Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Он говорил уверенно, но сам понимал, что это – бравада. Он уже поставил на этого мальчишку слишком много. И теперь отчаянно хотел, чтобы тот справился.

Феофилакт слушал племянника, и на его тонких губах появилась едва заметная, холодная улыбка.

– Ты играешь с огнем, Петр. Но, – он сделал паузу, – огонь может не только обжечь. Он может и согреть. И осветить путь во тьме. Твоя затея рискованна, в ней есть изящество. И я, пожалуй, помогу тебе.

Оболенский удивленно поднял бровь. Он пришел за анализом, а не за помощью.

– Не смотри на меня так, – продолжил архимандрит. – Я пекусь не о твоих амбициях, а о стабильности престола. Вдовствующая императрица – это история именно об этом. Если твой гений поможет укрепить ее влияние и влияние «русской партии», то это будет полезным делом. К тому же, – добавил он, и в его голосе прозвучали деловые нотки, – если твой мастер действительно способен на чудеса, у Церкви тоже найдется для него работа. Наши ризы и оклады для икон давно не видели руки настоящего художника.

Он встал, намекая, что разговор подходит к концу.

– Продолжай свой прожект. Дай этому… Григорию, – он произнес имя с легким нажимом, словно пробуя его на вкус, – все, что он просит. Не мешай ему. Но наблюдай. Внимательно наблюдай. А я, со своей стороны, найду предлог, чтобы познакомиться с твоим «самородком». Я хочу поговорить с ним сам.

Князь тоже поднялся, чувствуя облегчение.

– Благодарю, ваше высокопреподобие.

– Благодарить будешь, когда твой мальчик создаст шедевр, а не опозорит тебя перед всем двором, – сухо отрезал Феофилакт. Он проводил племянника до двери. Уже на пороге он остановил его, положив свою холодную, сухую руку ему на плечо.

– Я поговорю с ним, – повторил он. – Я задам ему несколько простых вопросов. О Боге. О душе. О природе таланта. И я пойму, кто говорит его устами. Гений… или смутьян.

Он посмотрел на князя.

– Приглядывай за ним, Петр. И будь осторожен. Ибо если окажется, что ум этого мальчика заражен вольнодумством, ересью или, что еще хуже, он является орудием в руках тех, кто желает России не блага, а потрясений… то нам придется лечить и его талант, и его ум. А такое лечение, как ты знаешь, часто проходит в стенах крепости или монастырской тюрьмы.

С этими словами он закрыл дверь.

Князь Петр Николаевич Оболенский шел по коридорам Лавры, эхо его шагов казалось непривычно громким. Он получил то, за чем приехал – понимание ситуации и могущественную поддержку. Но вместе с этим он понял, что его игра стала намного сложнее.

Он хотел просто найти козырь для придворной партии. А нашел карту, способную перевернуть всю колоду. Одним своим существованием этот мальчишка привлек внимание и аристократов, и Церкви – силы, которая мыслила категориями вечности и действовала без спешки и суеты.

На его губах играла азартная улыбка.

Конец интерлюдии.

Глава 7

Санкт-Петербург

Имение Оболенских, сентябрь 1807 г.

Мы стояли посреди пустой комнаты. Бывшая кладовая во флигеле дворца Оболенского. Высокие потолки, большое, пыльное окно, выходящее во внутренний двор. Голые стены. Для князя это было просто помещение. Для меня – чистый лист. Холст, на котором я мог создать свой идеальный мир.

– Итак, Григорий, – Оболенский широким жестом обвел пустоту. – Это твое царство. Что тебе нужно для работы? Говори, не стесняйся. Верстак, тиски, молотки… Завтра же все будет.

Он ждал от меня простого списка, перечисления инструментов. Но я провел ночь не во сне. Я работал. Я достал из-за пазухи аккуратно свернутый лист бумаги. Это был готовый эскизный проект, набросок, полный пометок и расчетов.

– Если мы хотим делать вещи, которые поразят Императрицу, ваше сиятельство, нам нужно не натаскать сюда инструментов, – я развернул лист на широком подоконнике. – Нам нужно построить… машину. Место, где каждая деталь служит одной цели – созданию совершенства.

