Текст книги "Одиночка"

Автор книги: Виктор Гавура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Виктор Гавура

ОДИНОЧКА

Привет, читатель!

Открой эту книгу, и ты узнаешь кое-что из жизни одиночек. Ничего особенного, так пару пустяков. Одиночки бросают вызов этому беспощадному миру и побеждают либо терпят поражение, ‒ в одиночку. И для толпы непостижима дерзость одиночек.

Глава 1

Утро.

Павел брился в ванной. Он всегда брился опасной бритвой отца. На ее рукоятке из слоновой кости поблескивала инкрустация в виде серебряного человечка с рыбой в руке. Он так к ней привык, что мог бы побриться ею в темноте, не боясь перерезать себе горло. Осматривая лицо в поисках остатков пены, он словно впервые увидел в зеркале вялый рот с печально опущенными углами губ, выступающий вперед твердый подбородок и большие серые глаза под красиво округленным лбом. Он не узнал себя в этом, похожем на него незнакомце. Не удивительно, многие ежедневно бреются перед зеркалом, не замечая себя. Отвернувшись от своего изображения, он стал собираться на работу.

До чего ж утром не хочется идти на работу. Вся жизнь проходит на работе, это среда обитания современного человека. Но пока доберешься до «среды своего обитания», не то, что работать, жить не захочешь. Допивая по всегдашнему своему обыкновению чашку утреннего кофе с лимоном, раздумывал над этим наболевшим вопросом Павел. Он работал целителем биоэнергетиком в Киевской ассоциации нетрадиционной медицины.

Добираться с Виноградаря (столицы Киева) до главного офиса ассоциации на улице Льва Толстого, где Павел вел прием больных, надо было с двумя пересадками. Втиснувшись в переполненную маршрутку, он доехал до метро Нивки. Торопливо шагал и шагал в ногу вместе с сотнями пассажиров, спешащих по длинному подземному переходу ко входу в метро. Ему каждый раз здесь казалось, что он участвует в бессмысленной гонке по кругу, повторяющейся каждое утро изо дня в день. Едва не заснув на длинном эскалаторе, он вышел из подземелья метро на станции Театральная.

На поверхности земли было темно и холодно. С черного неба, тревожно шурша, сеялась белая крупа. Декабрь вообще самый темный месяц в году, его долгие холодные ночи и сумеречные, лишенные солнечного света дни, полны непредсказуемых неожиданностей. Утром, в темноте идешь на работу, вечером, в темноте возвращаешься домой. Если учесть, что и весь день предстоит просидеть в подвале то, кажется, что живешь в норе. Так и пробираешься день ото дня, от норы к норе.

Печатая шаг по хрустящему снегу, Павел спешил на работу. В свои двадцать семь он был строен и подтянут. Для поддержания спортивной формы ему не требовалось ни специальных диет, ни дорогих тренажеров. Такие привилегии не купишь за деньги, это от природы. Все зависит от генетически детерминированной конституции, кому суждено быть худым, не поправится, ну а кому суждено быть повешенным, ‒ не утонет...

Впереди Павла вышагивала молодая мать в короткой шубке, и тянула за руку дочь лет пяти. Над стройными ногами мамы в такт походке волнами раскачивалась белая опушка шубы, похожая на морскую пену, парящую над землей. На ней были высокие ботфорты цвета хорошо выделанной кожи с отворотами под леопарда. Павел невольно на нее загляделся, очарованный воздушной легкостью ее походки, разбудившей в нем похотливые мысли во всем их постыдном великолепии. Дочка путалась в синих пластиковых «дутиках», купленных явно на вырост.

– Мама, я так не хочу в детский сад. Мамочка, давай… Ну, пожалуйста, давай вернемся домой. В детском саду… Там плохо! Мамочка, родная, пожалей ты меня, пожалуйста...

– Аня, мне тебя жалко, но ты уже большая и должна понимать, что тебе надо идти в детский сад, все дети туда ходят, – деревянным голосом вразумляет мама, думая о своем.

