Текст книги "Ставка на бандитов"

Автор книги: Виктор Доренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Это, пахан, не феня, – вмешался в разговор третий, которого Рома Бур называл Музыкантом, – сейчас такие закордонные словечки каждый младенец начинает говорить раньше, чем слово «мама».

– Ладно, Бог с ними, со словечками этими, – сказал Монах, оборачиваясь к товарищам, – сдается мне, что мы не с того начали. Ну, здорово, что ли…

Фомин протянул Музыканту руку для пожатия, но тот вместо этого крепко обнял пахана. То же повторилось и с Буром, который после теплого приветствия, слегка смутившись, произнес:

– Ты это, Валера, прости, что не успели раньше подъехать.

– Ладно, какой тут базар, – примирительно протянул Монах. – Чем сопли размазывать, поди лучше «мотор» подгони.

На лице Музыканта появилась довольная улыбка. Он многозначительным жестом извлек из кармана брелок с изображенным кругом, поделенным на три равных сектора, – фирменной эмблемой «Мерседес-Бенц» – и с гордостью вымолвил:

– У тебя теперь будет свой собственный мотор. И не фуфло какое-то жигулевское, а крутая тачка, да еще с личным шофером.

Последнее замечание явно не понравилось Монаху. Он вообще был противником какой-либо собственности, кроме общаковой.

На зоне ему часто приходилось слышать о том, что воры обзаводятся дорогими машинами, коттеджами, предметами роскоши. Только для себя он решил, что это не к лицу настоящему авторитету. Чем тратить столько денег на всякие безделушки, лучше отправить больше грева на зоны для братвы, пусть они лишний раз кайфанут, просто досыта пожрут или заплатят администрации ИТУ за перевод какого-нибудь подорвавшего здоровье блатного на «химию» или хотя бы на больничку.

Поэтому Фомин ответил Музыканту достаточно резко:

– С каких это пор вору положено персональное авто? Я вроде пока не президент и даже не министр. А ты что, между делом шестерить начал? Тогда нам не по пути.

Музыкант смешался. Он был готов услышать все что угодно, только не это – слово «шестерить» неприятно резануло его слух, и улыбка сама собой сползла с лица.

– Пахан, ты знаешь, я ни перед кем не шестерил, – голос говорящего звучал хоть и несколько приглушено, но с нескрываемым вызовом. Однако вовремя сообразив, что сейчас не время переть на рожон, попытался объяснить: – Да сейчас такой машиной никого не удивишь. Любой уважающий себя московский барыга ездит на «мерсе», «тойоте» или «БМВ», а потом, она явно лучше «запорожца», что ж мне теперь, на своих двоих шкандыбать, если я могу себе позволить что-то получше?

– Ладно, Музыка, – Монах назвал своего товарища по фамилии, как бывало лишь в минуты недовольства, – показывай свою тачку. В конце концов, это твое дело, на что тратить свое «лавэ».

До стоянки они дошли молча, каждый думал о своем.

Бур и Музыкант рассуждали примерно так: нельзя винить пахана за то, что многое для него непонятно, ведь он долго не был на свободе, но со временем все встанет на свои места.

Монах же, в свою очередь, размышлял над тем, что, пожалуй, не стоит рубить сплеча. Нужно осмотреться, войти в привычное русло жизни, а затем делать выводы.

Может, молодежь и права?

Действительно, зачем грызть горбушку, если можно намазать батон толстым слоем масла, да еще и с икрой в придачу. Однако что-то подсказывало ему: не все так просто, как видится на первый взгляд. Тем не менее он решил не спешить с выводами.

Ход его мыслей прервал резкий звук отключаемой сигнализации и последовавший за этим характерный щелчок центрального замка, открывающего двери. Только сейчас Фомин смог рассмотреть машину Музыканта.

Черный полированный кузов «мерседеса» отливал зеркальным блеском, поглощая в себя солнечные лучи, и лишь на лобовом стекле и немногочисленных хромированных деталях причудливо играли яркие блики.

