Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

В памяти всплыл вчерашний шок, когда мальчишка объяснил, как это сделано: «Я запер в нем свет». Построил для света лабиринт без выхода. Вчера, слушая это, князь ощутил суеверный трепет. Сегодня, держа в руках купчую, он чувствовал совсем иное: он владелец уникальной технологии. Владелец самого гения.

Он перевел взгляд на купчую. Мастерская, которую он подарил; инструменты, стоившие целое состояние; а теперь – этот дворец на Невском проспекте. Григорий становился самым дорогим и самым рискованным проектом в его жизни. И самым прибыльным.

И тут Оболенского пронзила мысль. Мальчишка перестал быть его «активом». Не диковинной игрушкой, не проектом. Он становился партнером. Неравным, зависимым, но партнером. Тем, без которого вся эта затея не имела ровным счетом никакого смысла. Он, князь Оболенский, теперь напрямую зависел от гения безродного сироты.

Эта мысль заставила кровь бежать быстрее. У Обеленского была слабость – азарт.

Он усмехнулся, любуясь игрой огня в бриллианте. Да, он вложил в этого мальчишку целое состояние. Но именно он, Оболенский, вытащил его из грязного сарая, дал ему лучшие материалы и возможность творить. Именно он, рискуя репутацией, представил его дар императрице. Он был его создателем. Демиургом. И как бы высоко ни взлетел этот гений, он всегда будет помнить, кто дал ему крылья. А значит, тонкая, невидимая нить контроля всегда останется в его, княжеских, руках.

Он поднял бокал.

– За нас, Григорий, – тихо произнес он в пустоту кабинета. – За наше блестящее будущее.

Вино показалось ему особенно терпким и сладким.

Конец интерлюдии.

Глава 19

Октябрь 1807 г.

Ветер с Невы лип к лицу и забивался под воротник сюртука. Свою тоскливую песню он пел в щелях строительных лесов, оплетавших громадину на углу Невского и Большой Морской. Скелет, недоеденный хищником-разорением, – вот чем было это здание. Заколоченные окна, как слепые глазницы, смотрели на бурлящий проспект с немым укором. Вдыхая этот воздух, пропитанный запахом сырой извести и свежеструганной древесины, я видел чистый холст.

– Любуешься своим новым поместьем? – прозвучавший за спиной голос князя Оболенского, пропитанный иронией. Элегантно опираясь на трость, он стоял, и его безупречный вид оскорблял окружающую разруху. Уголки губ князя чуть дрогнули в усмешке – так усмехается человек, наслаждающийся видом поверженного противника.

Он протянул мне сложенный вчетверо лист плотной бумаги.

– Вот, мастер Григорий. Твоя крепость.

Я принял документ – шершавая и холодная на ощупь гербовая бумага. Развернув, пробежал глазами витиеватый текст купчей. Внизу – размашистый, летящий росчерк князя, а под ним – другая подпись, выведенная коряво, с таким нажимом, словно человек не писал, а врезал свое имя в бумагу.

– Станки, инструменты и твоя свобода – плата за перстень, – небрежно бросил Оболенский, поворачивая руку так, чтобы тусклый свет поймал огненную вспышку бриллианта. – Считай, мы в расчете.

Мы в расчете. Конечно. Глядя на купчую, где вместо фамилии значилось лишь «мастер Григорий», я испытывал странное ощущение, двоякое. Его трудно описать, вроде и благодарен князю, а вроде бы и в не особо то и есть за что, отплатил свое.

– Я вам обязан, ваше сиятельство, – произнес я, складывая бумагу.

Я обернулся к Прошке, мальчишке, которого велел взять с собой. Тот застыл поодаль, переводя испуганный взгляд с меня на огромное здание.

– Прохор, – позвал я мальчишку. – С этой минуты ты у меня на службе. Мой первый помощник. Будешь бегать по поручениям, держать ухо востро и докладывать мне обо всем, что творится в городе. Жалованье – три рубля в месяц, плюс стол и кров. Согласен?

Прошка судорожно сглотнул. Три рубля! Заморгав, он бросил взгляд на князя, будто ища разрешения, однако тут же решительно шагнул ко мне.