«Вразумление паче карания», ‒ поддавшись воспоминаниям, вздохнул Павел.

– Нет! Я не большая, я маленькая… – слезы с безнадегой слились в один всхлип.

– Вот именно! Ты маленькая и должна слушаться маму! – с проворством курицы склевавшей муху, поймала ее на слове мамочка.

«Кабала взрослых над детьми тягостнее рабства», ‒ подумалось Павлу.

‒ Ты лучше учи английский. Вырастешь, и уедешь отсюда на ПМЖ[1]1
  Постоянное место жительство.


[Закрыть] в нормальную страну, будешь получать много денег и маму к себе заберешь, ‒ дает установку на будущее мамочка. ‒ Скажи мне, как по-английски будет: «Я хочу уехать в Соединенные Штаты Америки».

‒ Ай! Ай, вон… Ай вонт! ‒ детский голос потерялся в холоде безлюбовного мира. Еще один.

Павел быстро шагал по боковой аллее парка имени Шевченко, слева вдоль нее протянулась прямая и короткая в два квартала улочка Терещенковская. Ему здесь всегда легко дышалось. В Киеве осталось мало таких, располагающих к себе улиц. Радовали глаз фасады домов, от них веяло каким-то сдержанным достоинством, внушающим надежду на лучшее, в этом нещадно жестоком мире.

Из этих окон не раз глядели на эту аллею обитавшие там когда-то, вымершие люди чести. Образованные мужчины, с безупречными манерами во фраках или при эполетах, прелестные девицы, в шелковых корсажах с буфами, остроумные дамы, в бриллиантах и собольих палантинах (ему так нравились их вечерние платья с декольте или глубоким вырезом на спине), ‒ их нет, и никогда уже не будет. Павел любил думать вот так, между прочим, понемногу обо всем. Что еще делать, идя на работу?

На запорошенной снегом скамейке Павел увидел свою знакомую. Он встречает ее здесь каждое утро, когда идет на работу. Это некое подобие женщины, лет тридцати не более, на огромных, как тумбы ногах, которые она на ночь укладывает спать в две картонные коробки. Третьей, большой коробкой, закутавшись в какие-то лохмотья, она накрывает себя сверху, так и ночует... ‒ спит, если удается заснуть. Беспросветную печаль свою она утоляет водкой, водка ее и погубит.

Самостоятельно передвигаться она не может. Днем ее относят на Крещатик просить милостыню, а на ночь приносят сюда, отдыхать. Сколько их было, собутыльников-прилипал, способных поднять эту, налитую лимфой тушу, Павел не знал. Не знал он и сколько она зарабатывает за день, догадывался, что немало. Такого обезображенного слоновостью тела он не видел даже на жутких иллюстрациях в медицинских книгах, тех, после которых хочется поскорее вымыть руки.

Зато он знал, когда она умрет. Этой ночью она замерзнет во сне, выпив накануне, не как обычно, три маломерных пластиковых, а три стеклянных стакана водки. Она заснет и перестанет шевелиться во сне, а водку ей нальет в диковинный ныне граненый стакан, заросший рыжей щетиной бомж с отвислыми губами, в оранжевой вязаной шапке с дурацким помпоном. Павел знал, что видит ее в последний раз, а завтра на этом месте застанет лишь картонные коробки да кучу тряпья. Он увидел это предельно четко, словно пулю на лету остановил. Приветливо кивнув ей на ходу и поймав в ответ ее улыбку, он пошел своей дорогой.

Сколь многолики обличья жизни, с которыми встречаешься каждый день. И?.. ‒ и проходишь мимо. Есть события, в которые нельзя вмешиваться. Чаще всего они связаны с наследием прошлых воплощений. Карма ‒ расплата за зло прошлых деяний. Вмешавшись, сам окажешься под Колесом жизни. Колесом вечного круговорота возвышений и падений, которое и есть человеческая Судьба.

