Текст книги "Одиночка"

Автор книги: Виктор Гавура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

При этом они ни в чем не имели, ни глубоких знаний, ни основанных на опыте, собственных суждений. Все показное, крикливое, нахватанное по верхам. Зато, с какой самоуверенностью и категоричностью они провозглашали свои невнятные домыслы. Зачем же он сюда приходил? Приходилось довольствоваться плохим, выбирая из худшего.

– На этот раз писанку, – улыбнувшись синевато-бескровными губами, охотно отозвался Чекалдыкин.

Иронический Чекалдыкин не вызывал приязненного расположения, пока не начинал говорить. Но стоило ему улыбнуться и начать рассказывать какую-нибудь историю, как этот необычный человек преображался, и к нему нельзя было не испытывать непреодолимую симпатию.

– Вы же знаете, как наш гарант обожает всякую «старовыну». На днях он забрел на базар, а там какая-то баба торговала расписными яйцами. Они так ему понравились, что он тут же на месте присвоил ей звание «Герой Украины», а она ему за это подарила писанку. Теперь у орденоносца государственного значения бабы Параски появилась новая подруга, герой Украины «писанкарша», на пару будут дурковать, представлять цвет нации, ‒ насмешливые глаза Чекалдыкина сверкали от возбуждения, а на скулах появился нездоровый румянец.

‒ Багога утром заглянул в кабинет к нашему гаранту, он везде рыщет, выискивает, что бы украсть, ‒ продолжил Чекалдыкин. ‒ Глядь, а на столе лежит писанка, он конечно же ее спер. Наш гарант пришел к себе в кабинет, поуправлять Украиной, а писанки нет. Ну, тут он осерчал, все свое СБУ на ноги поднял. Те сразу на Багогу указали, говорят: «Только он мог писанку скоммуниздить».

Наш президент ему этого не простил. Ну, украл бы миллион там или миллиард, а то его писанку, с которой он еще не наигрался. Взял и уволил Багогу, сказал ему на прощание: «Сбрей свою щетину и иди торговать щетками!» Вряд ли он сам до такого додумался, жена придумала, цээрушная прокладка, научает нашего недоумка, как любить Украину, ‒ говоря это, Чекалдыкин пристально взглянул на Шпортько. Тот в задумчивости ковырялся в зубах, делая вид, что его это не интересует.

‒ А Багога ему ответил: «Щетками или писанками, лишь бы дитя не плакало…» Представляете, и я за этого умоокраденного голосовал! ‒ с горечью сказал Чекалдыкин.

Павлу вспомнилось длинное лицо правящего президента, напоминающее лошадиную морду, ‒ акромегал[18]18
  Акромегалия (от греч . akron – конечность и megas ‒ большой) эндокринное заболевание, обусловленное избыточной продукцией гормона роста, проявляется увеличением конечностей и нижней челюсти.


[Закрыть] с умственным развитием недоросля.

‒ Купился на то, как он уверял, что «бандиты будут сидеть в тюрьме», а потом сосал член у вора-рецидивиста Януковича! ‒ разгорячился Чекалдыкин.

– Когда же, в конце концов, закончится вся эта дикость! ‒ с аффектацией вскричал неутомимый говорун Хиврич, и театрально возвел руки к небу, сверкнув из рукавов пиджака бриллиантовыми запонками.

Как всегда, в начале своих выступлений, он тщательно артикулировал широким ртом (упражнялся), прежде чем излить на слушателей потоки своего красноречия. Эти блестящие запонки и мельтешащие руки, поглощали внимание Павла, не давая ему свободы мысли. Своей психотропной жестикуляцией Хиврич этого и добивался. Когда сказочнику Хивричу требовалось убедить кого-то в чем-то совершенно неправдоподобном, у него была манера кричать, как идиот, ломаться, вертеться вьюном, мотаясь из стороны в сторону и размахивать руками, как ветряная мельница, и это почему-то действовало весьма убедительно.

