Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Остывший чай я допил одним глотком. Его тонкий цветочный аромат, еще недавно изысканный, теперь казался таким же фальшивым, как и вся ее история. Поставив чашку на столик, я мысленно отгородился от этой женщины, от ее завораживающей красоты и драматических пауз. Смотреть нужно было не на нее, а на сделку. Препарировать ее, как необработанный алмаз, – выискивая скрытые трещины, способные расколоть камень при первой же попытке огранки. И этот «камень» был полон изъянов.

В голове застучало. Полковник. Герой войны. Вернется с похода, а дома нет. Продан за его спиной женой-француженкой. Скандал. Неизбежный. И мое имя – «мастер Григорий», еще теплое от высочайшего указа, – тут же втопчут в грязь. «Интриган», «сводник», «выскочка, что помогает аристократкам обделывать их делишки» – эти ярлыки прилипнут намертво, и никакой кислотой их потом не смоешь. Все, ради чего я вкалывал до кровавых мозолей, все, что строил бессонными ночами, – коту под хвост из-за одной сомнительной сделки. Моя репутация – единственный настоящий капитал, превратится в пыль.

А закон? Горькая усмешка сама тронула губы. Я, человек из мира, где договор – святыня, угодил в реальность, где закон гибок, как ивовый прут, а слово героя войны весит больше всего Талмуда уездного суда. Оспорит сделку – и ее аннулируют. А я останусь обманутым дураком, которого вышвырнут на улицу из им же оплаченного дома.

А над всем этим, как паук в углу, висела тень Оболенского. Князь. Это он ее направил, он слил ей информацию о моих деньгах и поиске, он столкнул нас лбами. Зачем? Ответ был прост и гадок. Оболенский ждал, когда я вложу все средства в эту авантюру и стану уязвим, как черепаха без панциря. И вот тогда рядом непременно окажется он, «великодушный» благодетель, с предложением «дружеской» помощи – и новой, уже неразрывной цепью долговых обязательств. Он меня не отпустил. Просто сменил железный ошейник на золотой.

Я поднял на нее глаза. Она ждала, и во взгляде ее читались нетерпение и уверенность. Соблазненный низкой ценой и красивой историей, я уже должен был быть на крючке. Пора было показать ей, что рыба в этом пруду оказалась с зубами.

– Графиня, ваша история очень трогательна, – с холодной вежливостью произнес я, поднимаясь с кресла. – И этот дом мне действительно нравится. Но я человек дела. И привык доверять не красивым словам, а поступкам, которые обеспечивают честь всех сторон.

Она напряглась. Я ломал ее заготовленный сценарий.

– Я человек новый в Петербурге, – продолжил я, медленно прохаживаясь по комнате. – Мое слово перед Государем – мой единственный капитал. Я не могу рисковать им, ввязываясь в дело, которое может быть… истолковано неверно. Поэтому, чтобы эта сделка не бросила на меня даже малейшей тени, она должна быть совершена при свидетелях, чья честь не вызывает сомнений.

Она удивленно вскинула брови. Это был ее язык – язык аристократии, где репутация дороже денег.

– Я хотел бы, чтобы при составлении купчей, помимо официальных лиц, присутствовал и поставил свою подпись человек, который сможет поручиться… хм… за добрую волю вашего супруга в этом деле. Человек, который своим именем сможет подтвердить, что полковник Давыдов осведомлен о ваших намерениях и не имеет возражений. Его честь должна стать залогом чистоты этого дела.

На мгновение она замерла. С ее лица схлынула краска, оставив лишь фарфоровую бледность, и даже дыхание, казалось, остановилось. Поняла? Я просил морального поручительства, которое в их мире было нерушимым. Если ее история чиста, найти такого человека – не проблема. Но если она лгала…

И тут же я нанес второй, добивающий удар.

– Впрочем, – сказал я с самым невинным видом, словно меня только что осенило, – чтобы облегчить вам задачу, я мог бы предложить кандидатуру такого свидетеля чести. Например, князя Петра Николаевича Оболенского. Он знаком нам обоим. Думаю, он, как человек чести и ваш добрый друг, не откажется скрепить своей подписью купчую и выступить официальным гарантом нашего с вами договора.

