Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Оболенский криво усмехнулся. Он повернулся к Поликарпову уже без всякой иронии.

– Мастер, я хочу купить у тебя этого подмастерья.

Поликарпов опешил, а затем на его лице отразилась явная жадность. Видать, понял, что нашел золотую жилу.

– Да что вы, ваше сиятельство! – взвыл он. – Он же мне как сын! Мой ученик, моя надежда! Он не продается!

– Я вижу, как ты ценишь свою «надежду», – лениво протянул Оболенский. Он достал из кармана кошель. – Вот еще три рубля за заказ. А вот, – он высыпал на грязный верстак горсть серебряных монет, – сто рублей. За расторжение его ученического договора. Прямо сейчас. Бумаги оформим в Управе. Или… – он сделал паузу, – я могу прямо сейчас отправиться в ту же Управу и подать жалобу. На то, что ты, мастер Поликарпов, пытался выдать работу ученика за свою и обмануть меня, князя Оболенского. Подумай, что тебе выйдет дороже.

Поликарпов смотрел на серебро голодными глазами. Сто рублей! Это были огромные деньги, целое состояние, которое могло вытащить его из долговой ямы. Он колебался.

И тут я сделал свой ход. Я достал из-за пазухи тот самый маленький, идеальный слиток, который отлил несколько недель назад. Я молча протянул его князю.

– Ваше сиятельство, – сказал я тихо, но так, чтобы слышали все. – Эта вещь стоит не меньше пяти рублей. Это моя работа. Я готов отдать ее вам в качестве первого взноса за свою свободу.

Оболенский посмотрел на слиток, потом на меня. В его глазах промелькнуло удивление, смешанное с уважением. Он увидел перед собой человека, который сам платит за свою волю. Это решило дело.

– Договорились, – сказал он. – Сто рублей мастеру, а этот слиток… я учту.

Он повернулся ко мне.

– Собирай свои вещи. Точнее, инструменты, если есть. Больше тебе здесь ничего не принадлежит.

Я быстро собрал свой узелок. Поликарпов, бормоча проклятия, сгребал с верстака серебро. Я в последний раз оглядел этот грязный, вонючий сарай, который был моей тюрьмой. И шагнул за порог.

Дверь экипажа закрылась. Я остался один на один с этим могущественным, непредсказуемым аристократом.

Добби свободен!

Но что это была за свобода? Я только что стал должником князя. Мой талант был оценен, но тут же куплен. Я выиграл партию, правда теперь поле игры сменилось, а ставки выросли многократно.

– Итак, мастер… – начал Оболенский, вертя в руках фибулу. – Рассказывай. Кто ты такой на самом деле? И учти, я очень не люблю, когда мне лгут.

Друзья! Если вам понравилась эта история, то я буду счастлив вашим лайкам – ведь это говорит, что история про ювелира вам интересна. Моя мотивация прямо пропорциональна количеству лайков)

Глава 5

Сентябрь 1807 г.

Экипаж несся по улицам Петербурга, унося меня все дальше от грязного сарая Поликарпова. Вопрос Оболенского заставил нервничать. От моего ответа зависело многое. Любая сложная ложь была бы хрупкой. Человек вроде Оболенского мог проверить ее за пару недель. Значит, нужно было говорить правду. Но такую правду, которую он сможет и понять и принять.

Я сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями.

– Я подмастерье Григорий. И Поликарпов, к несчастью, действительно мой дядя. Все, что вы знаете – правда. Но это не вся правда.

Я помолчал, обдумывая дальнейший диалог.

– Я не знаю, как это объяснить. У меня нет за плечами тайных учителей. Поликарпов пытался учить меня своему ремеслу, но… это не то. Я смотрю на камень и понимаю, как он устроен. Где нужно резать, а где он даст трещину. Я беру в руки металл и чувствую его… усталость. Это не объяснить словами. Это как у хорошего стрелка чувство дистанции или у музыканта – абсолютный слух. Оно просто есть.

Я посмотрел на Оболенского. На улице моросил мелкий дождь. Цокот копыт успокаивал.