Борис Семенович Хиврич был одет в элегантный костюм вольного покроя из немнущегося твида, пошитый известным мастером (своим близким знакомым Борис Семенович давал его адрес в Лондоне), и в дизайнерскую хлопчатобумажную сорочку с вытканными полосками, демократично, без галстука. Этот простой на вид наряд обошелся ему в несколько тысяч фунтов стерлингов.

Несмотря на приятный голос и внешний лоск, Борис Семенович был из тех, чья привлекательность тает по мере знакомства. Он всегда говорил страстно, дополняя речь выразительной мимикой и жестами, в своем арсенале Борис Семенович имел несметное количество всевозможных гримас и ужимок. Увлеченно рассказывая о своих намерениях, он всех вокруг увлекал своими проектами. Говорил и говорил, вдруг, в один прекрасный день, умолкал, на этом все и заканчивалось. В результате: пшик и всеобщее разочарование.

При первой их встрече Павел поставил ему диагноз: «Хронический перебор». Тогда Борис Семенович с увлечением пропагандировал свой новый революционный проект под названием: «Уринотерапия ‒ последняя надежда Украины!» Борис Семенович с пеной у рта доказывал, что урина (то есть, моча) даст возможность выжить украинскому народу и спасет его от вымирания. Этот воистину судьбоносный проект скоро и тихо разрешился ничем. Бориса Семеновича эта позорная неудача ничуть не расстроила, он по-прежнему оставался громко кипящей кастрюлей несбыточных проектов.

Волосатое запястье Хиврича украшали швейцарские часы «Рatek Philippe» в платиновом корпусе с сапфировым стеклом ценой 300 тысяч долларов. Эти часы, вернее их несусветная цена, при всеобщей нищете, наделали в свое время много шума в прессе. Борис Семенович утверждал, что ему их подарили благодарные дети инвалиды. После провозглашения самостийности Борис Семенович учредил и возглавил несколько гуманитарных фондов, от защиты животных (неизвестно от кого), до помощи детям (страдающих всем подряд), и успешно ими руководил. Впрочем, насчет успешного руководства были и другие мнения, но то, что он успешно руководил ими в свою пользу, было очевидным.

– Но, без него, не было бы Майдана, – вяло возразил ему Ляпоненко.

О Ляпоненко никто в Киеве не говорил дурно, признак, обычно свидетельствующий не в пользу человека. Такие люди, как правило, безразличны, душевно ленивы и никогда ни во что не вмешиваются. Но в правилах бывают исключения. Врач-реаниматолог, кандидат медицинских наук Ляпоненко обладал умственными способностями далеко превосходящими ординарные. Он немало попутешествовал по свету, работая в госпитале Министерства чрезвычайных ситуаций, оказывал помощь в очагах особо опасных инфекций, землетрясений и техногенных катастроф, за что был удостоен правительственных наград ряда стран мира. Активно участвовал в Оранжевой революции, после ее позорного провала, ушел из медицины, открыл собственный пивзавод и теперь наводнял пивом Украину.

На его лице лежали тени усталости и несбывшихся надежд. «Раньше все стремились в будущее, мечтая и надеясь на лучшее, ‒ подумал Павел. ‒ А теперь никто не хочет в будущее, понимая, что там будет еще хуже». Явно скучая, Ляпоненко рассматривал на свет свой толстостенный стакан с виски, в нем плескалось слишком много кубиков льда. «Добавить еще один-два, и будет вода…» ‒ заметил про себя Павел, в рифму.

– Человек может сделать много хороших дел, но если он у кого-то сосал член, он навсегда останется членососом! – устало бросил в ответ Чекалдыкин.

В его глазах Павел заметил специфическую стеклянность, характерную для последней стадии рака.

– Резко, но метко! – подняв тяжелые веки, неожиданно громко подал голос Ляпоненко, – Надо и должно жить достойно в недостойной стране! ‒ глаза его гневно сверкнули, а бледное лицо пошло багряными пятнами.