Я смотрел на нее, не давая отвести взгляд. На ее лице мелькнул испуг. Она судорожно сглотнула, ее пальцы вцепились в резной подлокотник кресла. Если она действует заодно с Оболенским, то должна с радостью согласиться. Если же он ее шантажирует или она пытается обмануть и его тоже, придется отказаться – и тем самым раскрыть карты.

Пауза затянулась.

– Князь… – начала она, и голос ее едва заметно дрогнул. – Князь Оболенский – человек слишком светский и… занятой. Я не хотела бы утруждать его такими прозаическими делами. Я… я поищу другого поручителя.

Неумелая, поспешная ложь ребенка, пойманного с поличным. Этим ответом она, сама того не желая, подтвердила все мои худшие подозрения. С Оболенским что-то нечисто. Вся эта история – шкатулка с двойным дном, где роль князя ключевая и, очевидно, неблаговидная.

– Как вам будет угодно, графиня. – Я вежливо склонил голову, скрывая триумф. – Я буду ждать. Скажем… неделю. Если за это время вы найдете достойного поручителя, готового встретиться со мной и подтвердить свои гарантии, мы продолжим наш разговор о цене. Если нет – я буду считать ваше любезное предложение более не в силе.

Не дожидаясь ответа, я поклонился, развернулся и пошел к выходу, оставляя ее одну в этой холодной, безжизненной гостиной, в полном смятении. Что она предпримет? Свяжется с Оболенским? Попытается найти кого-то другого? Все равно, я не хочу играть в такие игры.

Карета тронулась прочь от Галерной, унося меня от Аглаи. Я откинулся на жесткую кожаную спинку и закрыл глаза, вдыхая холодный воздух, пропитанный запахом сырой шерсти и едва уловимым ароматом духов Аглаи, въевшимся в обивку. Перед глазами стояло ее лицо – фарфоровая маска, под которой на мгновение проступил страх. Поймал. На лжи, на несостыковке, на паническом отказе от кандидатуры Оболенского. Но эта маленькая победа не приносила радости. Скорее наоборот: грязное чувство, будто угодил лапкой в каплю меда. Сделка была слишком рискованна, но и отказываться от дома, идеально подходящего для моих тайных проектов, было невыносимо глупо. Тупик. В голове гудело от напряжения, я лихорадочно перебирал варианты, но каждый вел либо к скандалу, либо к зависимости от Оболенского.

Чтобы подумать, я приказал Гавриле ехать медленно, без цели, просто кружить по Адмиралтейской части. Карета свернула на Гороховую. За окном текла простая, понятная в своей суете жизнь столицы: сновали извозчики, спешили по делам чиновники в потертых шинелях, тащились с рынка кухарки с корзинами. А я застрял в мире полутонов, намеков и недомолвок, где каждое слово имело двойное дно.

Мой рассеянный взгляд скользнул по вывескам. «Булочная Филиппова», «Колониальные товары», «Цирюльня мсье Антуана»… И вдруг – «Механические и музыкальные инструменты. Мастер Иоганн Штраух». Под вывеской, в запыленном окне мастерской, был выставлен сложный механизм с латунными валиками, пружинами и гребенками. Рядом, в позолоченной клетке, застыла крошечная певчая птичка с перьями из эмали. Простая витрина ремесленника – и в мозгу щелкнуло реле, замыкая цепь памяти.

В голове «распаковался» целый пласт воспоминаний. Эрмитаж, девяносто пятый год. Не парадные залы, а тихие, пахнущие воском и скипидаром реставрационные мастерские. Меня, Анатолия Звягинцева, включили в состав группы Юрия Павловича Платонова. Перед нами стояли знаменитые часы «Павлин» Джеймса Кокса. Шедевр умирал. Время и неудачные чистки оставили на позолоте одного из перьев хвоста уродливое темное пятно коррозии. Юрий Павлович, главный хранитель, человек невероятной эрудиции и осторожности, долго не решался взяться за работу. Дилемма казалась неразрешимой: чтобы восстановить позолоту по старинной технологии, перо нужно было снять, но оно было частью сложнейшего механизма, заставлявшего хвост раскрываться.

