Текст книги "Одиночка"

Автор книги: Виктор Гавура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Я должен поставить вас в известность, сейчас я вас уничтожу!

Павел не видел пользы в угрозах, но сейчас для него важно было озвучить свое решение, обозначить для себя и для врага, что он пересекает черту, за которой обратной дороги нет.

– Зачем же об этом предупреждать? – раздался голос старика из глубины квартиры.

Он поверг Павла в суеверный ужас, словно рядом прогремел пушечный выстрел. Безграничная уверенность в своем превосходстве, подкрепленная властной надменностью его речи, подчиняла себе волю.

– Чтобы вы знали… И дрожали! – ответил Павел. Объявляя это, он понимал, что теперь ему не отвертеться, хочешь, не хочешь, а схватка неизбежна.

‒ Мечтать не вредно. Мечтайте себе на здоровье, если вам так легче будет умирать! ‒ глумился старик.

Стоя на одном месте, многие совершают ложный шаг, подумал Павел. И, трепеща от страха, он осторожно стал пробираться дальше. Ему почудился запах гнили и он едва не заблудился в собственной прихожей, пока не нашел дорогу в гостиную. Тихо подкрадываться не имело смысла, слишком мощные волны страха эманировал он.

Когда глаза привыкли к полумраку, перед ним открылась совершенно пустая гостиная, напоминающая застывшие декорации, до того, как на сцене появятся актеры. В дальнем углу гостиной Павел заметил какое-то расплывчатое сгущение воздуха: зыбкое бесформенное пятно более густой черноты, оттуда, из этого угла исходила опасность.

Павел стал напряженно вглядываться, сосредоточив внимание на едва уловимых различиях в этих оттенках черного, и мгла постепенно сгустилась во мрак, и ему показалось, будто там шевелится сам воздух и в нем туманно угадывался чей-то призрачный силуэт, и… ‒ таки да, там что-то было! Присмотревшись, Павел разглядел старика, но обличье его было каким-то зыбким, с неотчетливыми очертаниями, словно он весь состоял из дыма. Что это?!

Трансмутация молекул воздуха в физический объект? Нет, вероятно, это мое ментальное восприятие того, что находилось где-то далеко, нечто на грани соприкосновения очевидного с непостижимым. Павел тряхнул головой, чтобы избавиться от видения, и оно исчезало, но легче от этого не стало. Запах разлагающегося трупа усилился.

У Павла перехватило дух, и сердце толчками забилось в груди, будто он опять бежал знакомым спуском вдогон за стариком. Но сейчас он чуял в себе неколебимую уверенность, его уже ничего не страшило, глаза его горели решимостью и волей. Старик должен исчезнуть в черной дыре мироздания, а если это невозможно, ‒ его следует нейтрализовать, как отраву!

Эта мысль стала для Павла внезапным озарением, путеводной звездой в кромешной тьме. До его сознания дошло, что надо делать, хотя ему казалось, что он всегда это знал. Он метнулся к буфету и схватил знакомый пузырек китайского фарфора. На пол упала полоска египетского папируса, готовая ко всему… Продавший ее чернокнижник-араб, уверял, что она из усыпальницы фараона.

Внезапно Павел совершенно четко увидел перед собой старика. Без сомнения, это был он. Содрогаясь внутренней дрожью, Павел не сводил с него глаз. Старик тоже, не отрываясь, смотрел на Павла. Даже в сумерках Павел чувствовал силу нацеленного на него взгляда. В глазах старика плясало черное полымя уверенности, совсем нежелательное в противнике. Старик медленно сложил перед собой руки, ладонь к ладони, как при молитве. Затем постепенно, мало-помалу, стараясь привлечь к своим ладоням внимание Павла, развел их в стороны, будто показывал ему длину какого-то предмета.

Не зная, за какой рукой следить, Павел заметался глазами от одной ладони к другой. Растерявшись, он посмотрел на старика, но тот исчез! Павел в смятении оглядывался по сторонам, но нигде его не видел. Дезориентация, главный принцип примитивной магии. Павел скорее почувствовал, нежели заметил, какое-то едва уловимое движение, и в пугающей близости от себя увидел подкрадывающегося старика, с тянущимися к его горлу невероятно длинными острыми пальцами.