Павел давно интересовался феноменом ясновидения, по-научному: проскопии. Из многих теорий ему импонировала одна. Согласно ей, в природе ничего не исчезает бесследно. Все, что когда-то произошло, вплоть до произнесенного кем-то слова, извечно хранится в неком информационном поле. В нем зафиксированы все прошлые, настоящие и будущие события. Это информационное поле имеет вневременной характер, иначе феномен предвидения не объяснить (ведь ничего еще не случилось), да и проникновение в прошлое, тоже. Самым непостижимым аспектом, для понимания этого явления есть то, что информационное поле находится вне времени. Встречаются люди способные проникать в него и видеть, хранящуюся там информацию, их называют ясновидящими. Павел был одним из них.

Отец Павла тоже умер во сне, когда ему было девять лет. Не отцу, конечно, а маленькому Павлику. Его отцу в то время было тридцать шесть, как карт в колоде, а тридцать седьмая, как известно, лишняя, ‒ совершенно ни к чему. Но это, если играть в «дурака», есть колоды и на большее количество карт. Отец Павлика сильно выпивал и пил он с упорным тупым упрямством, пьяными скандалами изводя семью и соседей, и они с матерью долго душили его спящего подушкой. Вначале ему, как всегда, что-то не нравилось, он недовольно мычал и вырывался, притом активно, а потом утихомирился и заснул. Навсегда. Зачем он жил? Неизвестно. Павлик тогда не понимал, то, что он совершил, напрочь изменит его жизни. С тех пор начался его разлад с человечеством.

Отец лежал в гробу такой маленький и тихий, и Павлик его совсем не боялся, даже наоборот, ему хотелось его защищать. Так что ничего страшного. Муки умирающего зачастую слабее зубной боли. Многие это отмечали. Правда, среди них не было ни одного по-настоящему усопшего, вернувшегося к нам с того света и рассказавшего об этом. На похоронах обычно талдычат о преждевременной кончине, что-то наподобие: «Не вовремя я ранен…» А смерть, она всегда своевременна, всегда кстати, приходит ли она до срока либо в свой черед, если такой имеет место быть. И хотя в ней есть нечто до боли одинокое, смерть, – самое интересное, что может произойти с человеком.

Кстати, о «человеках»: смерть, как и жизнь, надо принимать легко, храня пережитое в заповедных тайниках души, как самое сокровенное, принадлежащее тебе одному достояние. Зачем? Чтобы однажды, в пароксизме озарения, свершить что-то поистине бессмертное. Оставить память о том, что ты жил на земле не только в виде кучки экскрементов. Но это так, между прочим, из категории «кстати». Легко рассуждать о смерти вот так, на ходу, надеясь на то, что сам будешь жить вечно. Павел давно уже для себя решил, что будет жить долго, ‒ пока не надоест. И относился к смерти, как к чему-то несущественному.

Мать Павла работала воспитательницей в интернате для умственно отсталых детей. Ей не с кем было дома оставлять маленького Павлика, и она отдала его в детский сад. Более мерзкого места и бездушных людей он никогда не встречал, и Павлик наотрез отказался туда ходить. Мать заявила, что если он не пойдет в детский сад, она отдубасит его до синяков всех цветов радуги так, что на нем живого места не останется. Мать умела найти доходчивые слова. Но тихий и покладистый Павлик обладал непокорным характером, он стоял на своем, переубедить его не удалось, и матери пришлось брать его с собой на работу. Там он и воспитывался в окружении умственно неполноценных детей.

В дальнейшем, только в обществе ущербных людей да всякого сброда он чувствовал себя уверенно. С ранних лет у него появился интерес ко всем проявлениям жизни людей и человеческих характеров. Предпочитая всему одиночество, он в то же время, легко завязывал отношения со случайными встречными, беседовал с незнакомыми людьми, слушал волшебные истории бродяг и сумасбродных чудаков. Получал настоящий заряд бодрости, разговаривая со всякого рода горемыками, людьми не от мира сего и попросту сумасшедшими. Он находил их невероятно любопытными. Ему на роду было написано искать приключения.