«Мы не можем его снять, Толя, – говорил мне Платонов, качая головой. – Механизм хвоста – это система из сотен рычагов и тяг. Если мы его разберем, никогда не соберем обратно. Синхронизация будет утеряна навсегда. Либо живой механизм с пятном, либо красивый, но мертвый павлин».

Они видели тупик. Я – вызов. Попросив все чертежи и схемы, я неделю просидел над ними, прежде чем, получив наконец неохотное разрешение Платонова, начал операцию. Работа ювелира, вынужденного стать часовщиком. Я не лез в механизм – я, как хирург, делал «лапароскопию», сконструировав специальные микро-инструменты, чтобы, не нарушая основной сборки, отсоединить именно ту группу тяг, что отвечала за проклятое перо. Пальцы до сих пор помнят холод латуни и то, как, затаив дыхание, я выводил из зацепления последнюю шестеренку. А потом была уже моя, ювелирная работа – восстановление позолоты. И самый страшный момент – обратная сборка. В глазах всей группы и самого Юрия Павловича застыл благоговейный трепет, когда после завода механизма павлин повернул голову, и его хвост плавно, без единого скрипа, раскрылся во всем своем сияющем великолепии. Пятна не было. Механизм жил. Я не просто починил вещь. Я заглянул в душу гения-механика, чтобы спасти работу гения-ювелира.

Мысль о музыке для своего будущего салона на Невском вернулась, но уже на совершенно ином уровне. Не просто купить шкатулку. Создать. Создать то, чего здесь еще не видели. Машину, способную исполнять не примитивную польку, а сложные, многоголосые произведения. Оркестрион.

Я закрыл глаза, отгородившись от шума Гороховой. На темном фоне внутреннего экрана, светясь, как нити раскаленного металла, уже проступали чертежи. Перед мысленным взором выстраивалась сложная система сменных программных валиков, каждый для своей мелодии. Мозг уже рассчитывал передаточное число мультипликатора, который раскрутит маховик до нужной скорости. В воображении вырисовывался резонаторный корпус из красного дерева, его изогнутые стенки, рассчитанные так, чтобы усиливать низкие частоты, придавая звучанию глубину и бархат. Я видел, как молоточки, обитые тончайшей замшей, касаются стальных язычков, рождая чистый, хрустальный звук.

Теоретически, я мог спроектировать все до последнего винтика, выплавить идеальный сплав для гребенок, изготовить на своих станках самые сложные узлы. Однако я – ювелир. Материаловед. Я провел одну гениальную «операцию», но никогда не строил живой организм с нуля. Существовали тысячи нюансов, которые познаются только опытом: секреты подбора и сушки дерева для корпуса, хитрости нарезки зубьев на шестернях, таинство настройки звука, когда малейший сдвиг язычка меняет все. На то, чтобы постичь это методом проб и ошибок, уйдут годы, которых у меня не было.

Нужен был соавтор. Практик. Гений механики этого времени, чьи руки помнили то, чего не знали мои. Простой исполнитель не справится.

И тут у меня родилась гениальная мысль.

Кулибин.

Глава 27

Скрип рессор на ухабах Галерной отдавался где-то в затылке. Я откинулся на жесткую, холодную кожу сиденья и прикрыл глаза. Воздух в карете был спертым, пропитанным запахом увядших фиалок и ее духов – тонкий, лживый аромат, от которого першило в горле. Внутри не было ни триумфа, ни злости – просто усталость, как после многочасовой полировки упрямого камня, и гадкий привкус во рту, будто на язык попала капля царской водки.

Я поймал ее. Загнал в угол. И что с того? Эта маленькая победа не принесла ничего, кроме ясного понимания: я сунул руку в банку с пауками. И теперь нужно было эту руку как можно скорее выдернуть, пока не укусили.

Когда карета, прошуршав по гравию, замерла у ворот моего недостроенного чудовища на Невском, я выдохнул с облегчением. Здесь пахло по-настоящему: острой, щелочной пылью сырой извести и густой смолой свежих досок. Запах созидания. Запах стройки. Гаврила распахнул дверцу, и я, не дожидаясь помощи, шагнул в свой мир, где все было честно, грубо и подчинялось законам физики, а не придворному этикету.