– Согласен, барин! Служить буду!

Наблюдавший за этой сценой Оболенский издал тихий смешок. Моя попытка утвердить власть его, очевидно, позабавила. Широким, театральным жестом он обвел здание.

– Вы же не против? – я улыбнулся князю.

– Что ж, похвально. Разрешаю. И, дабы показать свое расположение… – Он кивнул двум своим людям, стоявшим у кареты. – Федот, Гаврила. Подойдите. С сего дня вы приставлены к мастеру. Будете оберегать его от завистников и прочего сброда. Талант – вещь хрупкая, его нужно холить и лелеять.

Два широкоплечих гвардейца, с одинаково непроницаемыми лицами, встали по бокам от меня. Охрана? Или стены моей новой, невидимой тюрьмы. Два вежливых надзирателя, приставленных следить за каждым моим шагом. В любом случае, они будут полезны, пока я не развернусь.

– Вы слишком добры, князь, – произнес я. – Хотите загнать меня в долги? Ваша забота не знает границ.

Довольный тем, что последнее слово осталось за ним, Оболенский хмыкнул.

– Обустраивайся, мастер.

Князь развернулся и проследовал к карете. Спустя мгновение цокот копыт стих вдали, оставив меня одного перед фасадом моего нового дома. Одного – если не считать моего первого работника и двух молчаливых теней за спиной. Взгляд мой устремился вверх, к заколоченным окнам.

Да. Моя крепость. И моя задача – сделать ее неприступной.

Шагнув внутрь дома, я погрузился в мир холода. Звук моих шагов отдавался эхом. Воздух был спертым и тяжелым, пахло стройматериалами. Я провел рукой по шершавой, недостроенной кирпичной стене, чувствуя под пальцами ее пористую, холодную плоть.

Следующие недели слились в один нескончаемый день сурка. С рассвета до заката здание стонало от визга пил, ударов молотков и скрипа воротов, поднимавших балки на второй этаж. Я жил прямо здесь. Спал на брошенном в углу тюфяке, питался блюдами местной харчевни, которую приносил Прошка, и дышал пылью, ставшей моим вторым воздухом. Я руководил стройкой, врос в нее, стал ее нервной системой. Ночами, когда рабочие расходились, я оставался один. Прошка и два моих охранника оборудовали себе закуток, с моего позволения. Я дал им денег на то, чтобы они прикупили утвари – столы, стулья, кровати и прочее.

При свете сального огарка, отбрасывавшего на стены пляшущие тени, склонялся над огромными листами бумаги, где вычерчивал не просто планы.

Первый этаж – витрина, ловушка для глаз. Я заставил подрядчика расширить оконные проемы до немыслимых размеров, вставив в них огромные, цельные листы венецианского стекла, каждый из которых стоил как небольшая деревня.

– Свет! – убеждал я на упрямого старообрядца Архипа Петровича. – Мне нужен чистый, северный свет, который не лжет! Камень должен показывать себя сам, а не прятаться в полумраке!

Внутри – ничего лишнего: темный, почти черный мореный дуб для панелей, тяжелый бархат для драпировок и один-единственный прилавок, похожий на алтарь. А за ним – неприметная дверь в приемную, обитую тисненой кожей. Место для настоящих дел, скрытое от праздных зевак.

Второй этаж я превратил в свой личный полигон, в воплощение инженерной мысли. Пространство было разделено на изолированные отсеки, выстроенные в технологическую цепочку, которой позавидовал бы любой завод моего времени. Сначала – «грязный» цех: две муфельные печи с хитроумной системой вытяжки, наковальни, тиски. Здесь металл будет кричать и покоряться. Дальше – «мокрый» цех для гранильных станков, стены которого я велел обшить свинцовыми листами для погашения вибрации, а пол сделать с уклоном к сливному желобу. И, наконец, – «святая святых», ювелирный зал. Огромное окно от стены до стены, выходящее на юг, верстаки из цельного дуба, расставленные так, чтобы мастера не толкались локтями. А в самом конце коридора – моя келья. Лаборатория. С тяжелой, обитой железом дверью и замком, ключи от которого будут только у меня.

