Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Мещанин… Мещанин? В смысле? Звягинцев, ты гений механики и полный кретин в юриспруденции этого века. Строил планы, рисовал чертежи своей «империи», не удосужившись прочитать простейший свод законов! Думал, достаточно купить здание, как в двадцать первом веке, где любой мог зарегистрировать ООО за полчаса? Наивный дурак. Уже видел в мечтах вывеску со своим именем, а по факту – не имел права даже нанять подмастерье без разрешения какого-нибудь вшивого цехового старосты.

Холодный пот прошиб мгновенно. Оболенский. Он-то, в отличие от меня, все это прекрасно знал. С улыбкой наблюдал, как я вкладываю все деньги в этот «сарай на Невском». Ждал. Ждал, когда я, как слепой щенок, уткнусь в стену уставов и регламентов, чтобы явиться спасителем. Моим «благодетелем». Решил бы все проблемы «одним звонком», накинув на меня новую, уже неразрывную цепь долговых и моральных обязательств. Хитер, чертяка. Расставлял капканы на годы вперед.

Погруженный в свои мысли, Александр нахмурился. Теперь он смотрел на меня, но видел уже бюрократическую помеху на пути к своей гильоширной машине. Подняв руку, он щелкнул пальцами, и из-за портьеры бесшумно выскользнул секретарь.

– Подготовить указ, – диктовал Александр, и его слова падали в тишину, как удары молота, кующего мою новую судьбу. – «Именным Высочайшим повелением, ввиду особых заслуг перед отечественной промышленностью, мещанину Григорию…»

Александр запнулся, и впервые за весь разговор в его взгляде появился простой человеческий вопрос.

– Григорию… как по батюшке, мастер?

Отчество. Простое слово, которого у меня не было. Пантелей… Всплыло из глубин Гришкиной памяти. Имя, которое дядька иногда поминал в пьяном угаре.

– Сирота я, Ваше Императорское Величество, – выдохнул я. – Смутно помню только, что отца Пантелеем звали.

– Итак, мещанину Григорию Пантелеевичу даруется право на ведение мануфактурной и торговой деятельности по первому купеческому разряду. Без уплаты гильдейских взносов сроком на десять лет.

Да уж… Десять лет налоговых каникул под личным патронажем царя. Не указ – инверсия. Переворот всей социальной пирамиды, совершенный ради одного человека.

– А также, – добавил император, – выдать ему личный патент на звание «Мастера точной механики и ювелирных искусств». Оный патент дает все права и привилегии, минуя цеховые уставы и регламенты. Отныне он подчиняется непосредственно Кабинету Его Величества.

Пока секретарь скрипел пером, я осознавал, что больше не мещанин, не ремесленник. Я стал явлением. Отдельным, уникальным статусом, выведенным за рамки всех правил.

Мария Фёдоровна наблюдала за этой сценой, не выказывая эмоций.

– А расходы, понесенные князем Оболенским на содействие таланту, – добавила она, ее голос сочился медом, – несомненно, будут учтены при рассмотрении его прошения о следующем чине.

Какая женщина. Откупилась от Оболенского его же собственной валютой – тщеславием. И этим тонким жестом окончательно разорвала нить, связывавшую меня с князем.

Секретарь подал бумагу на подпись. Александр взял перо, обмакнул его в мою чернильницу и поставил размашистый, летящий росчерк.

Все.

Мне даровали свободу, которую, как оказалось, никто и не отнимал.

Мне даровали право быть собой и строить свою империю, не оглядываясь на цеховых старост и княжеские капризы.

Когда за спиной закрылась тяжелая дверь, отсекая мир абсолютной власти, я застыл. Ноги стали чужими, ватными, а шум приемной отдалился, превратившись в гул прибоя. В руках – два мешка с золотом. Не верилось. Все? Вот так просто? Один указ – и ты уже не безродный мещанин, а… кто? Григорий Пантелеевич. Мастер точной механики. Захотелось рассмеяться. Идиотская, нелепая, прекрасная жизнь.

Во взгляде пожилого камердинера в ливрее с золотым шитьем, который вручил мне кошели, больше не было безразличия. Он смотрел на явление, которое еще предстоит классифицировать, и поклонился уже по-настоящему.