Оболенский с любопытством склонился над эскизом.

– Дымоход, как в трактире? – он ткнул пальцем в схему дымохода. – Моя мастерская будет вонять щами?

– Она будет пахнуть чистым металлом, а не угаром, – спокойно ответил я. – Это сохранит мои легкие и чистоту эмали, с которой предстоит работать. Любая копоть – это брак. Здесь, у окна, – я провел линию, – будет «мокрая» зона. Полировка, огранка. Здесь нужен свет и вода. А печной угол – в глубине. Чтобы грязь не летела на чистую работу.

– Логично, – неохотно признал он. – А это что? – он указал на самый сложный узел на эскизе.

– Гранильный станок. Моя идея. Ножной привод, система передач, но главное – вот этот узел. Суппорт с точной подачей. Он позволит закреплять камень и подавать его на диск с выверенным усилием и под идеальным углом.

– Занятная фантазия, – усмехнулся Оболенский. – А ты уверен, что эта твоя машина не развалится? Где ты найдешь мастера, который сможет такое собрать?

– Мастеров найдете вы. Лучших в Петербурге. А я буду стоять у них за спиной и руководить. Лично. Это, – я постучал по эскизу, – пока только идея, принципиальная схема. На детальную проработку узлов, на расчеты уйдут недели. И я не гарантирую, что все получится с первого раза. Это эксперимент. Рискованный. Зато если он удастся, мы сможем делать то, на что не способен ни один ювелир в Империи.

Оболенский долго молчал, вглядываясь в мои эскизы. Я видел, как в его голове идет борьба. Он был игроком и он явно взвешивал риски.

– Хорошо, черт возьми, – буркнул он наконец. – Это будет стоить мне целое состояние. Но если твои машины действительно заработают, и ты создашь шедевр для Императрицы… это вложение окупится сторицей. Я принимаю твой проект. – он посмотрел на меня, и в его взгляде не было дружелюбия. – Но учти, Григорий. Если это все пустые фантазии, и ты просто пускаешь мне пыль в глаза, я найду способ вернуть свои деньги. С процентами.

– Вы не пожалеете, ваше сиятельство, – ответил я.

– Я уже жалею, – криво усмехнулся он. – Но азарт сильнее. Приступай.

Он свернул эскиз.

– Будет сделано. Все, что нужно. Но результат – на твоей голове.

Следующие две недели флигель дворца Оболенского превратился в улей. Князь сдержал слово. Он обрушил на мой проект всю мощь своих связей и кошелька. С утра до вечера во дворе скрипели телеги, подвозившие дубовые доски, огнеупорный кирпич, железо, медь. Появились лучшие в Петербурге мастера: артель плотников, славившаяся постройкой иконостасов, угрюмый печник, который клал камины в самом Зимнем дворце, и два механика с Адмиратейских верфей.

Они были лучшими. И они были моей главной проблемой.

Я был для них никем. Худой мальчишка, фаворит князя, который возомнил себя инженером. Они смотрели на мои чертежи с откровенным презрением. Мои требования казались им блажью, бессмысленной тратой барских денег. И они начали саботаж. Не злонамеренный, а тот, что идет от привычки делать «как положено», «как деды делали».

Первый конфликт вспыхнул с плотниками из-за верстака. Я потребовал столешницу из цельного, выдержанного дуба толщиной в четыре вершка. Бригадир Потап, седой, кряжистый мужик, лишь усмехнулся.

– Да на кой-ляд тебе такая домовина, барин? На ней плясать можно!

Я не стал спорить. Вечером я пришел к нему с книгой, которую выпросил у Оболенского – «Наставление по артиллерийскому искусству». Я открыл страницу с чертежом пушечного лафета.

– Потап Максимыч, вот смотри. Почему лафет делают из дуба, а не из сосны?

– Дык понятно почему, – он снисходительно посмотрел на меня. – Чтобы от выстрела не разлетелся в щепки.

