел к верстаку и положил свой маленький, совершенный слиток рядом с большим, уродливым куском металла, который отлил Поликарпов. Контраст был убийственным.

Поликарпов перевел мутный взгляд с одного слитка на другой. Его пьяная ухмылка сползла с лица. Он медленно поднялся, пошатываясь, и подошел к верстаку. Он долго, в упор смотрел на два куска металла. В его глазах я увидел целую бурю. Сначала – недоверие. Потом – зависть. Потом – жадность. И, наконец, – животная ярость от собственного унижения. Он, Мастер, был только что посрамлен своим подмастерьем.

Да, не такого я ожидал. Хотя мог бы предугадать и такое.

Его рука дернулась, он замахнулся, чтобы ударить меня. Я отшатнулся. Краем глаза я прикинул сколько времени займет схватить молоток.

Но рука «родственника» замерла в воздухе. Жадность победила ярость. Он опустил кулак. Покалечить меня сейчас – значило убить курицу, которая, возможно, несет золотые яйца.

Он медленно протянул руку, взял мой маленький слиток. Повертел его в пальцах, ощущая его гладкость и вес. Его лицо исказилось.

– Как? – прохрипел он. – Как ты это сделал?

Я смотрел на него снизу вверх, играя свою роль забитого щенка.

– Говори, тварь! – его голос сорвался на крик. Он схватил меня за рубаху. – Это колдовство? Говори!

Если сейчас боднуть его аккурат в переносицу, то он умоется так, что долго в себя не придет. Вдох-выдох. Держись, Толя, держись.

Я знал, что любое слово сейчас будет ошибкой. Он тряхнул меня и отшвырнул в сторону. Он снова посмотрел на слиток, затем на меня. На его лице отражалась отчаянная работа мысли. Он не понимал, но чувствовал, что я – его единственный шанс выбраться из той ямы, в которой он оказался.

«Дядя» подошел к двери, вышел, и я услышал, как снаружи лязгнул тяжелый железный засов. Он запер меня.

Странно.

Я остался один в наступившей тишине. Я не чувствовал ни страха, ни обиды. Только холодное удовлетворение и растущую тревогу. Я выиграл интеллектуальную дуэль. И перестал быть для него просто обузой, которую можно продать в рекруты. Я стал ценным, непонятным активом. Чудом, которое он запер в клетке, чтобы научиться им пользоваться. Раньше меня могли выкинуть. Теперь меня будут пытаться «доить», выжимая из меня секреты. И убьют, как только я перестану быть полезным.

Времени на побег оставалось все меньше.

Да, нужно бежать. Это решено.

В углу, в куче мусора, лежал мой маленький, идеальный слиток – доказательство моей правоты и причина моего текущего положения. Я не чувствовал триумфа, только холод от осознания того, насколько сложнее стала моя задача.

Поликарпов вернулся через час, еще более пьяный и мрачный. Он швырнул мне кусок меди и старый резец.

– Точи. И чтобы остро было.

Я взял инструмент и пошел к точильному камню. Монотонная, физическая работа была именно тем, что нужно. Она успокаивала нервы и давала время подумать. Пока руки двигались, выводя идеальную кромку, мозг анализировал произошедшее, отсекая эмоции и оставляя только факты.

Факт первый: моя демонстрация силы сработала не так, как я ожидал. Я думал показать свою ценность, а вместо этого показал свою опасность. Он испугался и запер меня. Вывод: любая открытая демонстрация превосходства – это самоубийство. Отныне – только мимикрия. Нужно стать тенью, притвориться бестолковым, но исполнительным.

Я специально сделал угол заточки чуть более тупым, чем нужно. Отдал резец Поликарпову. Он провел пальцем по лезвию, хмыкнул, сам подправил его на бруске и бросил мне обратно.

– Учись, щенок.

На его лице промелькнуло подобие удовлетворения. Он снова был Мастером, который учит нерадивого ученика. Ясно. Нужно кормить его эго, давать ему возможность чувствовать себя главным. Это – цена моей безопасности.

Факт второй: он запер меня. Это означало, что разговоры кончились. Он не собирается меня отпускать или продавать. Он собирается меня использовать. Я стал его ресурсом, который он будет держать в клетке. Вывод: из этой системы нет цивилизованного выхода. Из нее можно только сбежать.

Вечером, когда Поликарпов, напившись, завалился спать, я подошел к двери. Осмотрел засов, потом замок. Замок был простой, но надежный, амбарного типа. Взломать его силой я не смогу. Несмотря на всю свою простоту, имел немного сложную конструкцию, что удивительно (остается только гадать откуда у «дяди» недешевый, в принципе, замок). Но его можно было вскрыть. Для этого нужна была отмычка. Точнее, набор из двух-трех тонких стальных щупов определенной формы. Я мысленно представил их. Чтобы изготовить такой инструмент, нужна была точность, недоступная при работе «на глазок». Нужна была обработка металла на уровне десятых долей миллиметра. Нужна была способность видеть то, чего не видел обычный глаз.