Павлик с ранних лет ощущал свое одиночество. Он тянулся к людям в поисках участия и тепла, борясь с желанием бежать от них, как можно дальше. Его доверчивое сердце было открыто всем, с кем его сводила судьба, но он был очень наивен и бесхитростен, и не всегда умел отличить насмешку от искреннего участия. Его самолюбие часто страдало, горестные переживания наложили на него печать неестественности.

В детстве ему казалось, что он не такой, как все. Когда он подрос, он в этом не сомневался. Он и в самом деле отличался от окружающих, хотя и не ходил задом наперед (лунной походкой) и не носил трусы поверх штанов, как Майкл Джексон. Быть может, он выделялся из толпы тем, что не признавал авторитетов и готов был в одиночку сражаться со всем миром? Да, но разве это заметно с первого взгляда? Вряд ли. И осознав, что себя не переделаешь, он смирился со своей непохожестью.

Когда пришло время идти в школу, мать по знакомству устроила его в открытый каким-то гуманитарным фондом лицей, в котором углубленно изучались восточные языки. Кроме того, там давали бесплатные обеды, это и определило ее выбор. До поступления в лицей Павлик не понимал, что растет в унизительной нищете. Но скоро он прочувствовал это всей своей ранимой детской душой. Зарплату воспитательницы иначе не назовешь, как жалкой, прожить на нее можно, но жизнью убогой и безотрадной.

Мать старалась выгадать на каждой копейке, но денег всегда не хватало, непрестанно довлела неуверенность в завтрашнем дне. Это была не та бедность, когда нечего есть, они оба кое-как питались: мать, на работе, а он, в лицее. То была бедность безденежья, «жизнь в обрез», ‒ постоянная нужда наличных денег, когда их не хватает ни на то, чтобы вовремя заплатить за квартиру, ни на то, чтобы купить какую-то обновку. Ношенные вещи, подаренные кем-то или купленные по дешевке, чужие куртки и пальто, ему приходилось их донашивать, ему никогда не было в них тепло.

Бедность безденежья – самая унизительная из всех видов нищеты, при ней еще жива гордость. Нищета ранит очень больно, его гордость страдала, все существо его съеживалось, и он уходил в себя, ища не общения, а одиночества. Такой уединенный образ жизни при его пытливом, а не рабски подражательном складе ума, сделал его не по годам глубокомысленным. Из-за этой, постоянно глубокой задумчивости, никто из близких не заметил, как быстро растоптанным цветком увяла его детская непосредственность, померкла душевная ясность и стальным клинком отковалось сложное искусство никогда, ни при каких обстоятельствах не ронять своего достоинства.

За годы обучения Павлик выучил один китайский иероглиф, который означает «небо». Выговорить этот иероглиф, вернее слово, он не мог, зато он различал его на слух и даже мог нарисовать. В этом нет ничего необычного, китайский язык считается сложным, а Павлик ходил в лицей только обедать. Он считался лучшим учеником, другие питомцы лицея за время учебы не выучили и этого, достигая поразительных успехов в невежестве.

Павлик рос довольно своенравным и имел охоту лишь к тому, что ему нравилось и терпеть не мог, когда в него вдалбливали то, что в голове не помещалось. Но причина была не только в премудростях китайской грамоты. Никто не мог заставить его делать то, что казалось ему бессмысленным либо просто почему-то не нравилось. А кроме этого, Павлик с детства завидовал своим сверстникам, одетым лучше его. Он же, вынужден был носить обноски, в которых стыдно было показаться на людях, а не то, что ходить на занятия.

Как бы там ни было, но годы учения в лицее не прошли понапрасну, и бесплатные обеды не только тому свидетельство. Павлика там научили читать и писать. Каковы бы ни были знания, полученные им в лицее, их весьма ощутимо дополняли дарованный ему природой острый и проницательный ум, приобретенные со временем книжные знания, а позднее и практические навыки. В третьем классе всех учеников понудили записаться в библиотеку лицея. Как и все, он подчинился и даже взял почитать какую-то книжку. Несколько раз он начинал ее читать и тут же бросал, не находя в ней ничего интересного.