Обойдя автомобиль сзади, Монах прочел надпись, сделанную на крышке багажника: «Мерседес-Бенц 300 SEC». А затем, обнаружив только две двери, он спросил, обращаясь к Музыканту:

– Что, на четыре дверцы «капусты» не хватило?

Тот искренне рассмеялся и снисходительно, но беззлобно парировал:

– Эх ты, Валера, деревня – да это же купе. Можно сказать, спортивная модель, почти последний писк моды, – чувствовалось, как сильно Музыкант влюблен в свою машину.

Не укрылось это и от Монаха, тревожно кольнуло.

Когда троица устроилась внутри комфортабельного салона, «мерс», лихо сорвавшись с места, так что недавнего зека с силой вдавило в кресло, выскочил на оживленную магистраль Садового кольца.

Свернув влево, по направлению к Октябрьской площади, Музыка обратился к сидящему рядом пахану:

– Ну что, домой?

– Нет, покатай меня по городу, – почти ласково произнес Монах, истосковался я по Москве. Хоть и называют ее большой деревней, все же люблю ее, родимую.

Сидя на заднем сиденье, Бур хотел возразить, сославшись на огромные пробки, однако быстро сообразил, что для Фомина это не имеет никакого значения, и лишь попросил Музыканта сделать музыку в салоне немного потише.

Из динамиков стереосистемы лилась ненавязчивая мелодия. За окном автомобиля проплывали московские улицы, погруженные в свою будничную суету. Это была не та столица, которую в свое время двадцатипятилетним пареньком покинул Валера Фомин, уже тогда вор в законе по кличке Монах, с отсидкой за плечами…

Фомин молча смотрел в окно, вспоминал, листал книгу жизни, и горечи в ней накопилось много больше, чем сладости…

Хотя – как сказать.

Свое прозвище, или, как говорят в лагерях, погоняло, он получил в колонии для несовершеннолетних преступников за скрытый характер, скромные потребности, а еще за то, что, сбыв краденое и отдав положенную сумму в воровской «общак», он большую часть денег оставлял в церквах в виде пожертвований, тратя на себя лишь жалкую толику средств.

В те далекие годы он ощущал себя молодым и здоровым человеком, который идет на преступление не ради личной корысти и амбиций, а подобно английскому средневековому герою Робин Гуду, стремящемуся сделать мир добрым и счастливым, «из принципа».

Но, попав на скамью подсудимых, Валера вдруг услышал о себе только то, что он вор, «антисоциальный элемент, нуждающийся в немедленной изоляции от общества». С тех пор его представления о мире, в котором он живет, претерпели серьезные изменения.

На «малолетку» он заехал юным блатным романтиком, скромным мальчонкой, пытавшимся видеть в людях только хорошее. А по прошествии двух лет, когда Фомину исполнилось восемнадцать и его перевели «на взросляк» (так как по приговору суда он получил четыре года лишения свободы, а на «малолетке» сидят до совершеннолетия, то оставшийся срок предстояло провести в одном из ИТУ), он преобразился в Монаха – хитрого и матерого уголовника, отрицательно настроенного не только к администрации колонии, но и к человечеству вообще.

И неизвестно, в кого бы мог превратиться новоиспеченный блатной, если бы не его отец.

Вор в законе, прошедший через одиночки, карцеры и БУРы, то есть бараки усиленного режима, колонии строгого и особого режима, «крытки» вплоть до печально известного «Белого Лебедя», где содержались «социально опасные преступники, воры в законе и авторитеты, резко отрицательно настроенные к режиму» (это – официальная формулировка), Фомин-старший не только не поддался «мусорской ломке», но смог сохранить в себе человечность.

В тысяча девятьсот семьдесят пятом году Валерия Николаевича Фомина, «учитывая его исключительную социальную опасность» как постоянного нарушителя режима ИТК, перевели в колонию усиленного режима для совершеннолетних, где ему предстояло провести два года. Его отец, тоже вор, смог сделать так, что Монах, Фомин-младший, попал на ту зону, которую сам и «держал».