Поначалу деньги я не считал. Два тяжелых кошеля, полученные от князя, казались неиссякаемым источником, так что я скупал лучшую шведскую сталь для инструментов, самый выдержанный дуб, самых умелых мастеров. Но золото – металл тяжелый, а на весах реальности он тает быстрее воска. К исходу третьей недели мой подрядчик, Архип Петрович, положил передо мной очередную бумажку. Глядя на ровные столбики цифр, в моем желудке заворочался холод.

– Вот, мастер Григорий, – бубнил он, водя мозолистым пальцем по бумаге. – Тут на перекрытия второго этажа, дуб-отборняк, как просили. Да на стекло венецианское для мастерских…

Взяв лист, я почувствовал, как вернулся липкий страх, который преследовал меня в сарае Поликарпова. Страх нищеты. Не мой страх – чувство этого тела. Мысленный подсчет остатка был неутешителен: денег едва хватало на половину списка.

– Архип Петрович, – я поднял на него тяжелый взгляд. – Вы меня за княжеского сына почитаете?

Он смешался, забормотал, что, дескать, делает «как для себя, по-божески».

– По-божески – это когда не воруют, – отрезал я и, взяв уголек, прошелся им по смете, как косой по траве. – Дуб на второй этаж? Зачем? Сосна карельская выдержит. Дуб мне для станков был потребен. Стекло венецианское в мастерские? Архип Петрович, вы в своем уме? Мастерам работать надо, а не в окна глядеть. Муромское, с пузырьками, за милую душу пойдет. Венецианское только на первый этаж. И кирпич этот ваш голландский… – Я с силой зачеркнул последнюю строчку. – Берите наш. Дешевле и ничуть не хуже.

Подрядчик смотрел на мои правки, и его бородатое лицо медленно наливалось кровью.

– Да это ж против всякого понятия! – взревел он. – А коли свалится все? Я за такое не подряжусь, чтоб потом позор на мою седую голову пал!

– Свалится, – усмехнулся я. – Не свалится, если голова на плечах есть, а не только желание карман набить. Вот, – я ткнул пальцем в итоговую цифру, уменьшившуюся почти на треть. – Новая цена. Либо так, либо ищите другого, кто позволит себя обдирать.

Он выхватил у меня из рук испоганенный лист, недовольно глядя то на меня, то на список. На его физиономии проявлялось неохотное признание моей правоты.

– Быть по-вашему, – процедил он сквозь зубы. – Только ежели потолок на голову вашим мастерам падет, меня не поминайте лихом.

С этого дня что-то измеилось. Я научился говорить на их языке: торговался за каждую партию гвоздей, лично проверял качество каждой доски, выгонял с площадки пьяных. Инженер-творец во мне умирал, уступая место злому, прижимистому прорабу.

А что делать? Деньги ведь не бесконечные. Каждый вечер, склоняясь над приходно-расходной книгой, я видел, как очередной потраченный рубль сочится из меня каплей крови. Я строил свою мечту, но с каждым днем все яснее становилось, что я могу не достроить, хотя изначально тот же Архип уверял, что уложится в бюджет, а там – то это подорожало, то сё.

Холодный ветерок просачивался в недостроенное здание сквозь щели в оконных рамах, принося с собой запахи невской воды. Снаружи жил своей жизнью проспект, но сюда, на второй этаж, его шум доносился глухо, словно из другого мира. Здесь, в моей будущей лаборатории, пахло иначе – свежей сосновой стружкой и остывающим углем.

При свете двух оплывших огарков, бросавших на стены дрожащие тени, я склонился над чертежами. На бумаге была уже механика. Зубчатые колеса, рычаги, винтовые передачи – рождался скелет моего будущего производства. Я проектировал станки, стоимость постройки которых пока не способен оплатить. Еще и императрица не подает вестей, а ведь обещала документы, чтобы лучше понять психотип императора.