Эту книгу ему навязала их лицейская библиотекарша, сухая старая дева, голубой чулок. И сколько он ни пытался ее сдать, чтобы взять другую (с картинками), Голубой Чулок каждый раз ее возвращал, требуя, чтобы он пересказал ее содержание. Незаметно, эта истрепанная, зачитанная до дыр книжонка его заинтересовала и увлекла, распахнув перед ним непревзойденный в своем многообразии, сравнимый лишь с полетом мысли, мир книг. Это открытие дивным светом осветило его жизнь, и он начал читать. Не то чтобы много, а с упоением, ‒ в запой, уходя из унылой повседневности в мир необыкновенных страстей и удивительных событий.

Маленький Павлик всегда был худым, замкнутым и никому не нужным. Играть со сверстниками ему было неинтересно, и все свое время он проводил в одиночестве за чтением книг. Он искал в них возможность оказаться внутри истории, что дает только художественная литература. Читая, он испытывал радость полета, ‒ полета воображения, освобожденного из тюрьмы под вывеской «реальная жизнь». Отстраняясь от действительности, он погружался наяву в пленительную магию чтения, с трепетом и болью переживая множество жизней. Давая волю своей фантазии, он путал придуманное с настоящим. Способность воспринимать представляемое, как настоящее, рано и болезненно обострила его впечатлительность.

Книги, это ключ к постижению неизвестного, они, как ничто другое, развивают пытливую душу. Скоро Павел пришел к выводу, что учителя ему не нужны и для совершенствования своих знаний, ему достаточно книг. Однажды ему под руку подвернулась обтрепанная по краям книжка, с оторванным титульным листом. Эта книга навсегда изменила жизнь Павла. В ней описывались народные методы врачевания. От нечего делать он ее прочел и не нашел в ней ничего для себя необычного. Сверхъестественное ему казалось естественным, он всегда к нему тяготел. Он верил в невозможное, в то, что невозможное может стать возможным, а потом и сбывшимся. Потребность к необычайному влекла и тянула его, как неудержимо тянет глупого мышонка к медленно раскачивающейся голове кобры.

В лицее, да и нигде, не учат, что некоторые книги опасно открывать, их нельзя безнаказанно читать, даже заглядывать в них небезопасно. За это приходится дорого платить, утрата радости бытия в той плате ‒ самый мелкий медяк. Потом у него было много подобных книг, исключительность заключенных в них знаний, потрясала. Из них он узнал о существовании такого, о чем мало кто догадывается. Поначалу его привлекала жизнь, наполненная приобретением таинственных знаний. Но постепенно до него дошло, что он попал в трясину, которая затягивает его все глубже.

Он и понятия не имел, что знания умножают скорбь: «Во многие знания ‒ многие печали». В последующем, он все чаще стал предаваться размышлениям, откуда взялись эти знания и зачем они нужны людям? Многие считают, что такое вообще невозможно. Так-то оно и лучше, мало кому понравиться узнать, насколько слаб и уязвим человек пред чьей-то сторонней волей, способной читать твои мысли, как газету, раздевая тебя догола. Но подобного рода знания не просто опасны, они разрушительны в самой своей сути. Так, человек сам создает для себя трудности, не задумываясь о том, чего они ему будут стоить. Впоследствии, остается только терпеть, уверяя себя в том, что все не так уж и плохо. А нужны ли все эти трудности? Кто его знает.

Никому не дано идти по жизни, не совершая ошибок. Не случайно ему под руку подвернулась та книжка. У нее, будто специально, был оторван титульный лист. Кем? Неведомо кем. Не каждому дано быть хозяином своей судьбы, ибо недаром сказано: «Не человек идет по дороге, а дорога ведет человека». Он живет согласно предначертанному, и поступает так, как поступает. Может, это и так. Если не знаешь куда идешь, годится любая дорога. Да?.. А если это дорога в никуда?