– Для меня это просто способ работать. Но для таких, как мой дядя, это – непонятно. А все, чего они не понимают, их злит. Он избивал меня не за ошибки, а за то, что у меня получалось лучше, чем у него. Я пытался скрывать это, работать хуже, чем могу… но это противно натуре любого мастера.

Оболенский слушал внимательно, его лицо было непроницаемым. Он отложил фибулу и пристально посмотрел на меня.

– Занятно, – протянул он. – Природный талант, значит. Самородок. Мой знакомый утверждает, что лучший алмаз – тот, в котором нет никаких внутренних изъянов и напряжений. А ты говоришь, что «чувствуешь» их. Так кто из вас прав, мастер «самородок»?

Это была ловушка. Проверка. Он «прощупывал» меня. Куда уж тебе против шестидесятипятилетнего мастера ювелирного дела?

– Знакомый прав, ваше сиятельство. Идеальный алмаз – чистый. Да вот идеальных алмазов почти не существует. Мой талант не в том, чтобы видеть пустоту. А в том, чтобы видеть дефект и знать, как превратить его в достоинство. Как обойти напряжение при огранке, чтобы камень не раскололся. Или как использовать его, чтобы усилить игру света. Любой дурак может испортить хороший материал. И только мастер может сделать шедевр из того, что другой выбросит.

Оболенский несколько секунд молчал, а потом уголки его губ дрогнули в подобии усмешки.

– Ты не только мастер, ты еще и философ. Посмотрим, чего стоит твоя философия на деле.

Экипаж остановился у роскошного особняка на Миллионной улице. Мы вошли не с парадного входа. Меня провели через задний двор во флигель. Там, на втором этаже, мне выделили две комнаты. Первая – небольшая, но чистая спальня с кроватью и умывальником. Вторая, смежная с ней, – бывшая кладовая, просторная и светлая, с большим окном.

– Здесь будешь жить, – сказал Оболенский. – А это, – он указал на кладовую, – будет твоя мастерская. Завтра пришлют людей, скажешь им, какой нужен верстак и инструменты. Любые, какие пожелаешь.

Я посмотрел на окно. На нем были кованые решетки. Красивые, с витым узором, но тем не менее – решетки.

– От воров, – перехватил мой взгляд князь. – Талант вроде твоего нужно беречь.

Выход из комнат был один, и у него, сменив друг друга, постоянно дежурили двое гвардейцев-денщиков.

Даже так? Охрана? Или тюремщики?

Я остался один и подошел к окну. Вид был на внутренний, мощеный двор. Решетки. Гвардеец у двери. Мне дали не мастерскую. Оболенский не посадил меня на цепь. Он построил вокруг меня дворец и назвал это заботой. Я больше не был рабом Поликарпова. Теперь я был активом князя Оболенского. И он определенно собирался получить свои дивиденды.

Я не чувствовал ни радости, ни благодарности.

Утро следующего дня началось с визита моего нового «благодетеля». Оболенский вошел без стука, одетый в роскошный домашний халат из персидского шелка. В руках он держал небольшой ларец из палисандра. Он небрежно поставил его на единственный стол в моей комнате и откинул крышку.

– Ну что, самородок, – лениво протянул он. – Пора посмотреть, чего стоит твой «дар» на самом деле.

Он выложил на стол три предмета, каждый на отдельном кусочке бархата.

– Это из моей коллекции. Вещицы с историей. Скажи мне, что ты о них думаешь. Только без банальностей, которые я могу услышать от любого ростовщика с Невского. Расскажи мне то, чего не видят другие. Расскажи, что видишь ты.

Я подошел к столу. Это он меня так экзаменует что ли?

А ведь верно. И продумал, подобрал соответствующие вещицы, с заранее расставленными ловушками. Я это понял мгновенно, едва взглянув на предложенные предметы. Он не верил мне до конца и решил проверить. От результатов этой экспертизы зависело, стану ли я для него ценным мастером или просто забавной игрушкой.

На бархате лежали: овальная камея из двухслойного сардоникса с профилем римского императора, потертый золотой дукат и массивный перстень с крупным, мутновато-зеленым изумрудом.