В моей временной конторе, в пляшущем свете одинокого огарка, меня ждала Варвара Павловна. Перед ней, как вражеские знамена, лежала на столе стопка счетов. При моем появлении она подняла уставшие серые глаза, и в них был единственный вопрос, который она не решалась задать вслух.

– Плохо кончилось, Григорий Пантелеич? – ее голос был тих, эдакая деловая готовность к худшему.

– Скорее, вовремя, – бросил я, сбрасывая тяжелый сюртук на грубо сколоченную лавку. Налил себе в кружку остывшего чая из чайника. Горькая, холодная жижа обожгла горло, проясняя мысли. – С Галерной – отбой.

Ее плечи опустились, будто с них сняли невидимый груз.

– Не жалейте, Варвара Павловна, – я потер виски, пытаясь унять ноющую боль. – За красивым фасадом там интрига, в которую нам с вами лучше не встревать. Поверьте, тот дом принес бы одни только беды. Мы бы там все потеряли.

Она ничего не ответила, плотнее сжала губы и склонила голову, пряча взгляд.

– Ищите дальше, – Я смотрел на карту Петербурга, приколотую к стене. – Только теперь – не в центре. К черту все эти набережные. Подальше от двора. Мне нужно место, где можно будет жить, а со временем построить… настоящую фабрику. Свой причал, наверное. Значит участок у воды нужен. Думайте наперед. Нам нужно пространство.

Она подняла на меня удивленный взгляд. Фабрика? Причал? Я видел ее смятение, но остановиться уже не мог. Идея уже пустила корни.

Когда Варвара, сделав пометку в своей неизменной книге, уже поднялась, чтобы уйти, я остановил ее.

– И еще одно. Очень… деликатное.

Она замерла у двери, ее силуэт застыл на фоне темного коридора. Тишина в комнате стала густой. С улицы донесся далекий крик ночного сторожа: «Слу-у-ушай!».

– Мне нужно все, что вы сможете найти об одном человеке. Иван Петрович Кулибин.

Я произнес это имя почти шепотом, словно боясь спугнуть призрак. В моей прошлой жизни это была легенда. А здесь? Кто он сейчас? Забытый гений? Опустившийся старик?

– Где он, чем дышит, в каком он положении, – я смотрел на нее, пытаясь передать всю важность этой затеи. – Мне нужны факты. Но – предельно осторожно. Никто, вы слышите, – я понизил голос, – никто не должен знать, что я им интересуюсь. Наймите людей, заплатите втрое. Мне нужен результат как можно скорее.

Она не задала ни единого вопроса. Просто кивнула. По тому, как напряглось ее лицо, я понял, что она осознала – это большая игра, правила которой ей пока неизвестны.

Дверь за ней тихо закрылась. Я остался один. Подойдя к окну, я прижался лбом к холодному стеклу. Внизу лениво переругивались извозчики.

Аглая, Оболенский, Феофилакт… Чтоб им… икалось.

Возятся в своей банке с пауками, плетут интриги, ставят капканы. И меня пытаются втянуть в эту возню. Единственный способ выжить в этой банке – не быть пауком. Нужно стать стеклом. Твердым, прозрачным и абсолютно непроницаемым. И для этого у меня есть только один путь – делать то, чего не умеет никто из них. Строить. Создавать. Мне нужен проект. Огромный, сложный, государственный. Проект, который превратит меня из диковинной игрушки в стратегический ресурс Империи. В человека, которого проще наградить, чем убрать.

Подойдя к столу, я смахнул с него крошки и раскатал чистый лист бумаги. Перо, обмакнутое в чернила, на мгновение замерло над поверхностью.

Я сделал глубокий вдох и вывел наверху листа два слова. Не написал – вырезал, врезал в бумагу: Проект «Щит Империи»

Громко? Пафосно? Плевать. Потому что это была правда. Государь ждал от меня оружие, а не завитушки на ассигнациях. Щит, способный остановить ту ползучую войну, которую вел против России корсиканец, впрыскивая в ее вены яд фальшивых денег. И этот щит должен был выковать я. Я уверен, что именно он стоит за всем этим. Готовится.