– Верно. Дуб гасит вибрацию. Мой верстак – это тот же лафет. А мой резец – та же пушка. Любая дрожь – и ядро полетит мимо цели. Понимаешь?

Он не понял расчетов, зато он понял аналогию. Он почесал в затылке, сплюнул и нехотя согласился.

С печником вышло хуже. Мой проект муфельной печи с двойной стенкой и сложной системой дымоходов он обозвал «чертовщиной» и наотрез отказался так делать, заявив, что «огонь – он живой, его не обманешь». Все мои попытки объяснить ему основы конвекции натыкались на стену упрямства. Тогда я пошел к Оболенскому.

– Ваше сиятельство, ваш печник не выполняет моих указаний. Проект под угрозой срыва.

Князь был в ярости, что его втягивают в «дела холопов». Он примчался в мастерскую, устроил разнос и приказал печнику выполнять любое мое требование под угрозой порки. Старик затаил на меня злобу, но подчинился. Он строил печь точно по моим чертежам, но с таким видом, словно строил мне эшафот.

И он оказался прав. Частично.

Первая же протопка печи обернулась катастрофой. Из-за ошибки в моих расчетах тяги (я не учел местную розу ветров и высоту трубы) дым повалил внутрь. За несколько минут мастерская наполнилась едким, удушливым чадом. Прибежали перепуганные слуги, сам Оболенский. Печник стоял посреди дыма с торжествующим видом. «Я же говорил, барин! Огонь не обманешь!».

Это был публичный провал. Мой авторитет, ежели он был, укатился в тартарары. Но именно в этот момент я должен был показать, кто я есть.

– Вы правы, мастер, – сказал я ему спокойно, прокашлявшись. – Я ошибся в расчетах. Моя вина. А теперь давайте исправлять. Вместе.

Я взял грифельную доску.

– Смотрите, – обратился я и к печнику, и к подошедшим механикам, – поток здесь закручивается. Нам нужно не перекладывать всю печь, а изменить только вот этот узел. Добавить шибер и увеличить выходное отверстие дымохода на два дюйма.

Я быстро набросал новый чертеж.

Они смотрели на меня по-другому. Я не стал сваливать вину. Я признал ошибку, проанализировал ее и тут же нашел решение. Это они поняли. Это они зауважали. На следующий день мы вместе переделали дымоход. И печь заработала как часы, давая ровный, стабильный жар. После этого случая печник стал моим самым преданным союзником.

Сложнее всего было с механиками с верфей. Им предстояло изготовить детали для моего гранильного станка. Я принес им чертежи и специально выточенный мной «эталонный» резец из каленой стали.

– Вот инструмент. Вот угол заточки. Вот допуски.

Их бригадир Федор, здоровенный детина, просто хмыкнул. Но после истории с печью спорить не стал. Они взялись за работу. И запороли первую же деталь. Сделали ее «на глазок», не выдержав допусков.

Я не стал ругаться, просто взял их деталь и свою. Поднес к ним свою лупу и протянул Федору.

– Посмотри.

Он недоверчиво заглянул в окуляр. И замер. Я видел, как расширились его зрачки. Он увидел то, чего никогда не видел раньше. Он увидел разницу между «почти ровно» и «идеально». Он увидел микроскопические зазубрины от грубого резца, волнистую поверхность, отклонение в десятую долю миллиметра.

– Как… – только и смог выдохнуть он.

– Вот так и будем работать, – сказал я. – Каждую деталь будем проверять вот так.

С этого момента началась настоящая тяжелая, изнурительная работа, полная споров, зато совместная. Я учил их точности, они учили меня хитростям работы с металлом, которые знали с детства.

К концу второй недели мастерская была готова. И она была великолепна. Идеально ровный, массивный дубовый верстак. Компактная эффективная муфельная печь. И в центре, на отдельном постаменте, стояла моя жемчужина, мой гранильный станок. Он выглядел странно, непривычно для этого времени. Но я знал, что это – машина из будущего, рожденная из моих знаний и их мозолистых, умелых рук.