Встреча получилась довольно сдержанной.

Фомин-отец, вор по кличке Паук, неоднократно получал малявки с «малолетки», в которых сообщалось о том, как зарекомендовал себя его сын, и хотя отзывы оказались положительными с точки зрения воровской морали и «понятий», тем не менее ему самому хотелось убедиться в непредвзятости тамошнего «смотрящего».

Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за старинным письменным столом восседал Паук.

В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу того человека, который запомнил сын: почему-то, кстати или некстати, вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал интересные сказки.

Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет и с тех пор они не виделись…

Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые, улыбаясь, уставились на Монаха, просвечивая его, словно рентгеном, своим острым взглядом. Но это казалось пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху даже показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.

Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Что же это было? Может быть, страх? Но нет – бояться Фомин перестал давно. Тогда что? До сих пор он не находил ответа на этот вопрос.

Все же он тогда не отвел глаз, потому что знал – это может дать повод усомниться в его честности.

В душе оставшись довольным от первой встречи с сыном, которого не видел больше десяти лет, Паук встал и, подойдя, обнял того:

– Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь…

В ответ Монах не смог вымолвить ни слова, а лишь крепче прижал к себе щуплую фигуру отца.

Державшим зону блатным Фомин пришелся по сердцу. В общем и целом приняли его хорошо, и не потому, что он был сыном «смотрящего». К слову сказать, Паук не сделал бы для Валеры никакой скидки, окажись что не так.

Отталкивала от Валеры людей лишь излишняя жестокость.

Однажды, когда отряд вернулся с работ, один из «мужиков» по ошибке плюхнулся на кровать Монаха в грязной одежде.

Фомин подошел и зло уставился на него. «Мужик» поспешил встать, но на одеяле остались следы опилок.

– Что же ты, тварь, своим говном мне иконку обфоршмачил? – сквозь зубы процедил блатной.

– Извини, Монах, попутал, – попытался оправдаться тот, – я сейчас почищу. Да потом не пидер же я какой, чтобы тебя этим унизить.

– Был не пидер, – криво усмехнулся Валера и, не замахиваясь, ударил «мужика» под ребра так, что у того сперло дыхание и на глаза навернулись слезы.

Не останавливаясь на достигнутом, Фомин продолжал наносить удары, пока «мужик» не свалился с ног, обливаясь кровью.

Это избиение привлекло к себе внимание остальных зеков, и они плотным кольцом обступили чего-то не поделивших между собой осужденных. Никто не вмешивался до тех пор, пока Монах не начал расстегивать брюки, имея ясные намерения «опустить» обидчика, каковым он бесспорно того считал.

– За что-о-о? – взмолился «мужик».

Один из стоящих в стороне «петухов» проблеял:

– Правильно, правильно. Мы давно на этого красавчика глаз положили…

– Усохни, паскуда! – фраза прозвучала как удар хлыста.

Голос принадлежал Никите, «смотрящему» отряда. И хотя он не мог приказать Монаху, бывшему по статусу равным ему, так как принадлежал к свите пахана зоны, все же приблизился к Фомину и спросил:

– Объясни, Валера, братве, в чем виноват Шарик, – он назвал кличку «мужика», – и за что ты собираешься спустить его в «петушатник»?

Монах в резких выражениях рассказал о нанесенном оскорблении.

Однако Никита счел нужным вмешаться.

– Погоди, друг. Я считаю, что за это «опускать» грех. Если я не прав, пусть нас рассудят, – он обернулся к присутствующим.

Один из «отрицаловки», здоровенный детина по кличке Вакула, подал голос в защиту «мужика»:

– Никита прав. Ну дал ты ему по ушам, пусть постирает твою постель, а «марамоить» за это грех. Так можно всем трудягам гребни приделать.

По-видимому, слова двух авторитетных людей возымели свое действие, так как Монах оставил свою попытку и, повернувшись к окружающим, мрачно промолвил:

– Ладно, пусть будет так.