Я сел за стол и заставил себя думать как… дефектоскопист. Как я делал это тысячи раз, просвечивая рентгеном очередной мутный булыжник в поисках скрытой трещины. Любую проблему нужно сперва вскрыть, препарировать, найти ее слабое место.

Итак, вскрытие первое: цель. Машина, способная резать на металле узор, который невозможно подделать. Гильош. Для дилетанта – просто красивое кружево. Для меня – паутина. Математически точная, где каждая ниточка лежит на своем месте. Рука человека дрогнет. Она не способна повторить один и тот же изгиб тысячу раз с точностью до микрона. Это может только бездушный, безжалостный механизм.

Вскрытие второе: что есть у «конкурентов»? Я закрыл глаза. Эрмитаж. Пыльные витрины, запах воска. Табакерки Бреге, часы Жака Дро. Я держал их в руках. Их гильоширные машины… Господи, да это же просто «прокачанный» токарный станок! Игрушка для богатых дикарей. Золотая крышка табакерки крутится, а резец, подталкиваемый хитрым диском-копиром, вычерчивает на ней волну или зигзаг. Гениально? Ну, для этих времен – пожалуй. Но с точки зрения инженерии – тупик. Красивый, но тупик. Каждая такая машина – уникальное и капризное чудовище. Она умеет «петь» только одну песню. Хочешь новый узор – месяцами, матерясь, вытачивай новый, сложнейший диск. Бреге не продает свой секрет не из жадности. Он просто не может его продать! Его машина – это он сам, его интуиция, его дрожащие от напряжения пальцы. Ее нельзя скопировать, как нельзя скопировать душу.

И тут меня посетила злая и, в то же время, веселая мысль. А зачем копировать? Зачем догонять этих швейцарских гномов, которые трясутся над своими «секретами»? К черту. Нужно не догонять. Нужно перепрыгнуть.

Идея была настолько дерзкой, настолько простой, что сердце забилось чаще. Зачем делать машину, которая рисует один узор? Нужно сделать универсальную платформу. Машину, которую можно программировать.

Да-да! Да, черт возьми, именно так! Программировать. Не кодом, конечно, а куском железа.

Я вскочил и заходил по комнате. Мысли метались, сталкивались, высекая искры. Резец, который режет металл, должен быть неподвижен. Абсолютно. Как скала. Вся магия – в движении заготовки. У Бреге всю эту сложную траекторию задает один-единственный, сложнейший диск-копир. А что, если…

Я застыл посреди комнаты, глядя на пляшущее пламя огарка.

Что, если разложить это сложное движение на несколько простых? Представим стол, на котором лежит наша медная пластина. Одна часть станка двигает этот стол влево-вправо. Примитив. Вторая – вверх-вниз. Тоже мне, бином Ньютона. Третья – вращает его. Каждое из этих движений само по себе – уровень ремесленного училища. Но что будет, если они начнут происходить одновременно?

Это будет танец. Сложный, непредсказуемый. И вот тут-то и начинается фокус. Скорость и размах каждого из этих трех движений будут задавать свои собственные, маленькие и очень простые диски-копиры. Назовем их розетками. Один диск для горизонтали. Второй для вертикали. Третий для вращения.

И что это мне дает?

Я тихо, беззвучно расхохотался.

Это дает мне всё. Просто – все.

Берем один набор из трех простых дисков – получаем один сложный узор. Меняем один диск – и узор меняется до неузнаваемости. Меняем все три – получаем нечто совершенно новое. Комбинируя эти простые розетки, можно создавать тысячи разных, неповторимых узоров! Это уже, вашу мать, механический синтезатор орнамента! Музыкальная шкатулка, которая вместо звуков рождает геометрию! Вот и еще одна причина зачем мне нужен Кулибин.

