Текст книги "Ювелиръ. 1807 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Что… что это такое? – прошептал он, показывая на склянку. – Ртуть? Какая-то адская кислота?

– Нет, ваше сиятельство, – ответил я, наслаждаясь произведенным эффектом. – Это просто пыль. Алмазная пыль. Я потратил неделю, чтобы получить эту щепотку.

Я буквально видел, как в его голове одна мысль сменяет другую. Сначала – шок. Потом – понимание того, какой невероятный инструмент оказался в его руках. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, возможно, спросить о том, как это возможно, как это работает, но тут же пришел в себя. Шок прошел, и на его лице снова появилась кривая усмешка циничного игрока.

– Ловко, дьявол, ловко. Ты доказал свою правоту. Но перстень-то ты мне испортил.

Он положил перстень с царапиной на верстак.

– Так что, это теперь тоже твоя забота. Вернешь его мне в идеальном виде. Вместе с подарком для ее величества. Можешь считать это платой за науку.

Он повернулся, собираясь уходить, словно демонстрация была окончена.

Я смотрел, как Оболенский разворачивается, чтобы уйти. Это был решающий момент. Я показал ему чудо, но он, как истинный аристократ, тут же обесценил его, превратив в мою проблему. «Исправляй». Если я сейчас промолчу, я так и останусь для него просто диковинным фокусником. Нужно было немедленно превратить его потрясение в инвестицию.

– Ваше сиятельство, – сказал я ему в спину. Он остановился, не оборачиваясь. – Я исправлю перстень. Я сделаю его лучше, чем он был. Но для того, чтобы создать подарок для Императрицы, мне нужно больше, чем эта щепотка пыли. И добывать ее вручную – все равно что носить воду решетом.

Он медленно повернулся. На его лице было выражение выжидающего интереса.

– Что ты предлагаешь? – спросил он.

– Мне нужна машина, – ответил я. – Станок. Который будет делать эту работу быстро и точно.

Я подошел к своему столу и развернул перед ним эскизы.

– Вот, – я повел пальцем по чертежу. – Основа – массивная дубовая станина. Ножной привод. Система передач. Ваши механики с верфей смогут это собрать под моим руководством. Но есть одна деталь… – я указал на самый центр механизма. – Вот это. Сердце машины. Режущий диск. И его не может сделать никто в Петербурге.

– Почему? – в голосе Оболенского прозвучало недоверие. – Это же просто медный кружок.

– Нет, – твердо сказал я. – Он должен быть идеально ровным, без малейшего биения, иначе он расколет малахит. Он должен быть из меди особого, «бескислородного» проката, чтобы алмазная пыль в него «внедрялась», а не стиралась. И главное – его кромка. Она должна быть тонкой, как лезвие бритвы, но при этом идеально ровной. Ваши мастера могут выточить ось для корабельного штурвала. Но они не могут сделать этого. Это – ювелирная работа. И сделать ее могу только я.

Оболенский смотрел на чертеж, анализируя ситуацию. Он понял. Он мог нанять армию ремесленников, но без меня, без моих знаний, вся эта армия будет бесполезна. Я был ключевой, незаменимой деталью.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Ты меня убедил. Ты получишь все, что нужно. Завтра же я пошлю за механиками. Они соберут «тело» для твоего станка. А ты будешь ковать для него «сердце». Составь полный список всего необходимого. Деньги – не проблема. Проблема – время. У нас осталось мало времени.

– Мы успеем, – сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал.

– Надеюсь, – он криво усмехнулся. – Иначе нам обоим придется туго.

Он направился к выходу, но у двери остановился.

– И да, Григорий…

– Да, ваше сиятельство?

– Не смей больше трогать мои перстни, – сказал он довольно строго. – Для своих фокусов найди что-нибудь попроще.

С этими словами он ушел.

Проект был запущен. Рубикон перейден. Теперь мне предстояло совершить чудо. Нужно было в одиночку, в этой самой мастерской, создать деталь, от которой зависел конечный результат.