– Я у тебя живого буду отдирать мясо от костей, а твой сырой скелет подвешу за ногу на Крещатике в назидание другим, – медлительно проговорил старик, почти любя. Хоть он и казался каким-то эфемерным, из его рта исходил запах гнили, скопившейся внутри.

Непринужденность, с которой старик перешел с ним на «ты», поразила Павла больше, чем его угроза. И он понял, что никогда еще не был так близко к смерти, как сейчас. Неужели вся его прошлая жизнь свелась к этой минуте? Неимоверным усилием воли он мобилизовал все свои силы, ощутив прилив необоримо лучистой энергии. Надо взять над ним психологический верх, нельзя дать ему себя переглядеть, нельзя опускать глаза! Абстрагировавшись от всего, он всецело весь обратился в несокрушимую волю, зрачки его сузились, а глаза устремились вперед и стали неподвижными и вместе с тем необычайно живыми.

Павел посмотрел старику прямо в глаза, и больше не отводил взгляд, жилы на его висках налились и бились сильно и часто. Неожиданно у Павла в мозгу произошло что-то наподобие короткого замыкания, какой-то провал во времени. В какой-то миг, обретя чувство реальности, он увидел, вернее, осознал, что они стоят друг против друга, выкрикивая заклинания на непонятных Павлу языках. Он знал, что в тщательно выговариваемых ими рычащих и шипящих, клокочущих словах на древне-арамейском, санскрите и цыганском заключена страшная магическая сила, хотя и не успевал вникать в их смысл.

Старик стал издавать какие-то бессловесные гортанные звуки похожие на завывания, лишенные смысла и ритма. Жилы на шее у него напряглись, как перекрученные канаты. Вдруг они оба, как по команде, наперебой стали призывать вождей падших ангелов: Амацарак, Баркаял, Азазел! Акибиил, Тамиил, Асарадел! Но, ни один из них не отважился призвать Люцифера, ‒ сына Зари. На лбу у Павла вздулась, наполненная кровью, раздвоенная синяя вена, перечеркнув его лоб сверху вниз пополам. В руке он сжимал, как символ последней надежды, китайский пузырек. Впав в состояние транса, он и сам стал частью этого пузырька, в своем порыве слившись с ним воедино.

Напряжение возрастало до бесконечности и, казалось, ему не будет предела. У Павла возникло невыносимо гнетущее ощущение, что все вокруг превращается в необозримо безмерный знак бесконечности. Он достиг той степени границы напряженности, что уже ничего не ощущал, не замечая, как тают его последние силы.

Все это продолжалось неизвестно сколько, до тех пор, пока не раздался сухой треск и между ними не проплыл ослепительный электрический разряд шаровой молнии. И наступило одно из тех мгновений, которые длятся, не более долей секунды, но кажутся длиннее вечности. У Павла по щекам покатились кровавые слезы, а старик побледнел до пепельной серости, будто из него выпустили кровь. Лицо старика чудовищно изменилось, превратившись в уродливый комок складок и морщин, напоминающий скомканные кишки.

Внезапно у старика судорожно задергалось и полузакрылось левое веко, угольно черные зрачки затуманились, словно подернулись мутной плевой. Он силился что-то выкрикнуть, но изо рта у него вырвался, то ли хрип, то ли утробный стон насаженного на кол вурдалака. Облик старика начал расплываться и таять, будто поглощаемый туманом, его силуэт принял фантастически причудливое очертание, поплыл, как марево и вовсе исчез.

По комнате прошелестело легкое, едва ощутимое дуновение сквозняка, а за ним пронесся целый вихрь, подхвативший и закруживший под потолком множество мелких предметов, и послышался затухающий возглас удивления и ужаса: «О-о-ох!» Павла с головы до ног обдало порывом пробирающего до костей холода, он быстро закрыл и прокрутил притертой пробкой фарфоровый пузырек, который сжимал в вытянутой руке, сразу же почувствовав, как пузырек точно живой затрепетал и задергался в его руке. В комнате стало светлее, наступало утро. В углу одного из окон яркой точкой светилась утренняя звезда.