Я бросился к столу. Рука летала по бумаге. Пьянящий восторг уступил место азарту конструктора. На бумаге начали появляться первые эскизы. Я видел эту машину так ясно, словно она уже стояла передо мной. Видел, как вращаются ее шестерни, как ходят рычаги, как острый резец, послушный воле, врезается в металл, рождая кружево, которое еще не видел этот мир.

Эйфория – дрянь. Пьянит, как дешевое шампанское, а наутро голова трещит. Идея – это всего лишь искра. Чтобы она превратилась в пламя, способное переплавить металл, нужны дрова: чертежи, материалы, технология. Я снова был на своей территории. Мир за стенами каморки сжался до неразборчивого шума.

Первое, с чего я начал, – скелет. Станина. Основа, на которой будет жить вся эта сложная механика. Вспомнив свою возню с войлоком и кожей для гранильного станка, я поморщился. Припарки для мертвого. Здесь нужна была скала. Малейшая дрожь, микронное колебание – и тончайшая линия узора превратится в уродливую рваную рану. Дерево? Слишком живо, слишком капризно. Дышит, ссыхается, гуляет от влажности. Нет.

На бумаге начал проступать контур массивной, цельнолитой чугунной станины. Ребра жесткости, пазы, посадочные места – я проектировал ее с въедливостью гробовщика, снимающего мерку. Это будет позвоночник, а не деталь. Я уже представлял себе лица мастеров, когда подсуну им этот чертеж.

«Барин, да на кой-ляд нам якорь от линкора?». А я с удовольствием объясню им про резонансные частоты, а потом посмотрю, как они, матерясь, будут отливать эту громадину в полтонны весом (хотя – нет, не знают они про это ничего, не расскажу). Их корабельные технологии здесь придутся как нельзя кстати. А для самых точных поверхностей… О, здесь я заставлю их вспомнить дедовские методы. Шабрение. Час за часом, вручную, соскабливая металл микроскопическими слоями, пока две плиты не начнут прилипать друг к другу, вытесняя воздух. Долго? Адски. Зато результат будет абсолютным.

Дальше – сердце. Привод. Ножной? Детский сад. Он хорош для короткой работы, но здесь нужна стабильность. Часами. Без перебоев. Человеческая нога дрогнет, устанет. Паровой двигатель? Грубо. Пыхтит, трясется, плюется паром. Для камнедробилки Боттома – в самый раз. Для моего механического кружевника – смерть. Мне нужен был ровный, методичный, как у хронометра, пульс.

Идея пришла не сразу. Я перебрал и водяное колесо, и даже мысленно прикинул ветряк, прежде чем, выругавшись на собственную глупость, вспомнил часы. Огромные напольные часы с гирями, я их в Гатчине видел. Веками они отмеряли время с безупречной точностью, движимые силой тяжести. Вот он, мой идеальный двигатель! Я быстро набросал эскиз: тяжеленная чугунная гиря на цепи, перекинутой через барабан. Она будет медленно, неумолимо опускаться, вращая главный вал. Ровно. Постоянно. Без рывков. А скорость? И снова – поклон старине. Центробежный регулятор Уатта. Два чугунных шара на рычагах, которые при увеличении скорости расходятся и притормаживают механизм. Простая и надежная система. Моя машина будет сама себя контролировать.

И, наконец, мозг. «Программный» блок. Та самая система сменных розеток, которая и превращала эту железную тварь из шарманки в рояль. Я погрузился в мир чистой математики, которую ненавидел в институте и которая стала моим главным оружием здесь. На бумаге рождались формулы, описывающие движение точки по сложной кривой. Синусоиды, эпициклоиды… Вся эта высшая математика, которая в моем мире была абстракцией для скучающих профессоров, здесь обретала физический смысл. Каждая формула превращалась в профиль простого диска-копира. Одна розетка – волна. Вторая – эллипс. Третья – что-то похитрее. А затем в дело вступала система рычагов-сумматоров. Один рычаг снимает движение с первого диска. Второй – со второго. А третий, главный, складывает эти два движения в одно, новое. Эдакая чистая механическая магия. Я создавал конструктор. Алфавит. Из его букв я смогу сложить любую поэму из металла.