Глава 9

Следующий день начался с хаоса. Князь Оболенский развил бурную деятельность. В мою мастерскую, еще вчера бывшую тихим убежищем, явились двое угрюмых механиков с Адмиралтейских верфей, присланных собирать «тело» станка. Звали их Федор и Степан. Оба – здоровенные мужики, пропахшие металлом и машинным маслом, с руками, которые могли согнуть подкову. Они вошли, оглядели мою сверкающую чистотой кузницу с презрением профессионалов к любительской затее и встали, ожидая распоряжений. Сам князь сидел в углу в кресле, явно наслаждаясь ролью режиссера этого театра.

Я развернул на верстаке свой эскизный проект станка.

– Вот, господа мастера, – начал я. – Задача – собрать эту машину. Основа – дубовая. Привод – ножной. Скорость вращения диска…

– Тысяча оборотов? – прервал меня Федор, ткнув мозолистым пальцем в мои расчеты. Он усмехнулся. – Да твои деревянные шкивы, парень, разлетятся в щепки через минуту такой пляски! Тут чугун лить надо, да потолще.

– Чугун даст слишком большую инерцию и вибрацию, – спокойно возразил я. – Нам нужна легкость. Шкивы будут из выдержанного бука, но укрепленные вот так, – я быстро набросал схему, – стальными обручами. А ремни – не простые, а из сыромятной кожи, вываренные в воске, чтобы не тянулись.

Механики переглянулись. В их глазах читалось недоверие.

– А это? – подал голос второй, Степан. – Винт такой точности… Такое, может, в Англии и делают, да и то секрет. Где ты нам такой взять прикажешь?

– Супорт. Мы сделаем его сами, – ответил я. – Точнее, вы сделаете, а я покажу, как.

Это было уже слишком. Федор откровенно расхохотался.

– Князь, – обратился он к Оболенскому, игнорируя меня. – Ваше сиятельство, вы уж простите, но мальчишка ваш начитался заморских книжек. Он просит нас построить то, чего и в природе не бывает. Мы люди простые, мы делаем то, что работает. А это… – он пренебрежительно махнул рукой на мой чертеж, – это фантазия.

Оболенский нахмурился. Я видел, что он начинает сомневаться. Его вера в меня была основана на «чуде» с сапфиром, но здесь он столкнулся с мнением двух лучших практиков столицы.

Кажется слова здесь бессильны. Нужна была демонстрация.

– Хорошо, – сказал я. – Давайте решим одну, самую простую задачу. Вибрация.

Я подошел к небольшой стальной наковальне, стоявшей в углу. Взял молоток и ударил по ней. Раздался чистый, долгий, звенящий звук.

– Звенит, – констатировал я. – Это и есть вибрация. Энергия удара не гасится, а заставляет металл колебаться. А теперь…

Я взял кусок толстого войлока, который заказал накануне, подложил его под наковальню. И ударил снова. Звук был глухим, коротким, мертвым.

– Не звенит, – я посмотрел на механиков. – Войлок погасил удар. Вот что я предлагаю, – я вернулся к чертежу. – Все узлы станка мы установим не прямо на станину, а через вот такие многослойные прокладки из войлока и кожи. Мы заставим дерево и кожу «съесть» любую дрожь.

Механики замолчали. Этот простой, наглядный эксперимент был для них убедительнее любых расчетов. Они увидели не фантазию, а инженерную логику.

– А с винтом… – начал я, но понял, что моих знаний из будущего недостаточно. Я не помнил точных составов сплавов, которые использовали для подшипников скольжения. – Ваше сиятельство, мне нужны книги. Все, что есть в библиотеке Академии Наук по металлургии и механике. Особенно труды Нартова и Кулибина, если есть, конечно.

Оболенский, заинтригованный, кивнул денщику.

В тот вечер, когда Прошка принес мне ужин, он застал меня за странным занятием. Я сидел на полу, окруженный стопкой фолиантов в кожаных переплетах, и лихорадочно перелистывал страницы, делая пометки на грифельной доске. Мальчишка смотрел на меня, как на настоящего колдуна, который читает свои заклинания.

