Текст книги "Книги: Все тексты"

Автор книги: Виктор Шендерович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Сигнализация

Эти строчки я пишу в половине седьмого утра, хотя вовсе не жаворонок.

Просто уже примерно полчаса под моим окном работает сигнализация на «жигулях» номер А 28–60 МТ. Она срабатывает в разное время, но почти каждую ночь – от пробежавшей кошки, упавшего листа или землетрясения в Японии. Очень чуткая.

Я не такой чуткий, но просыпаюсь всякий раз, когда под окном начинается эта затейливая череда сирен и гудков. Одновременно со мной просыпается жена и все остальные жители подъезда, кроме одной счастливой бабушки, глухой на всю голову – и владельца этой машины.

Впрочем, говорят, что он живет вовсе не в этом подъезде, а на другом краю дома. А машину ставит здесь, потому что там нет места. А сигнализацию включает, чтобы напугать потенциального угонщика.

Я бы очень хотел, чтобы эти «жигули» угнали, но всё никак.

Однажды, глухой зимой, я вышел во двор в третьем часу ночи, нашел источник звука и, наливаясь ненавистью, полчаса топтался вокруг него в ожидании хозяина, но напрасно: оно гудело, пока не сел аккумулятор.

Утром я позвонил в отделение милиции. Они спросили адрес и номер машины и пообещали принять меры. Теперь, еженощно слушая вой сирены под окном, я поминаю в своих молитвах и милицию тоже.

Хотя!

Если вдуматься, участковому, конечно, только и дел, что под утро срываться из отделения и на зимней заре выслеживать чайника, с которого потом еще и сотни не слупишь, потому что рядом в это время будет ошиваться другой чайник, то есть я.

Короче, к милиции претензий нет. Да и свет клином на милиции не сошелся – можно, в конце концов, сразу подать на мерзавца в суд.

Хорошо, лежа в темноте с открытыми глазами, под регулярно нарастающее уи-и-И-И, представлять себе этот суд.

Иск с требованием компенсации.

Адвоката, описывающего мои страдания во время бессонных ночей.

Лицо ответчика, не понимающего, почему я просто не дал ему в рыло, как человек, а мучаю при посторонних, как не русский.

Лицо судьи, думающего о том же самом.

Приговор, обязующий ответчика выплатить мне штраф в размере минимальной заработной платы (83 рубля).

Судебного исполнителя, к которому я буду полгода ходить с просьбой привести приговор в исполнение, а ночью слушать сигнализацию.

И, наконец, владельца «жигулей», которого я все-таки подстерегаю утром у этого мятого корыта – и даю ему в рыло, в рыло, в рыло!

Но!

У того конца дома действительно нету места. Там впритык, по периметру, стоят форды, фольксвагены и ауди, и «жигулю» не вписаться по классовому признаку.

А денег на гараж нет, и места для гаража у нас.

А угнать этот «жигуль» – действительно, как два пальца об асфальт.

А заявить об этом в милицию владелец техсредства, конечно, сможет, но заинтересовать их своей пропажей у него не будет никакой возможности.

А на страховку нет денег.

А это ржавое недоразумение – его гужевой конь, и единственный источник заработка в условиях экономического подъема… Поэтому под дальний рев собственной сигнализации хозяин «жигулей» А 28–60 МТ спит, как сурок.

А от тишины просыпается в холодном поту и бросается к окнам.

Но!

Я ведь тоже человек. И жена у меня человек. Если бы я был, ну, например, Лужков, а моя жена – Батурина, эти «жигули» давно бы увез в неизвестном направлении эвакуатор.

Да что там Лужков! Если бы я жил в пятистах метрах отсюда, в элитном доме, две тысячи баксов за метр, в одном подъезде с мелкими столичными чиновниками, и лукавый подбил бы кого-нибудь оставить это тольяттинское чудо под нашими окнами хотя бы на одну ночь – несчастный уже проклял бы час своего рождения.

С другой стороны, я тоже не хрен с горы, а целая телезвезда – у меня знакомых бандитов пол-Москвы, я могу хозяину «жигуля» этого жизнь изуродовать не хуже Лужкова.