Произошедший инцидент не остался без внимания отца, и он приказал Фомину прийти.

Когда Монах вошел в бытовку, Паук предложил ему присесть, разлил в кружки чифирь и спокойно произнес:

– Что-то в тебе не так, Валера. Не пойму что. Вроде бы ты правильно живешь и с людьми ладить умеешь, но откуда в тебе столько злобы?

Сын попытался что-то возразить отцу, однако тот его прервал:

– Подожди, не перебивай. Придет время, я дам тебе слово, а пока слушай. Понимаешь, дело даже не в Шарике. Дело в тебе. Посмотри, какая вокруг жизнь: «мусора» давят со всех сторон, причем, заметь, на «мужика» не меньше, чем на блатного, да еще мы его гнобить будем, а на нем «промка», – Фомин-отец имел в виду промышленную зону, то есть место, где работали осужденные, – план, дома либо жена брюхатая да мамка старая, либо босяки мал мала меньше письма слезные шлют. Ну загонишь ты его в «петушатник», а план для «мусоров» – первое дело, поэтому они начнут болты закручивать…

Монах слушал, не перебивая, а отец продолжал:

– А из лидера какой работник, чем ты его в узде держать будешь, бояться ему больше нечего – ниже все равно «опускать» некуда, а это значит, что псы легавые нас с тобой на делянку погонят. Начнется поножовщина и беспредел. И поверь мне, система человека все равно сильнее. Половину переломают, а кто при своем останется, тех по крыткам раскидают. Вот тебе и шалман.

Монах, поняв, что отец завершил объяснение, понурив голову, тихо пробормотал:

– Отец, я, конечно, понимаю, что ты прав, только сидит во мне какая-то падла и грызет изнутри. Я никого, кроме блатных, за людей не считаю.

– Молод ты еще, многое до тебя не доходит.

Но запомни мои слова: люди делятся не на блатных и «мужиков», а на порядочных и негодяев – ментов и лидеров я не считаю, они для меня птицы одного полета. Может быть, ты неправильно представляешь себе воровскую идею? Вор в законе – это не только знатный шулер, марвихер, щипач или медвежатник, это в первую очередь тонкий знаток человеческих душ, своего рода священник. Ясно, что зона – не институт благородных девиц, но все же нельзя опускаться до состояния скотов, будь терпимее к окружающим, но и не спускай серьезных обид. Это очень тонкая грань, а тебе она кажется широким трактом. Подумай об этом. Весь принцип воровской идеи строится на строгих понятиях, большинство которых ты уже уяснил, но главное – порядочность, честность и справедливость. В следующий раз, прежде чем что-то сделать, ответь для себя на три вопроса: порядочен ли я, честен ли, справедлив ли? И если на все эти вопросы будет один ответ – да, – тогда вперед…

Сейчас, сидя в удобном кресле скоростного авто и разглядывая броскую рекламу, в изобилии запрудившую Москву, Монах почувствовал себя «первоходом», который в первый раз переступил порог зоны.

Окружающая обстановка казалась ему новой и непонятной. На какой-то миг он даже растерялся, что случалось с ним крайне редко. Как жить дальше, что делать, найдется ли ему место под голубым небом свободы? Однако ответить на эти вопросы сможет только время, а ему остается лишь ждать, оставаясь самим собой.

Пока Монах предавался воспоминаниям, «мерс» выехал на Калининский проспект со стороны Бульварного кольца и двинулся по направлению к Кутузовскому.

Это были родные места, здесь прошло детство, но как все стало не похоже на ту коммунистическую столицу с ее призывными плакатами «Даешь!..», «Претворим в жизнь решения съезда партии…» и ликами бессменных вождей, поэтому появилось ощущение нереальности происходящего.

Наконец Фомин увидел родной дом, на котором пестрела вывеска с названием коммерческого магазина.

Плавно остановив машину, Музыкант произнес:

– Все, пахан, прибыли. Этаж и квартиру, надеюсь, не забыл?

