Текст книги "Одиночка"

Автор книги: Виктор Гавура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Ни одного человека на земле он не ненавидел сильнее, чем себя. Вся, что ни есть в мире любовь досталась ему одному и, он ее потерял. Он и так всего лишился, а теперь не сберег ту, которую любил больше жизни. Все закономерно, человек всю жизнь ищет свою любовь и случается, ее находит. Но сберечь любовь труднее, чем найти. Счастье, как и первую любовь, дано испытать лишь однажды. Он узнал, что такое счастье, только для того чтобы его потерять. Вот она, расплата, коварная и утонченно извращенная.

Прислушавшись к своим ощущениям, Павел не обнаружил в своем сердце ничего, кроме пустоты. И если раньше в нем властвовал мрак, то теперь, он осознал пустоту вокруг и внутри себя, и увяз в том осознании, будто в трясине. Тяжкое отупение владело им. Больше всего его томила ни боль утраты, ни тоска по любимой, а всепоглощающая усталость. Когда Атропа, обрезая нити жизни, вместо одной перерезает другую, это называют роком. Это его рок, и его не миновать. Он знал, все пройдет, но воспоминания о потерянном счастье потом измучат его гораздо больше, чем мысли о ее смерти, которые терзают его сейчас.

Смириться с прошлым тяжелее, чем принять настоящее. Пройдет время и все изменится, так же, как зима, меняет все вокруг, даже деревья. Они не гнутся и не ломаются, но меняются. Прейдет время, и он ее забудет. Он попытался вспомнить и пережить мгновения их близости и счастья. Попытался и, ‒ не смог... Все пролетело, как порыв свежего ветра, а что впереди? Уделом его будет печаль, глубокая печаль и одиночество. Все то же одиночество. Ему постоянно слышалось какое-то назойливое дребезжание, он не понимал, откуда оно и зачем. То дребезжала пустота.

Павел задавал себе вопрос, зачем нужно было это чудовищное злодеяние? И не находил на него ответа. Кем же надо быть, чтобы сделать такое? В природе идет постоянная борьба между светлыми и темными силами, составляющими ее суть. Его изумил и потряс ужас уничтожения темной силой бытия такого светлого создания. Ведь она была такая… ‒ ее можно было только любить. Как после этого верить в разумность мироздания?

Но почему, представителю темной силы суждена жизнь? Так нет же! Его самого, Темного, надо уничтожить! Осенило его. Что сделано, то сделано и то, что должно быть сделано, будет сделано. Для задуманного надо было кое-что взять дома. И он устремился домой, будто ведомый чьей-то неведомой волей, влекущей его к загадочному предначертанию.

Само проведение вело Павла к назначенной цели. Буря бушевала в его голове, кровавые видения предстоящей мести всполохами молний озаряли его воспаленный мозг. Да, теперь он знал! Знал… ‒ но все расплывалось и путалось, и он приходил в бешенство и отчаяние от неспособности толком изложить для себя то, что он знал. Сколько он шел, не знает никто, и он пришел домой. Добрался туда, куда так стремился.

Дверь его квартиры была взломана и криво висела на одной петле. Стоял удушливый запах гари. Видно было, что здесь был пожар. Павел вошел и повел глазами вокруг. Его окружали почерневшие от дыма стены, обломки обгоревшей мебели да битое стекло. От огромного количества воды, которой заливали огонь, все размокло, тут и там поблескивали черные лужи. Отчего-то ему подумалось о бегемоте, который у древних египтян олицетворял хаос, ‒ чудовищное несоответствие одного к другому в рамках целого. Но, какое отношение это имело к нему? Этого он не мог для себя уяснить, словно что-то сломалось в его сознании.

За выбитым окном холодный ветер трепал остатки обгоревших портьер. Обугленный паркет запорошил белый снег. Белое на черном, как наша жизнь. Под окном на полу намело скособоченный, похожий на трамплин сугроб. Его убежище ‒ неприступный Камелот, где он прятался от мира, сгорел. Он пытался жить среди людей, обособленно, не соприкасаясь с ними, но ничего из этого не получилось. Как он ни хоронился, мир пришел к нему, чтобы уничтожить. Нигде не спрячешься от этого всепожирающего мира.