– Экипаж для вас подан, господин мастер.

«Господин мастер». Не «мастер Григорий». Статус определяется не тем, что написано в указе, а тем, как к тебе обращается лакей в Гатчинском дворце.

На крыльце меня ждал Гаврила. Его каменное лицо было все так же непроницаемо. Взгляд его скользнул с меня на подъехавший наемный экипаж, и в каменном лице впервые проступил вопрос.

– Едем домой, – сказал я. Простое слово «домой» прозвучало странно и непривычно.

Едва карета тронулась, спина выпрямилась сама собой. Раньше я сидел, вжав голову в плечи, – привычка, оставшаяся от Поликарпова и не исчезнувшая даже рядом с Оболенским. Сейчас плечи расправились. Впервые за все это время я чувствовал, что занимаю свое место. Не украденное, не подаренное – свое.

Всю дорогу до Петербурга я молчал, перебирая холодные, тяжелые монеты. Каждая из них была отчеканена из бессонных ночей и чистого, дистиллированного упрямства.

У строительных лесов на Невском экипаж остановился. Выйдя на мостовую, я полной грудью вдохнул сырой, пахнущий пылью воздух столицы. Мой воздух.

Едва я вошел, стук молотков и визг пил стихли. Рабочие замерли, глядя то на меня, то на два тяжелых кошеля в моих руках.

Не говоря ни слова, я прошел мимо них, вверх по скрипучей лестнице. В заваленной счетами конторе Варвара Павловна подняла на меня уставшие серые глаза.

– Мастер…

– Отдыхайте, Варвара Павловна, – сказал я, удивляясь спокойной силе в собственном голосе.

Подойдя к столу, я с глухим стуком опустил перед ней оба кошеля.

– На сегодня работа окончена. Для всех.

Она переводила взгляд с золота на меня, не понимая.

– Но… счета, подрядчики…

– Подрядчики подождут до завтра, – отрезал я. – А сегодня мы празднуем. Прохор!

Мальчишка, дремавший в углу, вскочил.

– Сбегай в лучший трактир. Закуски, пирогов, вина. И не мелочись. – Я взял с горы золота одну монету и бросил ему. – Господа, – повернулся я к гвардейцам, застывшим в дверях, – проследите, чтобы его не обсчитали.

Шок. Но это жест свободного человека, который может позволить себе такое.

Когда Прошка вернулся с целой процессией трактирных слуг, мы накрыли стол прямо на широких досках верстака. Я разлил вино в глиняные кружки.

– За наш новый дом.

И мы выпили. Варвара Павловна, отпив глоток, впервые за все время улыбнулась – робко, неуверенно, по-настоящему.

И тут из-за ее юбки выглянула маленькая рыжая головка. Дочь Варвары – Катенька. Она смотрела на меня своими серьезными серыми глазами. В руке был зажат кусочек угля, а на обрезке доски рядом нацарапаны неуклюжие, но удивительно живые фигурки лошадей.

Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.

– Красиво рисуешь.

Она просто кивнула и протянула мне доску.

Глядя на эти наивные каракули, я вдруг ощутил острую пустоту. В прошлой жизни у меня был огромный дом, где никто не ждал. Внуки – в другой стране. Единственным ребенком была работа.

Я получил все, о чем только мог мечтать. Но лишь сейчас, глядя на эту маленькую девочку с угольком в руке, я осознал, что моя настоящая работа только начинается. Построить мастерскую – это просто. Гораздо сложнее – построить дом. А еще сложнее – научиться в нем жить.

Глава 25

Неделя пролетела, оставив привкус известковой пыли на зубах и холодное, тяжелое чувство собственника. Я перестал просыпаться от каждого скрипа на лестнице – теперь я сам был этим скрипом, стуком, рокотом, нервным центром огромного, строящегося организма на Невском. Воздух здесь был сотканным из запахов свежей смолы, которой конопатили щели, кисловатого духа тлеющих углей в жаровнях и долетавшего из соседнего трактира аромата щей. Ко мне теперь обращались не «мастер», а «Григорий Пантелеевич», и это узаконенное царем отчество прилипло, стало частью меня.