Опыт сработал мгновенно, еще до того, как я взял в руки лупу. Разум просканировал объекты, и то, что я увидел, заставило меня немного напрячься. Это было минное поле, а не проверка.

Камея. Изображение императора Августа. На первый взгляд – безупречная античная работа. Но я видел, что стиль резьбы лаврового венка и прически слегка, на уровне нюансов, отличался от резьбы самого профиля. Он был более… сухим, более академичным. Это была классическая «доработка» века эдак XVIII, когда придворные мастера «улучшали» античные оригиналы, чтобы они соответствовали вкусам эпохи рококо. Оболенский наверняка знал об этом. Он проверял, смогу ли я отличить руку римского гения от руки талантливого французского реставратора. Ошибка – и я буду выглядеть как поверхностный знаток.

Золотой дукат. Голландская чеканка, примерно XVII век. Потертый, со следами долгого хождения. Но что-то в нем было не так. Легкий, едва уловимый оттенок сплава, чуть более бледный, чем должен быть. И почти невидимые следы ручной доработки на гурте. Это была подделка. Правда не грубая фальшивка для обмана торговцев. Это была работа высочайшего класса, сделанная в ту же эпоху, возможно, для каких-то политических интриг. Искусствоведческая загадка. Оболенский хотел посмотреть, смогу ли я отличить подлинник от шедевра фальсификатора. Назвать его подлинным – провал. Назвать грубой подделкой – тоже провал.

А этот тип однозначно хитер. Нужно иметь это ввиду.

И, наконец, перстень с изумрудом. Испанская работа, явно XVI век. А вот это была самая коварная ловушка. Камень был крупным, хотя и мутным, полным внутренних включений – «jardin», как говорят ювелиры. Это было нормально для колумбийских изумрудов той эпохи. Но в одной его части я заметил подозрительно чистую, прозрачную область. Природа редко создает такие резкие контрасты. Мой опыт кричал, что это – трещина. Большая, опасная трещина, которую искусно заполнили подкрашенным маслом, чтобы скрыть. Классический, варварский метод «лечения» камней, который обманывал девять из десяти покупателей. Такое ощущение, будто Оболенский проверял мое знание грязных трюков рынка. Он хотел знать, кто я – наивный художник или циничный практик.

Я стоял перед столом. На меня смотрели три молчаливых сфинкса. Каждый из них задавал свой вопрос. Каждый требовал безупречно точного ответа. Любая ошибка, неверно сказанное слово, и мой «проклятый дар» будет объявлен выдумкой, а я – хитрым обманщиком. Оболенский, откинувшись в кресле, наблюдал за мной с ленивым любопытством. Он не торопил, наслаждался моментом.

Я сделал глубокий вдох. Нужно было дать правильные ответы, показать ему ход своей мысли, превратить этот экзамен в демонстрацию силы.

Я попросил денщика принести мне таз с чистой водой, кусок мыла и чистое полотенце. Сначала я тщательно вымыл руки, удаляя малейшие частицы пыли. Это была необходимость – любая грязь или жир с пальцев могли исказить тактильные ощущения. Оболенский наблюдал за моими приготовлениями с легкой усмешкой, откинувшись в кресле.

Первой я взял камею. Изображение императора Августа.

– Позвольте подойти к окну, ваше сиятельство? – спросил я. – Для такой работы нужен хороший свет.

– Изволь, – лениво махнул он рукой.

Я подошел к окну и поднес лупу к глазу.

Так… посмотрим на срез… Ага. Вот здесь, на шее и щеке, резец оставил мягкий, чуть «рваный» след. Поверхность матовая. Это работа бронзовым или твердосплавным медным инструментом по слегка нагретому камню, чтобы избежать сколов. Это Рим, без сомнений.

Я медленно повел лупой дальше, к прическе.

А вот здесь… что это? Линия жестче. Срез более чистый, гладкий, почти зеркальный. Так режет только хорошая, закаленная сталь. В Риме такой не было для этих целей. И сама полировка… Римляне полировали абразивами, оставляя под увеличением тончайшую сетку царапин. А здесь – «black polish», идеальный зеркальный блеск. Это уже Франция, XVIII век. Попался, голубчик. Я был прав относительно первоначального своего заключения.