Ужас произошедшего в своей чрезмерности был лишен правдоподобия. Им и до того владела черная тоска, а его отчаяние граничило с безумием, но зрелище разрушенного дома, как ни странно, будто разбудило его, вернув к реальности, искаженной до неузнаваемости реальности. В своем крайнем проявлении переживания часто меняют свой знак на противоположный. Что случилось, того не изменить, отстраненно раздумывал он. Бессмысленно застревать мыслями в прошлом, это ничего не даст, надо жить настоящим. Жизнь принадлежит живым. Жизнь, это цепь испытаний, надо жить и с достоинством держать удары судьбы. А если ввязался в игру и проиграл, то надо платить. Карточный долг священен.

Она была той ценой, что он заплатил, развязав войну со Злом. Ничего, во всем можно отыскать и положительную сторону. Лишь потеряв все, можно приобрести абсолютную свободу. Свободу?.. Да зачем она мне! Ведь суть не в том, для чего ты живешь, а в том, без кого ты не можешь жить. Если бы он, хоть что-то сделал по-другому, она бы сейчас была жива! Никогда не следует оставлять врага в живых, если его можно убить. А мог ли он его убить? Вряд ли. Если хочешь кого-то убить, одного желания мало. Но попытаться стоило и не беда, что пришлось бы вторгнуться в пределы Господа нашего. Не впервой.

Мимоходом вспомнив о своей любимой, он не смог пробудить в себе ничего, ни жалости, ни горя. Он любил ее по-прежнему и то, что она умерла, не имело значения. Этот парадокс его не удивил. Он отринул от себя понимание того, что смерть, это навсегда. Какая-то счастливая мысль мелькнула в его сознании! Но он ее не удержал… ‒ забыл. В ней заключался какой-то выход, от которого на миг стало легко и спокойно. Ах, вот, вспомнил! Что если ее никогда не было, тогда она и не могла умереть. Да, нет же, ‒ была!

Тогда, в противовес невозвратному небытию смерти, он выдвинул свое видение того, что произошло. В окружающем нас мире все течет и меняется, рождается и умирает. Но есть и другой мир, ‒ мир памяти, в нем все неизменно. Во внешнем мире она умерла, но стоит о ней подумать, и она предстанет предо мною живой и, обратившись внутренним взором в мир, где она была и всегда будет жива, я могу общаться с ней, как с живой. Он отчего-то был неколебимо уверен в том, что когда-нибудь они снова будут вместе. От этих мыслей у него кружилась голова, и сердце холодил страх бесконечности.

Чтобы как-то отвлечься, он начал думать о другом. А, что́, собственно, произошло? Взбалмошные дочери евы часто впадают в причуды. С безрассудным упрямством преследуя внезапную прихоть, они не замечают, сколь фатально это нарушает множество причинно-следственных связей. Девчонка поддалась непростительному для взрослого человека легкомыслию, в результате чего погибла. Что тут скажешь, не любят наши люди умирать своею смертью. Случилось несчастье, исправить его нельзя. Надо уметь принимать неизбежное.

 
Стало быть, надо все забыть,
Память до конца убить.
 

Да, но… ‒ как ее можно забыть?! Ее нельзя забыть и жить без нее нельзя. Что же остается? Месть! Теперь его разум, опыт и здравый смысл, все было побоку, они существовали отдельно от него, от захватившей его всецело жажды мести. Да! Ради мести надо заставить отступить отчаяние! Но отчаяние не отступило. Воспоминания о случившемся крючьями пыточных мастеров рвали сердце. Нет, никогда уже не прикоснуться к ней, ни рукою, ни взглядом. Никогда.

 
Капелькой дождя в окно постучу,
Белою снежинкой тебе в ладонь упаду…
 

Алмаз режет стекло, но сам он хрупок. Это был конец. Но что-то уберегло его от помешательства. Павел закрыл глаза, но мир не стал темнее, лишь спустя некоторое время тьма опустилась на него, словно чья-то невидимая рука сдавила пальцами фитиль свечи, и его окутал спасительный мрак беспамятства. Падал черный снег. Нет, то пепел кружился на ветру. И сам ты рано или поздно обратишься в пепел. Прах к праху, пепел к пеплу.