Мастерская была готова. Она была совершенна. Идеальное пространство, идеальные инструменты. Моя кузница и лаборатория. В центре, на новом дубовом верстаке, лежал открытый ларец. Дикий, необузданный кусок малахита и горсть мутных алмазов смотрели на меня, словно насмехаясь. Все было готово для создания шедевра. Не было только одного. Решения.

Я начал с материала. Это был подход инженера, а не художника. Прежде чем решать, что делать, нужно было понять, из чего это можно сделать. Я взял небольшой, отдельный кусок малахита, который лежал в ларце для проб, и закрепил его, чтобы попробовать распилить. Результат был удручающим. Камень крошился, а уникальный концентрический рисунок на срезе превращался в невнятную зеленую кашу. Я попробовал резать его под другим углом – тот же эффект.

Затем я взялся за алмазы. Я закрепил один из самых мутных камней на своем новом станке. Несколько часов кропотливой работы. Я снял его и поднес к лупе. Да, я придал ему форму, создал грани. Но камень не играл. Внутренние дефекты, «облака» и трещинки, гасили свет, превращая потенциальный бриллиант в тусклый кусок стекла.

Я был в технологическом тупике. Я мог, конечно, вырезать из малахита какую-нибудь простую фигурку, выбрав самый прочный участок. Мог выбрать пару самых чистых алмазов и огранить их. Но это было бы… ремеслом. Халтурой. Это было бы уровнем Поликарпова, просто выполненным более аккуратно. А от меня ждали чуда.

Оболенский заходил каждый день. Он видел, что я работаю с материалом, но не видел эскизов, не видел идеи. Его нетерпение росло. На седьмой день он пришел не один. Он принес с собой бархатный футляр.

– Вот, – сказал он, открывая его. – Для вдохновения. Работа месье Дюваля. Подарок графа Зубова своей пассии.

Внутри лежала брошь. Огромный, безупречно чистый бриллиант, окруженный гирляндой из более мелких камней. Работа была технически совершенной. И абсолютно бездушной. Это была демонстрация денег. Крик: «Смотрите, какой я богатый!».

– Вот что сейчас нравится двору, – с легкой иронией сказал Оболенский. – Просто, дорого и глупо. Но если у тебя нет идей получше, придется дарить что-то подобное. И тогда мы оба будем выглядеть идиотами. Понимаешь?

Я прекрасно его понимал. Он не угрожал, ставил меня перед фактом, показал мне уровень «конкуренции» и ту пошлость, которую я должен был превзойти.

Он ушел, а я остался один, раздавленный тяжестью своего бессилия. Я в отчаянии обвел взглядом свою идеальную мастерскую. Мой взгляд скользнул по верстаку, по испорченным образцам малахита и тусклому алмазу. Затем – на книги, которые я заставил его достать для меня. Биографии, история царствования… Я взял том, посвященный делам вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, и начал машинально его листать.

Я читал о ее реальной жизни. Распорядок дня. «6 утра – подъем. 7 утра – молитва и работа с личными бумагами в кабинете. 9 утра – прием докладчиков по Ведомству учреждений…». Я читал о Смольном институте, о Воспитательном доме, о десятках больниц и приютов, которыми она управляла. Управляла лично, вникая в каждую смету и отчет.

И в этот момент меня осенило.

Я все это время пытался решить не ту задачу. Я пытался создать украшение для женщины. Но она была не просто женщиной. Она была правительницей. Администратором. Ее жизнь проходила за рабочим столом. Ее настоящие драгоценности – это ее проекты, ее учреждения, ее «дети».

Мой взгляд упал на чертежи моих собственных станков. А что является «инструментом» для императрицы? Перо. Чернила. Бумага.

Идея! Не украшение для женщины, а инструмент для правительницы.

В моей голове словно что-то щелкнуло. Все части головоломки встали на свои места. Письменный прибор! Строгий, практичный, но при этом – абсолютное произведение искусства. Вещь, которая будет лежать на ее рабочем столе. Вещь, которую она будет видеть и трогать каждый день. Вещь, которая будет говорить об уважении к ее труду. Это было идеальное попадание.