Утро началось с очередного штурма. В мою временную контору, где пахло стружкой и остывшим чаем, без стука ввалился подрядчик. Его борода торчала во все стороны, а лицо налилось кровью так, что казалось черным пятном на багровом фоне. С грохотом он шлепнул на мой стол очередную бумагу.

– Не укладываемся, Григорий Пантелеевич! – пробасил он, тыча в бумагу мозолистым пальцем. – Лес-от ноне дорог, а гвоздь аглицкий и вовсе на вес золота! Надобно еще деньжат подкинуть, иначе встанем!

Пару недель назад я бы вспотел, судорожно пересчитывая остатки в кошеле. Сейчас – лишь поднял бровь. Господи, я превращаюсь в прожженного дельца. Торгуюсь за каждый гвоздь, угрожаю неустойками… Звягинцев, ты ли это? Тот, кто оперировал миллионами, не задумываясь, а теперь готов удавиться за лишний алтын. Эта стройка высасывала и деньги, и душу.

– Варвара Павловна! – позвал я свою помощницу.

Она бесшумно вошла с неизменной конторской книгой в руках. При ее появлении подрядчик как-то сдулся, втянул голову в плечи.

– Покажите нашему уважаемому подрядчику расчеты по рыночной цене на псковский лес, – сказал я, не глядя на него. – И напомните ему, что по договору мы используем тульский гвоздь, а не английский. А также, что за каждую попытку вписать в смету «непредвиденные расходы» я буду вычитать неустойку. Двойную.

Варвара Павловна молча открыла книгу на нужной странице. Мужичок побагровел, засопел, схватил свою бумажку и вылетел из конторы, бормоча проклятия. Она была моим щитом, броней от этого мира липких рук и жадных глаз. Откуда в этой хрупкой женщине столько стали? Она воевала с этим сбродом лучше любого гвардейского офицера. Без нее я бы уже давно пошел по миру.

– Благодарю, Варвара Павловна, – сказал я, когда дверь за подрядчиком захлопнулась. – Присядьте. Есть дело.

Она присела на краешек грубо сколоченного стула – собранная вся.

– Дом, – начал я. – Я достаточно пожил на стройке. Пора обзаводиться своим углом.

В ее глазах мелькнул интерес.

– Список пожеланий у меня готов. Запишите.

Она приготовила перо.

– Первое – уединенность. Не дворец с окнами на проспект, а особняк, скрытый от любопытных глаз. Высокий каменный забор, свой сад – чтобы никто не мог заглянуть через плечо, когда я работаю над… особыми заказами.

И когда начну собирать гильоширную машину, – мысленно добавил я. – И испытывать другие, еще более опасные игрушки.

– Второе – пространство. Не просто дом, а усадьба в черте города. Нужен большой, глухой хозяйственный двор. Там со временем можно будет построить… возможно, небольшую литейную.

И тир, – добавил я про себя, – закрытый тир, шагов на пятьсот, где можно будет пристреливать оружие, не привлекая внимания.

– И третье, самое сложное. Расположение. Адмиралтейская часть. Галерная, Английская набережная, может, Конногвардейский.

Она удивленно подняла на меня глаза – требование было почти невыполнимым.

– Варвара Павловна, поймите, – сказал я, опережая ее вопрос. – К нам будет заезжать не купец с Апраксина двора. К нам приедет карета графа. И если он увидит, что мой дом стоит рядом с какой-нибудь вонючей живодерней, он уже будет не в духе, а это плохо. Мы продаем не просто камни. Мы продаем мечту. А мечта не может жить на задворках.

Откинувшись на спинку стула, я позволил мыслям течь свободно, уже видя этот будущий дом, свою крепость. А еще я видел торговый зал на первом этаже этого здания. Темный, почти черный мореный дуб. Тяжелый бархат драпировок, поглощающий звук. Никакой суеты. А звук? В зале не должно быть мертвой тишины. Музыка. Шарманка? Боже упаси, это для уличных представлений. Может, механический орган? Или музыкальная шкатулка, но огромная, размером с комод, чтобы играла не писклявую польку, а что-то серьезное… Моцарта, Гайдна. Цена – наверняка целое состояние, зато именно такие детали и отличают лавку от Дома.