Я откинулся на спинку грубо сколоченного стула – затекшая спина отозвалась протестующим хрустом. В углу, свернувшись на охапке стружки, спал Прошка. У двери, как часть интерьера, застыли мои «ангелы-хранители» Федот и Гаврила. На краю стола лежала засаленная приходно-расходная книга, и ее итог был прост: горстка золотых на дне кошеля. Вот и все, что отделяло меня от полного краха. Еще неделя, может, две – и эта стройка повторит судьбу предыдущего хозяина. Можно было обратиться к Оболенскому, чтобы он подогнал клиента, либо ему самому что-то сделать, но я оставил это на крайний случай. Чуть урежу свои аппетиты, сделаю проще, а красоту наведу позднее.

А ведь я еще не касался вопросов материалов для ювелирного дела. Я непроизвольно схватился за голову.

Тишину нарушил властный стук от парадной двери. Так стучат те, для кого любая дверь является временным препятствием. Прошка вскочил как ошпаренный. Гвардейцы переглянулись, их руки привычно легли на эфесы.

– Кого там еще несет в такую пору? – проворчал Федот, тяжело топая к лестнице.

Я замер, прислушиваясь. Через минуту на лестнице послышались быстрые шаги, и в дверном проеме появился Федот с лицом, выражавшим крайнюю степень замешательства.

– Барин… Там от Ее Величества. Карета.

Дождался все же. Она не забыла.

– Проводи сюда, – приказал я, торопливо вставая и пытаясь придать себе вид, достойный императорского посланника.

Гость казался пришельцем из иного, упорядоченного мира. Сухопарый господин в безупречном черном фраке, с лицом, на котором не отражалось ровным счетом ничего. Его быстрый взгляд скользнул по убогой обстановке: по огаркам свечей, по моим измазанным углем пальцам. Взгляд оценщика. За ним бесшумно следовал лакей в ливрее, державший в руках окованный железом ларец.

– Мастер Григорий, полагаю? – голос его был под стать внешности: безжизненный.

– К вашим услугам, – я слегка поклонился.

– Мое имя Лопухин. Я статс-секретарь Ее Императорского Величества. Прибыл по ее поручению.

Он кивнул лакею. Тот подошел, поставил ларец на единственный свободный угол стола и тут же испарился, словно его и не было.

– Ее Величество осведомлена о ваших трудах по обустройству мастерской, – продолжил Лопухин. – Она также понимает, что столь благое начинание требует немалых средств, коими вы, по некоторым сведениям, стеснены.

Он говорил так, будто зачитывал меморандум. Нужно научить это тело держать себя в руках, так как мне кажется на щеках пролезла краснота.

Стеснен. Какое деликатное слово для описания моей ситуации. Она знала и следила.

– Ввиду этого, – Лопухин подошел и с тихим щелчком открыл ларец. На темном бархате внутри лежали два предмета: пухлый, туго набитый кошель и большой пакет из плотной бумаги, скрепленный несколькими сургучными печатями. – Ее Императорское Величество шлет вам сие в знак своего расположения и в благодарность за службу. Этот кошель, – он извлек его и с глухим стуком положил на стол, – является авансом. Ее Величество надеется, что он позволит вам завершить начатое, не отвлекаясь на мысли о суетном.

Затем он взял пакет.

– А здесь, – его голос стал чуть тише, – бумаги, обещанные вам в Гатчине. Они должны помочь вам лучше уразуметь суть будущего заказа.

Протянув руку, я взял тяжелый, плотный пакет. Сургучные печати с личным вензелем императрицы словно обжигали пальцы. Мой взгляд метался от кошеля, решавшего все мои текущие проблемы, к этому пакету.

Исполнив поручение, Лопухин сдержанно поклонился и направился к выходу, оставив меня наедине с ларцом. Его миссия была завершена. Почти.

Статс-секретарь уже скрылся в темном проеме лестницы, но напоследок он обронил фразу.

– … за сохранность этих бумаг вы отвечаете головой.

Он констатировал факт, как констатируют время восхода солнца или глубину Невы. Скрипнула входная дверь, отрезая нас от ночного города. Передо мной две моих судьбы.

Одна – в тяжелом кожаном кошеле. Развязав его, я высыпал на доски золото, и оно покатилось с глухим музыкальным звоном. Новые, нетронутые червонцы. Каждый —цена завершения моей стройки и спокойного сна на ближайшие месяцы. Спасение.