– Разберемся, – отмахнулся Монах и неторопливой походкой направился к подъезду, вглядываясь в лица сидящих на лавочке старух, тщетно пытаясь узнать кого-нибудь из старых знакомых.

ГЛАВА 2

В просторном светлом кабинете, обставленном в соответствии с казенной административной строгостью, соответствующей большинству государственных учреждений бывшего Советского Союза, царила абсолютная тишина, изредка нарушаемая пронзительным скрипом старенького кресла и шелестом перекладываемых бумаг.

Виновником шума является хозяин – мужчина плотного телосложения с шевелюрой черных, как смоль, волос с легкой сединой на висках, лет около сорока, одетый в серый полосатый костюм, белоснежную рубашку и темно-коричневый галстук. На переносице – массивные очки в роговой оправе с толстыми линзами.

Под потолком, практически неподвижно, висели клубы сизого табачного дыма.

Слегка оперевшись ладонями о крышку стола, мужчина поднялся и медленно направился к окну, занавешенному дешевыми гардинами цвета недоспевшего абрикоса. Сразу стало заметно, что он не только грузен, но и высок, и широк в плечах.

Повозившись со шпингалетом, седоватый брюнет распахнул небольшую форточку. Вместе со свежим потоком воздуха в кабинет влетели звуки автомобильных клаксонов, шум моторов и многоголосие толпы прохожих, торопливо снующих по тротуарам Лубянки.

Засунув руки в карманы брюк, хозяин просторного кабинета со скучающим видом глазел на будничную суету. В этом положении его и застал почтительный стук в дверь, вслед за которым она приоткрылась и в проеме появилось лицо молоденькой секретарши.

– Олег Александрович, к вам майор Тимошин, – робко сообщила девушка.

– Пусть войдет, – бросил тот.

Через какой-то миг в кабинет вошел подтянутый мужчина, на вид немногим лет за тридцать, с зачесанными назад светлыми волосами.

– Разрешите, товарищ полковник? – спросил он, практически дойдя до середины комнаты.

– Входите, майор, – ответил Олег Александрович, усаживаясь за письменный стол и снимая при этом очки. – Что у вас?

Тимошин присел напротив полковника и положил перед ним серую папку из дешевого кожзаменителя с железной застежкой на боку.

– Здесь результаты предварительной проверки, а также рапорт службы наружного наблюдения, – майор слегка прихлопнул по лежащей на столе папке.

Водрузив очки на свое привычное место, хозяин кабинета аккуратно расстегнул застежку и углубился в чтение бумаг. Подчиненный не мешал ему, ожидая, пока тот все должным образом просмотрит.

Наконец полковник отодвинул от себя документы и в упор уставился на вновь пришедшего.

– Что вы можете добавить от себя?

– Честно говоря, я не верю в эту затею, но можно попробовать, – вздохнул Тимошин.

– Чем обоснуете свои сомнения? – спросил начальник после непродолжительной паузы.

– Понимаете, товарищ полковник, по имеющимся у нас данным, полученным из МУРа, этот человек никогда не шел на контакт с властями. Более того, у него ярко выраженная агрессивность против любых представителей закона. С другой стороны, до этого ему приходилось сталкиваться с дилетантами из милиции, с нашим ведомством он никогда не пересекался.

– Ну, это вы напрасно, майор, на милицию клевещете, среди них тоже попадаются профессионалы, – полковник притворно откашлялся, давая понять, что на этом тема исчерпана. Затем, пододвинув к собеседнику пепельницу и пачку сигарет «Ява>, спросил: – Вы предлагаете отказаться от разработки объекта?

Майор на секунду задумался, собираясь с мыслями, а затем ответил:

– В общем нет, попробовать, конечно же, стоит. В любом случае мы ничем не рискуем. Правда, придется ускорить процесс легализации информации, но у нас уже все готово. Да и ребята из отдела по борьбе с коррупцией и контрабандой готовы помочь.

– Ну-ну… – Олег Александрович забарабанил по крышке стола. – А какой из разработанных вариантов рекомендуете использовать?