Работа шла всю ночь. Я искал. Искал крупицы знаний, которые уже существовали в этом мире, чтобы соединить их со своими. Я нашел упоминание о бронзовом сплаве с высоким содержанием олова, который использовали для корабельных подшипников. Нашел чертежи токарного станка самого Андрея Нартова с его оригинальным суппортом.

Утром я пришел к механикам с новым, уточненным чертежом.

– Вот, – сказал я. – Подшипники будем лить из этой бронзы. А суппорт – вот его прототип, его придумал механик царя Петра еще семьдесят лет назад. Мы не будем изобретать. Мы будем улучшать то, что уже было создано лучшими умами России.

Федор долго смотрел на чертеж, потом на меня. В его глазах я впервые увидел нечто похожее на уважение.

– Ну, – пробасил он, почесав в затылке. – Если уж сам Нартов… Попробуем. Но если твоя машина развалится, парень, пеняй на себя.

Работа над «телом» станка шла полным ходом. Дубовая станина была собрана, маховик установлен, механики с верфей, Федор и Степан, под моим неусыпным контролем собирали сложную систему передач. Но все это было лишь подготовкой к главному. К созданию «сердца» машины – режущего диска.

Согласно моим расчетам, он должен был быть из чистой, прокатанной меди, толщиной не более двух миллиметров и идеально ровным. Малейшее биение, малейший изгиб на высоких оборотах превратили бы его в смертоносный снаряд.

Я подошел к Федору.

– Федор, нужен диск. Вот чертеж. Главное условие – идеальная плоскостность. Никаких допусков. Абсолютный ноль.

– Медный блин, значит, – пробасил он. – К обеду будет тебе твой блин.

Я хотел было остановить его, объяснить всю сложность, но решил, что наглядный провал будет убедительнее любых слов.

Через несколько часов они с гордым видом принесли мне диск. На первый взгляд, он был идеален. Блестящий, ровный. Я молча положил его на поверочную плиту из полированного гранита. Диск качнулся. Между медью и камнем был зазор, в который мог пролезть ноготь.

– Он кривой, – констатировал я.

– Да где ж он кривой⁈ – вспылил Федор. – Мы его на плите правили, ровнее не бывает!

– Проблема не в кривизне, которую видит глаз, – я взял лупу и протянул ему. – Посмотрите на структуру металла.

Я руководил их следующей попыткой лично. Мы пробовали отжигать медь в печи, чтобы снять внутреннее напряжение, но при остывании тонкий лист вело винтом. Мы пытались прокатывать его «на холодную», но тогда металл получал наклеп – становился твердым, но хрупким и напряженным, как взведенная пружина. Любая последующая обработка приводила к деформации.

Два дня мы бились над этой задачей. Мы испортили три дорогих медных листа. Механики были в ярости. Их профессиональная гордость была задета. Они, лучшие мастера Адмиралтейства, не могли сделать простой «медный блин». Оболенский, заходя в мастерскую, видел гору испорченного металла и мрачные лица.

Вечером Федор не выдержал. Он с грохотом бросил молоток на наковальню.

– Все, князь! Хватит! – заорал он, обращаясь к Оболенскому. – Мы перевели кучу дорогой меди, а толку ноль! Его бумажки не работают! В реальном мире металл так себя не ведет!

Я был в тупике. Мои знания из будущего наткнулись на практические ограничения технологий этого времени. Я знал, в чем проблема. Но не видел, как ее решить их инструментами. Я впервые за долгое время почувствовал себя самозванцем.

Я отошел от них и посмотрел в окно. Во дворе плотники, закончившие работу над станиной, выпрямляли паром и прессовали изогнутую дубовую доску. Они не пытались ее «отжечь» или «прокатать». Они медленно, постепенно меняли ее внутреннюю структуру.

И в этот момент, на грани полного провала, меня осенило. Нестандартное, асимметричное решение.

Я вернулся к верстаку.

– Вы правы, Федор. Ваши методы не работают. И мои – тоже. Потому что мы пытаемся бороться с напряжением в металле. А его не нужно убирать. Его нужно упорядочить.

Механики уставились на меня, как на сумасшедшего.