Глава 20

Весной оживает все: земля, деревья и люди.

Неизвестно сколько времени прошло с тех пор, как Павел потерял любимую, и им завладела ночь. Но настал день и рассеялся хаос мрака. Возвратились свет и тепло. И к Павлу вернулось осознание действительности, внутри его будто что-то ожило и проснулось. Но это был уже не тот Павел, в нем произошла разрушительная перемена. Это была руина прежнего Павла. Это был человек, доведенный продолжительным истощением до необычайного изнеможения.

Его осунувшееся лицо ничего не выражало, и было совершенно отрешено. Выпитые страданием глаза глубоко ввалились в темные ямы орбит. Его уже ничего не печалило и не радовало. У него не было ни сил, ни желания о чем-то думать и что-либо делать. И голова его была пуста, как у новорожденного. Жизнь теплилась в нем, как у огарка свечи едва тлеет утлый фитилек. В общем, он стал похож на многих одиночек, тех, кто потерпел поражение, столкнувшись с непреодолимостью жизни.

Закутавшись в плед, Павел сидел, глядя перед собой невидящими глазами, с полным неприятием окружающего. Было холодно и тихо. Руки и ноги его сковала леденящая стынь, а в груди поселилась подбитая птица, и из последних сил трепетала крыльями. Оглядевшись, он отметил, что сидит на остове обгоревшего кресла в своей гостиной. Это была его единственно «жилая» комната, остальные выгорели до основания. Он забил в ней окна фанерой, на большее не хватило ни сил, ни желания. Он и сам стал неотъемлемой составляющей, царящей здесь разрухи.

На сажу обугленной стены откуда-то проник солнечный луч, вслед за ним возникли запахи и звуки. Откуда-то издалека, с улицы до Павла донесся едва слышный протяжный зов, словно голос неприкаянной души, потерявшей счастье. Взглянув в щель косо прибитого листа фанеры на окне, он с безразличием отметил, что пришла весна. Вернувшись в свое кресло, он попытался снова погрузиться в транс, но у него не получилось. Принудительная сила реальности коснулась его и что-то тревожное и тягостное, как невозвращенный долг, заставило выйти на улицу.

Возле подъезда к нему подбежала белая кошка и, приветствуя его, потерлась об его ногу. То была его старая знакомая, за ее кроткое сердце, Павел называл ее Angel[27]27
  Ангел (англ.).


[Закрыть]. Это была не простая кошка, ей дано было видеть облака сверху. Она была ничья, дворовая. Павел долго стоял, глядя на нее, беззвучно шевеля запекшимися губами. Ему всегда хотелось взять ее к себе, но он никак не мог на это решиться. У него не было уверенности, сможет ли он о ней заботиться? Теперь эта неуверенность стала уверенностью. Одно дело, накормить, совсем другое, – взять ответственность за доверившееся тебе живое существо. Святую заповедь «Мы отвечаем за тех, кого приручили», он однажды уже нарушил.

Солнце слепило глаза. Павел зажмурился и глотнул свежего воздуха, пахнущего солнцем и талым снегом. Ему стало трудно дышать, он почувствовал, что сердце вот-вот остановится. В горле у него мучительно засаднило, и пароксизмы перхоты взорвали грудь. Он надсадно с хрипом закашлялся, и комки застойно гнойной мокроты вылетели изо рта. Смахнув капли пота, обильно оросившие восковой лоб, он вдохнул полной грудью пьяняще холодного ветра. Дышать стало легче.

Повсюду торжествовал свет. Он подставил руку ладонью вверх, представив себе, что берет в пригоршню солнца и первые весенние лучи согрели его ладонь. И тут он вспомнил все, едва не застонав от боли! Всё, как всегда, если тебя выписали из сумасшедшего дома, это еще не значит, что ты выздоровел, просто, понадобились свободные места.

Воспоминания бередили его разум. Закрыв лицо руками, он наклонил голову, плечи его вздрагивали, но слез не было и со стороны не понятно было, что это, сдавленные рыдания или снова приступ кашля. Наверно, есть причина моих страданий? Ничего не имеет одной единственной причины, все имеет ряд причин. Он раньше не думал об этом и теперь не стал. Зачем? Ничего изменить нельзя, прошлого не вернуть, оно безвозвратно кануло в зияющей бездне времени.