Сегодня он разговорился, отметил Павел. До сих пор он отличался большим присутствием духа, всегда выступая в роли хладнокровного зрителя. Не иначе, как вискарь в голову вскочил либо звезды на небе так стали. Хотя, звезды лишь побуждают, но не вынуждают… Раньше Павел считал, что Ляпоненко лишен тех пропастей и глубин, которые делают человека по-настоящему интересным.

– Не надо преувеличивать! – прекратив ковыряться спичкой в зубах, перебил его Шпортько. Все-то он замечал и все вокруг слышал. Его вострые глаза так и шныряли по присутствующим, как будто ощупывали их карманы. – Кто тебе сказал, что этот сраный хутор, страна? ‒ изображая удивление, он наигранно вскинул брови на морщинистый лоб, отчего стал похож на говорящую обезьяну.

Шпортько чувствовал себя привольно лишь там, где водка лилась рекой и среди матов изредка проскальзывали запятые. Павел с трудом понимал его жмеринский говор, но не сейчас. Судя по всему, отираясь в кулуарах администрации президента, он научился говорить членораздельно.

От его слов Ляпоненко вздрогнул, как от пощечины, и ни к кому в отдельности не обращаясь, продекламировал:

 
Родину и времена не выбирают,
В них живут и умирают!
 

‒ На наших глазах совершается преступление, это преступление потому и творится, что каждый из нас об этом молчит. Мало сохранять достоинство в навязанных обстоятельствах, в жизни иногда надо делать выбор: сгореть или сгнить. Пришло время определиться, на чьей ты стороне, и сражаться за это не щадя своей жизни. Никакие выборы, перевыборы и референдумы нам не помогут, банду воров и бандитов можно свергнуть лишь вооруженным восстанием. Другого способа жить нет! – вдохновенно произнес Ляпоненко и выпил свой запотевший стакан до дна.

‒ Власть, опирающаяся на обман, будет свергнута, если не мудростью прозревших, то простотой одураченных. Революция неизбежна. Она уже началась, здесь и сейчас, ‒ поддержал его Чекалдыкин.

Сказал он это без того, поразившего Павла юношеского пыла, с которым говорил Ляпоненко, но решительности в его словах было не меньше. Чекалдыкин обвел присутствующих острым взглядом, поднял свой стакан и тоже выпил до дна.

– Дʼгузья мои, дальше так жить нельзя! ‒ с сообразительностью дельца, на лету подхватил Хиврич. ‒ Мы рождены не для того, чтобы нами помыкала кучка невежд и проходимцев! – грассируя и размахивая руками, как Ульянов-Ленин, заливался соловьем Борис Семенович.

Павел заметил, что в последнее время развелось несметное количество подобных «сладкогласных сирен». Не иначе, как Украина стала заповедным местом их обитания. Они легко зажигают людей, треща на мове лучше, чем на родном идише. Но от них никогда и, ни при каких обстоятельствах, ничего, кроме испаряющегося восхищения, не может произойти. Почему же им верят, каждый раз наступая на одни и те же грабли? В поступках людей, да и в жизни нашего общества напрасно искать какую-то логику, ибо это царство Абсурда.

– Пришло время создать бʼгатский союз для нашего дела! У нас есть вера в будущее, и мы его построим! А Запад нам поможет… ‒ на губах у Хиврича вскипали пузырьки белой пены, они там всякий раз пузырились, когда он начинал ораторствовать. Борис Семенович так преуспел в искусстве обмана, что иногда обманывал самого себя

– Вот это ты… Простите, «вы», правильно сказали Борух, то есть, Борис… «Пришло время!» – выплюнув спичку изо рта, с радостью поддержал его Шпортько. – Время ‒ деньги, а жизнь ‒ копейка. Жить стоит только ради денег, женщин и карт! – громко заржав, Шпортько дружески хлопнул Хиврича по плечу, едва не сломав ему ключицу.

– Короче, все – говно, за исключением мочи. Или, как ты там недавно агитировал, «урины»?.. ‒ нагло подытожил Шпортько. ‒ Где тут наливают? ‒ громко осведомился он, поднялся с дивана и энергичным шагом, сминающим все на своем пути, направился к бару.