‒ Хейлель…[22]22
  Утренняя звезда ‒ Люцифер (др.-евр.).


[Закрыть] ‒ благоговейно, одними губами вымолвил Павел.

Пузырек замер, и Павел, торопясь и проливая клей, наклеил на пробку узкую полоску папируса с начертанным красной тушью столбцом кабалистических знаков, из которых самой большой и жирной была пентаграмма ‒ пятиконечная звезда. Пузырек больше не трепыхался.

‒ Попался! ‒ с величайшим облегчением вырвалось у Павла, и он с шумом выдохнул, как ему показалось, не воздух, а огонь!

Только теперь до него дошло, что все это время он не дышал.

‒ Что бритва?.. ‒ хрипло бросил Павел. ‒ Бритва скребет, а слово режет.

И небывалое бывает, ‒ свершилось Невозможное, и я остался цел. Осознание того, что ему удалось превзойти и победить робко, исподволь доходило до него. Кажется, остался, поправил себя Павел, не позволяя радости лишить себя рассудка. Все это могло показаться странным, если вообще возможным, но все это теперь сделалось очевидным. Он никак не мог расслабиться и не испытывал облегчения от того, что все позади.

Он стоял с зажатым в кулаке фарфоровым пузырьком, оттягивающим руку едва ни до земли. Чудовищное напряжение истощило все силы, у него тряслись колени, а плечи, казались ему обремененными свинцовой тяжестью. Его не отпускала тревога, он лихорадочно вспоминал, так ли он все сделал, и ему казалось, что все-таки что-то было сделано не до конца или «не совсем до конца». Он никак не мог поверить в то, что все закончилось. Но это прошло, прошло, как проходит все.

Пошатываясь, Павел отнес пузырек в комнату, где стояла кровать матери, и поставил его на тумбочку возле кровати. Затем запер дверь на замок и достал из потайного ящика буфета заговоренный грифель средневекового палестинского мага, редчайший артефакт наших дней, он вмещал в себе много всего. Застыв перед дверью, он шептал магические слова, составляя гремучую смесь из известных ему заклятий. «На семи холмах, на семи ветрах, солнцем он палим, Йерушалаим…» В конец обессиленный, он неизвестно сколько еще стоял перед запертой дверью. Собравши последний остаток сил, он нарисовал грифелем по четырем углам двери четыре Андреевских креста. Теперь тот, кто проник в его дом, кем бы он ни был, сможет выйти из него, только оставив в нем свою кожу.

Сильные потрясения позволяют понять самого себя, с облегчением вздохнул Павел. А ведь могло быть намного хуже, ему вспомнились обрывки случившегося и его кинуло в жар, и предвестник рвоты, горячая водянистая слюна наполнила рот. Он попытался вспомнить, как все кончилось, но ему это не удалось. Он вообще помнил мало подробностей того, что происходило в последние минуты. Все обошлось и хватит об этом, справился с нахлынувшими воспоминаниями Павел.

Это была ужасная ночь, ужасная, но и прекрасная. Нехорошо, что пришлось использовать против него его же оружие ‒ магию, да что теперь жалеть! Павел почувствовал, что дрожит, мышцы напрягались помимо его воли. Рассудком он понимал, что все уже позади, но его телу нужно было время, чтобы успокоиться. Он сделал несколько глубоких вдохов, но потрясающий озноб не прекращался. Неожиданно его вырвало, буквально вывернуло всего желчью на ковер. Но, не из-за угрызений совести за то, что он сделал, а от переизбытка адреналина и недоедания.

Павел не испытывал ни радости, ни облегчения от того, что все наконец кончилось. Его удручала тоска, не столько из-за того, что произошло, сколько из-за опасений перед тем, что после этого может случиться. Что еще может случиться? Все уже случилось, отмахнулся он. Но темная завеса времени на миг приоткрылась, и Павел увидел грядущее в виде обведенного мелом контура человеческого тела на асфальте. Надрывно вздохнув, он покачал головой с видом человека, ожидавшего неминуемых бед. Потому как свершивший магический обряд, себе уже не принадлежит, и ему предстоит отрабатывать свою карму. Вот она, ‒ победа с привкусом поражения.