– Я понимаю, что задача почти невыполнима, – вырвал я себя из грез. – Но вы справитесь. Я в вас верю.

Она ничего не ответила, просто плотнее сжала губы и склонилась над книгой. Для нее это был акт высшего доверия. И я знал, что она разобьется в лепешку, но найдет то, что я прошу. Или докажет, что этого не существует.

Три дня я не поднимал головы от чертежей гильоширной машины, пытаясь на бумаге укротить этого механического зверя. Реальность за пределами конторы существовала лишь в виде коротких, четких докладов Варвары Павловны. Но на четвертый день она вошла без бумаг, держа в руках туго свернутый свиток.

За окном надсадно кричали артельщики, тянущие на второй этаж дубовую балку: «Да-а-а-а-а-а-а, пошла-а-а!». Этот звук реального, тяжелого труда служил ироничным фоном для нашего разговора о покупке аристократического особняка.

Молча развернув на моем столе карту Адмиралтейской части, Варвара Павловна придавила углы предметами со стола.

– Я обошла всех стряпчих, – в ее голосе слышалась усталость. – Результат перед вами.

Ее тонкий палец безжалостно провел линию по карте.

– Английская набережная: дворец графа Лаваля, особняк Мятлевых… Галерная: владения Юсуповых, дворец Бобринских… Григорий Пантелеевич, в этом квартале дома не продают. Их проигрывают в карты, отдают за долги или получают в наследство. Но не продают чужакам. Никогда.

Глядя на эту карту с аккуратно выведенными названиями, я видел, как моя мечта ломается. Подойдя к окну, я смотрел на шумевший внизу Невский: проносились кареты, спешили по делам люди. Вот он, этот мир – совсем рядом, за стеклом, но непроницаемый, как алмаз. Я умел резать камни, однако был бессилен перед этой невидимой стеной между сословиями. Все тот же Гришка из сарая, только в чистом сюртуке.

– Хорошо, – выдохнул я, возвращаясь к столу. – Что у нас есть на Песках? Или в Коломне?

Я уже готов был сдаться, согласиться на компромисс, и моя крепость на глазах превращалась в скромный домик на окраине.

Но Варвара Павловна не сворачивала карту. Она молчала. Ее пальцы бессознательно теребили простой медный крестик, выглядывавший из-под воротника темного платья. Этот нервный, почти суеверный жест выдавал напряжение.

– Есть один вариант, – произнесла она наконец, и голос ее стал тише. – Последний. Очень… странный.

Я поднял на нее глаза.

Ее палец вернулся на карту, замер на одном из особняков на Галерной.

– Вот. Дом номер шестнадцать. Каменный, в два этажа, с мезонином. За ним – огромный, заросший сад, который выходит прямо к каналу. И глухой двор. Он идеально подходит под все ваши требования. И его продают.

– Кто? Кто-то из разорившихся?

– В том-то и дело, что нет, – она посмотрела на меня в упор. – Официально дом принадлежит полковнику Давыдову. Герою последней кампании. Но продает его… его молодая жена. Француженка.

Я нахмурился. История становилась все более запутанной.

– Какая-то темная история. Зачем это все?

– Никто не знает, – пожала плечами Варвара Павловна. – Говорят, продает срочно и за бесценок. Но…

Она замолчала, ее пальцы снова сжали крестик.

– Есть одно условие. Она наотрез отказывается иметь дело с поверенными. Требует личной встречи с покупателем. И оставляет за собой право отказать без объяснения причин.

Сделав еще одну паузу, она произнесла следующие слова как диагноз:

– Мне доподлинно известно, что она уже выставила за дверь троих богатейших купцов. Они предлагали тройную цену. Она просто посмотрела на них и велела указать на дверь. Похоже, Григорий Пантелеевич, она не продает дом. Она выбирает покупателя по каким-то своим соображениям.

Мутно как-то. Спешка и низкая цена? Значит, нужны быстрые деньги, которые не оставят следов. Отказ поверенным? Значит, ищет конфиденциальность, возможно, сообщника, который будет молчать. Отказ купцам? Дело не в деньгах. Ей нужен человек определенного типа: не выскочка, но и не аристократ, чтобы не пошли слухи. Она ищет кого-то нового. Кого-то вроде меня – человека с деньгами и статусом, но без корней в этом обществе.