Павел не впервые слышал подобные разговоры. Без справедливости не может существовать ни одно общество. На Украине справедливости не было, даже элементарной. Нигде так погано не относились к людям, как здесь, все с этим смирились и существовали в каком-то апатическом полусне. В сознании местного населения исчезло то стремление к справедливости, что делает людей людьми. Таков менталитет здешнего населения.

Был ли этот образ мышления проявлением какой-то атавистической мутации, селекцией в результате многовековых притеснений? Павел этим вопросом не задавался. У людей разные понятия о справедливости, хотя чувство справедливости ‒ главная и неотъемлемая черта человека, но, как видно, не каждого. Этот невоздержанный и слабовольный народ не желает выходить из спячки, он обречен на вырождение от водки, наркотиков и СПИДа.

Здесь абсолютно всё: люди и то, что они делают, события, которые происходят и даже природа существуют наперекор здравому смыслу. С экранов телевизоров и во всех средствах массовой информации не умолкая, жужжат о «здобутках України за роки самостійности». Но реально ничего не происходит, а если что и происходит, – то к худшему. Все понимают, что нужны перемены. В то же время, «подавляющее большинство» боязливо считает, что лучше бы перемен не было, перемены ведь могут быть разные…

Множество раз обманутых людей поразила страшная болезнь, имя ее: безверие. Люди не верят ни в свою Родину ‒ Украину, ни в окружающих, ни в самих себя, и от этого страдают. Они боятся и не хотят перемен, не хотят менять свой привычный уклад ради непредсказуемого «завтра». В этом есть своя логика. Поскольку осуществление любой, даже самой замечательной идеи всегда заканчивается ее карикатурой. Суть замечательных идей в их гибельном противоречии с реалиями жизни. Они напоминали Павлу никогда не выполняемые обещания местных политиков.

И все-таки перемены грядут, в обществе зреет всеобщее раздражение, в воздухе витает что-то неутолимо злобное, нарастает какое-то напряжение, которое разные люди ощущают в один и тот же исторический момент. Скорее всего, все произойдет в виде очередного переворота. Все перевороты происходят в столицах, в центре политической, экономической и культурной жизни, в средоточии народных масс, на фоне извечных декораций, подчеркивающих обиднейший контраст между богатством единиц и нищетой миллионов.

Но для переворота нужна критическая масса недовольных людей. Они ‒ катализатор революционной ситуации, тот маленький сверкающий кристалл, брошенный в перенасыщенный раствор, мгновенно вызывающий бурную кристаллизацию, в тяжелой и вязкой, не имевшей самостоятельной формы массе. В последе время Павел все больше встречал людей, настроенных мрачно и решительно. Но для настоящего дела нужны люди, достойные этого дела, не просто деловые люди, а люди долга и чести. Таких, он пока не встречал. Не пришло еще время мужчин. Чем же они отличаются от остальных? Несогласием, ‒ исконно человеческим стремлением к справедливости. Во все времена были и будут те, кто никогда не смирится с несправедливостью. На них стоит наша земля.

Что же касается его самого, то он относился ко всему происходящему совершенно равнодушно. Он замкнулся в стенах своей квартиры, и тем самым сохранил себя, оставшись недоступным для внешнего мира. Облачившись в непроницаемую броню безразличия, Павел обитал в своем собственном мире, куда не было доступа никому. Как в песне поется: «А в терем тот высокий нет ходу никому». Украина ‒ его родина, здесь он родился, вырос и жил, и была она ему постылей чужбины. Павел чувствовал себя здесь одиноким, чужим и стесненным, как будто провалившимся в тесную черную яму, откуда выхода нет.

Это она, родина, с детства отторгла его от реального мира, отняла у него любовь к действительности. С детства, лишенный радости, он утратил саму способность радоваться жизни. Его жизнь и жизнь его семьи на Украине во время коммунистического режима и в период дикой самостийности была невыносима, а окружение – страшным, закончившимся убийством отца и самоубийством матери. А ведь они, оба… ‒ они были такими же, как он, со своими недостатками и достоинствами, со своим восприятием мира. Их мир, да и они сами, были не проще его.