Когда с «мозгом» было покончено, остался последний штрих. Жало. То, что будет непосредственно грызть металл. Обычный стальной резец? Сточится через десять минут. Постоянно его перетачивать – сбивать настройку, терять микроны. Нет. Здесь нужно было оружие из другого арсенала. Мой взгляд упал на остатки сырья – мелкие, негодные для огранки алмазы и сапфира – тот, что с Оболенского перстня.

Я набросал чертеж резца. Крошечный кристалл алмаза будет впаян в стальной держатель. А затем его вершине будет придана идеальная режущая кромка. Чем? Конечно же, алмазной пылью. Я буду создавать алмазный инструмент, чтобы обрабатывать алмаз. Замкнутый круг совершенства. Такой резец сможет работать неделями, не теряя остроты.

Ночь прошла как в лихорадке. Еще с прошлой жизни у меня осталась отвратительная привычка – выпадать из времени, если идея захватила. В этом времени все это усугубилось выносливостью молодого тела.

Когда в окно заглянул первый бледный луч рассвета, я откинулся на спинку стула. Тело затекло, глаза горели от напряжения. Передо мной, на заваленном эскизами столе, лежал проект машины, которая опережала свое время лет на восемьдесят. Не копия станка Бреге, а его совершенный потомок из будущего. Я смотрел на эти листы, исчерченные линиями и цифрами, и чувствовал благоговение творца.

Тело, выжатое до последней капли, ныло тупой болью, но мозг отказывался глохнуть. Чертежи лежали на столе. И тут же, без паузы, без передышки, во мне проснулся другой человек. Делец. Тот самый Анатолий Звягинцев, который в прошлой жизни умел и гранить камни, и впаривать их за такие суммы, что у министра финансов случалась изжога.

Мозг переключился с вопроса «как сделать?» на куда более приятный – «как на этом заработать?».

Первое, очевидное. Госзаказ. «Щит Империи». Я смотрел на чертежи и видел свою охранную грамоту. Мы сделаем для Монетного двора такую защитную сетку, что их фальшивомонетчики скорее удавятся, чем попытаются ее подделать. А это значит – я становлюсь незаменимым. Для казны, для Государя. Это звание «Поставщика Двора». Броня. Статус, который выводит меня за скобки придворных интриг. Оболенский может дуться, Феофилакт – плести свои паутины. Но никто не тронет человека, который держит руку возле пульса государственной казны.

Второе, куда более вкусное. Эксклюзив. Я усмехнулся, представляя себе вытянутые физиономии Дюваля и прочих парижских павлинов. Они все работают по одному лекалу: камень – главный, оправа – прислуга. А я? Я смогу резать узоры, которых не видел этот мир. Наносить гильош и на золото, и на платину, и на сталь, да хоть на черта лысого. Мои изделия будут узнаваемы с первого взгляда. Это будет мой стиль. Моя подпись. Люди будут покупать не просто бриллиант. Они будут покупать «Григория Пантелеевича».

Кстати, нуно придумать себе бренд. Фамилия? Вряд ли у бедного мещанина есть фамилия. Ладно, подумаем на досуге, что можно сделать. Но бренд нужн.

Я откинулся на спинку стула. Голова закружилась от открывшихся перспектив. Это фундамент моей будущей империи и моей независимости. Я, безродный сирота, запертый в этой недостроенной коробке, только что начертил план захвата их мира. И они сами дадут мне на это деньги.

И в этот самый момент, на пике триумфа, в холодный, упорядоченный мир чертежей и расчетов, бесцеремонно ворвался чужеродный образ. И это были не формула и не схема.

Лицо.

Аглая де Грамон. Вернее, Давыдова.

Насмешливый, изучающий взгляд. Я помнил его так ясно, будто она стояла сейчас передо мной. Стройные ряды формул на бумаге вдруг расплылись, потеряли фокус. Я вспомнил ее ложь. Ее красоту. Ее ум. И тут же, как удар под дых, я вспомнил другое. Сад Оболенского. И то, как это молодое, идиотское тело отреагировало. Как сердце споткнулось и заколотилось где-то в горле. Как ладони мгновенно стали липкими.