Согретый теплым солнцем ноздреватый снег таял, весело играя мириадами радужных искр, и небо было голубым и высоким. Но откуда-то прилетели облака. Они нависли у Павла над головой, клубясь в лазури небес, предвещая перелом в погоде. Одно из них, беспросветно-темное, наползло на солнце. Черная тень беззвучно легла на землю, и все вокруг изменилось, как будто притаилось и замерло от страха.

О том, что был солнечный день, напоминали лишь алые отсветы по краям облаков. На лицо упали холодные капли дождя. Погода изменчива, как сама жизнь. В схватке солнца с облаками, всегда побеждают облака и им кажется, что они повелевают сетом. Но это им только кажется, тьме не победить свет. Если разобраться, то кроме абсолютного Зла, управляющего темными силами жизни, в людях не так уж много доброго или злого, они скорее смешны или трогательно наивны.

На грязном, изъеденном проталинами сугробе послышался тихий вздох оседающего снега, и Павел… ‒ вдруг заметил, что кто-то глядит на него страшно! Мысленным взором он увидел старика. Сгорбившись, тот сидел на куче мусора в углу какой-то невероятно захламленной комнаты, с окнами, занавешенными грязным рваньем. В крысиной полутьме этого мерзкого закутка старик показался Павлу бесформенной грудной тряпья, из которого он безотрывно глядел на Павла, словно труп из глубины гроба.

Неожиданно Павлу открылось, что его охота на старика закончилась. И как бы ему не хотелось отомстить, у него ничего не получится. Чья-то всесокрушающая воля внеземного порядка приняла другое решение, старик обречен на скорую смерть, кончина его будет мучительной, а смерть ‒ ужасна. Лук спущен и стрела, покинув тетиву, уже летит. Все перспективы грядущего прописаны, и ничего не изменить.

Пред ним во всей своей самоочевидности раскрылось, словно ниспосланная ему в утешение мысль, что есть высшая закономерность, согласно которой некоторые события неизбежны, без них нарушилось бы равновесие, и наш мир давно бы исчез. Как верно то, что солнце светит для всех: добрых и злых, так верно и то, что час возмездия наступит, но не многие доживут и увидят его.

Вот и все, круг замкнулся. Пора подводить черту. Все сбудется так же верно, как за днем приходит ночь, лето заканчивается осенью, с деревьев опадают листья и мороз сковывает воду рек. У всякого начала есть конец и у всего есть свой предел, предел одиночества, смерть. Смерть ‒ мерило жизни, когда приходит смерть, каждый сам решает, стоила ли его жизнь того, чтобы ее прожить.

«Умереть, так умереть, невелика потеря», ‒ безучастно думал Павел. В жилах его стыла талая вода. Он не боялся смерти, но ему до сердечной боли было жалко своей загубленной жизни. Не смерть страшила его, а невозможность исправить прошлое. Перед Павлом промелькнула его жизнь, от рождения, до нынешнего часа, ‒ порога, у которого он стоял.

Непонятно, зачем я родился и с кой целью жил? Цель была, не зря я пришел в этот мир, но я ее не постиг. Случайный гость, пришел ниоткуда, и ушел в никуда. Мне был дарован неземной свет, но подобно Люциферу, я его потерял, приобретенные знания и опыт общения с людьми лишили меня божественного дара.

Быть может, моя бездарно прожитая жизнь должна служить предостережением для других, чтобы они не повторяли мои ошибки? Нет! Каждый учится на своих ошибках, нет иного пути, чем обретение своего. И хватит об этом. Никому не дано понять столь очевидную нелепость жизни. Не это главное, главное… ‒ он вдруг увидел, она к нему вернется! Она вернется, когда зацветут абрикосы, белым цветом, летящим по ветру.

 
И где-то хлопнет дверь,
И дрогнут провода.
Привет! Мы будем счастливы,
Теперь и навсегда.
 

Глава 21

Кухню не зря порой называют «адской».