– Что, если мы не будем его отжигать? – я взял в руки последний, четвертый, медный лист. – Мы прокатаем его «на холодную», получив тот самый наклеп. А затем… затем мы его отчеканим. Тысячами, десятками тысяч мелких, равномерных ударов. Как ювелиры чеканят серебряные блюда. Мы не снимем напряжение. Мы равномерно распределим его по всей поверхности, превратив хаос внутренних сил в упорядоченную структуру. Мы «закалим» его ударами.

Федор и Степан смотрели на меня с открытыми ртами. Идея была безумной. Чеканить огромный диск – это адский, кропотливый труд, работа для ювелира, а не для корабельного механика. Но в этом безумии была своя, извращенная, но абсолютно железная логика.

– Ну что ж. Попробуем твое колдовство.

На этом разговор в тот вечер и закончился. Мы были слишком измотаны чередой неудач, чтобы бросаться в новую авантюру с наскока. Но что-то изменилось. Воздух в мастерской перестал быть тяжелым от напряжения и упреков. Появился азарт. Азарт людей, стоящих на пороге чего-то нового и невозможного.

Я почти не спал в ту ночь. Я снова и снова прокручивал в голове весь технологический процесс, ища слабые места. Идея была хороша, но дьявол, как всегда, крылся в деталях. Главной деталью были инструменты. Наши обычные молотки с плоскими или грубо закругленными бойками не годились. Они бы оставляли на мягкой меди резкие, уродливые грани. Нужен был инструмент, который будет не бить, а гладить, уплотняя металл. Мне нужны были идеальные сферические бойки, отполированные до зеркального блеска.

Я набросал на грифельной доске несколько эскизов, рассчитал оптимальный вес и кривизну. Утром, едва механики появились на пороге, я был готов.

– Молотки! – скомандовал я, ткнув пальцем в свои ночные чертежи. – Мне нужны специальные чеканочные молотки. С идеально гладким, выпуклым бойком. Малейшая царапина на бойке – и она отпечатается на диске.

Федор и Степан молча принялись за работу. Скепсис в их глазах сменился деловой сосредоточенностью. Они ввязались в авантюру и теперь хотели довести ее до конца. Пока они колдовали над закалкой и полировкой стали, я подготовил рабочее место: вырезал из последнего листа меди круглую заготовку и уложил ее на массивную свинцовую плиту, которая должна была служить амортизирующим ложем.

– Готово, – пробасил Федор, протягивая мне сияющий, как зеркало, молоток. – Куда бить, командир?

– Бить пока никуда не надо, – ответил я. – Смотрите.

Я объяснил им принцип. Чеканка должна была быть системной. Двигаться от центра к краям, по концентрическим кругам. Каждый удар – одинаковой силы. Я взял молоток. Он идеально лег в руку.

– Удар должен быть не вертикальным, – я показал движение, – а чуть под углом, со скольжением. Мы не просто бьем. Мы разгоняем структуру металла, уплотняем ее.

Я нанес первый удар. Тук. На блестящей поверхности меди осталась небольшая матовая вмятина. Второй, рядом, чуть перекрывая первый. Третий. Четвертый. Мои руки двигались в ровном, монотонном ритме. Я полностью погрузился в процесс, чувствуя, как металл под моими ударами «оживает».

Я работал час, задавая «рисунок» в центре диска. Затем передал молоток Степану, у которого были более чуткие пальцы. Он, кряхтя, попытался повторить. Через полчаса он поймал ритм. Мы начали работать вдвоем, сменяя друг друга. Это была самая странная сцена: в роскошном дворце, в мастерской, оборудованной по последнему слову техники, двое мужчин часами, как первобытные люди, стучали молотками по медному кругу.

К вечеру мы закончили первый проход. Весь диск был покрыт мелкой, матовой «чешуей». Он выглядел как щит древнего воина. Я взял его и понес к поверочной плите. И тут нас ждало разочарование.

Диск стал плотнее. Но его повело. Он выгнулся «чашей», пусть и совсем немного. Наша работа создала новое, неравномерное напряжение. Мы были в тупике. Моя гениальная идея оказалась не такой уж и гениальной.