«Да что за чертовщина⁈»

Я вскочил. Прошелся по комнате, пытаясь вытряхнуть из головы это наваждение. В висках застучало. Я должен думать о станках, о сплавах, о том, как содрать с подрядчика неустойку! А я думаю о женщине. Опасной, лживой аристократке, которая пытается втянуть меня в свои игры. Это уязвимость. Дыра в броне.

Я остановился у окна. Внизу, в свете редких фонарей, лежал спящий Петербург. К щекам прилила горячая краска – мальчишеская реакция. Этот щенок взбесился. Этот молодой, здоровый, набитый гормонами организм жил своей жизнью, плевав на приказы шестидесятипятилетнего мозга. И это бесило.

Ярость накрыла с головой. На себя, на эту унизительную, животную потерю контроля. Я могу управлять металлом. Я могу заставить свою память выдать чертеж столетней давности, не всегда, но могу. Я могу смотреть в глаза императору и не дрогнуть. Но я, оказывается, не могу управлять собственным телом. Это угроза для «Щита Империи». Для моего ювелирного дома. С этим нужно было что-то делать.

Нужно выпустить пар. Сбросить это напряжение. Не думать, не анализировать – просто избавиться. Как от шлака при плавке. Выжечь.

Я снова посмотрел на спящий город. Решение было простым.

В этой мысли не было ни сомнения, ни стыда – просто необходимость. Этот щенок совсем отбился от рук. Надо его выгулять. Сводить к девкам. Может, угомонится.

Решено. Завтра же я иду в публичный дом.

Глава 28

Утро ворвалось в мою каморку вместе с пронизывающим сквозняком и рокотом стройки. Проснувшись, я еще долго лежал, глядя в дощатый потолок. Вчерашняя ночная мысль – пойти «к девкам», чтобы унять гормональный бунт этого молодого тела, – при свете дня уже не казалась столь удачной. Не то чтобы глупой, нет. Скорее… неэлегантной. Решение ювелира, который вместо тонкой калибровки пытается починить хронометр ударом молотка. Раздражение на собственное тело, на зависимость от биологии, никуда не делось, однако теперь к нему примешалась досада. С этим определенно нужно было что-то делать.

Накинув сюртук прямо на рубаху, я вышел из импровизированной конторы. В коридоре густо и терпко пахло острой известковой пылью. Поднявшись по лестнице на верхнюю площадку, я замер, облокотившись о перила. Отсюда, с высоты, мой будущий ювелирный дом представал во всей своей хаотичной красе. Внизу, в огромном пространстве зала, уже не копошились муравьи-плотники. Сегодня выходной, воскресенье. Солнце, пробиваясь сквозь пустые глазницы окон, резало полумрак косыми, пыльными лезвиями.

Прямо под ногами раскинется парадная лестница из темного дуба. А зал… Нет, не лавка – галерея. Вместо лесов вырастут строгие колонны из черного дерева со стеклянными витринами. В каждой – одно-единственное творение, подсвеченное так, чтобы камень жил, дышал, рассказывал свою историю. Не нужно, чтобы покупатель блуждал взглядом по россыпи безделушек. Пусть замрет, как в храме, пораженный единственным произведением искусства. Тишина… Нет, мертвая тишина пугает. В том углу, где сейчас валяется гора битого кирпича, я поставлю оркестрион – серьезный механизм, способный исполнять красивую музыку в тон атмосфере зала. Его глубокий, бархатный звук будет готовить душу клиента к встрече с прекрасным, отсекая уличную суету. И камни… Полагаться на одного Боттома – гиблое дело. Сегодня он друг, а завтра? Запросит тройную цену, и что я буду делать? Нет, нужны свои тропки. В Идар-Оберштейн, к голландцам… Чтобы они друг у друга глотки грызли за право мне продать лучший товар. Моя ювелирная империя не может стоять на одной ноге.

Спустившись вниз, я погрузился в привычный рабочий шум. Мысль о «сбросе давления» вернулась, однако теперь она была прагматичной задачей. Нельзя позволять этому телу мешать работе. Значит, нужно найти проводника в тот мир, который я совсем не знал. Кто мне скажет где ближайший бордель? Не спрашивать же на улице о таком?