Короче, варианты есть.

А вот просто так, с достоинством и по закону – не получается. Только цепная реакция всеобщего дарвинизма, и все сволочи, и никто не виноват.

Свободная конкуренция

– Здравствуйте. Я из фирмы «Репутация». Черный и серый пиар.

– Черный и серый – кто?

– Это предвыборный штаб?

– Да!

– А вы?..

– А я им тут еду готовлю.

– Тетка, позови кого-нибудь грамотного, только быстро.

– Павел Игнатьевич, к вам пришли!

Входит Павел Игнатьевич.

– Здравствуйте. Я из фирмы «Репутация». Черный и серый пиар. Результат гарантируется.

– Подробнее.

– Про серый или про черный?

– Про черный. Но чтоб совсем.

– О! Будьте покойны. Полное моральное уничтожение конкурента. Создание темной биографии со свидетельствами и документами. Воровство в школе, шизофрения, вхождение в секту свидетелей Иеговы, продажа Родины, детский онанизм – на выбор заказчика.

– Расценки?

– От штуки до ста.

– До ста?

– Сто – это сюжет в вечерних новостях.

– Хорошо, но только, чтобы – главный сюжет!

– Да на здоровье! Можно сделать так, чтобы никаких других новостей в этот день вообще не было. Но это уже двести.

– А если оптом? Вот всё, что вы сказали – секта, онанизм, продажа Родины, но оптом? Чтобы он уже не поднялся.

– В шесть ноликов уложимся.

– Миллион? Это несерьезный разговор.

– Вы же хотите, чтобы он не поднялся.

– Хочу. Кстати… Одну секундочку. (В трубку). Алло! Серега, узнай, сколько стоит замочить? Физически, физически! Всё равно, кого – вообще, человека! Жду. (Посетителю). Сейчас сверим цены. (В трубку). Что? Спасибо. (Вешает трубку). Вам вышел облом. За миллион я могу замочить его без всякого пиара вместе с предвыборным штабом и избирателями.

– Это демпинг!

– Это рынок.

– Хорошо, восемьсот.

– Это несерьезный разговор.

– А сколько же вы предлагаете?

– Оптом?

– Да.

– С продажей Родины и онанизмом?

– Да!

– Триста!

– Это несерьезно.

– Триста от силы.

– Сейчас я отсюда выйду, пойду к нему – и через пять минут онанизм будет у вас.

– Нет!

– Даже не сомневайтесь. Плюс зеленое знамя ислама в спальне и совращение малолетних по государственным праздникам.

– Нет!

– Завтра в вечерних новостях. Не пропустите.

– Хорошо, пятьсот.

– Скотоложство, дом на Багамах и родство с Чикатило.

– Семьсот тысяч, и по рукам.

– Я знал, что мы договоримся.

– Только вот все это: ислам, скотоложство и Чикатило, – тоже ему!

– А ему не много?

– В самый раз.

Сы-ыр!

Текст читал в 90-м Геннадий Хазанов.

Хочешь, я тебе улыбнусь? Дружелюбно – хочешь? Я могу, меня учили дружелюбно. Как будто ты у меня самый дорогой гость. Как будто я только тебя тут, очкастый, стоял и ждал все эти годы. Все думал – что же ты не идешь? Все мечтал быстро тебя обслужить – и улыбнуться. Чтобы ты еще раз зашел со своей лысиной.

Погоди, тетка, сейчас и тебе улыбнусь. Раньше, при развитом социализме, ты бы у меня поспрашивала, в котором часу это мясо хвостиком махало. Ты бы у меня ошметки от копыт прямо на прилавке обгладывать начала. Это утренний бычок, сударыня. Йоркширской породы. Сколько взвесить? Триста граммов? На антрекотик? С нашим удовольствием, заходите еще. У-у, черепаха, в старое время ты бы килограмм пятнадцать уволокла и еще бы пела по дороге из Серафима Туликова. Эх, времечко было! Партия на всех одна, кусок мяса тоже один на всех, и улыбаться не надо. А чего лыбиться? Серьезное дело, построение коммунизма, четвертое поколение костьми ложится, весь мир во такими глазами смотрит… Старики знали, что делали! Общая цель была: вообще – чтобы коммунизм, а в частности – чтобы Генсек до трибуны дошел.