– Я думаю, силой мы ничего не добьемся. Бояться этому человеку практически нечего – он не рвется в политику, не обладает какими-нибудь капиталами, тюрьма его не пугает. Единственно возможное, это вызвать его на откровенный разговор. Насколько реально все получится, сказать затрудняюсь.

– Хорошо, в принципе я… – телефонный звонок не позволил полковнику закончить фразу. Сняв трубку с одного из стоящих на небольшом столике аппаратов, он произнес: – Полковник Шароев, слушаю вас.

На том конце провода говорили долго, и, вероятно, услышанное являлось либо достаточно важной информацией, либо же звонило высокое начальство, только Шароев ни разу не перебил говорившего.

Наконец, прежде чем опустить трубку, он сказал:

– Хорошо, жду. – Повернувшись к подчиненному, полковник спросил: – На чем мы остановились? Ах да, точно. Я одобряю ваш план, действуйте. Только беседу с тем объектом я проведу сам, лично. Обеспечьте доставку гражданина, – он заглянул в одну из лежащих перед ним бумаг, освежая в памяти фамилию будущего оппонента, – Фомина завтра к двенадцати ноль-ноль.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – по-военному четко ответил Тимошин, быстро поднимаясь со стула, – разрешите идти?

– Идите, – ответил начальник.

Когда за майором закрылась дверь, Шароев прикурил сигарету и вновь склонился над документами.

Остановившись у порога своей квартиры, Монах почувствовал, как учащенно забилось сердце. Нажав на кнопку электрического звонка, он услышал за дверью шаркающие шаги. Затем старческий женский голос спросил:

– Кто там?

Фомин узнал голос матери и ответил:

– Мама, это я.

Щелкнул замок, и в проеме появилась маленькая фигурка хрупкой седой женщины с лицом, покрытым тонкой сеткой морщин.

– Сынок, Валерочка! – Старая мать разрыдалась на груди у долгожданного сына.

Монах, прижав женщину к себе и проведя рукой по поредевшим, белым как снег волосам, тихо произнес:

– Ну не плачь. Вот он я, вернулся.

Старушка, пытаясь сдержать слезы, лившиеся по щекам, силилась улыбнуться:

– Все, все, я ведь уже не плачу. – Несмотря на сказанное, рыдания вырывались из ее груди, и она шепотом произнесла: – Думала, уже не дождусь. – Затем, спохватившись, добавила: – Да что мы в дверях стоим, пойдем в комнату, сыночек.

Войдя в тускло освещенный коридор коммунальной квартиры, Фомин окинул взглядом родные стены. В комнате матери к нему вновь вернулось чувство реальности: хоть здесь все осталось по-старому.

Старенькая кровать с металлическими спинками, вплотную придвинутая к древнему комоду, ветхий платяной шкаф, покрытый светлым лаком, местами потрескавшимся, и два старинных стула с высокими спинками, обтянутыми изрядно потертым дерматином, – все как когда-то, давным-давно, словно и не уходил он из этой квартиры на двенадцать лет. И только стол да занавески на окнах были относительно новыми.

Мать не знала, куда усадить сына. Постоянно суетилась и от этого выглядела немного смешно.

Усевшись на один только миг напротив Монаха, она тут же вскочила:

– Ой, да что это я тут расселась, вот уж точно старая кошелка, ты ж голоден, с дороги дальней. Пойду соберу на стол.

– Не надо, мама, – он попытался ее остановить, – посиди со мной. Я не хочу есть.

– Как это не хочешь? Я, между прочим, тебя ждала, приготовила много вкусного, кстати, твои любимые пироги с мясом.

– Разве ты знала, что я приеду? – искренне удивился Фомин. – Я же не сообщал тебе точной даты!

– А мне Рома с Сашей сказали, – женщина имела в виду Бура и Музыканта. – Они вообще хорошие ребята. Рома как освободился три года назад, так почти каждую неделю ко мне заезжает. То продукты завезет, то деньги, говорил – от тебя. Правда, что ли?