– Камея подлинная, – сказал я, отрываясь от изучения. – Римская работа, первый век. Школа Диоскурида, очень высокого класса. – Я сделал паузу. – Но ее «поправляли».

Я повернул камею к князю и указал кончиком пинцета.

– Посмотрите на этот завиток в прическе. И на два листка в лавровом венке. Они вырезаны другим инструментом, стальным. И в другой манере. Более… сухо, более педантично. Думаю, в восемнадцатом веке камея была повреждена, и какой-то французский мастер решил ее «улучшить». Он был хорошим мастером, но не гением.

Я положил камею. Оболенский перестал улыбаться. В его глазах появился оценивающий интерес. Я попал в точку.

Вторым я взял дукат.

– Мне понадобятся аптекарские весы и стакан с водой, – сказал я денщику.

Тот удивился, посмотрел на своего хозяина и после его кивка удалился. Через десять минут все было на столе. Весы были примитивные, с заметной погрешностью, но для моих целей этого было достаточно. Не знаю где и как можно было их сейчас найти, а десять минут. Нужно будет походить по закромам Оболенского, авось найду что-то нужное себе в мастерскую.

Так, нужно сделать три замера и вывести среднее, чтобы минимизировать ошибку.

Я провел взвешивание. Сначала в воздухе, потом в воде. На грифельной доске, которую тоже принес денщик, я быстро провел расчеты.

Вес в воздухе – восемь с половиной грамм. Объем – ноль целых девять десятых кубического сантиметра. Плотность – семнадцать целых и восемь десятых. А у голландского дуката той эпохи должно быть восемнадцать с половиной. Не сходится. Сплав «грязный», слишком много серебра в лиге.

Я взял монету и поднес к лупе, изучая ребро.

А вот и главный прокол. Гуртильный станок оставляет идеально ровные, параллельные насечки. А здесь… вот он, виден легкий наклон резца в конце каждого штриха. И шаг немного «гуляет». Это ручная работа. Гениальная, но ручная.

– Это подделка, ваше сиятельство, – уверенно сказал я. – Но подделка старинная, сделанная в ту же эпоху, что и оригинал. Вероятно, в Антверпене, они славились такими работами. Сделана не для обмана простолюдинов, а для серьезных финансовых операций. Очень интересная вещь.

Я положил монету рядом с камеей. Оболенский не проронил ни слова. Вероятно он не ожидал такого подхода.

Наконец, я взял перстень. Самая коварная ловушка. Изумруд был мутным, полным включений, как и положено колумбийскому камню. Но эта его подозрительно чистая часть – сбивала с толку.

Природа не любит такой перфекционизм. Значит, здесь трещина.

Я поднес камень близко к глазам и резко выдохнул на него теплый воздух. И на мгновение, пока поверхность была затуманена, я увидел тончайшую, как паутинка, линию трещины, проявившуюся из-за разницы температур.

Есть. Теперь – чем ее скрыли?

– Ваше сиятельство, позвольте каплю спирта? – обратился я к Оболенскому.

Он удивленно кивнул и денщик принес требуемое. Я взял тонкую палочку, обмакнул ее в спирт и осторожно коснулся камня.

– Если я прав, мы сейчас увидим, как трещина наполнится спиртом и станет видимой. Но камень может слегка потускнеть. Рискнем?

– А давай, – азартно бросил князь.

Капля спирта растеклась по поверхности, и на несколько секунд трещина внутри камня стала видна невооруженным глазом.

– А теперь, – я поднес палец, смоченный спиртом, к носу, – запах. Едва уловимый, но он есть. Ноты хвои. Кедровое масло. Классический способ «лечения» изумрудов. Трещину заполнили подкрашенным маслом под давлением. Двойной обман – скрыли дефект и усилили цвет.

Я закончил. В комнате стало тихо. Я смотрел на Оболенского.

Ну, что Толя, вроде вскрыл все его ловушки.

Оболенский медленно поднялся с кресла. Подошел ко мне. И сделал то, чего я никак не ожидал. Он громко, от души расхохотался.