Рядом лежал пакет. Моя вторая судьба. Отложив монеты, я снова взял его в руки. Дорогая, плотная бумага, пять алых сургучных печатей. Палец сам скользнул по четкому оттиску императорского вензеля. Эдакое предупреждение о том, что я собираюсь ступить на землю, с которой нет возврата.

Прошка сидел не шевелясь и смотрел на меня огромными, испуганными глазами. Даже Федот и Гаврила, переступили с ноги на ногу – на смену их скучающему равнодушию пришло любопытство.

– Прохор, – сказал я. – Возьми одну монету. Сбегай в трактир, принеси горячих пирогов и сбитня. На всех. Сегодня… – я запнулся, – есть повод.

Мальчишка метнулся к столу, с опаской взял золотой, словно тот был раскаленным, и его лицо озарилось восторгом.

– А вы, господа, – я повернулся к гвардейцам, – составьте ему компанию. Проследите, чтобы мальчишку не обидели по дороге. Ночь темная.

Федот нахмурился, собираясь возразить про приказ князя, но я его опередил.

– Я никуда не денусь. А ужинать в одиночестве не намерен.

Он посмотрел на Гаврилу, тот едва заметно пожал плечами. Простое человеческое желание согреться и поесть горячего пересилило. Они молча вышли вслед за Прошкой.

Мне нужно было остаться одному. Хотя бы на полчаса.

Едва их шаги затихли на лестнице, я взяв тонкий нож для правки перьев, осторожно, один за другим, срезал сургучные печати и развернул плотную обертку.

Внутри оказалась пачка писем, перевязанных простой шелковой лентой василькового цвета. Лента беззвучно соскользнула под моими пальцами. Верхний лист – тонкая, почти прозрачная бумага с едва заметным голубым отливом и убористым, уверенным женским почерком.

Первая же строка развернутого письма заставила меня открыть рот.

«Мой дорогой сын, мой Александр…»

Всё. Мир сузился до этих нескольких слов. Я осторожно сел на стул, не сводя взгляда с этих букв. Передо мной были не «документы для лучшего понимания заказа». Передо мной была личная, сокровенная переписка. Диалог матери с сыном, императрицы с императором. Мне в руки дали ключ к душам, страхам, надеждам и конфликтам двух самых могущественных людей этой огромной страны.

Глава 20

Подрагивая в желтом пламени оплывшего огарка, тени поглаживали письма. Я перебрал их, не вчитываясь, просматривая по диагонали. По сути, я читал не слова – я вслушивался в тишину между ними. В этом безмолвном поединке Мария Федоровна писала о долге и милосердии, а он отвечал о славе и силе. Два крыла одного орла, тянущие в разные стороны и грозящие разорвать империю надвое. Именно в этом трагическом разломе, в глухом непонимании двух самых близких людей, я и нащупал стержень будущего подарка. Эдакого моста, символа, понятного им обоим.

Твердость и изменчивость. Несокрушимая воля правителя и живая, способная к состраданию душа. Два начала, слитые в одном камне.

Два начала… Вот оно. Я отложил письма. Внутри уже разгорался знакомый огонек. Работа началась.

– Барин, стынет ведь…

Голос Прошки выдернул меня из дум. Возникнув из полумрака, он держал в руках дымящийся жбан со сбитнем и сверток, источавший такой густой дух печеного теста и пряного мяса, что у меня свело скулы. За его спиной маячили Федот и Гаврила. На их непроницаемых лицах, впрочем, ясно читалось: «Откажешься, сами сьедим».

– Ну что застыли, часовые? – усмехнулся я. – Празднуем…

Они недоверчиво переглянулись, однако аромат пирогов был убедительнее субординации. Через минуту мы уже сидели за столом, обжигая пальцы и языки. На миг исчезли и мастер, и охрана – остались лишь четверо парней, делящих простую еду. Федот, отхлебнув сбитня, даже позволил себе проворчать что-то о вороватом полковом казначее. Я не просто их кормил – приручал. В моей прошлой жизни один старый бизнесмен, с которым я вел дела, говаривал: «Людей, Толя, нужно кормить с руки. Тогда они и кусать будут тех, на кого укажешь». Жестоко, но верно. Постепенно эти двое должны перестать быть соглядатаями князя, становясь моими людьми. Хотя, вряд ли это возможно. Не стоит быть таким наивным. В любом случае, они должны видеть к себе человеческое отношение, глядишь меньше сведений на сторону утащат. Хотя сейчас и утаскивать нечего. Кроме писем.