Я схватил уголек и чистый лист бумаги. Руки больше не дрожали. Я точно знал, что нужно делать.

Идея была смелая, дерзкая, но пока еще – абстрактная. Теперь ее нужно было облечь в плоть и кровь, увязать с теми материалами, что лежали передо мной в ларце. Я снова почувствовал себя в своей стихии. Творческие муки кончились, началась работа инженера-аналитика. Я должен был провести полную деконструкцию задачи, понять свойства и потенциал каждого компонента.

Я начал с главного – с малахита. Я начал его изучать. Я тщательно очистил его от каменной крошки, промыл водой. Затем смочил поверхность, и камень мгновенно откликнулся, показав свою истинную душу. Узоры стали ярче, глубже. Я взял свою лупу. Час за часом я ползал по поверхности этого зеленого мира, как исследователь по неизведанному континенту. Я искал слабости. Микротрещины, каверны, участки с неоднородной структурой. Я наносил их на бумагу, составляя подробную геологическую карту камня.

Главным сокровищем этого куска был его узор. Несколько концентрических кругов, знаменитый «павлиний глаз», редкой красоты и чистоты. Именно он и был главной проблемой. Я сделал несколько эскизов, пытаясь «вписать» в камень объемный предмет – чернильницу, подставку. Каждый раз получалось одно и то же: чтобы получить нужную форму, приходилось жертвовать девятью десятыми уникального рисунка. Это было варварством.

Я отложил малахит и взялся за алмазы. Высыпал их на лист белой бумаги. Жалкое зрелище. Горсть мелких, мутных уральских «стекляшек». Снова за работу взялась моя лупа. Я перебирал камни один за другим, как хирург, изучающий рентгеновские снимки. Я всматривался в мутную глубину каждого кристалла, находя ту единственную точку, тот крошечный, но безупречно чистый участок, который можно было спасти. Я откладывал в сторону безнадежные камни и помечал те, у которых был потенциал.

Прошло несколько часов. Передо мной лежали две карты: карта узоров малахита и карта «сердец» алмазов. И ясное понимание двух проблем. Первая: я не могу резать малахит объемно, это убьет рисунок. Вторая: я не могу использовать алмазы как центральные элементы украшения, они слишком мелки. Они могут быть лишь точками, искрами света.

Я откинулся на спинку стула. Стандартные подходы не работали. Нужно было решение, которое объединит слабости материалов и превратит их в силу. Решение, которое покажет всю красоту малахита, не разрушая его, и использует алмазы не как украшение, а как… свет. Как символ.

Я снова посмотрел на карту узоров малахита. Эти плавные, концентрические линии… Их нельзя было прерывать. Их нужно было показать целиком. Как? В голове всплыли обрывки знаний о работах уральских мастеров, которые я изучал в прошлой жизни. Они пытались облицовывать шкатулки малахитом. Но швы у них были грубые, а пластины толстые. Халтура. А что, если… что, если не просто облицевывать, а создать иллюзию монолита? Что, если резать камень не поперек, а вдоль, на тончайшие пластины, почти как шпон? И затем, как искусный паркетчик, одеть в эти пластины серебряную основу, подгоняя узор так, чтобы он казался единым и непрерывным?

«Русская мозаика». Но не та, примитивная, что была известна здесь. А доведенная до совершенства.

Идея потянула за собой следующую. Алмазы. Что самое важное в делах Императрицы? Что является ее настоящим сокровищем? Ее благотворительные проекты. Воспитательный дом. Смольный институт. Я лихорадочно начал делать наброски. Я выложу из этих крошечных, очищенных от грязи алмазных искр не ее вензель, а гербы этих заведений! Это будет признание ее истинных заслуг. Подарок, который скажет: «Я ценю ваши дела».

План был готов. Но, осознав его полностью, я почувствовал холодный ужас. Он был безумен. Чтобы его осуществить, мне оставалось меньше трех недель. За это время мне нужно было сделать то, на что у целой артели уральских мастеров ушел бы год. Мне нужно было с нуля изобрести и построить станок для прецизионной резки камня. Разработать технологию «бесшовной» мозаики. Провести сотню микрохирургических операций, распиливая и ограняя почти сотню мельчайших алмазов.