Смех Оболенского заполнил комнату. Это был громкий, искренний хохот человека. Он хлопнул себя по колену, и в его глазах плясали веселые черти.

– Дьявол! – выдохнул он, наконец, отсмеявшись. – Ты не гений, Григорий. Ты – дьявол! Ты видишь вещи, видишь их души, прошлое, всю их гнилую подноготную. Ученые со своими книжками… ростовщики со своими весами… они все слепцы рядом с тобой!

Его последние сомнения развеялись. Я видел это по тому, как изменился его взгляд. Исчезла настороженность экзаменатора, ушла холодная оценка. Появился блеск собственника, нашедшего уникальное сокровище. Он подошел ко мне и тяжело положил руку мне на плечо.

– Хорошо. С этого дня ты – мой личный мастер. Забудь о Поликарпове, забудь о своем прошлом. Твое прошлое началось сегодня. Здесь, – он обвел рукой комнату, – будет твоя мастерская. Сегодня пришлют лучших столяров и механиков. Ты получишь любой инструмент и материал, какой только пожелаешь. Шведскую сталь, африканскую слоновую кость, голландские алмазы, персидскую бирюзу – все, что можно купить за деньги, будет твоим.

Он сделал паузу, и его голос стал серьезнее.

– От тебя мне нужно только одно. Твои творения. И преданность. Ты будешь работать только на меня. Понял?

Я медленно наклонил голову, соглашаясь. Выбора у меня не было. Я это прекрасно понимал.

– Вот и славно, – удовлетворенно сказал он. – А теперь… – он прошелся по комнате, и в его движениях появилась энергия, – первая настоящая работа.

Он подошел к тяжелой, окованной железом конторке, которая стояла в углу, достал массивный ключ и открыл ее. Внутри оказался встроенный сейф.

Вот уж азартный человек. Оставил меня ночевать в домике, где был сейф. Оболенский явно немного не в себе. Или это во мне старческое брюзжание говорит?

Повозившись с замком, князь извлек оттуда небольшой, но, судя по его усилиям, очень тяжелый ларец из темного дуба. Он поставил его на стол с глухим стуком.

– Это – подарок, который я должен преподнести на день рождения очень важной особе. Вдовствующей императрице Марии Фёдоровне.

При этих словах у меня внутри все перевернулось. Вдовствующая императрица. Мать правящего государя. Женщина, обладавшая колоссальным влиянием при дворе, известная своим безупречным, очень строгим вкусом, меценатством и благочестием. Это была аристократка до мозга костей, вершина аристократии.

Я предполагал, что попадая в прошлое, могу встретить знаменитостей, что-то вроде Жуковского или Гётте, но императорская семья?

Оболенский откинул крышку ларца.

Я ожидал увидеть что угодно: уникальный бриллиант, старинную парюру, драгоценную камею. Но то, что я увидел, не было похоже ни на что. Внутри, на черном бархате, лежал огромный, почти с мой кулак, кусок необработанного уральского малахита. Не отполированный, не ограненный, а дикий, первозданный камень, каким его извлекли из недр земли. Его поверхность была покрыта сложным, причудливым узором из концентрических кругов и завитков темно– и светло-зеленого цвета. Рядом с этим зеленым гигантом была рассыпана горсть мелких, неграненых уральских алмазов-«стекляшек».

Я смотрел на это, ничего не понимая. Это было не сырье для шедевра. Это было сырье для пресс-папье.

– Императрица, – словно читая мои мысли, пояснил Оболенский, – не любит показную роскошь. Презент с бриллиантами размером с голубиное яйцо ее не впечатлит, а скорее, разозлит. Она – немка по рождению, ценит искусство и… символы. Из этого, – он указал на содержимое ларца, – ты должен создать нечто, что поразит ее. Не ценой, а идеей. Не блеском, а смыслом. Это должен быть подарок-послание.

Он закрыл ларец.

– Это твой пропуск в высший свет. Или твой приговор. Если ей понравится – перед тобой откроются все двери. Если нет… – он не договорил, но я и так все понял. Провал означал бы, что он, князь Оболенский, осрамился перед всей императорской семьей. И виноват в этом буду я. Его разочарование будет явно страшнее гнева Поликарпова. Вот только почему я? Неужели у него нет денег на именитого мастера? Или я чего-то не знаю. Нужно собрать больше информации.