– Правда, – ответил Монах, в душе и радуясь тому, что Бур не забывал о его матери, и в то же время удивляясь, что тот находил время так часто бывать у нее.

– А я вот все думаю, как же ты мог там зарабатывать столько денег да еще каждую неделю пересылать их мне, – на лице женщины отразилось неподдельное изумление, но, решив не надоедать сыну лишними вопросами, она поспешно сказала: – А какое мое стариковское дело? Побегу на кухню, а то мясо подгорит.

И уже в коридоре она выкрикнула:

– А где же Рома с Сашей?

В ответ от входной двери послышался низкий бас Бура:

– Мы здесь, тетя Валя.

Войдя в комнату, они поставили на пол дорожный баул пахана и принялись доставать из принесенного пакета различные продукты. На столе появилась бутылка водки «Абсолют», полуторалитровый баллон с пепси-колой, огромный батон белого хлеба и несколько сортов импортной колбасы. Фомин молча наблюдал за их действиями, а затем, взяв в руки литровую бутылку водки, спросил:

– А «Столичной» нет?

– У, е-мое, – Музыкант хлопнул себя ладонью по лбу, – совсем забыл, что пахан ничего, кроме «Столичной», не пьет. Пойду смотаюсь, я быстро, тут все рядом, – и он направился к выходу.

Бур последовал за ним.

– Погоди, Шурик, я с тобой, – крикнул он вслед уходящему товарищу.

Пока мать управлялась с праздничным обедом, Фомин решил принять душ и прошел в ванную комнату, столкнувшись в прихожей с соседкой тетей Машей, которую знал с детства.

Та, растянув рот в широкой улыбке, вымолвила:

– С приездом, Валера, или тебя уже называть Валерием Николаевичем?

– Да что вы, тетя Маша, – с улыбкой возразил он, – для вас я всегда останусь Валерой.

– С приездом!..

Через пять минут в ванной вовсю шумела вода.

Неожиданно раздался протяжный звонок в дверь. Мать Фомина решила, что это вернулись товарищи сына, однако вместо них в квартиру ввалились три наглых типа шкафообразной комплекции с коротко остриженными волосами.

Один из них, бесцеремонно оттолкнув пожилую женщину, вошел в комнату. Развязно развалившись на стульях, они обратились к матери Монаха.

– Давай, бабка, созывай жильцов на общеквартирное собрание, – голос принадлежал как раз тому наглецу, который вошел первым, видимо, среди них старшему.

Старушка, оперевшись на дверной косяк, молча стояла, часто моргая ресницами.

– Чего пялишься, старая галоша, – вступил в разговор второй, который был ростом чуть пониже своих товарищей, – делай, что тебе говорят. Не хотели расселяться по-хорошему, будем разговаривать иначе. Метод пряника не подействовал, попробуем кнут.

Ему явно понравилась собственная острота, и он по-лошадиному заржал.

В этот момент открылась дверь ванной комнаты и появилась фигура Монаха, одетого в спортивные штаны.

Его обнаженный торс пестрел многочисленными татуировками, свидетельствовавшими, что он – настоящий, патентованный вор в законе.

Практически во всю грудь распластался крест с распятой на нем голой женщиной, в левом верхнем углу груди красовался профиль Ленина (любимого зоновскими «кольщиками» не за свое идеологическое наследие, а из-за аббревиатуры «вор», то есть «вождь октябрьской революции»), а симметрично ему оскалилась пасть тигра.

На правом предплечье наколот кинжал с обвитой вокруг него змеей, высоко поднявшей плоскую голову, под этим изображением находилась роза, вокруг которой сжимались витки колючей проволоки.

На плечах искусно выведены гусарские эполеты, ниже них с правой стороны улыбалась симпатичная морда кота, а слева изображен натюрморт, состоящий из колоды карт, бутылки водки, шприца, голой женщины и кинжала.

На спине Мадонна прижимала к груди младенца под собором с двенадцатью куполами.