Оболенский ждал от меня шедевр. А я подписался на невозможное.

Глава 8

Дерзкий план был готов. Я сидел в своей новой, идеальной мастерской, и на бумаге передо мной была выстроена вся логическая цепочка будущего шедевра. Но между этой идеей и ее воплощением лежала технологическая пропасть.

Я подошел к верстаку. Мой главный враг – время. Три недели. И начинать нужно было с фундамента – с алмазной пыли, без которой мой камнерезный станок был просто бесполезной грудой дерева и металла.

Я не стал сразу хвататься за молоток. Я – ученый. И я начал с эксперимента. Я взял самый твердый инструмент, который у меня был – резец из лучшей шведской инструментальной стали. Закрепил в тисках самый неказистый алмаз из россыпи. И, используя свою лупу, с силой провел резцом по его грани.

Результат был предсказуем, но от этого не менее удручающ. На полированной поверхности резца осталась глубокая царапина. На грани алмаза – ни следа. Я провел серию тестов. И каждый раз результат был один: все, что у меня было, пасовало перед абсолютной твердостью этого кристалла.

Меня охватывает отчаяние. Приплыли. Мой гениальный план разваливается, столкнувшись с простейшим законом физики.

Я подошел к окну, пытаясь привести мысли в порядок. Окно выходило на хозяйственный двор. Там, у стены, сидел на корточках мальчишка лет двенадцати. Прошка, сын кухарки. Я его уже приметил. Шустрый, черноволосый, с острыми, любопытными глазами, которые, казалось, были везде одновременно. Он был одним из тех дворцовых «невидимок», которые носили еду, убирали мусор, все видели, все слышали, но которых никто не замечал. Сейчас он был занят важным делом: пытался расколоть большой кусок кремня, ударяя по нему булыжником. Он бил, бил, но кремень лишь соскальзывал. Наконец, отчаявшись, он взял второй, такой же кремень, и с силой ударил их друг о друга. Раздался резкий щелчок, и от одного из камней отлетел острый осколок. Прошка радостно поднял его – видимо, он мастерил себе наконечник для стрелы.

Я смотрел на эту простую, житейскую сцену, и меня озарило.

Не расколоть. Истереть.

Решение было не в силе. Оно было в свойстве самого материала. Ничто не может повредить алмаз, кроме другого алмаза. Это был единственно возможный вывод, вытекающий из законов физики.

В этот момент я заметил, что Прошка смотрит на меня, в окно. В его глазах был суеверный ужас. Видимо он уже не первый раз наблюдает за мной. За моей странной работой, за моими необычными инструментами. Для него я был колдуном, наверное. Загадочным барским любимцем, запертым во флигеле.

Наш обмен взглядами прервал грубый окрик. Один из гвардейцев, дежуривших у моей двери, заметил мальчишку.

– А ну пошел отсюда, щенок! Что высматриваешь?

Он схватил Прошку за ухо и потащил в сторону кухни, откуда уже доносились предвестники хорошей порки. Я на мгновение заколебался. Вмешиваться – значило нарушать установленный порядок. Но оставить все как есть…

Я открыл окно.

– Оставь его, – сказал я спокойно, но властно. – Он мне не мешает. Принеси-ка лучше воды.

Гвардеец, опешив от прямого приказа, машинально отпустил мальчишку и нахмурился. Прошка, не веря своему спасению, бросил на меня быстрый, благодарный взгляд и шмыгнул на кухню. Я закрыл окно. Я только что приобрел своего первого союзника в этом дворце.

Я вернулся к верстаку. Теперь я знал, что делать. Это был адский, сизифов труд. Мне нужно было создать механизм, который будет с микронной точностью и постоянным давлением тереть два крошечных, неудобных камня друг о друга. Часами. Днями. Чтобы получить жалкую крупицу серой пыли. Мне нужно было приспособление, машина, которая будет делать эту монотонную, изнурительную работу за меня. И ее тоже предстояло сначала изобрести.