Здравый смысл кричал: беги от такой истории как от чумы. Но я почувствовал укол чистого, профессионального любопытства.

– Договоритесь о встрече, Варвара Павловна, – сказал я абсолютно спокойным голосом. – Я хочу взглянуть в глаза этой загадочной даме.

Она махнула головой, но я заметил в ее взгляде тень беспокойства. Она понимала, что я собираюсь сунуть голову в осиное гнездо.

Взяв с верстака необработанный кусок горного хрусталя, я ощутил, как его холодные, острые грани приятно колют ладонь.

– Прежде чем я туда пойду, Варвара Павловна, мне нужно знать больше, – сказал я, вертя в пальцах камень. – Голых фактов недостаточно. Прохор!

Мальчишка, дремавший в углу, вскочил. Он все время спит где ни попадя.

– Бросай все дела. Мне нужно, чтобы ты стал тенью дома номер шестнадцать по Галерной.

Подойдя к нему и опустившись на корточки, я посмотрел ему прямо в глаза.

– Мне нужны сплетни. Что говорят слуги, кучера, торговки у ворот? Кто к этой даме ходит? Чего боится ее горничная? – палец нащупал скрытую трещину в кристалле. – Возвращайся, когда будешь знать больше, чем ее собственный дворецкий. Понял?

В глазах Прошки вспыхнул интерес. Он кивнул с такой серьезностью, словно я отправлял его шпионом во вражеский стан.

– Все пронюхаю, Григорий Пантелеич! – и вылетел из конторы.

– Вы втягиваете мальчика в опасные игры, – тихо произнесла Варвара Павловна.

– Я учу его жизни, – хмыкнул я. – В нашем мире умение слушать за замочной скважиной ценится не меньше, чем умение читать. Договоритесь о встрече. Послезавтра. К полудню.

Два дня я работал как одержимый, но мысли постоянно возвращались к дому на Галерной.

Я выводил зубец шестерни, а в голове шла отладка. Спешка и низкая цена – явный признак скрытого дефекта, трещины, которую пытаются сбыть вместе со всем изделием.

Прошка вернулся поздно вечером на следующий день. Грязный, взъерошенный, он ввалился в контору и залпом осушил кружку кваса.

– Барин… – выдохнул он. – Там такое творится! Дворецкий-француз – фальшивый! Сапоги стоптанные, манжеты потертые, только вид делает! А горничная все время плачет, шепчет по-своему: «Куда мы поедем?». Они бежать собрались!

Понизив голос до шепота, он выпалил главное:

– И карета к ней по ночам приезжает! Без гербов! Но на дверце царапина хитрая, как змейка. Я точно такую же на карете вашего князя Оболенского видел!

Оболенский. Он-то откуда там взялся?

Так вот кто главный акционер этого «стартапа». И какую роль в его бизнес-плане отводят мне? Зицпредседателя? Ширмы, за которой он будет проворачивать свои дела? Ну уж нет, князь. В такие игры я и сам играть умею. Хотя откуда ему знать, что именно я собираюсь купить этот дом? Может Варвара наплела? Мог Петр Оболенский подсунуть мне в управляющую девушку? Да нет, что-то я на ровном месте придумываю сложности. Не стоит приписывать слишком много тому, чего нет. Варвара – не сообщник Оболенского.

– Хорошо, Прохор, – сказал я. – Ты молодец. Получишь награду к оплате. Теперь иди спать.

Когда он ушел, мозги начали оценивать риски. Что это? Любовная интрига? Или что-то более серьезное?

Отступать не имело смысла. Этот дом был мне нужен. А интриги… что ж, они лишь усложняли задачу, но не отменяли ее.

Утром меня разбудил привычный грохот стройки и крики артельщиков.

Около десяти часов, когда я как раз сверял смету на кровельное железо, в контору вошла Варвара Павловна. За ней, переминаясь с ноги на ногу, стоял лакей в ливрее, явно не принадлежавшей ни одному из известных мне домов. Ливрея была скромной, темно-зеленой, без шитья, сидела безупречно.