* * *

Павел долго стоял на перекрестке улиц Терещенковской и Льва Толстого, дожидаясь разрешающего сигнала светофора. Переходя улицу, он едва не угодил под колеса, летящего на красный свет огромного черного джипа. Чудом, увернувшись от пронесшейся мимо смерти, Павел отнесся к этому легко. Воробуржуи, которые разъезжают здесь на подобных монстрах, имеют право давить всех подряд, за убитого их разве что слегка пожурят, как за раздавленную кошку, окровавленные потроха которой надо будет кому-то убирать.

Бороться с этим явлением бесполезно, у разбогатевших украинских воров схвачено все: от земли, до воды, о людях и говорить нечего. Остался один лишь воздух, но и его скоро приватизируют. На реалии жизни надо смотреть снисходительно, тогда они кажутся менее дикими. Если же в отношении к жизни начнет преобладать трагедия, это может кончиться истерикой, а то, чем и похуже.

Поэтому, ничуть не взволновавшись и не расстроившись, Павел помянул про себя, в чем разница между трамваем и автомобилем. Трамвай, может резать людей только на рельсах, автомобиль же, давит всех подряд по всей улице. Рассуждая об этих отвлеченных материях, он отворил дверь старинного одноэтажного дома, выкрашенного синькой, с цокольным этажом плавно переходящим в подвал. Перед ним открылась небольшая площадка с двумя деревянными лестницами. Одна из них, вела наверх, мимо охранника в камуфляже с пистолетом на боку в кабинет Поганевича, а другая, в подвал, где Павел вел прием больных.

По скрипучим деревянным ступеням, оббитым железными уголками, отполированными до блеска множеством подошв, Павел спустился в подвал. Атмосфера печали царила в этом подземелье, она была осязаемо гнетуща, густа и липуча, как смола. По обе стороны длинной кишки коридора, в темных нишах виднелись низкие дверцы кабинетов народных целителей, подле которых на деревянных скамьях сидели посетители. От света тусклых электрических лампочек накаливания казалось, что все они больны желтухой. Нависший низко над головой потолок и выкрашенные желтой масленой краской стены, вытертые до проплешин спинами посетителей, довершали удручающий интерьер.

Привычно споткнувшись о высокую ступень при входе, Павел направился в свой кабинет. Зимой в нем было холодно, как в могиле, а летом, душно и сыро, как в склепе. Ступая по гнилым половицам подвала, которые прогибались даже под весом кота, он повстречался со своим коллегой по фамилии Цихоцкий и поздоровался с ним на ходу. Откинув туловище назад, Цихоцкий посмотрел на Павла свысока, хотя был на голову ниже его, и с величайшим достоинством едва заметно кивнул в ответ.

Оглянувшись на ходу, Павел заметил как Цихоцкий, торжественно продефилировав мимо него с величаво оттопыренным задом, тотчас же воровато взглянул на часы и, семеня на толстых ногах, заспешил в свой кабинет. Точно, доложит Поганевичу, на сколько минут опоздал, подумал Павел. Цихоцкий был глаза и уши президента ассоциации Поганевича и, как токсикоман, всегда пользовался «моментом», чтобы выслужиться. «Маленькие неудачи всегда предвещают неудачный день», ‒ отчего-то подумалось Павлу.

Мирослав Богданович Цихоцкий врачевал тех, кто в том нуждался, коррекцией биополя. На доске объявлений с информацией для посетителей он значился, как «специалист по биоэнергетике и диагностике кармических проблем». В листовках же, которые Цихоцкий тайком раздавал посетителям, было написано, что он «потомственный колдун и всемирно признанный специалист по лечению облысения, онкологических и раковых заболеваний». Кроме прочего, там указывалось, что он является почетным членом американской академии. По «нечетным», он оставался обычным Цихоцким.