На следующий день мой подрядчик Архип Петрович вошел ко мне, с рожей озабоченной праведным гневом.

– Мастер Григорий, непорядок, – пробасил он. – Со станками твоими решать надобно.

На моем столе он раскатал пожелтевший план, и его мозолистый палец, похожий на обрубок, ткнул в чертеж второго этажа.

– Зачем это, барин? Такую тяжесть на второй ярус тащить? Да это ж лишние люди, вороты ставить, подпоры крепить… Деньги на ветер! Да и витрины эти… – его палец скользнул к фасаду.

За его словами стоял голый шкурный интерес: меньше работы – больше прибыли. Объяснять такому про храм искусства – все равно, что читать стихи лошади.

Вот как ему объяснить, что на втором этаже станки будут идеально вписываться в проект. Здание строили настолько основательно, что никакой вибрации и шума не будет на первом этаже. Да и понимать надо, что клиента надо «проводить» к товару, не ослабляя его интерес, начиная от его зацепившегося взгляда на витрине, заканчиая тем, как он войдет в холл ювелирного магазина. О каких станках на первом этаже речь? Лентяй, а не прораб.

Молча подойдя к столу, я достал бумажку.

– Архип Петрович, – произнес я. – В договоре, под которым стоит твой крестик, сказано: «Исполнять согласно планам заказчика». Вот планы. – Я постучал пальцем по чертежу. – Если твои люди не могут поднять станок на второй этаж, я найду тех, кто сможет. А неустойку вычту из твоего кармана. Вопросы?

Он засопел, вздыбив бороду. Ждал спора, торга, уговоров, а получил приказ, подкрепленный угрозой его кошельку. Угроза собственному карману дошла до него мгновенно.

– Быть по-вашему, – процедил он. – Только не поминайте лихом, коли потолок на голову вашим мастерам рухнет.

Он ушел, оставив меня в покое. Стройка пожирала меня, превращая в прораба, снабженца и бухгалтера в одном лице. Я тонул в сметах и накладных, теряя драгоценное время, которое должен был тратить на творчество. Мечта о доме становилась проклятием. Мне срочно нужен был человек, который возьмет на себя всю эту рутину.

На следующий день на входной двери появился листок: «Требуется рачительный и грамотный управляющий для ведения дел мастерской. Жалованье по результатам собеседования».

Ничего иного мне в голову не пришло. Обращаться к Оболенскому? Хватит и двух охранников. Куда мне еще и третий соглядатай?

Первые дни творился сущий цирк. Ко мне потянулись скользкие приказчики и отставные вояки с неизменным запахом перегара. Каждому я вручал простую смету с просьбой найти, где подрядчик меня обманул – а там не сложно было найти, благо мы уже уладили этот «обман». Все они лишь мычали, потели и уходили ни с чем. Я уже готов был сдаться, когда на пороге возникла девушка. Молодая, лет двадцати пяти. В строгом, заношенном, безупречно чистом темном платье. Бледное лицо с печатью усталости под большими, серьезными серыми глазами. Держалась она прямо, с тем внутренним стержнем, который не сломить никакой бедностью. Небольшие веснушки на щечках и рыжий цвет волос смотрелись миленько.

– Варвара Павловна Ясенева, – тихо представилась она без робости и заискивания. – Я по вашему объявлению.

Женщина? Смело.

Я протянул ей ту же проклятую смету. Ее взгляд не просто читал – он вскрывал. Через минуту она подняла на меня глаза.

– Он обманывает вас как минимум трижды, сударь, – произнесла она. – Завышает цену на кирпич. Вписывает в работы «усушку» лесоматериала, что уже заложено в цену. И выставил вам счет за вывоз мусора, хотя по договору с городом обязан делать это за свой счет.