– Я же говорил… – мрачно начал Федор, но осекся. Он видел отчаяние на моем лице.

Мы сидели в тишине, глядя на испорченный диск. Десятки часов труда – впустую. И тут Федор, механик с верфей, вдруг хлопнул себя по лбу.

– Погоди-ка, парень. А мы на верфи, когда лист брони ведет от ковки, его ведь не только с одной стороны правим. Мы его переворачиваем… и простукиваем с обратной. Легкими ударами. Напряжение снимаем.

Я расплылся в улыбке. Конечно! Компенсация! Его практический опыт, помноженный на мою теорию!

– Федор, ты гений! – я вскочил, и усталость как рукой сняло. – Нам нужно не просто чеканить. Нам нужно чередовать! Проходим круг тяжелыми ударами с одной стороны. Потом переворачиваем. И проходим тот же круг легкими, «успокаивающими» ударами с другой! Мы будем не просто уплотнять металл, мы будем балансировать напряжение внутри него!

На следующий день работа закипела с новой силой. Теперь это был сложный танец. Я или Степан наносили ряд тяжелых, формующих ударов. А потом Федор, с его невероятной силищей, брал легкий молоточек и проходил тот же участок с обратной стороны, нанося едва заметные, но частые удары, которые, как он выразился, «уговаривали» металл.

Это было невероятно долго. Это была пытка. Но к вечеру следующего дня диск был готов. Мы снова понесли его к поверочной плите. Он все еще имел легкую, едва заметную «волну», но это уже было нечто, с чем можно было работать.

– Теперь моя очередь, – сказал я, беря в руки свой самый острый резец-шабер.

Последний этап был за мной. Час за часом, под своей лупой, я вручную соскабливал с поверхности микроскопические доли миллиметра, убирая последние неровности. Это была уже не работа механика. Это была работа ювелира.

Наконец, я закончил. Я вытер пот со лба.

– Ну, принимайте, мастера.

Я осторожно опустил диск на полированный гранит.

Он лег. Плотно. Без малейшего покачивания. Без единого зазора.

Он не был идеален по меркам моего, двадцать первого века. Но для 1807 года… он был совершенен.

Мы победили. Не только металл. Но и собственное невежество. Федор и Степан смотрели на идеально ровный медный диск с благоговением, как на чудотворную икону. Я же чувствовал лишь глухую, свинцовую усталость. Несколько дней непрерывной, кропотливой работы выжали из меня все соки.

– Все, – сказал я, обращаясь к механикам. – На сегодня хватит. Отдыхайте. Завтра будем собирать станок.

Они ушли, а я остался. Мне нужен был воздух. Голова гудела от лязга металла и напряжения. Я вышел из душной мастерской на крыльцо флигеля. Гвардеец, дежуривший у двери, вытянулся в струнку. Я махнул ему рукой, мол, вольно, и спустился во внутренний двор.

Солнце клонилось к закату, окрашивая стены дворца в теплые, золотистые тона. Я сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь проветрить голову. Гвардеец следовал за мной на расстоянии десяти шагов, не приближаясь, но и не упуская из виду. Я уже привык к своей тени.

Я прошел мимо кухонных построек и услышал приглушенные голоса своих охранников, которые сменились с поста и теперь отдыхали на завалинке.

– … а я тебе говорю, нечистый он, – говорил один. – Сидит целыми днями взаперти, с камнями своими колдует. Князь к нему чаще, чем к любовнице своей бегает.

– Да ну тебя, – отвечал другой. – Просто мастер хороший. Талантище.

– Талантище? А чего ж он в церковь ни разу не сходил за все время? В воскресенье все люди как люди, а он чертежи свои чертит. Я у Прошки спрашивал, тот ему еду носит. Говорит, у него и креста нательного нет. Чернокнижник, говорю тебе. Князь нашего черта в клетке пленил.

Я остановился. Они, заметив меня, тут же замолчали и вскочили, вытянувшись по стойке смирно. На их лицах был написан испуг. Я посмотрел на них долгим, тяжелым взглядом.