Цихоцкий был низкого роста, широкий в крестце с пышными окороками. Его фигура напоминала грушу широким концом вниз. В толстых ляжках и ягодицах Мирослава Богдановича было что-то противоречившее его паспортному полу. Лицо его блестело кожным салом, как будто из него сочился жир. Между толстых щек, торчал нос крючком, а в щелях жировых складок метались беспокойные глазки. Понять, какого они цвета было невозможно, слишком быстро они бегали. Всегда полузакрытые верхние веки придавали ему сонный вид, но наружность его была обманчива. Мирослав Богданович проявлял нешуточный темперамент, когда это касалось его интересов. Мокрый рот, с непропорционально маленькой нижней челюстью, у него был постоянно полуоткрыт из-за длинных передних зубов.

Чтобы прикрыть лысеющее темя, Мирослав Богданович зачесывал волосы с затылка на лоб. Это приводило к тому, что по бокам его лысины болтались вечно растрепанные волосы похожие на паклю. Из-за клочьев этой пакли о нем говорили, что он самый лохматый из лысых. Когда Мирослав Богданович начинал говорить быстро, а говорил он быстро всегда, понять его было невозможно. Пытаясь что-то сказать, Мирослав Богданович мог только плеваться. Посетителям это очень нравилось, они считали, что Мирослав Богданович настолько умнее их, что уразуметь то, о чем он говорит дано не каждому. Павел однажды слышал, как уборщица Люся, подметая сухим веником коридор и заодно перемывая кости целителям их ассоциации, говорила о Цихоцком престарелому охраннику Федосеевичу:

‒ А этот, ледащий… Ну, тот, кислоокий, Цихоцкий, вообще последний из никудышных. А дай ему волю, всю землю прогрызет навсквозь до магмы и все рассует себе по карманам.

Меткая характеристика, отметил про себя Павел. При этом он понимал, что внешность человек не выбирает, чем наделила его природа, тем и приходится довольствоваться. Но у Мирослава Богдановича неказистая наружность сочеталась с воистину скотской бессовестностью. В народные целители он подался из торговли, где поднаторел в специфическом шельмовстве торгаша. Павел относился к нему снисходительно, потому как Цихоцкий был безнадежно болен, и болезнь его называлась: «Ненасытность». Цихоцкому всегда всего было мало. Впрочем, он не догадывался о своем неизлечимом недуге и от этого не страдал.

Кроме того что Мирослав Богданович «выправлял» биополе, он еще торговал и таинственными порошками от всех болезней собственного приготовления, которыми лечил решительно все: от рака, до поноса. При всяком удобном случае Мирослав Богданович расхваливал свои целительские способности и чудотворную силу своих порошков, которые были похожи на обычный мел.

‒ Мой зять, муж моей Бэллочки, типичный гой, прохвост, каких свет не видывал, – рассказывал Мирослав Богданович своим особо доверенным сослуживцам, секретарше Поганевича Элле Кац и народной целительнице Римме Марковне Почесухе.

Римма Марковна была эдаким шумливым, семидесятилетним сорванцом бывшего женского пола, с ласковым голоском и колючими, как иглы бесцветными глазками. Пронырливая и егозливая, эта льстивая кикимора была самой что ни есть пакостной сплетницей, неутомимой вдохновительницей склок и затяжных скандалов среди сослуживцев. До всего ей было дело и во все-то она совалась, словом, каждой дырке затычка. «Лучший метод сберечь здоровье зубов ‒ не совать нос не в свои дела», ‒ глядя на нее, придумал эффективный способ профилактики выпадения зубов Павел. А об Элле Кац речь пойдет позже.

‒ Пьяный во сне каждый раз орал. Все ему погромы мерещились, хоть он и гой… – недоуменно пожимал пухлыми плечами Мирослав Богданович, ‒ А как попринимал мои порошочки, больше не орет, как отрезало. И пить перестал, зато разводиться собрался, подлец!

Эти порошки Мирослав Богданович собственноручно изготавливал из белой глины, которую набирал из отвалов вырытого во дворе своего дома котлована под очередную многоэтажку. Что будет, когда строительство закончится, и кладезь чудодейственного снадобья иссякнет, он не задумывался. Мирослав Богданович никогда не думал об отвлеченных предметах, его целеустремленности позавидовала бы торпеда.