Так сплачивало народ, что про мясо никто уже и думать не мог. Брали не раздумывая, что есть, и увозили к себе в Ярославль. Сударь, рекомендую на лангет – парная говядина! Ах, лангет вам оставляют в лавке напротив. Там агитпункт был: рабочий с колхозницей и интеллигент с циркулем. Во такие лица у всех! И похожи друг на друга, как Лебедев на Кумача. А теперь – «лангет»… и стой тут, улыбайся каждой гниде.

И главное – податься некуда. Раньше вокруг целый лагерь был. Куда ни плюнь, везде родная речь и лязг. А теперь только Ким Ир Сен и этот небритый на острове. Вдвоем все это строют. А у нас капиталисты гнусные только один заповедник оставили – Волоколамский район, колхоз Большие Кузьмичи. Там по утрам транспаранты пишут, днем гордятся, что эксплуатации нет, а по вечерам последнее древко доедают.

А здесь придет утром эта падла нерусская, консультант, и улыбаться учит. Вы, говорит, Супцов, все зубы людям скалите, как лошадь, а им просто улыбнуться надо по-человечески. Вы когда-нибудь улыбались по-человечески, Супцов? Друзьям, девушкам? Я говорю, да пойми ты, нерусь несчастная, друзья у меня со служебного хода отоваривались, из рук в руки, я их и в лицо-то толком не помню. А девушки такие были, что улыбаться им – только время терять.

Он говорит: тогда скажите «сы-ыр». Я говорю: причем тут сыр, когда я на мясе. Он говорит: при слове «сы-ыр» получается приветливая улыбка, люди подумают, что вы им рады, и будут к вам за мясом приходить. Я говорю: колохозы надо вернуть, кол-хо-зы!. Они не то что приходить – приползать будут и за любую косточку сами улыбаться. Что вы все усложняете?

Тогда он говорит: видите, Супцов, телекамеру над входом? Она теперь все время вас показывать будет. И если, говорит, вы за неделю не накопите душевного тепла к соотечественникам, то нам придется расстаться… Сы-ыр! Не желаете ли паштета из гусиной печенки, сударыня? Откуда гуси? Как всегда, сударыня, из Италии. Вчера щипали травку под Неаполем, а сегодня уже здесь. Сы-ыр! Нет, сударыня, это я так – сыр, говорю, голландский в соседней лавке – и не берет никто! И вам того же.

О господи! Целый час еще до закрытия – зато уж дома ты мне, нерусь капиталистический, до лампочки Ильича со своей телекамерой. У меня там попугайчик живет, специально обученный для отвода души. Он, как меня увидит, кричит: «Мясо есть? Мясо есть?» А я ему: «Пошел ты… со своим мясом, носатый!» Тогда он: «Требую книгу жалоб! Требую книгу жалоб!» А я ему: «Вали, покуда цел, тварь зеленая!»

И так целый вечер. Ох, вот же оно где, счастье! А утром снова: «Сы-ыр! Сы-ыр».

Бегун

В Москву я приехал, как все прогрессивное человечество, за колбасой.

И вот стою в сердце России в обнимку с копченостью, от удовольствия даже глаза прикрыл. А открыл глаза, вижу: стоят вокруг соотечественники с котомками – и нюхают.

– Вы чего, – спрашиваю, – товарищи?

– Кремлевский полк тебе товарищ, – отвечают. – Москвичам, значит, колбаса, а остальным – соцсоревнование до гробовой доски?

И подбираться ко мне начинают.

Я говорю:

– Вы что, земляки? Я ж не здешний! Я ж свой, я тоже из России!..

Не помогло. Бросились. Пиджак в клочки порвали, колбасу съели прямо из рук. Один, которому не хватило, коленную чашечку мне обглодал.