Не понял. Я только на цене за кирпич поймал Архипа, спасибо Прошке – пробежался по рынку, поузнавал цены. А он еще больше руки нагрел, гаденыш.

Глядя на нее, я невольно вспомнил свою старую жизнь и ассистентку Леночку. Гениальная девочка, совершенно неспособная отличить счет-фактуру от филькиной грамоты. Я всегда ей твердил: «Лена, талант без хватки – деньги на ветер». В этой женщине хватка была. И отчаяние – оно выдавало себя лишь тем, как судорожно она сжимала в руках свой ридикюль.

– Откуда такие познания, Варвара Павловна?

– Мой покойный отец был архитектором, приходилась много общаться с его людьми и подрядчиками. Я выросла на всем этом, – она обвела рукой стройку и опустила глаза. – А муж… поручик Семеновского полка, пал под Прейсиш-Эйлау. Оставив долги. Карточные. Если я не найду работу, нас с дочерью ждет Яма.

В моей голове созрело рискованное решение. Безумное по меркам этого времени. Но я всегда доверял своему чутью, оно меня не обманывало никогда. Эта девушка – находка. Да, мне придется многого натерпеться от те, кто не захочет вести с ей дела. Но зато я уверен в том, что она разгребет всю эту рутину.

– Варвара Павловна, – я посмотрел на нее сузив глаза, – я предлагаю вам стать моей правой рукой. Управляющей. Вы будете вести все дела. Жалованье – пятнадцать рублей в месяц. И кров здесь, на втором этаже, для вас и для дочери.

Она замерла. Пятнадцать рублей. Ее губы дрогнули. В серых глазах блеснули слезы, но она тут же смахнула их резким, злым движением.

– Но… сударь… Я думала, что вы поставите меня в помощь приказчику. Я же женщина, – прошептала она. – Меня и слушать никто не станет…

– Будут, – отрезал я. – Федот! Гаврила!

Двое моих гвардейцев вышли из тени.

– С этой минуты, – я указал на Варвару Павловну, – эта госпожа отдает вам приказы. Любой, кто ее ослушается или проявит неуважение, будет иметь дело сначала с вами, а потом со мной. Ясно?

Они синхронно кивнули, взирая на Варвару Павловну с большим почтением. Видимо, услышав про то, что она вдова офицера – прониклись. Она переводила взгляд с меня на них.

– Я согласна, – выдохнула она.

– Отлично. Ваша первая задача – разобраться с подрядчиком.

Она коротко кивнула. Уже через час Архип Петрович был вызван в мою импровизированную контору. Спустя полчаса он вылетел оттуда красный как рак, бормоча проклятия в адрес «бабы-змеи».

Вчерашний хаос из ленивых рабочих и вороватых поставщиков уступил место четкому порядку. Ее тихий голос действовал на мужиков лучше любой плети. Она взяла на себя войну на земле, освободив меня для подарка Государю. Наконец-то я перестал просыпаться в холодном поту от мыслей, что какой-нибудь пьяный плотник опять уронил балку не туда, куда надо.

Итак, твердость и изменчивость. Эта формула, вычитанная между строк в письмах, требовала воплощения. Алмаз? Нет. В нем только твердость. И не опал – с его капризной, пустой игрой света. Мне нужен был камень, где эти два начала уживались, были единой, дышащей сутью.

И я знал где найти материал. Пришлось все же обратиться к Оболенскому за маленькой помощью.

Мой экипаж выкатил на Петергофскую дорогу, пролетки и коляски остались далеко позади. Для этой поездки я взял с собой Федота. В руке я сжимал рекомендательное письмо от князя.

Чем дальше от столицы, тем ощутимее менялся воздух. Он становился чище и холоднее. И вот, наконец, Гранильная фабрика. Не здание, а крепость из красного, потемневшего от времени кирпича, окруженная рвом с ржавой водой на дне.

– Вот это махина, – с уважением пробасил Федот, глядя на часовых у ворот.

Он был прав. Это и впрямь была величественная крепость. В нос тут же ударил запах мокрого камня вперемешку с едкой, сладковатой вонью эмульсии для пил. Уши заложило многослойным, адским гулом, но даже в нем натренированный слух различал высокий визг и утробный скрежет чугунных дробилок. Огромный, как собор, главный цех был заставлен недоделанными каменными гигантами.