Вечером, когда Прошка принес мне ужин – холодную говядину, белый хлеб и кувшин с квасом, – он поставил поднос и не уходил.

– Спасибо, барин, – прошептал он, не поднимая глаз.

– Не за что, – ответил я и отломил половину своего хлеба, протягивая ему. – Держи.

Он испуганно посмотрел на хлеб, потом на меня, быстро схватил его и выскользнул за дверь.

Я остался один. Впереди была долгая ночь.

Когда дворец погрузился в сон, а гвардеец у моей двери начал клевать носом, я приступил к реализации первой части своего плана. Мне нужна была алмазная пыль.

Я мог бы, конечно, пойти к Оболенскому, изложить ему свою теорию и попросить выделить людей и ресурсы для постройки сложной машины. Но я интуитивно чувствовал, что это была бы ошибка. Моя главная валюта в его глазах – это мой «дар», моя загадочность. Он ценил результат, а не процесс. Если он увидит, что мое «чудо» рождается в результате адского, грязного, монотонного труда, магия исчезнет. Гений-самородок превратится в простого упорного, ремесленника. Аристократу нужен фокусник, а не чернорабочий. Поэтому «кухню» моего ремесла он видеть не должен. Работа должна была оставаться тайной. Чуйка говорила, что так будет лучше. А за долгие годы, я научился доверять ей.

Я отбросил идею постройки сложной машины. Пока. Мне нужен был быстрый, «грязный», но рабочий метод, чтобы получить хотя бы первую партию абразива. Доказательство работоспособности концепции.

Я взял два самых крупных и самых дефектных алмаза из ларца. Моей задачей было заставить их тереться друг о друга с постоянным и значительным усилием. Использовал то, что было под рукой. Основой для моего «агрегата» стали тяжелые слесарные тиски. Я намертво закрепил в них один из алмазов, подложив свинцовые прокладки. Второй алмаз я закрепил на конце длинного дубового бруска, используя прочную проволоку и клинья. Этот брусок стал моим рычагом, на который я подвесил груз из тяжелых гирь. Простая эффективная система, создававшая постоянное давление.

Под место их соприкосновения я подложил идеально чистый лист плотной бумаги.

И началась работа.

Я взялся за дубовый рычаг и начал двигать его вперед-назад. Медленно, монотонно. Я слышал едва уловимый, сухой скрежет – звук уничтожаемого алмаза. Это был адский, изнурительный труд. Через полчаса плечи и спина горели огнем. Пот заливал глаза, но я не останавливался.

Прошел час. Я остановился и с трепетом заглянул на лист бумаги. Результат был удручающим. Крошечная, едва заметная серая пылинка. Одна. За час работы. При таком темпе мне понадобится год.

Нужно было что-то менять. Я проанализировал процесс. Проблема была не в давлении, а в характере движения. Простое трение «вперед-назад» было неэффективно. Нужно было добавить колебательные или вращательные движения. Нужна была модернизация.

Следующую ночь я потратил на усовершенствование своего примитивного станка. Я смастерил из дерева и кожи простой эксцентрик, который прикрепил к рычагу. Теперь, когда я двигал рычаг, он совершал сложные, эллиптические движения. Это было убогое, кустарное подобие планетарного механизма, зато это был шаг вперед.

Я снова взялся за работу. Теперь дело пошло быстрее. Ненамного, может, вдвое, но это уже была победа. Я работал каждую ночь, от заката до рассвета. Днем я отсыпался, изображая слабость и творческие муки, чтобы Оболенский меня не трогал. Хотя на его месте я бы пинал такого работягу, что спит. Но, видать, чаша терпения у него большая.

Вечером третьего дня Прошка принес ужин. Он поставил поднос и замер, глядя на мои руки. Я только что закончил ночную смену, и руки, не привыкшие к такой работе, были сбиты в кровь.

– Барин, да вы себя угробите… – прошептал он.

– Надеюсь, что нет, – хмыкнул я, не отрываясь от осмотра своего дневного «улова» – крошечной горстки серой пыли.