– Мне бы в церковь, – сказал я тихо. – Да грехи не пускают. Слишком много работы для блага Отечества.

Они густо покраснели. Я прошел мимо, оставив их переваривать мой ответ. Но их слова зацепили. Я действительно ни разу не подумал о таких вещах. Мой мир состоял из физики и химии. А их – из веры, слухов и суеверий.

Я отошел в сторону, под сень старых лип, что росли вдоль садовой аллеи. Охранник смущенно следовал за мной. И тут я увидел их. По главной аллее, со стороны парка, шел князь Оболенский. Он был не один. Под руку он вел молодую даму в элегантном, светлом платье.

Я замер, невольно прячась за стволом дерева. Даже с расстояния в пятьдесят шагов ее красота поражала. Не кукольная прелесть петербургских барышень, а нечто иное. Точеная, почти античная чистота линий. Высокий лоб, прямой нос, гордая посадка головы. Она двигалась с какой-то невероятной, врожденной грацией.

Мозг шестидесятипятилетнего геммолога Анатолия Звягинцева сработал мгновенно, на уровне рефлекса. Он начал анализировать. Кожа – как полированный мрамор лучшей каррарской породы, без единого изъяна. Глаза – глубокого, василькового цвета, как у цейлонских сапфиров высшей воды. Фигура – идеальная пропорция, золотое сечение. Это не человек. Это шедевр. Работа великого мастера.

Но в этот момент семнадцатилетнее тело Григория, в котором я был заперт, предательски взбунтовалось. Сердце сделало кульбит и забилось часто-часто, отдаваясь гулом в ушах. Ладони вспотели. К щекам прилила горячая краска. Я, который только что холодно рассуждал о технологиях и металлах, вдруг почувствовал себя нелепым, неуклюжим подростком, пойманным врасплох.

В этот момент мимо меня, семеня к кухне, пробежал Прошка. Он заметил, куда я смотрю, и, поравнявшись, заговорщически прошептал:

– Князь-то наш с самой де Грамон гуляет. Аглая Антоновна. Говорят, первая красавица при дворе.

Он хихикнул и скрылся. Аглая де Грамон. Имя было таким же изящным, как и она сама.

Оболенский что-то говорил ей, она смеялась. И в этот момент ее взгляд случайно скользнул в мою сторону. Она заметила меня, прячущегося за деревом. На долю секунды наши взгляды встретились. Я увидел в ее глазах не пустое любопытство, а что-то иное. Внимательный, оценивающий интерес. Словно она смотрела не на подмастерье, а на диковинную фигуру на шахматной доске.

Я тут же отступил глубже в тень, чувствуя себя пойманным и разгаданным. Резко развернулся и направился обратно к своему флигелю.

Я вернулся в мастерскую. Запахи металла и масла немного привели меня в чувство. Я подошел к верстаку, где лежали мои чертежи, мой понятный и логичный мир.

Поставив ногу на широкую педаль привода, я надавил. Массивный маховик медленно, нехотя стронулся с места. Я нажал еще раз, сильнее, входя в ритм. Шкивы завертелись, ремни натянулись, и медный диск на конце оси начал набирать обороты. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока его вращение не слилось в сплошной, гудящий золотистый круг. Станок работал. Вибрации почти не было.

Теперь – самое страшное. Я взялся за рукоятку суппорта. Медленно, ощущая каждый микрон, я начал подавать камень к вращающемуся диску. Расстояние сокращалось. Дюйм. Полдюйма. Четверть. Я видел, как воздух между медью и камнем, кажется, уплотнился от напряжения.

Медный диск, покрытый алмазной пылью, коснулся края зеленого камня…

Глава 10

В момент соприкосновения раздался высокий, певучий звук. Почти музыкальное «з-з-з-з-з». Диск вошел в камень легко, как нож в масло. Из-под него полетела густая зеленая кашица, которую тут же смывала вода из системы подачи.

Это работало даже лучше, чем я ожидал. Пьянящее чувство триумфа, власти над материей захлестнуло. Я вел срез несколько минут, полностью поглощенный процессом, наслаждаясь идеальной, гладкой поверхностью, которая рождалась на моих глазах.