Благоухая дорогим парфюмом, старик хозяйничал на кухне. Его кухня находилась на девятом этаже девятиэтажного дома в элитном Печерском районе Киева. Из ее окна был виден купол Верховной рады, похожий на созревший нарыв. Вдали на востоке восходил раскаленный диск солнца, озаряя все вокруг алыми лучами. Из-за этого кухня казалась залитая кровью. Старик был одет в роскошный халат черного бархата с обшлагами и воротником из муарового шелка цвета императорского пурпура. Кем бы он ни был, но он не лишен был своего мрачного шарма.

Старик распахнул перед собой дверцы кухонного шкафа-пенала и с глубокомысленным видом стал рассматривать его содержимое. Решив что-то для себя, он достал флакон коричневого стекла с черепом и костями на ярлыке и надписью: «Серная кислота». Из того же шкафа он вынул длинную пипетку и принес, купленный накануне вазон с цветущей фиалкой. Его пантуфли из золотой парчи с дерзко загнутыми кверху острыми носками были обуты на босу ногу, при каждом шаге они громко хлопали по голым пяткам, отклеиваясь от чего-то липкого на полу.

Поставив вазон на стол, и что-то мурлыча себе под нос, старик с упоением начал капать из пипетки кислоту на листья и цветы. Они чернели и сворачивались. То ли, лопающиеся пузырьки кислоты, то ли обожженные цветы, издавали едва уловимый писк. На его лице застыла улыбка маньяка. То, что он убийца, было известно, поражала ненасытностью его свирепая жестокость. Вскоре он потерял к этому интерес, схватил вазон и выбросил в форточку. Через пару мгновений раздался громкий удар по металлу. По всей вероятности, вазон упал на крышу автомобиля, здесь под окнами их парковали исключительно депутаты Верховной рады, населявшие этот дом. Украдкой выглянув из окна, старик захихикал дребезжащим пакостным смешком.

Напустив на себя значительный вид, старик важно уселся за кухонный стол, положил на него обе руки и вдохновенно запрокинул голову. Он напоминал композитора, приготовившегося взять вступительный аккорд своего нового опуса. Его волосы падали на плечи прямыми сальными прядями. У него были до безобразия длинные паучьи пальцы, он пробежался ими по столешнице, как пианист по клавишам рояля. Зазвучала органная музыка Баха. Но и это тоже ему быстро надоело. Он резко поднялся, опрокинув табурет, и прошлепал по длинному коридору в большую залу.

Здесь было сыро и холодно, как в овощехранилище, словно старик боялся испортиться. Стены были обшиты неструганным горбылем, как в сарае, а на окнах, вместо портьер, висели какие-то рваные лохмотья непонятного происхождения. По углам были навалены горы мусора, его явно принесли сюда из мусорных баков. Среди всевозможных отбросов и объедков, рваных газет, порожних бутылок, обглоданных костей, гниющих овощей и яичной скорлупы, валялись, изъеденных молью меха драгоценных соболей. Все это месиво копошилось и шуршало, как живое из-за роящихся тараканов, великанских мокриц и червей.

На стене висел протертый до дыр ковер. Видно было, что до своего «подвешивания», его долгие годы использовали на полу. На ковре были развешены необычные предметы. Вверху, на ржавых гвоздях висели в ряд несколько человеческих голов с короткими мужскими и длинными женскими волосами. Все в слипшейся, засохшей крови с тусклыми роговицами открытых глаз. Оскаленные зубы и подсохшие, прищуренные глаза придавали им неуместное выражение веселого лукавства. Замыкал вереницу отрезанных голов обнаженный младенец, прибитый к ковру большим корабельным гвоздем. Черные пятна разложения покрывали его крохотное личико, отчего он был похож на чумазого целлулоидного пупса.

Под головами, в центре, крест-накрест висело два топора с широкими лезвиями и егозливо изогнутыми захватанными коричневыми топорищами. Такими топорами мясники на рынке разделывают туши. Ниже, словно длинная лоза, поблескивала стальными кольцами цепь со свисающими с нее замками и наручниками. Под цепью в разброс висели всевозможные клещи, щипцы и пилы, блестящая никелем хромированная струбцина, порыжелые от ржавчины ножные кандалы, ручные тиски и еще какие-то зловещего вида предметы непонятного назначения. Впрочем, при известной доле воображения и засохшей на них крови, можно было догадаться, для чего их использовали.