«И, что́ будет дальше? Дальше будет другая жизнь, если не изменит удача, ‒ успокаивал себя Павел, каким-то неусыпно всевидящим краем сознания понимая, что использовал всю удачу в этой жизни, и больше удачи не будет. ‒ Ночь сменится днем, а плохое, хорошим. Планеты выстроятся в новом порядке, и тебе улыбнется счастье».

Глава 14

Бывает так: совсем не ждешь, а все само собой случится.

Стало быть, старик пойман и запломбирован печатью. Теперь Павел не знал, чем бы себя занять. Вынужденная бездеятельность начала его томить. Поздним утром Павел умывался на кухне, заходить в ванную не хотелось, он почему-то опасался невзначай увидеть себя в зеркале. Вытирая лицо, он прошелся полотенцем по отросшей щетине подбородка. Вначале он не обратил на это внимания, но вскоре состояние «небритости» стало его раздражать, и он отправился в ванну бриться. Правя бритву, размазывая пену по лицу и бреясь, Павел позабыл о своей давешней нерешительности.

Взглянув на себя в зеркало, он заметил, как сильно исхудал, щеки запали и густо поросли серебристой щетиной. А еще, у него изменился цвет глаз: были светлые, а теперь стали черные, как у цыгана. Раньше, он бы не придал этой перемене особого значения, теперь же, она его огорчила, и весьма. Он подумал, что из-за поступков, граничащих с человеческой природой, внутри его могла поселиться сущность, обладающая более сильной, чем у него, волей, избавления от которой нет. Но это был не более чем домысел, и он постарался поскорее о нем забыть. Радоваться нечему, но и унывать раньше времени не стоит, отмахнулся Павел. Квартира стала для него мала, и он отправился на прогулку.

На улице было хорошо. Среди зимы наступила оттепель, и воздух был необыкновенно прозрачен и свеж. Цвета вокруг стали намного ярче. Теплый ветер разогнал облака, и над головой открылась нежная лазурь неба. Взглянув на него, Павел мысленно поздравил себя с новым периодом в своей жизни. Он шел по своему району Виноградарь и смотрел по сторонам, и у него слегка кружилась голова. Любил ли он Виноградарь? Как сказать, он здесь вырос, и Виноградарь был для него центром мира. Любое место может стать для тебя центром мира, если оно тебе по душе.

Под веселыми лучами солнца искрился и таял снег, превращаясь в пористую грязно-серую труху, а по замусоренному асфальту струились ручьи. Павел ощущал себя человеком, излечившимся от долгой болезни, который однажды солнечным утром встал на ноги, почуяв в себе прежние силы. Он остановился на троллейбусной остановке, не зная, куда бы поехать. Рядом с ним стоял дед с белой бородой звездочета со своим внуком лет шести.

– Ну, расскажи, что ты сделал полезное за время, что мы не виделись? ‒ любезно обратился к внуку Звездочет.

– Ничего! Сам ничего не делал и другим не давал, ‒ похвастался полезными делами потомок Звездочета. – Дедушка, а ты был маленьким? – спросил в свою очередь внук, по-взрослому заложив руки за спину и критически оглядывая деда.

– Да, был, внучек, – ласково ответил дед, в задумчивости кивая головой.

– Ну, ты был и урод! Смеялись, наверно, над тобой дети?

‒ Почему? ‒ растерялся дед.

‒ Ты был такой маленький, как я, лысый и с бородой!

«У молодого человека оригинальное воображение, ‒ отметил про себя Павел. ‒ Далеко пойдет». Ему вдруг стало смешно и захотелось смеяться, но он подавил в себе это желание, а потом подумал, ‒ «Почему бы и нет?» Он неуверенно улыбнулся и громко расхохотался. Никто не обратил на это внимания. От смеха ему стало спокойнее на душе. Великолепный день для тех, кто жив!

Передумав куда-то ехать, Павел забрел на рынок «Виноградарь». Здесь не было привычного оживления, людей почти не было, никто ничего не покупал. Воздух переполнял смрад разбросанных повсюду отбросов. Продавцы турецкого барахла, исключительно женского пола, все были в черных куртках и в штанах «варенках». Их лица были неприветливы и скучны. Сбившись по двое-трое, они угрюмо курили, глядя перед собой пустыми глазами. От них веяло запахом скверной еды и неудавшейся жизни.