Лежу, с мыслями собираюсь. Эти ненормальные разбежались – колбасу мою переваривать, а вокруг старушки собрались, на консилиум.

– Это, говорит одна, – рекетёры кооператора поймали.

Другая аж взвилась.

– Кооператора?

И сумкой меня по голове: тресь! Тут я сразу в себя пришел.

– Ты что, говорю, старая, «Красной Звезды» перечиталась? Какой я тебе кооператор? Я, может, больше трешки сроду в руках не держал!

Но мне, видно, глуховатая старушка попалась: снова сумкой – тресь! И еще раз – тресь! Гляжу, другим тоже завидно становится. Ну, хоть и без коленной чашечки, а побежал. Бежим мы по проспекту какому-то вдоль транспаранта, я впереди – старуха сзади, сумкой меня по голове трескает.

– Это тебе, – кричит, – за Рижский рынок, за Рижский рынок!

Тут выходят из-за угла два старичка – и к нам. Ну наконец-то, думаю.

– Скорее, – кричу, – дети Магнитки, спасите меня от этой мегеры!

А старички цап меня за руки!

– Рижский?

– Рижский, – кричит старуха, – Рижский!

– Сейчас, – говорят старички, – мы тебе покажем, как от Союза отделяться!

– Отцы, – говорю, – какой от Союза? Я от тещи никак отделиться не могу! Пустите руки, ироды!

– Так ты не латыш?

– Это она латышка, – кричу, – она! А я чечено-калмык!

Ветераны за старушку принялись. А вокруг меня, оглянуться не успел, уже брюнеты какие-то собрались и решают: то ли прирезать меня за то, что армянин, то ли пристрелить за то, что азербайджанец. Хорошо, узбеки выручили: окружили, в сторонку отвели, пальцами тычут и бормочут по-своему. И я от потрясения, поверите ли, понимать начал. Говорят: нет, никакой он не армянин, – турок он – во как смотрит, ну точно турок!

И я снова побежал. Ну жизнь: спереди дети пальцами показывают, сзади узбеки улюлюкают. У какой-то пивнушки поймали меня мужики в косоворотках: им померещилось, что я еврей. Но узбеки объяснили мужикам, что я турок, и мы побежали дальше. Бежим, по национальному вопросу перекрикиваемся. В глазах темно: то ли от усталости, то ли вечер уже…

Ночью, – слава Аллаху! – на узбеков наехали рокеры. А на рассвете, гляжу, хутора кругом, кирхи, а я все бегу, кричу:

– Русский я! Русский!

Тут-то меня и остановили.

– Извинит-те, – говорят, – но здесь не стоит это так – как это говорят по-русски? – рек-ла-мирова-ть.

– Почему? – спрашиваю.

– Секундочку, – говорят, – извинит-те.

И начали совещаться. Сразу видно, культурная нация.

Посовещались, взяли меня за руки за ноги, положили лицом на травку и на спине через трафарет написали:

«КРАСНЫЙ ОККУПАНТ, ВОН ИЗ ПРИБАЛТИКИ!»

На местном, русском и английском.

Развернули, дали всем хутором пинка и замахали вслед трехцветными флагами. И я побежал обратно.

Ну ничего. Страна большая, где-нибудь остановлюсь. Тундры вон навалом, тайгу еще не всю в океан сплавили, в пустыне тоже – чем не жизнь? Нет, жить в стране победившего социализма, я считаю, можно. Лишь бы людей рядом не было. Соотечественников, мать их…

1990

Разносчик радости

Я любимый артист этого народа. Меня узнают на улицах, у меня просят автограф; девушки ждут меня у служебного входа с букетами роз, мужчины пропускают без очереди за пивом. В афишах мою фамилию пишут красными, толстыми, как слоновьи ноги, буквами.

Я приношу людям радость. Я с детства мечтал об этом…

Во втором классе у меня обнаружился абсолютный слух. Августа Францевна Фридберг, получившая свое образование в городе Санкт-Петербурге у профессора Ауэра, ставила мне пальчики и кормила карамельками. Через два года я играл первую часть скрипичного концерта Мендельсона, и когда я играл, на подоконнике распускалась герань и шевелилась традесканция – растения наиболее чуткие к гармонии.