Омерзительное чувство ‒ стыд за свою родину.

Глава 10

«Часы твоей жизни вот-вот пробьют двенадцать».

Такое предсказание Павел прочел на старом чеке из супермаркета «Сільпо», который случайно извлек из кармана. Многообещающее пророчество, усмехнулся он. Перед этим он подошел к бару, взял у бармена рюмку водки и осушил ее залпом до дна. Полез в карман, чтобы дать бармену на чай и выудил из него этот чек. «Главная причина потребности в алкоголе, бессодержательность жизни», ‒ подумал он. От принятой натощак водки им овладело странное состояние напряженности, не страх, а все возрастающее волнение, вслед за ним он почувствовал угрозу надвигающейся опасности.

Через арку Павел увидел, как Зябкина ввела в столовую нового гостя. Это был высокий, исполненный покоряющего величия старик, с осанкой и манерами человека привыкшего повелевать. Сановная властность чувствовались в его движениях. Он был в том возрасте, когда уже не стареют. Его черные волосы были тронуты инеем седины. Откинутые назад, они ниспадали на плечи длинными прядями, обрамляя лицо опаленное полымем неудержимых стремлений, лицо властителя и гордеца. Угольная чернота его бровей не соответствовала седине волос, производя неприятный диссонанс.

У него был хищный, похожий на орлиный клюв нос с нервно подрагивающими ноздрями. Высокий узкий лоб прорезали глубокие морщины, которые оставляют на челе незаурядных людей напряженные раздумья, грандиозные замыслы и их крушение. Если ж говорить о впечатлении первого взгляда, то черты его, прежде всего, выражали непреклонную волю при неглубоком уме, и жестокость при отсутствии чувственности. Много разного можно прочесть по лицу, конечно, если умеешь читать.

Старик что-то говорил Зябкиной с подчеркнутой любезностью, а его вскинутые подвижные брови выдавали заносчивый и вспыльчивый нрав. Его брови были похожи на две черные мохнатые гусеницы, странной игрой надбровных мускулов они шевелились и жили, словно отдельно от него. Он носил бороду и усы, а щеки брил. Его борода посредине была седая, а по краям, темная. В очертании рта, с резким изломом надменных губ, заметно выделялась прямая линия, знак непреклонной решимости. Но самым примечательным в его лице были глаза. От них нельзя было отвести взгляд, они вызывали тревогу. Казалось, старик ими смотрит и ничего не видит, но глаза его были зорче, чем у орла, он видел ими все, даже то, чего другие не видят.

Это были поразительные, нечеловеческие глаза! Нельзя было определить серые они или голубые, скорее, это был один из редких оттенков белого. Такого цвета глаз Павел у людей никогда не встречал, но ему знаком был этот цвет, он видел его в осколках замерзшей морской воды. Королевскую осанку старика подчеркивал безукоризненно сидящий на нем черный длиннополый сюртук, правда, застегнутый не на ту пуговицу. Под ним виднелся ослепительно белый пластрон с кружевами и черный шелковый бант, украшенный платиновой булавкой с крупным бриллиантом.

Павел знал, что старик пришел сюда, чтобы встретиться с ним. Значит, пора. Он поднялся с кресла и вошел в столовую, подумав, что несовместимые противоположности устремились навстречу друг другу. С выражением превосходства на лице старик устремил пронзительный взор Павлу в глаза. Взгляд его трудно было выдержать, его немигающие, неподвижные глаза были пусты, тяжелой холодной пустотой.

Павел смотрел ему в глаза со своим обычным невозмутимым спокойствием. Он непринужденно стоял перед стариком, хотя это внешнее спокойствие стоило ему немалых усилий. Павел чувствовал, что глаза старика хотят заглянуть в самые потаенные глубины его души, и старался не позволить этого. Он понял, что перед ним сильная, незаурядная личность. Спокойно выдерживая обращенный на себя взгляд, Павел отметил про себя, ‒ «Вот и свиделись, теперь всякой ерунде конец!»