– Григорий Пантелеевич, – в голосе Варвары Павловны звучали стальные нотки, – посланник от мадам Давыдовой.

Лакей шагнул вперед и, не кланяясь, но и не выказывая пренебрежения, протянул мне сложенный вдвое листок плотной французской бумаги, запечатанный каплей черного воска без оттиска. Анонимная печать. Еще одна деталь в копилку.

Я вскрыл послание. Тонкие, летящие строки, написанные женской рукой, гласили предельно коротко: «Мадам Давыдова будет иметь удовольствие принять Вас сегодня в полдень для осмотра дома. Прошу быть точным». Ни подписи, ни комплиментов. Не приглашение, а вызов на дуэль.

– Передайте мадам, что я буду, – сказал я лакею, возвращая ему пустой взгляд. Он кивнул и удалился.

– Вы уверены? – озабоченно спросила Варвара Павловна. – Все это похоже на ловушку.

– Не беспокойтесь за меня, – ответил я. – В худшем случае я просто вернусь сюда.

Оставшиеся два часа я посвятил подготовке.

Первым делом – внешний вид. Я отмел мысль о щегольском фраке. Пытаться выглядеть аристократом – значит заранее признать свое поражение, выставить себя нуворишем, отчаянно рвущимся в высший свет. Моим оружием должна была стать моя сущность.

Я выбрал строгий сюртук из лучшего английского сукна – темно-серого, почти мышиного цвета. Идеальный крой, ни одной лишней складки. Белоснежная рубашка с жестким воротничком. Куплены специально для этого случая. Сапоги, начищенные до зеркального блеска, но без щегольских кисточек. Все это говорило не о праздности, а о деле. О точности. О капитале, вложенном в качество. Этот костюм был моим рабочим инструментом, таким же, как штихель или микрометр. Он не кричал о богатстве – он его констатировал.

Пока Гаврила запрягал лучшую пролетку, я вернулся в свою каморку. На верстаке, среди чертежей и инструментов, лежала моя старая лупа. Я повертел ее в руках. В этом мире камней и металлов она была моим скипетром и державой. Моим пропуском туда, где слова теряют цену, а значение имеет истинная природа вещей. Я сунул ее во внутренний карман сюртука – как талисман, напоминание о том, кто я есть на самом деле: эксперт. Человек, способный отличить настоящий алмаз от стекляшки, а чистый замысел – от интриги с двойным дном.

Всю дорогу до Галерной я прокручивал в голове предстоящий разговор, калибруя каждое возможное слово и жест. Моя задача – заинтересовать ее как единственный подходящий инструмент для решения ее, пока неизвестной мне, проблемы. Я не проситель, который пришел покупать дом. Я – специалист, прибывший для оценки сложного и, возможно, дефектного актива. И именно я, а не она, буду принимать окончательное решение. Еще и этот Оболенский…

Экипаж свернул с шумного Невского в тихие улицы Адмиралтейской части. Стук копыт по брусчатке стал глуше, словно мы въехали в другой акустический мир. Здесь не было криков разносчиков и грохота ломовых телег. Тоько редкий перестук подков дорогих рысаков да шелест платьев на широких тротуарах. Воздух стал другим – влажным, пахнущим близкой водой каналов. Я ехал по вражеской территории, каждый фасад и герб над воротами смотрели на меня с надменным безразличием. Они были здесь всегда. А я – пришлый. Чужой.

– Приехали, барин, – ипроизнес Гаврила.

Экипаж остановился перед строгим фасадом из темного гранита. Плиты были отполированы до такой степени, что в них мутно, как в темной воде, отражался серый питерский небосвод.

Дверь открыл дворецкий: высокий, седой француз с глазами, полными безнадежного смирения человека, который уже похоронил и своего хозяина, и самого себя. Фрак был безупречен, однако локти лоснились от времени. Прошка был прав – декорация.

– Месье Григорий? – сухо позвал он. – Мадам ожидает вас. Прошу.