И занимался Мирослав Богданович исключительно тем, что с ловкостью, граничащей с колдовством, выманивал деньги у доверчивых посетителей. За деньги Мирослав Богданович готов был на все, продал бы мать родную, жену, детей, соседей, их ближайших родственников и домашних животных. Очередность, разумеется, варьировала в зависимости от цены, в этом отношении никто бы не посмел упрекнуть Мирослава Богдановича в беспринципности.

Павел однажды присутствовал при том, как Цихоцкий за один сеанс путем загадочных пассов и шептания вылечил одну пациентку от «рака в животе», такой сокрушительный диагноз поставил ей Мирослав Богданович, «камней в печенке» да вдобавок еще и от «сглаза», от которого приключились все эти напасти.

– Как рак?! – услышав жуткую новость, вскричала ошарашенная пациентка, – Вы же в прошлый раз говорили, что у меня камни в печени?

– Все правильно! Я и сейчас этого не отрицаю! – клокоча и брызгая слюной, оскорбился Мирослав Богданович. От негодования у него даже вспотела глубокая складка под вторым подбородком. – Я кажется русским языком вам объясняю, там… ‒ запнулся Мирослав Богданович, не зная, что сказать, но быстро нашелся. ‒ Там, у вас, в вашей печенке камни, а под ними рак!

Надо признать, что Мирослав Богданович отличался способностью находить простые решения для самых сложных задач. Быстро вылечив больную от рака, сглаза и камней в печени при помощи тех же самых пассов и шептания, для закрепления целебного эффекта, кроме подотчетной платы за «сеанс биоэнергетической диагностики и лечения», он продал ей десять своих порошков.

– А от тараканов у вас ничего нету? – поинтересовалась чудом исцеленная печеночница, не желавшая так быстро расставаться со своим спасителем. Не исключено, что ей было жалко мгновенно потерянных денег.

– А как же, есть, – с готовностью отозвался Мирослав Богданович. – Вот, возьмите эти порошочки, – и он достал из того же ящика стола с десяток своих чудотворных порошков. – Разбросайте их там… Ну, там, где они у вас бегают. Только разбрасывать их надо строго по часовой стрелке – с заметной усталостью порекомендовал Мирослав Богданович.

– Э-э, нет! – вспомнив важную деталь, спохватился Мирослав Богданович.

Как известно, краткость сестра таланта, но мачеха гонорара. И уже закончив давать указания, Мирослав Богданович принялся плюсовать.

– Тут необходимо уточнить, какие у вас тараканы, большие или маленькие? – спросил Мирослав Богданович настороженно, как ящер, разглядывая посетительницу своими сонными глазами.

– Большие, – застенчиво ответила излеченная.

– Боль-ш-ие… – затухающим эхом откликнулся Мирослав Богданович. – Так почему вы сразу об этом не говорите?! Ну, что за люди! Как маленькие дети, честное слово! – скорчив плаксивую мину, театрально застонал Мирослав Богданович с видом человека истерзанного возней с тупицами. Свисающая с потолка лампочка нимбом сияла над его лысиной, а второй подбородок от возмущения маятником раскачивался из стороны в сторону.

Мирослав Богданович попытался заламывать руки с сардельками пальцев, но у него не получилось, то ли слишком тесным был пиджак, то ли чересчур толстыми руки. У раздобревшего на фаршированных гусиных шейках Цихоцкого между лопаток вырос жировой горб. А быть может, всему виной были котлетки из куриного бейлека? С этих котлет только начни, возьмешь одну, не оторвешься, и пошло-поехало, но как же подло они добавляют вес.

– В таком случае, эти порошки надо разбрасывать строго по минутной стрелке, – с величайшей значительностью изрек Мирослав Богданович и продал своей непонятливой пациентке дополнительно еще пять порошков.