Старик держал себя с Зябкиной с величественной учтивостью, которая не могла не напоминать ей о его более высоком статусе. Во всем его мрачном великолепии, в каждом его жесте преобладала самоуверенность вельможи. Все присутствующие обратили на него внимание, и все покорились обворожительности его превосходства. Между тем, черты его лица портило угрожающее выражение, которое мимо воли, как грозное предупреждение, время от времени появлялось на нем. По непонятным причинам старик питал к Павлу смертельную неприязнь, и Павел это чувствовал.

Павлу приходилось сталкиваться с негативно, а то и откровенно враждебно настроенными людьми, но никогда он еще не ощущал такой серьезной угрозы, которой веяло от старика. От него исходили черные флюиды некротической энергией огромной разрушительной силы. Павел безошибочно определил, что этот старик сам не знает, чего хочет и силен своею злобой. Вся его сила сосредоточена в неутолимой свирепости, будто сам хаос вселился в него, питая его своею гибельной энергией. Зверская жестокость и лютая ненависть – его движущие силы, эти чувства ему необходимы, как другим нужна дружба и любовь.

Присмотревшись, Павел заметил что-то безобразно мерзкое в чертах его лица. В нем было что-то вульгарное, хоть он и старался казаться благородным. Трудно было определить его национальность, но он точно не был, ни украинцем, ни русским, не исключено, что он вообще не принадлежал, ни к одной из известных наций. Подлейшая лукавость и кровожадные страсти южан переплелись в нем с холодной недоброжелательностью и тонким коварством северян. Он прикидывался искренним, но в нем сквозило лицемерие, в нем чувствовалась сила, а он притворялся слабым. За напускной утонченностью Павел видел его суть вора и насильника. Особенно Павла поразила его душевную тупость, вернее, полное отсутствие души. Вместо души у него зияла дыра, по мраку превосходящая черную ночь и он был силен и ненасытен именно своей внутренней пустотой.

По тому, как старик упивался звучанием своего голоса, как красовался перед собой, принимая изысканные, отработанные перед зеркалом позы, было видно, насколько он влюблен в себя и как презирает окружающих. От него исходил какой-то странный запах, здесь был запах дорогой парфюмерии, дорогой кожи пояса, ботинок и портмоне, и очень дорогого сукна старинного покроя сюртука, но и чего-то еще, не различенного пока, перекрывающего все остальные запахи. А самое главное, Павлу стало ясно, что его сила не имеет ничего общего с человеческой! Это было странно и непонятно. К тому, что непонятно Павел всегда относился с осторожностью, сейчас же, он испытывал нешуточную тревогу. Павлу приходилось сталкиваться с необъяснимым, но ничто не внушало в него страх так сильно.

Зябкина, словно только увидев Павла, торопливо представила его старику.

‒ Позвольте вам представить Павла Герасимовича, ‒ Павел учтиво поклонился.

‒ Ариман Полиграфович, ‒ проскрипел старик, отпустив прусский поклон одним подбородком, точнее, бородой.

‒ Простите, у меня, там… Меня там ждут. Должна бежать… ‒ Зябкина смутилась и поспешно ушла.

Старик держался очень прямо, губы его были сжаты повелительно и строго, и вся его фигура выражала величие и суровость. Его левую руку украшал массивный золотой перстень в виде черепа с изумрудами в глазницах и рубиновым сердцем, зажатым в бриллиантовых зубах. Подобного Павел никогда не видел. Это был подлинный шедевр ювелирного искусства, но очень необычный и страшный. Манжеты его рубашки украшали солидные золотые запонки, а сами манжеты были истрепаны и грязные. Старик вызывал у него большое опасение, но страха перед ним у Павла не было.

– Ваше лицо мне знакомо. Где-то я вас встречал? – царственно проговорил старик, глядя на Павла с выражением превосходства.