Павел знал их мысли, они проклинали судьбу за свою ненавистную работу, обреченные стоять здесь с утра до вечера лишь для того, чтобы заработать на пропитание, чтобы не умереть от голода. Обделенные женственностью, ни они, ни их, ‒ никто не любил. Глядя на эти подобия женщин, Павел никогда еще не испытывал такого гнетущего чувства одиночества, хотя был он одинок по жизни.

Перейдя через дорогу, он зашел в знакомую «Вареничную» на улице Светлицкого 30/20. Сегодня Павел заметил в зале много светлых вымытых окон, и столы были застелены свежими скатертями. В полыхающем красным перцем харчо жил огонь, Павел его хлебал. Глядя на посетителей, он словно впервые заметил, что среди них есть несколько интересных личностей, и вокруг простирается другой мир, не похожий на его собственный, и впервые за многие годы он его по-настоящему заинтересовал.

Перец разбудил аппетит, Павел не удержался и взял порцию жареного хека. Эта была его роковая ошибка, должно быть он совсем потерял осторожность. Проглотив горячий кусочек только что поджаренного хека с аппетитно хрустящей золотистой корочкой, он только после этого распробовал, что эту мерлузу неизвестно сколько, хранили специально для него. Отплевавшись и тщательно вымыв рот, Павел никак не мог избавиться от неотвязного послевкусия тухлой рыбы. Теперь на несколько лет хватит воспоминаний о «золотой рыбке», сетовал он на ходу, спеша на улицу проветривать рот.

Выйдя на высокий порог «Вареничной», как на капитанский мостик корабля, Павел полной грудью вдохнул свежего ветра и неожиданно впал в несвойственную ему робость. Щурясь от яркого солнца, он плохо видел, что там впереди, и пошел туда, куда глаза глядят. Все вокруг заливала талая вода, смывая с улицы грязь и все воспоминания. Его охватило странное щемящее чувство, предчувствие то ли чуда, то ли утраты. Проходя мимо продуктового ларька, которых расплодилось великое множество, он услышал тоненькое пение. Продавщица коротала время под тихо петую песенку, баюкая на руках котенка.

 
Как у котика кота
Была мачеха люта,
Она била кота
Поперек живота...
 

«Робоча мураха», ‒ мимоходом подумал Павел. Что-то наподобие этого пела ему мать, только кота она называла воркотом. Чистота ее лица приятно удивила его, от нее исходил свежий аромат молодости, раз глянешь, и еще захочется. Он невольно замедлил шаг, а потом развернулся, чтобы вернуться. Чья-то рука легла ему на плечо, удерживая его, когда он на нее посмотрел, то никого не увидел, одинокие прохожие вдалеке спешили по своим делам. «Показалось», ‒ подумал Павел, не обратив внимания на эту необыкновенность.

Они ничего не сказали друг другу, а только посмотрели друг другу в глаза. И этот молчаливый обоюдный взгляд был красноречивее слов. Такое бывает, случайный взгляд иногда выражает больше, чем слова. Попадая в резонанс с колебаниями сердца, он вызывает что-то такое, отчего замираешь, как от вихря охвативших тебя чувств.

У нее были тонкие черты лица, и с первого взгляда она казалась личностью светлой и в высшей степени симпатичной. И лицо у нее было удивительной свежести, как у людей проводящих бо́льшую часть времени на открытом воздухе. У нее был задорный разлет бровей и лазоревые, небесной чистоты глаза, а взгляд ее был приветливый и открытый. Она была улыбчива и когда улыбалась, на правой щеке у нее появлялась ямочка, причем, только на одной щеке, а на левой, такой не было. От этой ямочки она показалась Павлу необыкновенной. Ведь странно, что одна сторона ее лица так отличается от другой. Ей не было и двадцати, но вертикальная складка меж бровей свидетельствовала о ранних думах. Ее выразительный рот был готов много говорить и часто смеяться, отчего ее лицо делалось привлекательней обычных красивых лиц. Видя, что она улыбается, Павел и сам не смог сдержать улыбки.