Ясным январским днем меня встретили в подъезде соседские ребята, братья Костик и Вадик. Они отклеили от моих замерзших пальцев футляр со скрипкой, извлекли из теплых недр инструмент и несколько раз ударили им об угол.

Братья не могли больше слышать концерта Мендельсона. Звук, случившийся при ударе инструмента об угол, принес им несказанно больше радости – но тогда я еще ничего не понял.

Они поломали скрипку, а впоследствии обещали поломать и руки-ноги.

Когда меня выписали из больницы, я уже почти не заикался; только сны начали сниться странные.

И тогда я перестал сдавать по тридцать копеек на вонючие школьные котлетки и тайно купил себе тюбики с масляными красками. По вечерам, сбагрив темную математику и мучительную химию, я рисовал то, что мог вспомнить из ночных видений. Дни окрашивались в охру и сурик, сны продолжали сниться; я начал рисовать на уроках – рисовал коней с выпуклыми яблоками глаз и прекрасных обнаженных женщин…

Над женщинами меня и застукала завуч. Когда она сорвала голос и перешла на орлиный клекот, я был отведен к директрисе. Меня хотели исключить из комсомола, но все обошлось выговором с занесением в учетную карточку, вызовом в школу мамы, обобществлением тюбиков и конфискацией моих снов, классифицированных как порнография. Директриса держала листы рисунков, как дохлых лягушек – двумя пальцами и как-то сбоку от себя.

То, что я делал, не приносило людям радости.

Я научил канарейку говорить по-человечески и подарил ее юннатам нашей школы. Юннаты нашей школы на спор с юннатами ПТУ канарейку съели. Я писал стихи – девушки конфузливо прыскали в кулачки, юноши молча били меня ногами. Наверное, мои стихи несовершенны, думал я, закрывая пах и голову. Отлежавшись, я читал им вслух Петрарку, и меня снова били, причем гораздо больнее.

Дома я рыдал в подушку. Я очень хотел приносить людям радость, но не знал как. Я был еще слишком молод для этого.

Сегодня мне тридцать пять лет.

Я приезжаю на свое выступление за полчаса, переодеваюсь и выхожу за кулисы. Потом конферансье выкрикивает мою фамилию, и я выхожу на сцену.

Выйдя, я без помощи рук, одной правой ноздрей, открываю бутылку «Фанты» и, подбросив ее в воздух, ловлю зубами за горлышко. Выпив эту гадость до дна, я – по прежнему без помощи рук – заедаю ее стеклотарой, после чего встаю на одну руку, а другой зажимаю ноздрю и сморкаюсь «Фантой» на дальность.

Обычно к этому моменту зрители уже находятся в состоянии экстаза – они свистят, визжат и выбрасывают вверх пальцы.

Тогда я встаю на ноги, рывком раздираю на груди майку с надписью «PERESTRPОIKA», истошно кричу: «Сукой буду!» – и прыгаю двумя ногами на рампу.

Здесь начинается неописуемое.

На «бис» я снимаю штаны и поворачиваюсь к залу голым задом. Это кульминация. Скрипичный концерт Мендельсона, скажу я вам, сущий пустяк по воздействию.

Кажется, этот Мендельсон вообще напрасно писал его, не говоря о прочем.

Я приношу людям радость. Я с детства мечтал об этом.

Трын-Трава

Максиму Солнцеву

1.

На самом деле все должно было случиться не так.

Если бы этот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, девятка пришла бы к моим двенадцати, дилер бы сгорел, и всем было бы лучше – и мне, и придурку, а дилеру все равно, потому что деньги не свои.

И я бы ушел из-за стола, и на улице встретил небесной красоты создание, и на весь выигрыш купил бы цветов, и черт знает чем занимался бы с небесным созданием всю ночь – вместо того, чтобы сидеть в «обезьяннике» после того, как, выйдя из казино, с досады послал в даль светлую милиционера, приставшего с проверкой документов.