Скользнув мимолетным взглядом по непрошеным гостям, с интересом рассматривавшим фиолетовые наколки, Монах не торопясь вошел в комнату.

Остановившись у окна, он повернулся к матери и спросил, указав на визитеров:

– Это кто?

Мать слегка смешалась, а затем медленно, спрятав глаза, произнесла:

– Понимаешь, Валера, нас хотят расселить. Предлагали большие деньги, но мы отказались. Теперь вот… – она жестом указала на сидящих.

Взгляд Фомина сделался жестоким, и он задал вопрос пришедшим:

– Ну, чего надо?

– Надо, чтоб вы съехали отсюда, – ответил за всех старший, – и чем быстрее, тем лучше.

– Тебе же сказали, что никто никуда переезжать не собирается. Поэтому забирай своих «быков» и отваливайте подальше.

– Ты смотри, Клим, – обратился к старшему низенький, – как заговорила эта ходячая Третьяковская галерея.

Монах, окинув того взглядом с ног до головы, обернулся к матери:

– Мама, выйди, пожалуйста, и закрой дверь.

– Валера, может быть… – попыталась возразить она.

– Я тебя прошу выйти, – спокойно и вместе с тем твердо повторил свою просьбу Фомин.

Когда за женщиной закрылась дверь, авторитет в упор посмотрел на старшего.

Не выдержав тяжелого взгляда пахана, тот отвел глаза в сторону.

Между тем Монах вразвалочку прошелся по комнате. Проходя мимо третьего наглеца, он с силой пнул того по вытянутым ногам:

– Убери копыта, бычара.

Обиженный резко вскочил, однако тут же упал на место, получив мощный удар в лицо. Из носа потекла тонкая струйка крови.

Старший из троих незваных гостей мгновенно отреагировал на действия пахана и подскочил к последнему. Он уже собирался нанести несколько ударов, когда почувствовал, что к горлу приставлен металлический предмет.

Каким образом в руке у Монаха оказалось опасное бритвенное лезвие, осталось для всех загадкой.

Фомин же, еще плотнее прижимая острие бритвы к горлу жертвы, сквозь зубы процедил:

– Что ж ты, параша, рыпаешься? Спокойней, спокойней… Только дернись, и станешь вдыхать воздух сантиметров на двадцать ниже. Конь ты педальный. Не будь это мой дом, я бы тебя заставил сожрать твои собственные яйца. Бычье рогатое. Таких «маромоек», как вы, на моей зоне петухи заставляли парашу жрать. Сучий потрох. – Говоря это, пахан свободной рукой залез тому под легкую спортивную куртку и вытащил пистолет. Передернув затвор, он нацелился в голову противнику. – А теперь пусть твои сявки положат руки на головы и станут лицом к стене, если не хочешь, чтобы в твоей тупой башке стало свежее. Думаю, не сомневаешься, что я твои куриные мозги вмиг проветрю?

Недавний самоуверенный наглец только тихо прошептал, опасливо косясь на смотрящий в него бездонный металлический глаз:

– Делайте, что вам говорят.

Те, в свою очередь, медленно стали у разных стен, скрестив пальцы рук на затылках.

Монах приказал старшему из них лечь на пол лицом вниз, а сам ловко обыскал стоящих с поднятыми руками, внимательно наблюдая за их реакцией. Но они и не пытались сопротивляться.

Собрав оружие, Фомин обратился к лежащему:

– Встань, «баклан». – Когда тот поднялся, он добавил: – А это тебе на память о нашей встрече, сучара. Впредь будешь помнить, что на блатных мазу тянуть накладно и тебе банабак не под силу, пупок развяжется, – с этими словами он резким движением руки с зажатым между пальцами лезвием распорол противнику щеку. Из раны хлынула кровь.

Жертва резко вскрикнула, схватившись рукой за порез. Бурая жидкость, просачиваясь сквозь пальцы, залила выглядывавший из-под рукава куртки белоснежный манжет дорогостоящей импортной рубашки, образуя на коврике бесформенную лужицу.