– Как поживаешь? – заглянув ей в глаза, спросил Павел. В ее лице было что-то такое, что наводило на добрые мысли.

– Бывало и лучше… – грустно улыбнулась она.

Он не мог отвести взгляд от этой девушки с милым нежным лицом. «У девушек, привлекающих чужие взгляды, часто бывает непростая судьба», ‒ погасив вздох, подумал он.

– Ты чего здесь швэньдяешь? Делать нечего? Я тебя раньше в наших краях не видела, – спросила она, вопрошающе посмотрев на Павла снизу вверх.

Ему нравился ее мелодичный голос и искры веселья в пронзительной голубизне глаз. От ее лица веяло юношеским озорством и чем-то еще, кроме природной веселости, что переполняло ее, и мимо воли, странно заманчивым светом поблескивало в ее игривом взгляде. На ней была серая вязаная шапка и черный стеганый ватник, который ей был велик. Изнанка подкатанных рукавов тоже была серая и по краям засалилась.

– Ты чем занимаешься? – не дожидаясь ответа, снова спросила она, с интересом разглядывая его. Павел заметил, что она с трудом сдерживает смех.

– Почти ничем, – пожав плечами, ответил он.

– Хорошая работа, если приносит деньги! – рассмеялась она, блеснув белыми зубами. В ней жила светлая благодать веселья.

– Да деньги меня, собственно, не интересуют, – глядя на нее сверху вниз, медленно проговорил он.

– Что ж тебя интересует? – игриво спросила она. В ее голосе Павлу послышалось скрытое волнение. Он почувствовал любовные токи, исходящие от нее.

– Ты, – просто ответил он, рассматривая ее пристальным и настойчивым, проникающим в нее, мужским взглядом.

Уголки ее губ дрогнули, улыбка угасла. Она настороженно спросила:

– Я?! Ты, случайно, не из налоговой?.. – испуганно, словно порываясь бежать, она глянула на Павла.

– Нет. Я просто так, – успокоил ее Павел. – Ты мне понравилась, и я не мог пройти мимо. Закрывай свой балаган, и пойдем, погуляем, – улыбаясь, предложил он.

Его открытая улыбка невольно вызывала симпатию. Несмотря на возраст, Павел обладал мальчишеской привлекательностью, которая так располагала к нему. Мудрость старости уживалась в нем с неотразимой ребячливостью молодости. Немногим людям дарована вечная молодость, они не стареют, всегда пребывая в одной поре.

Обаяние его улыбки было так велико, что она почувствовала, как земля уплывает у нее из-под ног. Ее лицо зарделось румянцем и похорошело, она улыбнулась и согласно кивнула. Ее улыбка была такой искренней и открытой, что ему захотелось ее поцеловать. Из стоящего рядом ларька, окна которого были заставлены пестрыми коробками с DVD, неслась разухабистая песня.

 
И дом наш улица,
И мама улица,
И папа тоже, –
Двор наш проходной.
 

Когда она вышла из своего ларька без шапки и фуфайки, то оказалась стройной и очень тонкой, с длинной гибкой талией и легкими орехового цвета волосами, светлыми волнами, падающими на прямые плечи. У нее была маленькая, гордо вскинутая голова и вся она была легка и изящна, даже задорно вздернутый нос, признак веселого нрава, не портил ее лица, а вписывался в его линии страстные, живые. Особенно это подчеркивал красиво очерченный манящий рот с большими щедрыми губами. Постоянная улыбка указывала на неистребимое добродушие. Озорно блеснув глазами, она уперлась рукою в бок и, развернув плечи, как профессиональная модель, спросила с вызовом:

– Ну, как?!.. Я тебе не нравлюсь?

Прелестная в рассвете своего девичества, она обладала грациозностью движений, а стройность ее, граничила с воздушностью. Павел залюбовался легкостью ее волос, длинной, горделиво изогнутой шеей. На ней было дешевое пальто, из которого она давно выросла. Видно было, что его покупали еще, когда она была подростком. Из коротких рукавов выглядывал тонкие голые запястья. Заметив, что Павел обратил на это внимание, она непроизвольно ссутулилась. Эти беззащитно опущенные хрупкие плечи тронули его до слез.