Напевая какой-то речитатив и рассматривая, закрепленные на ковре предметы, старик ковырялся мизинцем в ухе. Было заметно, что он не знает, чем бы себя занять. Он вдумчиво, со всех сторон, обнюхал свой мизинец, затем подошел к большому зеркалу в облезлой деревянной раме. На покрытом мохнатым слоем пыли подзеркальнике стоял стакан с розоватой водой. В нем плавал человеческий глаз, весь в обрывках красновато-серых, вымоченных мышц. Сзади у него свисал белый обрывок зрительного нерва. Лишенный привычного обрамления век, человеческий глаз, страшный в своей неотвязности, глядел из стакана в никуда незрячим черным зрачком.

Старик взял с подзеркальника половинку деревянной прищепки с воткнутыми в нее блестящими иголками, и провел по ним пальцем, прислушиваясь к их тоненькому металлическому треньканью. Этой прищепкой, как расческой, он начал расчесывать перед зеркалом бороду. Прислушиваясь к бренчанию иголок, он с упоением качал головой и проговаривал японскую считалку:

 
Раз, два, три, четыре –
Будем делать харакири…
 

Голос его звучал так же мелодично, как скрип не смазанных ворот. Что-то припоминая, старик замер, обронив на пол свою «расческу». Сведя кончики пальцев двух рук вместе, он радостно осклабился, обнажив мелкие кривые зубы. Выбежав в переднюю, он подхватил с пола портфель и вытащил из него белую кошку. Он сграбастал ее у подъезда Павла. Павел называл ее Angel. Старик схватил за шкирку испуганную, поджавшую лапки к животу кошку и отнес ее на заросшую паутиной кухню. Не дав кошке опомниться, он затолкал ее в скороварку и закрепил крышку.

Поставив скороварку на газовую плиту, он зажег газ и стал прислушиваться к жутким крикам кошки. Он начал изрыгать какие-то бессвязные нечленораздельные звуки, ‒ пел. Взгляд его стал совершенно безумным, расширенные угольно-черные зрачки неистово сверкали. Откинув полу халата, он с нетерпением сорвал с дряблого бедра грязную повязку, под ней обнажилась безобразная, кровоточащая сукровицей рана.

Он начал ее осторожно поглаживать и гладить, почесывать и пощипывать, а затем и щипать. Это доставляло ему жгучее удовольствие. Вскоре на бедре у него уже зияла свежая рваная рана, и кровь лилась ручьем по ноге, а он все отщипывал кусочки кровоточащей плоти. Его пальцы соскальзывали, скользкая окровавленная мякоть отрывалась с трудом. Он издавал какие-то животные звуки и уже оглаживал, слегка пощипывая, пульсирующую артерию, едва не теряя сознания от наслаждения и боли.

Кошка давно умолкла. Старик, в задранном до пояса халате, лежал в луже крови на полу, отвратительный в своей костлявой старческой наготе. Его обнаженный коричнево-черный половой орган сморщился до размеров бутылочной пробки. От его ноги, той, где зияла кровоточащая рана, исходил какой-то странный, едва различимый перламутровый отсвет. Присмотревшись, можно было разглядеть, что до средины бедра нога покрыта чешуей, а пальцы на ней с перепонками, как у утки.

Из его разинутого рта доносилось хриплое дыхание, вскоре оно сменилось прерывистым горловым бульканьем. Его нечеловеческие глаза остекленели, жутко вперившись в пространство, будто перед смертью, он увидел там нечто страшно его изумившее. Не похоже было, что перед смертью он испытывал какое-то наслаждение. Вначале, с пронзительным металлическим звоном взлетела крышка скороварки, погасив газ. Спустя некоторое время, как заключительный аккорд, раздался мощный взрыв газа, который разнес квартиру старика и три примыкающие к ней квартиры.

Никто из трех соседей старика, народных депутатов, живущих на одной с ним лестничной площадке, не пострадал. Все они в это время занимались важными государственными делами. Один из них, в офисе своего банка на столе проверял профессиональные навыки новой секретарши. Второй, в сауне делал минет своему охраннику. А третий, в поте лица трудился в Верховной раде. С проворством шулера он манипулировал карточками для голосования двух первых своих соседей по площадке. По взмаху руки «дирижера» их парламентской фракции, (предельно ясно, вверх или вниз, а то уже было много досадных ошибок…), он голосовал «за» либо «против» судьбоносных законов, которым суждено было вывести Украину на новый виток процветания.