Голос его хоть и раздавался изо рта, полного длинных желтых зубов, но появлялся он, похоже, не в горле, а гораздо ниже, словно доносился из глубины желудка, с каким-то неприродным скрипом. Павел сразу узнал этот, будто заржавленный голос, без сомнения, именно этот старик разговаривал с ним по телефону. Старик это заметил и тембр его голоса тут же изменился, удивив Павла широтою обволакивающе-мягких модуляций. «Имитация голоса, ‒ отметил про себя Павел. ‒ Распространенное явление в наши дни».

– Вполне возможно, я там часто бываю, – ответил Павел, придав своим словам как можно больше любезности.

Внешне, Павел сохранял спокойствие, но сердце его отбивало чечетку на углях босиком. «Не надо волноваться, ‒ успокаивал он себя. ‒ Когда придет пора волноваться, тогда и начнешь».

Презрительно усмехнувшись, старик надменно повел головой, будто некий неодушевленный предмет вздумал не подчиниться его воле. Вблизи Павел заметил жирные пятна на лацканах его сюртука и разглядел, какие липкие у него волосы, они были толстые, будто конские. К тому же он узнал этот непонятный, исходящий от старика запах. То был запах разлагающегося трупа! Все эти мысли проносились у Павла в голове, в то время как его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым. Старик долго смотрел на Павла тяжелым изучающим взглядом, и медленно, со значением произнес:

– Китайцы говорят: «Кто друзей не ищет, тот враждует сам с собой…»

Погасив под прикрытыми веками холодный огонь льдистых глаз, старик выдерживал долгую паузу, предполагающую ответ. Павел молчал, не находя нужным что-либо сказать, ведь это была скорее констатация факта, а не вопрос. Старик же продолжал со значением глядеть на него, ожидая ответа.

– Я дружу с небом, других друзей мне не надо, – подумав, ответил Павел. Выпятив лоб, он пристально глядел на старика, стараясь вспомнить, как по-китайски будет «небо»?

– Небо, по-китайски будет: «тьянькон», – чревовещательским голосом, прозвучавшим, будто со дна колодца, подсказал старик. Его брови пришли в движение, причем независимо одна от другой, и он с вдохновением продекламировал хайку:

 
Ни тени смущенья!
Сквозь дырку в носке уставился
Палец большой на меня.
 

Читает мысли, как бегущую строку, усмехнулся про себя Павел, поставив глухой блок. Это чем-то напомнило ему состязание поэтов и, составив не рифмованное трехстишие: 5 + 7 + 5, он с не меньшим вдохновением, в ответ продекламировал такую же, сильно обрусевшую японскую хайку:

 
Пусть из канавы,
Избитый пускай и нетрезвый,
Но все же, любуюсь Луной!
 

У старика как-то странно одрябли щеки, а выражение лица стало бессмысленным. Это продолжалось какое-то мгновение, но он быстро взял себя в руки. Его глаза впились в Павла, брови сошлись на переносице, предвещая угрозу, а лицо стало недружелюбным и злым, будто с него упала маска напускной учтивости, обнажив его истинную сущность. Теперь он был страшен. Заносчиво выпятив нижнюю губу, он хотел что-то сказать, но передумал и устремился от Павла прочь. Судя по всему, отношения со стариком складывались не самые теплые.

К Павлу подошел его бывший сослуживец по ассоциации, составитель гороскопов и толкователь снов Фуников, и стал поглядывать на него с таким загадочным и торжествующим видом, что Павел не знал, что об этом подумать. У Фуникова были волосы цвета ушной серы, сальными прядями, похожими на мышиные хвостики, свисавшие на лоб, черные, как изюм глазки в бледном тесте пухленьких щек и всегда мокрый рот с ярко-красными губами. Он был ниже среднего роста и его умственные способности соответствовали росту, да и остальные человеческие качества представляли собой меньше, чем ничтожную величину. Павел про себя так и называл Фуникова «меньше, чем ничто», ‒ отрицательная величина.