– Да… То есть, нет! ‒ заторопился и смешался Павел, ‒ Что ты, конечно, нравишься! Ты… Ты никогда не будешь красивее, чем сейчас! Клянусь своей жизнью. Нет! Ты неправильно меня поняла! Я хотел сказать, что лучше тебя я никого не встречал. Ты самая красивая во всем мире. Поверь мне, чтоб я пропал!

Непроизвольно прижав руку к сердцу, пылко воскликнул Павел с видом человека страстно желающего, чтобы ему поверили. Он и глядел-то на нее так, словно кроме их двоих, не было никого в целом мире. Его жгучие черные глаза сверкали, как антрациты.

– Так ты мною интересуешься? – кокетливо спросила она, просияв улыбкой.

– Да! ‒ торопясь, ответил Павел, залюбовавшись синевою ее глаз, улыбкой, изящной линией подбородка.

Он испытал прилив нежности при виде такой непосредственности и удивился, что способен на подобные чувства. Она была желанна, как первая весенняя листва! Что это было? Обычное чудо ‒ извечное изумление мужчины перед женщиной.

– В каком плане я тебя интересую? – лукаво прижмурившись, спросила она и, заметив в его глазах желание, сама почувствовала влечение к нему.

– Я хочу тебя любить, – подумав, серьезно ответил Павел и посмотрел ей в глаза с той открытостью, которая иногда появлялась у него. Она отвернулась, и Павел заметил, что ее разбирает смех.

– Спереди и сзади?!.. – прыснула она, и не в силах сдерживать себя, расхохоталась.

Лицо ее стало еще восхитительней. На ее сочных губах плясала молодость! А зарумянившиеся щеки ему напомнили яблоневый цвет. Хотя ее слова, не в меру циничные для девушки, смутили его.

– Да. По-всякому, лишь бы тебе нравилось… – пробормотал он, чувствуя, как жар приливает к лицу.

Он сам был обескуражен смелостью своего желания. В ней было что-то необыкновенно притягательное, его влекло к ней, а ее – к нему, и он глядел на нее с радостным жадным вниманием.

– Я согласна, – простодушно ответила она.

Ему показалась, что она устыдилась от сказанной ею пошлости, но выглядела она отнюдь не смущенной.

– Ты мне нравишься, я знаю, ты хороший, – совершенно непринужденно она взяла его под руку и на миг прикоснулась щекой к его плечу. От нее исходило желание любви.

– Вот именно, хочу, – подумав, сказал он, тут же усомнившись в этом, как Фома.

– Меня зовут Оля, – сказала она, протягивая ладошку дощечкой и шмыгнула, утерев нос рукавом пальто. Было холодно…

– А меня, Павел. Рад познакомиться, – обаяние человеческого несовершенства, вот что пленило его. Чужое несовершенство иногда бывает необыкновенно органичным.

Павел взял ее руку и посмотрел в глаза. У нее была легкая узкая рука, а ее по-детски распахнутые глаза лучились призывом, но где-то из их глубины выглядывал страх. Вернее, не страх, а нечто, от инстинкта самосохранения.

Бережно приподняв ее руку двумя руками и глядя ей прямо в глаза, он с нежностью прикоснулся к ней губами. Ее рука дрогнула от неожиданности, напряглась и испуганно замерла, как пойманная птица, а потом расслабилась. Нежность захлестнула его. Она до боли напомнила ему доверчивую синицу, которая однажды средь снежной зимы села на его протянутую ладонь.

– Не делай так больше. Пожалуйста… – тихо попросила она. Ее маленькие уши пылали

Некоторое время они шли молча. Ей нравились молчаливые мужчины, они казались ей надежными. Взглянув на нее, Павел в который уж раз залюбовался ею, столько легкости было в этом хрупком теле. Все движения ее были грациозны, верны и естественны. У нее была походка манекенщицы. Она шла, словно танцуя, слегка раскачивалась, и это получалось у нее абсолютно естественно. Павлу казалось, что она ступает по невидимому подиуму. Однако ж в ней есть нечто бо́льшее, чем видит глаз. В ней нет ничего особенного, и вместе с тем, она необыкновенная. Казалось с ее губ никогда не сходит улыбка. Она сама грация, пьянящее вино, огонь и радость жизни. Не будь она реальна, надо было б ее выдумать.