– У тебя месяц, – закончил он.

Оболенский ушел, оставив меня наедине с ларцом. Я сел за стол и снова открыл его. Я смотрел на этот дикий, необработанный кусок камня и горсть мутных алмазов. Оболенский бросил меня в воду, где плавают самые большие акулы Империи. Он требовал от меня чуда.

Заказ для самой Императрицы… Провал – это конец. Я осторожно коснулся пальцем холодного, шероховатого малахита, вглядываясь в его причудливые, зеленые узоры. Моя судьба теперь зависит не от того, насколько хорошо я умею резать и полировать. Она зависит от того, какую историю я смогу в этом камне прочесть и рассказать. Историю, достойную ушей и глаз той, что стоит за троном.

Но прежде чем думать об истории, нужно было решить чисто техническую задачу. Малахит – камень невероятно красивый, правда мягкий и хрупкий. Работать с ним – все равно что оперировать на живом сердце. Одно неверное движение резца, неверный удар – и уникальный узор рассыплется на куски. А эти алмазы… мутные, с дефектами. Чтобы заставить их сиять, потребуется гениальность огранщика. Задача была почти невыполнимой. И именно поэтому она зажигала во мне азарт. Оболенский думал, что бросил мне вызов. Он даже не представлял, что дал мне именно то, о чем я мечтал: «идеальные» материалы и невыполнимую задачу. А я собирался превзойти его самые смелые ожидания.

Глава 6

Интерлюдия.

Александро-Невская лавра, сентябрь 1807 г.

– Ты пришел не за благословением, Петр.

Архимандрит Феофилакт отложил гусиное перо, которым выводил ровную строку в толстой книге учета пожертвований. Он аккуратно посыпал свежие чернила песком из тяжелой бронзовой песочницы, сдул лишнее и только тогда поднял свои пронзительные, не по-старчески ясные глаза на племянника. Воздух в его келье, казалось, давил на плечи князя Оболенского, хотя тот и предусмотрительно сменил свой блестящий гвардейский мундир на строгий темный сюртук.

– Почему сразу нет? – усмехнулся князь, стараясь выглядеть расслабленно в жестком кресле, обитом потрескавшейся кожей. – Может, душа моя скорбит о судьбах Отечества, и я ищу духовного наставления.

– Душа твоя, – ровно произнес Феофилакт, – скорбит о том, что тебя не пригласили на последний ужин к графу Ростопчину. Я правильно понимаю?

Оболенский поморщился. Дядя, как всегда, бил без промаха, его информаторы в свете работали не хуже, чем агенты тайной канцелярии.

– Это лишь симптом болезни, ваше высокопреподобие. Меня вытесняют. Старая гвардия – Кочубеи, Ростопчины, вся эта камарилья – шепчет вдовствующей императрице на ухо, что я вертопрах, картежник и вольтерьянец. Они мешают мне жить. Они никогда не пустят меня к настоящей власти, пока Мария Фёдоровна у них в кармане.

– А тебе нужна власть? – в голосе архимандрита не было ни осуждения, ни удивления, просто холодный интерес.

– Мне нужно место, которое я заслуживаю по праву рождения и ума, – жестко ответил князь. – Я не собираюсь всю жизнь водить эскадрон на парадах и проигрывать в карты родовые имения. После Тильзита все изменилось. Государь слушает то одних, то этих стариков с их рассказами о временах Екатерины. А страна катится в пропасть. И я хочу быть у руля, когда придет время поворачивать. А для этого нужно влияние. А влияние сейчас – это уши и сердце Марии Фёдоровны.

Феофилакт медленно поднялся. Он подошел к узкому, похожему на бойницу, окну, выходящему на монастырское кладбище, где под серым сентябрьским небом темнели кресты и надгробия.

– Амбиции, Петр… Здесь, – он кивнул в сторону кладбища, – лежат те, чьи амбиции были не меньше твоих. И Суворов, и Разумовский. Но в вечности имеет значение не то, сколько ужинов ты посетил, а то, что ты оставил после себя. Ты уверен, что твоя игра стоит свеч?