Меня повели через анфиладу комнат. Пронизывающий, склеповский холод от мраморных плит пробирал даже сквозь толстые подошвы сапог. Пахло ароматом увядших фиалок. На ходу я сканировал пространство. Стены – в три кирпича. Идеальная звукоизоляция, можно хоть кузницу ставить. Потолки – четыре метра. Окна гостиной выходят на север… Господи, да это не гостиная, а готовая геммологическая лаборатория! Кто бы ни строил этот дом, он думал о деле, а не о балах. Или о тайнах.

Меня провели в безжизненную гостиную. На стенах остались светлые прямоугольники от снятых картин. Уцелели лишь несколько акварелей с видами Парижа. Ностальгия? Или намек на пункт назначения? Часть мебели была укрыта белыми саванами чехлов, а в огромном мраморном камине не было огня. Взгляд выцепил крошечную деталь на каминной полке – забытую мужскую перчатку из тонкой кожи. Забыта или оставлена намеренно, как символ того, что хозяин еще может вернуться?

Дворецкий указал на кресло и бесшумно удалился. Я, проигнорировал приглашение и подошел к окну, выходившему в заросший, одичавший сад.

Скрипнула дверь в глубине анфилады. Я обернулся.

Из полумрака в полосу света вышла женщина. Силуэт, походка, чуть склоненная голова – что-то смутно знакомое, как мелодия из сна.

Она остановилась в нескольких шагах.

И мир остановился.

Сердце споткнулось, пропустило удар и забилось где-то в горле, бешено, как пойманная птица. Не может быть.

Только одна женщина в мире почему-то вызывала во мне такую бурю.

Аглая де Грамон.

Глава 26

Сердце споткнулось и заколотилось о ребра так, что глухой стук, казалось, разносился по всей мертвой гостиной. Ладони мгновенно взмокли. Аглая де Грамон. В голове – ни единой мысли, лишь мальчишеское «не может быть». Тело, в очередной раз предав, напряглось, готовое то ли к бегству, то ли к неуклюжему, рабскому поклону. Идиот.

Рваным вдохом я втянул воздух, пахнущий увядшими фиалками. Холод. Вот за что нужно цепляться. Не давая себе утонуть в ее взгляде, я резко отвернулся и в два шага оказался у огромного, до самого пола, окна. Ледяное стекло остудило лоб. За ним, в заросшем саду, ветер терзал голые, черные ветви старых лип. Дыши, Звягинцев, дыши. Это не женщина. Это переменные в уравнении. Анализируй. Не чувствуй. В мутном стекле отразилось бледное лицо с темными кругами под глазами. Во взгляде смешались усталость и несвойственная этому телу жесткость. Все, Гришки больше нет. Есть мастер. Нет, нужно срочно сводить самого себя к местным куртизанкам. Решено, завтра пойду к ним – мильчишки ради.

– Прошу вас, господин мастер, присаживайтесь. День выдался холодный, вам надобно согреться.

Ее спокойный, мелодичный голос, с едва уловимым французским акцентом – не дрогнул. Она либо не заметила моего секундного замешательства, либо была слишком хорошей актрисой. Я обернулся. Пелена шока схлынула, и я наконец ее рассмотрел. У мраморного камина стояла она, и темное, строгое платье без единого украшения лишь подчеркивало безупречную белизну кожи. Красива, да. Но это была холодная, отстраненная красота статуи. А в глазах, которые я помнил смеющимися, застыла тень тревоги.

Жестом она указала на столик с тончайшим севрским фарфором. Приняв приглашение, я опустился в жесткое кресло с прямой спинкой и поставил на пол дорожный саквояж. Отметил про себя: чашки всего две. Гостей здесь не ждут. Не светский прием – деловая встреча. Она разлила чай с грацией, отточенной в лучших салонах Парижа, где каждое движение – выверенная постановка.

– Князь Оболенский много о вас рассказывал, – начала она, передавая мне чашку. Ее улыбка была безупречна и так же холодна, как фарфор в ее руках. – Но я, знаете ли, не слишком доверяю его восторженным речам. Я послала своего человека к господину Дювалю. Он рассматривал вашу работу для императрицы. И вот его слова я нашла более убедительными. Господин Дюваль сказал, что вы заставили камень говорить. Вот я и подумала… возможно, вы поймете и душу этого дома.