А потом что-то изменилось. Звук стал скрежещущим. Я тут же остановил станок. Отвел камень. Срез был безупречен. Но что-то было не так.

Я снял медный диск с оси. И моя эйфория сменилась ужасом. Идеально острая кромка, на которую я потратил три дня, исчезла. Она была стерта, затуплена, завальцована. Я поднес лупу. Алмазная пыль просто «вылетела» из мягкой меди, не выдержав трения. Диска хватило на пять минут работы.

Полный и тотальный провал.

Я швырнул бесполезный диск в угол. Он ударился о стену с жалким звоном. Я сел на скамью, обхватив голову руками. Как я мог так ошибиться? Так глупо.

Я вскочил и начал метаться по мастерской, как зверь в клетке. В ярости схватил другой медный лист и сунул его в горн, раскалил докрасна, плюхнул в ведро с водой, пытаяся закалить. Бесполезно. Медь – не сталь, она становилась только мягче. Я пытался отчеканить поверхность, уплотнить ее. Результат был тот же.

Я сидел в абсолютной тишине своей идеальной и в то же время бесполезной мастерской и смотрел на изуродованный медный диск.

Провал. И дело было не в Оболенском, не в сжатых сроках. Дело было во мне.

Я ошибся. Я, эксперт с сорокалетним стажем, допустил детскую ошибку. Но почему? Я закрыл глаза, пытаясь отстраниться от эмоций, и заставил свой мозг работать в режиме диагностики. Я начал методично, как делал это тысячи раз, прокручивать в голове всю технологическую цепочку.

И тут я понял. Я вспомнил не технологию. Я вспомнил картинку. Картинку из старой монографии о китайских мастерах, где они резали нефрит. Но они использовали не медный диск. Они использовали шелковый шнур, на который наносили абразив. А для резки мрамора… да! Использовали свинцовые диски! Но мне нужно иное.

В моей голове произошел сбой. Два разных технологических процесса, разделенные тысячами лет, слились в один нежизнеспособный гибрид. Мозг просто взял два факта – «мягкий носитель» и «алмазная пыль» – и соединил их, упустив критически важный контекст. Более того, даже алмазную пыль можно было получить сотней других, более простых способов.

В этот момент меня охватил ужас, гораздо более сильный, чем страх перед гневом Оболенского. Я осознал нечто страшное. Моя память, которую я считал главным оружием, мое «послезнание» – было несовершенно. Ненадежно. Нейронные связи шестидесятипятилетнего мозга не «переписались» в этот юный мозг идеально. Что-то терялось, искажалось. Память не исчезла. Она была словно заархивирована. И «распаковывалась» только при определенных условиях.

Каких? Провал. Унижение. Боль. Либо их противоположности – эйфория, счастье, физическое удовольствие. Острый стресс, либо иное эмоциональное потрясение, видимо, работал как ключ, как команда для разархивации.

Нужен триггер? Неужели нужно стать адреналиновым психом, чтобы «распаковать» знания? Это что-то странное, непонятное.

Я не был всемогущим носителем знаний. Я был человеком с идеальной, но несистематизированной библиотекой в голове, где книги свалены в одну кучу, а каталога нет. Это в корне меняло все. Весь мой подход к работе. Мне нужно было постоянно, активно стимулировать свою память. И это означало… что мне нужно развивать этот мозг. Мозг Гришки был молод, пластичен. Его можно было «прокачать».

Как? Читать. Считать. Решать сложные задачи. Наверное.

Я горько усмехнулся. В тех романах про попаданцев, которые я читал, у героев все было просто. А в реальности мое главное оружие оказалось капризным и ненадежным.

Я остановился посреди мастерской.

Ладно, отбросим это предположение про память. Нужно думать как профессионал-ювелир, запертый на необитаемом острове с ящиком сломанных инструментов.

В чем была суть ошибки? Я пытался намазать икру на полированное стекло. Икра – это алмазная пыль. Стекло – это гладкая, упругая медь. Она блестит, но не держит. А мне нужна была пористая, вязкая, а не гладкая поверхность.