«Какой счастливый случай, что я заметил ее среди этой суеты! Не иначе как сама Тюхе[23]23
  Тюхе ‒ в древнегреческой мифологии божество, олицетворяющее счастливый случай.


[Закрыть] приняла в нем участие. Но, быть может, это случилось к несчастью и к большой беде? Ведь атрибутом Тюхе является колесо, вращение которого символизирует переменчивость удачи: то, что было вверху, будет внизу», ‒ подумалось ему.

Ее распахнутые глаза напомнили ему радость забытого детства. Он уже догадывался, что это не простая, а кармическая встреча, и за нее придется платить кармический долг. Еще не поздно внять предчувствиям и не ломиться туда, где тебя ожидает погибель. Всякий выбор может оказаться неправильным, на то он и выбор, что подвержен этой беде. Человек бессилен пред властью неизбежного, от судьбы не уйдешь, даже если побежишь, попадешь прямо ей в пасть.

– Почему ты так на меня смотришь? – искоса взглянув на него, спросила она. Она таяла под взглядом его необычных глаз.

– Ты красивая, ‒ сказал он, глядя на нее и улыбаясь, чувствуя себя глупо. Но ничего с собой поделать не мог, она была такая хрупкая, ему нравилась ее улыбка, голос, жесты.

– Подумаешь, в Киеве полно красивых девчонок! ‒ рассмеялась она.

– Когда я на тебя смотрю, у меня становится легко на душе.

– А у тебя там тяжесть? ‒ и она заглянула ему в глаза с неподдельным участием.

– Нет. У меня на душе, ни легко, ни тяжело. Никак. А теперь стало легко.

Незаметно они подошли к его дому, и Павел пригласил ее к себе. Необъяснимая внутренняя близость, возникшая между ними на улице, не исчезала. Он быстро сервировал стол, расставив на нем парадную посуду: хрусталь, серебро, фарфор, все, что он выставлял, принимая редких гостей. Только после этого, он вспомнил, что ее нечем угостить, в доме было шаром покати. Он отыскал коробку, подернутых сединой плесени конфет «Київ вечірній» и предложил ей. Она из вежливости взяла одну конфету, хотя видно было, что ей не хочется. И этот жест согласия и доброты растрогал его. Она подошла к его любимому окну.

– Мы с тобой соседи. Наше окно тоже смотрит на озеро, только с другого берега, – сказала она изменившимся, севшим голосом.

Он подошел к ней. Ее легкие светло-каштановые волосы вблизи оказались медового цвета, разметавшись, они открыли слабую шею (ее пленительно нежный изгиб Павел помнил до конца жизни), ободок маленького уха. Завитушки волос на затылке выглядели по-девичьи нежно, образуя над шеей светлое облако. Все так воздушно, хрупко.

Он обнял ее сзади за плечи, коснулся губами затылка, ощутив, как вздрогнуло и трепетно напряглось ее гибкое тело. Она чувственно изогнула спину, прижавшись к нему ягодицами, и взглянула ему в глаза чрез плечо. В этой подставляющейся позе было столько первобытной эротики, что у Павла перехватило дыхание. Они оба знали, что это произойдет, как только увидели друг друга. Глядя ему в глаза из-за плеча, она спросила:

‒ Можно мне в ванну?..

Павел согласно кивнул, хотя ее поспешность его покоробила. Вскоре она вернулась и стала перед ним, и смотрела на него во все глаза, не стесняясь своей наготы. Ее тонкое девичье тело отсвечивало молочной белизной, Павлу даже показалось, что с ее появлением в комнате стало светлее. Он не мог отвести глаз от ее пышных грудей с нежными, смешно торчащими сосками. Налитые и круглые, они казались большими для ее хрупких, угловатых плеч. Очертания ее бедер напоминали контуры амфоры. Гладкий живот, маленькая ямка пупка выглядела на нем единственным изъяном, золотистый треугольник внизу, приятно круглые ягодицы.