Вот как. Она проверяла? Наводила справки? Тем интереснее.

– Весь Петербург гудит о вашем таланте. И о вашей таинственности. Князь, говорят, бережет вас как зеницу ока. Утверждает даже, что он ваш единственный покровитель.

Первый укол. Попытка загнать меня в клетку с табличкой «собственность князя Оболенского». Я сделал глоток. Чай был превосходен. Поставив чашку на блюдце, я позволил ей издать легкий, но отчетливый стук, нарушивший выверенную тишину.

– Князь Петр Николаевич был моим первым серьезным заказчиком, и я весьма признателен ему за оказанное доверие, – произнес я ровно, глядя ей прямо в глаза. – Но времена меняются, графиня. Благодаря Именному Указу Государя, я теперь – свободный мастер, отвечающий за свои труды лишь перед Кабинетом Его Величества. Я служу Империи, а не частным лицам.

На ее лице не дрогнул ни один мускул, однако радужка глаз неуловимо потемнела. Слова достигли цели. Видать поняла, что перед ней не ручной щенок князя.

– Позвольте мне проявить прямоту, графиня, – продолжил я, не давая ей опомниться. – Я человек дела, и мое время стоит дорого. Слухи о вашем доме полнят город. Говорят, вы отказали господам купцам, которые, как мне известно, предлагали вам целое состояние. Но согласились на встречу со мной. Почему? Я не склонен верить, что причина кроется лишь в моем тонком художественном вкусе.

Ее пальцы, державшие чашку, дрогнули. Она ожидала торга, комплиментов, но никак не прямого, почти грубого вопроса, срывающего с ее затеи всю мишуру. На мгновение ее лицо утратило светскую маску, и под ней проступила простая человеческая усталость. Она поставила чашку и вздохнула.

– Вы проницательны, господин мастер. Более, чем я ожидала. Что ж… вы правы. Я действительно не просто продаю дом.

Откинувшись на спинку кресла, ее поза стала менее напряженной.

– Мое положение в Петербурге, как вы понимаете, непросто. Я иностранка. Чтобы утвердиться здесь, чтобы мой салон имел вес, мне нужно быть в самом центре. Я мечтаю о доме на Дворцовой набережной. О месте, которое могло бы соперничать с лучшими домами Парижа. Но мой супруг… – она произнесла это с легкой, горькой усмешкой, – полковник Давыдов – человек старой закалки. Солдат, а не царедворец. Он считает все это пустой блажью и наотрез отказывается покидать фамильное гнездо.

Она говорила, а я уже раскладывал ее слова по полочкам, как ювелир – камни на бархате. Красивая, стройная легенда, почти безупречная.

– Продажа этого дома, – продолжала она, – это способ поставить его перед фактом. Создать капитал для покупки нового особняка. И теперь, я полагаю, вы понимаете, почему я не могу продать его купцам? Сделка с купцом станет известна на бирже через час. Это будет скандал, унижение для моего мужа. Он никогда мне этого не простит. Мне нужен был не просто покупатель. Мне нужен был человек вашего круга… или стремящийся в него. Человек, для которого репутация – не пустой звук. Покупка вами этого дома будет воспринята как естественное желание мастера, обласканного двором, утвердить свой новый статус. Это будет светская новость, а не торгашеская сделка. Это будет тихо. И, – она посмотрела на меня в упор, и в ее взгляде была почти отчаянная мольба, – я готова заплатить за эту тишину. Заплатить, уступив в цене.

Она замолчала. Рассказ был идеален. Каждое слово на своем месте. Она давила на все нужные точки: мое тщеславие, мое стремление к статусу, мою выгоду. Любой другой на моем месте уже был бы готов подписать купчую. Но ее история была прекрасна, как идеально ограненный камень. А я, приглядевшись, видел в самой его сердцевине темное пятно – уродливое включение лжи, которое обесценивало все остальное. Отказаться от тройной цены ради «тишины»? Чушь. В этом мире за тишину не платят. Тишину покупают за гораздо большие деньги. Она врала. Или, что еще хуже, говорила лишь малую часть правды, скрывая за ней нечто, что могло стоить мне не только денег, но и головы.