Фуников был жаден до алчности, а в своей неряшливости, доходил до карикатуры, все вокруг себя, превращая в хлев. Чтобы сделать себе рекламу среди падких до сплетен обывателей, Фуников распускал о себе слухи, будто он транссексуал, исповедующий культ сатаны. За отдельную плату он показывал желающим у себя на голове следы от родовспомогательных щипцов. Утверждая, что благодаря этим самым щипцам, у него развились его феноменальные возможности, но он едва не погубил свое будущее, проглотив булавку. Рекомендуя Фуникова знакомым, Зябкина сообщала им, что в детстве его случайно положили в стиральную машину, в результате этого он приобрел свой дар предсказывать будущее.

У Фуникова было какое-то подобострастно патологическое искривление позвоночника, в профиль он напоминал собой запятую, поскольку постоянно держался в согнутом положении, как будто кланялся. При общении с Поганевичем, он не мог устоять на месте и поминутно угодливо изгибался, делая пресмыкательные телодвижения. Выслушивая премудрые рассуждения Поганевича, Фуников изображал свою признательность звуками похожими на скулеж.

Сейчас же, он напыжился и, стараясь казаться выше и значительнее, с важным видом, то задирал подбородок, то вытягивал шею. Будь Фуников так же сообразителен, как пронырлив, лицо Павла открыло бы ему, что тот не собирается обращать на него внимания. Потоптавшись на месте, как горячий конь, он все-таки об этом догадался (не перевелись еще на свете проницательные люди), но это его не остановило. Придвинувшись к Павлу и привстал на цыпочки, Фуников зашептал ему на ухо:

– А знаете ли вы?.. ‒ с таинственным видом прошипел, как пробитая камера Фуников, обдавая Павла зловонным дыханием. ‒ Известно ли вам, что этот старик ужасно опасен? Будьте осторожны! По поручению Поганевича его давно разыскивали по всей Украине, а он об этом знал и отсиживался в Донецке, набивал себе цену. Говорят, он у них там самый главный после Рахметова, а живет он в угольной шахте, глубоко под землей, уголь в ней уже не добывают, и там темно, как в подвале, то есть, как в погребе…

Фуников трещал без остановок, не оставляя промежутков между словами, глотая их окончания, к тому же он был чрезмерно многоречив, сто слов там, где можно обойтись одним. Как известно, болтливость ‒ признак нечистой совести.

‒ Вы его раздражаете! А сами даже представить себе не можете, насколько это опасно! ‒ Фуников скроил испуганную мину и выжидающе посмотрел на Павла. Его беспокойные глазки метались быстрее обычного.

Заметив, что сказанное не произвело на Павла впечатления, Фуников, словно удерживая, ухватил Павла за плечо выше локтя и, поспешно продолжил:

‒ Он совершенно беспощаден, ни во что не ставит человеческую жизнь, он может с вами расправиться проще, чем повар с курицей. Он способен на все, хоть выворотить наизнанку, хоть в ступе истолочь, причем, без всякого предупреждения. Он причастен ко многим чудовищным преступлениям, он способен на такое… Я даже подумать об этом боюсь! Поганевич пообещал ему за вас что-то такое, что стоит дороже всяких денег… ‒ Фуников перевел дыхание, из носа у него свесилась поблескивающая капля, хрюкнув, он втянул ее обратно.

Павел не выносил физические прикосновения, тем более извращенца сатаниста. Сбросив с себя руку Фуникова и машинально отряхнув то место на пиджаке, которого тот коснулся он, нахмурившись, слушал Фуникова с тем сосредоточенным вниманием, которое в тягость говорившему. Фуников стушевался и умолк.

Фуников представлял собой эдакое студенистое существо, наподобие медузы. Он понятия не имел что такое порядочность, никогда не сдерживал обещаний и вообще не отвечал ни за свои слова, ни за поступки. Зато он знал, как вывернуться из самых запутанных, невозможных ситуаций, куда по своей глупости не раз попадал. Павел не встречал еще более изворотливой бестии, способной без мыла пролезть в любую щель. Зябкина говорила, что если бы у него так не воняло изо рта, с его изворотливостью, он легко мог бы стать народным депутатом, а то и президентом.