Только один раз он сплоховал, ковыряясь в носу, он засмотрелся на извлеченную козявку, и сунул в устройство для голосования сразу две карточки. Глядя на это легкомысленное поведение, у стороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, что у третьего народного избранника, в отличие от двух первых, законотворческая деятельность не вызывает должного благоговения. Но он старался, делал все, по мере сил и умственных возможностей, ведь от таких, как он зависело «процветание» Украины. Эти видения с калейдоскопической быстротой промелькнули перед Павлом, не коснувшись его сознания, но он уяснил главное ‒ равновесие восстановилось.

Все начавшееся когда-то кончается: хмурый декабрь и ласковый май, кровавый понос и материнская колыбельная, лишь человеческая глупость бесконечна. Нет ни одного великого ума без известной толики глупости. Но никого еще глупость не сделала гениальным. Да и зачем она, гениальность, если всем управляет Абсурд.

Конечно, нельзя исключить, что где-то там, в глубинах тысячелетиями накапливаемых человечеством знаний и прослеживается некий потаенный смысл. Только нам не дано воспарить над хаосом жизни, дабы узреть в ней какой-то порядок. Такова жизнь, в ней нет ни логики, ни смысла, тем более, ‒ справедливости.

* * *

Ночь.

Неожиданно Павел увидел над головой черную прорву неба. Кругом была ночь, она была всюду. Он брел куда-то по обочине Саперно-Слободской улицы, самой загадочной улицы Киева. Она напоминает ущелье, зажатое, с одной стороны, крутым склоном Лысой горы, а с другой, стеной заборов промзоны. В опасной близости от Павла в желтом свете ночных фонарей, рыча и сигналя, мчалось два встречных потока машин.

Он по-прежнему ощущал свою боль, но ему не было больно, будто он получил прививку от боли. Ему как-то смутно припомнилось, что он спустился сюда с Лысой горы, но как он туда попал и что там делал, он не помнил. Зато он понял, ему, наконец открылось, что такое любовь! Теперь понятно, это не норма и не патология, это... ‒ только благодаря любви можно принять этот мир страданий и обмана. Она одна, дивным светом озарив все вокруг, позволяет прикоснуться к изумительным сокровищам жизни, и жизнь ‒ юдоль печали, превращается в край радости и надежд.

Как беден я был раньше! Смысл жизни, который так безуспешно ищут люди ‒ в любви. Но почему любовь короче жизни? Да! Как это ни печально, но это так. Нет!.. ‒ это так, но не у всех. Время не властно над любовью. Хотя, время, кажется, властно над всем?.. Неумолимо стремительное время.

Павел не успел додумать эту важную мысль. У него возникло странное ощущение, которое он вряд ли смог бы выразить словами. Это была неколебимая уверенность в том, что настал величайший момент в его жизни и сейчас, вот-вот произойдет то, чего он ждал с тех пор, как стал себя помнить. С Лысой горы подул Черный ветер, и он понял, – пора.

Пришло время сыграть в игру под названием: «Последний побег». Правила просты, ты выигрываешь в тот момент, когда проиграл. Он остановился на краю бездны, что царила в нем, завязал глаза шарфом, глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и бросился через автостраду наперерез летящим машинам.

* * *

‒ Этим все и кончилось?

‒ Нет. Жизнь не кончается, она идет себе и идет. Не всегда побеждает тот, кто решается на схватку с нашей действительностью. Противостояние продолжается и не окончится никогда, а победа, ‒ переменчивей ветра над полем ржи.

Прощай, читатель!

Закрыв эту книгу, ты не найдешь меня рядом. Я буду по-прежнему стоять на своем пирсе одиноким кораблем, пришвартованный к кнехту. Никогда на мой призывный свист не отзовутся верные друзья. Только эхо откликнется в ответ:

– Будь добрее. Пусть в твоем сердце всегда живет Свобода и Любовь!

Виктор Гавура