– Более чем, – Оболенский тоже поднялся. – И я, кажется, нашел ключ, который откроет мне нужную дверь. Но… – он запнулся, – я не до конца понимаю, из чего сделан этот ключ. И это меня беспокоит.

Он вернулся к столу, ожидая, что дядя последует его примеру. Но Феофилакт остался у окна, глядя на могилы.

– Так ты пришел не за советом. Ты пришел за чем-то большим, – констатировал он. – Рассказывай. Что за новую рискованную игру ты затеял? Что за «ключ» ты нашел в своей сточной канаве?

– Это не ключ, дядя. Это человек, – Оболенский снова сел в кресло. – Мальчишка. Подмастерье у какого-то пьяницы-ремесленника на окраине. Сирота, лет пятнадцати-шестнадцати на вид. Я наткнулся на него случайно, и то, что я увидел, не укладывается в голове.

Феофилакт с иронией изогнул тонкую бровь.

– Петр, ты всегда был падок на красивые фокусы. Уверен, мальчишка показал тебе какую-нибудь безделушку, а твое воображение дорисовало остальное.

– Он починил старую фибулу, – ответил Оболенский. – Я показал ее Дювалю. Жан-Пьер сначала посмеялся, а потом полчаса рассматривал ее в лупу и сказал, что механика застежки и работа с чернью – это уровень лучших парижских мастеров. Но стиль… он назвал его «математическим».

– Один удачный раз бывает и у слепой курицы, – заметил архимандрит, перебирая четки. – Возможно, он просто повторял то, чему его научили.

– Научили? – в голосе князя прозвучало раздражение. – Я подсунул ему три ловушки, которые и Дюваль бы не сразу разглядел. Реставрированную камею, старинный фальшивый дукат и «леченый» изумруд. Он вскрыл все три. Не как оценщик, который сравнивает с образцами. А как лекарь, который знает хворь. Он назвал мне точные технологии, которые использовали двести лет назад, чтобы скрыть дефекты. Он говорил о плотности сплавов, о следах стального резца на камне… Откуда у мальчишки из сарая такие познания?

Феофилакт на мгновение замер.

– А ты не думал, племянник, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой? – его голос стал вкрадчивым. – Возможно, этот мальчик – просто гениальный мошенник. Узнал о твоей страсти к диковинкам, разузнал про твою коллекцию, подготовился и разыграл перед тобой спектакль. Откуда ты знаешь, что он не подослан твоими врагами, чтобы втереться к тебе в доверие?

Оболенский помрачнел. Эта мысль, конечно, приходила ему в голову.

– Я тоже об этом думал. Но дело не в этом. Меня пугает другое. Его знания… они не просто обширны. Они… Он мыслит как… – князь подыскивал слово, – как ученый из Академии. И его поведение… В нем нет ни капли страха. Ни грамма раболепия. Он смотрит прямо, говорит веско, словно за его спиной десяток прочитанных университетов.

Князь встал и прошелся по келье, чувствуя, как его снова охватывает то беспокойство, что заставило его приехать сюда.

– Я боюсь не того, что он меня обманет, дядя. Я боюсь, что я нашел оружие, которым не смогу управлять. Я должен привязать его к себе. А для этого мне нужно знать его главную слабость. А я ее не вижу. Кроме того, что он беден.

Он замолчал, остановившись перед своим дядей.

– Вот в чем моя игра. Я нашел свой «ключ» к сердцу Императрицы. Уникальный мастер, который создаст для нее шедевр. Я почему-то верю в это. Но я не понимаю, что это за ключ. Гений? Авантюрист? Или что-то еще?

Феофилакт долго молчал.

– А зачем тебе эта темная лошадка? – спросил он наконец. – Есть же Дюваль. Признанный мэтр, его имя – уже рекомендация.

– Вот именно поэтому, – ответил Оболенский. – Дюваль – звезда. Он независим. Он капризен. Его слава – это его слава. А этот мальчик… он полностью зависит от меня. Он – мой личный инструмент. Его гений будет служить моим целям, а не только своему кошельку. Я создам ему имя. И он будет обязан этим именем мне. Но чтобы правильно использовать инструмент, я должен понимать, как он устроен. И чего от него ждать.