Мой проводник, хмурый унтер-шихтмейстер, провел нас в центральный зал, где, по его словам, я мог застать управляющего, господина Боттома. Мы вошли в самый эпицентр бури.

Посреди зала, на массивных дубовых козлах, лежала глыба уральской яшмы. Господи, какая текстура! Я замер. На ее отполированной до зеркального блеска поверхности природа написала картину: багровые и золотые всполохи осеннего леса на фоне темно-зеленой, почти черной земли. Пейзажная яшма такой чистоты и сложности, что в мое время любой арабский шейх выложил бы за нее все свое состояние не торгуясь.

Вокруг этого сокровища, точно стервятники, сгрудились несколько человек. Один из них, высокий, энергичный мужчина с бакенбардами и в сюртуке английского покроя, очевидно, и был управляющий, Александр Иосифович Боттом. Он с горящими глазами почти гладил камень. Напротив него стояли трое – старые, кряжистые мастера.

– Да говорю тебе, Александр Иосифович, резать по жиле, и греха не брать! – бурчал самый старый из них, седая борода которого почти касалась камня. – Трещина до самого нутра дошла, видать. Не жилец камушек. Мы уж пробовали с той малахитовой глыбой… Помнишь, чем кончилось? Десять человек под судом, а камень – в крошку. Нет уж!

Подойдя ближе, я увидел причину спора. Прямо по центру этого каменного пейзажа, рассекая его, как удар молнии, шла тонкая, глубокая темная трещина. Роковой изъян. Наученные горьким опытом мастера видели материал. Боттом, энтузиаст и художник, видел лишь картину. Они топтались вокруг решения, как мухи на стекле, не понимая, что нужно просто открыть форточку.

– Красота… – прошептал за моей спиной Федот.

А по телу уже пробежала знакомая дрожь. Профессиональный азарт, как у хирурга перед сложнейшей операцией. Черт возьми, это же не дефект, а подарок! Подсказка! Вмешаться сейчас – наглость. Промолчать – упустить шанс, который выпадает раз в жизни. Ладно, Оболенский прикроет, если что.

Я медленно подошел.

– Что вам угодно, сударь? – раздраженно бросил Боттом, оторвавшись от спора. – Не видите, мы заняты!

Мастера окинули меня презрительным взглядом.

– Прошу прощения, господа, что вмешиваюсь, – я слегка поклонился. – Я мастер Григорий, прибыл по рекомендации князя Оболенского. Ищу камень для особого заказа. Но, увидев ваше затруднение, не могу промолчать.

Я протянул Боттому письмо. Он быстро пробежал его глазами, и раздражение на его лице сменилось интересом.

– Так чем же вы можете помочь нам, мастер Григорий? – спросил он с легкой иронией. – У вас свои методы работы с такими глыбами?

Пропустив его укол мимо ушей, я попросил:

– Позвольте взглянуть.

Он неохотно посторонился. Подойдя к камню, я положил на него руку – холодный, живой. Затем, достав лупу, склонился над трещиной, и мир сузился до этого микроскопического разлома. Под увеличительным стеклом проступила линия судьбы этого камня: его структура, глубина, можно сказать – напряжение кристаллической решетки вокруг.

Выпрямившись, я посмотрел на Боттома.

– Вы видите проблему. А я вижу решение. Ее можно не обходить. Ее можно возглавить.

Для этих людей, чья жизнь была вечной борьбой с несовершенством материала, это прозвучало ересью. Старый мастер с бородой, похожей на мочало, презрительно сплюнул на каменный пол. Боттом же, напротив, подался вперед.

– Объяснитесь, мастер, – его голос стал напряженным.

– Да что тут объяснять, Александр Иосифович! – не выдержал второй мастер, коренастый, с руками, похожими на два узловатых корня. – Мальчишка столичный нас уму-разуму учить вздумал! Трещина – она и есть гниль! Ее резать надо, а не… возглавлять! Да кто ты таков, чтобы указывать⁈ Мы этот камень знаем, когда ты еще мамкину сись…