Я взял с подноса кусок белого хлеба. Я помнил, что значит быть голодным. «Дядюшка» не был щедрым на еду. Лояльность «маленьких людей», которые видят и слышат все в этом дворце, может оказаться ценнее благосклонности князя. Этот жест был не состраданием, это была инвестиция.

Я отломил половину своего хлеба и протянул ему.

– Держи. Иди.

Он схватил хлеб, улыбнулся и выскользнул за дверь.

Я работал так еще четыре ночи. Это была неделя чистого, дистиллированного ада. Мое тело кричало от боли. Я был одержим.

К утру седьмого дня на листе бумаги лежала небольшая, заметная горка тончайшей, серой пыли. С чайную ложку. Этого было еще слишком мало для полноценной работы, зато достаточно для демонстрации.

Я аккуратно собрал драгоценную пыль в склянку. Спрятал свое приспособление и все следы ночной работы. Я рухнул на кровать и провалился в сон без сновидений. Я был измотан, но был доволен.

Неделя добровольного затворничества и симуляции «творческих мук» была достаточным сроком, чтобы любопытство и нетерпение Оболенского достигли предела. Я попросил денщика доложить князю, что «мастер Григорий готов показать первые результаты своей работы». Я знал, что он придет немедленно.

Оболенский вошел в мастерскую с видом человека, который пришел принимать проигранный бой. На его лице читалось разочарования.

– Ну что, Григорий? – спросил он холодно. – Неделя прошла. Я надеюсь, ты покажешь мне хоть что-то?

На моем верстаке, в идеальном порядке, были разложены предметы для демонстрации. Я попросил денщика принести кусок полированного гранита, оставшийся от кладки камина.

– Ваше сиятельство, – начал я, – вы поручили мне создать шедевр. Но, изучив материалы, я понял, что существующие инструменты слишком грубы. Чтобы резать камень, нужен инструмент тверже камня.

– Философия, – отмахнулся князь. – Я жду дела, а не слов.

– Это не философия. Это физика, – я взял в руки маленький медный диск, тонкий, как монета. – Медь – мягкий металл. Она не может поцарапать гранит. Но…

В этот момент мой взгляд упал на руку князя. На его пальце сиял перстень с крупным сапфиром. И меня осенило. Царапина на бездушном граните – это просто фокус. А царапина на личном, дорогом камне князя – это шок. Доказательство, которое невозможно проигнорировать. Это был огромный, безумный риск. Но я решил пойти ва-банк.

– Гранит – мертвый камень, ваше сиятельство. Позвольте, я покажу вам на чем-то, что вы знаете и цените. На вашем перстне. Ручаюсь своей головой.

Оболенский удивленно вскинул бровь.

– Ручаешься головой? Занятно. А что, если твой фокус не сработает?

– Тогда вы получите полное право отправить меня обратно к моему дядюшке.

– Идет! – он с усмешкой снял перстень и протянул мне. – Валяй, колдун. Удиви меня.

Я взял тяжелый перстень. Взял кончиком пальца крошечную щепотку серой пыли из моей склянки, смешал ее на медном диске с каплей масла. Получилась густая, невзрачная на вид паста.

– А теперь, ваше сиятельство, смотрите внимательно.

Я зажал перстень в небольших тисках. Взял медный диск. И тем же самым движением, с легким нажимом, провел им по синей, гладкой поверхности сапфира.

Раздался тихий, отчетливый, неприятный скрежет.

Я вытер камень чистой тряпицей и молча протянул его князю. Оболенский взял перстень. На идеально отполированной синей поверхности камня теперь красовалась тонкая, глубокая белесая царапина.

Он удивленно приоткрыл рот. Его мозг отказывался верить тому, что он видел. Он снова посмотрел на медный диск в моих руках, потом на свой испорченный перстень, потом на склянку с серой пылью. Князь был потрясен до глубины души. На его глазах только что грубо, наглядно, неопровержимо нарушили один из фундаментальных законов мироздания. Мягкая медь только что разрезала сапфир.