Архимандрит Феофилакт слушал племянника, его тонкие пальцы мерно перебирали черные костяшки четок. Его лицо оставалось бесстрастным. Он не спешил с выводами. Он, как искусный следователь, начал поочередно выдвигать и отбрасывать версии, наблюдая за реакцией князя.

– Возможно, все просто, Петр, – сказал он наконец. – Ты ищешь тайну там, где ее нет. Мальчик мог быть незаконнорожденным сыном какого-нибудь опального иностранного мастера. Француза, бежавшего от революции, или немца-инженера. Тот мог тайно обучать его, передавая свои секреты, а потом умер. А мальчик теперь просто скрывает свое происхождение, чтобы не навлечь на себя гнев властей.

Оболенский покачал головой.

– Я проверял. Первым делом. Поднял церковные книги. Родители – простые петербургские мещане, умерли от оспы пять лет назад. Поликарпов, этот пьяница, – действительно его троюродный дядя, последний из родни. Нет там никаких иностранцев. Легенда красивая, но не сходится.

Феофилакт кивнул.

– Хорошо. Тогда второе. Талант, Петр, бывает и от Бога. Истинный гений, самородок, какими испокон веку славилась земля русская. Вспомни Ломоносова. Тоже ведь из простых мужиков, из холодных морей пришел. А стал первым нашим университетом.

– Ломоносов учился! – в голосе князя прозвучало раздражение. – Он грыз гранит науки годами. В Москве, в Марбурге, во Фрайберге! Он впитывал знания, которые уже существовали в мире. А этот… Это не талант, дядя. Это знание. Готовое знание, которого в России 1807 года быть не может.

Князь вскочил и снова заходил по келье.

– Я дал ему задание обустроить мастерскую. Так он принес мне проект. Откуда⁈ Откуда у семнадцатилетнего сироты, выросшего в сарае, знания инженера и архитектора?

Он остановился и посмотрел на дядю. В его голосе звучала плохо скрываемая тревога.

Феофилакт перестал перебирать четки. Он сложил руки на коленях и посмотрел на племянника долгим, тяжелым взглядом.

– Знание, Петр, бывает разным, – его голос стал тихим. – Бывает знание, что возвышает душу и служит Богу. А бывает знание безблагодатное. Холодное, механистическое, лишенное нравственного основания. Знание, которое дает человеку силу, но иссушает его душу. Ты говоришь, в нем нет страха раба. А есть ли в нем страх Божий? Есть ли в нем сострадание? Или только холодный расчет? Вот что опасно. Гений без души – это не дар. Это чудовище.

В келье стало тихо. Оболенский нахмурился. Он, гвардеец и вольтерьянец, никогда всерьез не думал о таких вещах. Но слова дяди, произнесенные здесь, в сердце православия, звучали зловеще.

– Ты думаешь… – начал он, но осекся.

– Я ничего не думаю. – Ответил архимандрит. – Сверходаренный юноша, чьи знания не имеют объяснения. Чье поведение не соответствует его статусу. Который появляется из ниоткуда в смутное для страны время… Это заставляет задуматься. Что ты намерен делать с ним дальше?

Оболенский вернулся в кресло. Он чувствовал, что теряет контроль над ситуацией.

– Я дал ему финальную проверку. Заказ. Подарок для вдовствующей императрицы. Из огромного куска уральского малахита и россыпи мелких, дешевых алмазов.

– Зачем? Ты ведь и так уже убедился в его мастерстве, – спросил Феофилакт.

– Я проверил его как мастера, – ответил князь. – Теперь я хочу проверить его как гения. Одно дело – вскрыть обман. Другое – создать вещь, которая тронет сердце самой искушенной и строгой женщины в Империи. Если он сможет это, значит, он управляет не только металлом, но и человеческими душами. И вот тогда он действительно станет моим главным оружием. А если нет… – князь махнул рукой, – значит, он просто гениальный механик, которому нельзя доверять деликатные поручения. Отправлю его в одно из своих дальних имений. С глаз долой.