Мой взгляд упал на плиту, которую я использовал для чеканки. Низкоуглеродистая сталь. Тусклый, тяжелый, невзрачный кусок. Мягкий, как воск. Я подошел и с силой ударил острым концом молотка. Молоток не отскочил. Он глубоко вошел в металл, оставив четкий отпечаток. «Мягкая» сталь не пружинила, а поглощала удар.

И меня осенило.

Вязкость! Точно!

Вот оно, решение! Такое простое, нелепое и контринтуитивное. Я бросился к печи. У меня были старые обрезки и грузила. Я расплавил их в тигле, очистил от грязи. Вылил в глиняную форму. Прокатал на стане, получив тяжелый, серого цвета диск.

Я установил его на станок. Снова нанес тонкий слой драгоценной алмазной пыли. Произошло то, чего я и ожидал: зерна легли на поверхность и утонули в мягком металле, словно вошли в масло.

Я затаил дыхание. Я взял новый кусок малахита. Запустил станок. Обороты пришлось сделать меньше. Медленно подвел камень.

Звук был другим – не певучим, а низким, шуршащим, почти шепотом. Податливая сталь идеально прилегала к поверхности камня, а тысячи алмазных зерен делали свою работу.

Я работал полчаса. Остановил станок. Снял диск. Поднес лупу. Кромка была почти нетронута. Все алмазные зерна были на месте.

Вот и решение. Но радости не было. Эдакий горький привкус собственного провала и понимание того, как много драгоценного времени было потеряно. Столько времени, которые я потратил на погоню за ложной идеей. А до срока, назначенного Оболенским, оставалось чуть больше двух недель.

Днем я затребовал у Оболенского (через денщика, так как сам князь почему-то больше не появлялся) книги по математике, физике, химии – все, что могла предложить библиотека князя. Это были примитивные, наивные труды по сравнению с тем, что я знал. Но они заставляли мозг работать, выстраивать логические цепочки, создавать новые нейронные связи, которые, как я надеялся, станут «мостами» к моей старой памяти.

А ночами я работал. Теперь у меня была технология. Стальной диск, вращаясь на малых оборотах, медленно резал малахит. За ночь мне удавалось сделать одну, максимум две тонкие пластины. Это была точная работа. Каждая новая пластина, полупрозрачная на свету, с уникальным, неповторимым узором, была маленькой победой.

На третий день моих одиноких бдений произошло то, чего я боялся и ждал. Утром в мастерскую вошел Оболенский. Он был с высоким, элегантным мужчиной с холеным, я бы даже сказал, надменным лицом. Как выяснилось, это был придворный ювелир Жан-Пьер Дюваль. Историческая личность, наслышан.

– Вот, Жан-Пьер, – с ленивой усмешкой сказал Оболенский. – Хотел показать тебе моего самородка. Он тут изобретает машину, которая перевернет ваше ремесло. Покажи, Григорий.

Я нахмурился. Он привел главного специалиста столицы, чтобы тот вынес мне приговор?

Я подошел к станку и показал им испорченные медные диски. Показал и новый, стальной. Показал, как он работает, отрезав при них еще одну тонкую пластину. Затем я выложил на бархат все, что успел сделать за эти ночи – пять идеально ровных, полупрозрачных малахитовых пластин.

Дюваль подошел, взял одну из них, поднес к свету. Он долго, молча рассматривал ее. Оболенский наблюдал за ним. Было заметно, как он нервничает.

– Примитивно, – произнес наконец Дюваль с легким французским акцентом. – Очень примитивно. Ваша машина, сударь, – игрушка. В Париже для такой резки уже лет двадцать используют станки получше с паровым котлом-движителем.

Он нагло и беззастенчиво лгал. Никаких паровых станков для резки камня в 1807 году не было и в помине. Но это была ложь эксперта, которую я, безвестный подмастерье, не мог опровергнуть. Хотя, как мне кажется, я итак слишком много говорил. Но пока все сходит с рук.

– А сама идея… – он брезгливо положил пластину. – Мозаика? Это забава. Дешевая причем. При дворе такое…