Короче, вечер не сложился.

И все-таки, вспоминая ту девятку, приятно думать, что все могло быть совсем по-другому…

2.

Царь Петр Алексеевич третий месяц жил под чужим именем в городе Амстердаме, изучая точные науки, фортификацию и корабельное ремесло. Не забавы ради он мозолил руки на верфях Ост-индской компании – была у него дальняя мысль по возвращении на родину поставить на уши златоглавую, выписать клизму дворянству, дать пендаля боярам – и, начавши с осушения чухонских болот, сделать Расею мореходной державой с имперскими прибамбасами.

Чтоб боялись и на много веков вперед вздрагивали при имени.

Крови – знал государь – будет залейся, но как раз крови он не страшился. Привык с малолетства, что без юшки на родине обеда не бывает, а если праздник без смертоубийства – то вроде и вспомнить нечего. А тут целая империя.

Короче, были у Петра Алексеевича большие планы на жизнь. Но однажды… – впрочем, будем точны. Не однажды, а именно вечером пятого октября 1697 года, возвращаясь в посольство, государь проскочил нужный поворот – и еще минут пять, грезя о державе, мерил сапожищами амстердамские каналы, пока не очнулся в совершенно незнакомом месте.

Желая узнать, где это он и как пройти до дому, царь заглянул в ближайший кабак – и остановился, пораженный незнакомым запахом, висевшим в помещении.

Сладковатый запах этот шел от полудюжины самокруток, тлевших в узловатых моряцких пальцах.

Будучи человеком любознательным, царь прямо шагнул к народу и на плохом немецком попросил дать ему курнуть. Ему дали курнуть, и государь, выпучив глаза еще более, чем это организовала ему природа, в несколько затяжек вытянул весь косяк. Хозяин косяка попробовал было протестовать и даже схватил царя за рукав, но получил по белесой башке русским кулаком и, осев под стол, более в вечеринке не участвовал.

Царь докурил, под одобрительный гул матросни выгреб из карманов горсть монет и потребовал продолжения сеанса – ибо зело хорошо просветило ему голову от того косяка.

А именно: увидел царь город на болотах, мосты над рекой, львов у чугунных цепей, и дворец, и фейерверк над дворцом. Потом по широкой воде поплыли корабли, и уже на средине косяка выяснилось, что плывут те корабли не на чухонских просторах, а в каких-то субтропиках.

К концу первой закрутки был взят Азов. Турки бежали, растворясь в районе кабацкого гальюна. Матросы с уважением прислушивались к ошметкам басурманской речи; иноземных галлюцинаций они не понимали, но разумели масштаб.

Когда, круша инвентарь, царь принялся собственноручно мочить Карла Двенадцатого, хозяин кабака попросил очистить помещение. Не рискуя тревожить детину, просьбу свою он обратил к соотечественникам. Матросы взяли детину под руки и осторожно, чтобы не помешать течению процесса, вывели его на воздух. Шедший в беспамятстве бормотал, дергал щекой и вращал глазными яблоками в разные стороны – и один из матросов заметил другому по-голландски, что этот человек напоминает ему божию грозу.

Матрос тоже был хорош.

Так и не выведав у божией грозы адреса, по которому ее можно сдать соотечественникам, гуляки прислонили потерпевшего к парапету и пошли восвояси. Через минуту их путь в темноте пересекла группа иноземцев; иноземцы вертели головами и нервно переговаривались.

Они кого-то искали.

…Обрыскав с посольскими амстердамские полукружья, Алексашка Меньшиков царя все-таки нашел – тот спал прямо на набережной, и был не то чтобы пьян (уж пьяного-то царя Меньшиков видал во всевозможных кондициях), а – нехорош.

Верный мин херц хотел устроить столяру Петру Михайлову выходной – и наутро не велел посольским будить государя, но государь проснулся сам и, посидев немного в размышлении, на работу пошел.

Работал он, однако, без огонька, не зубоскалил, товарищей не подначивал, в рожу чуть что кулачищами не лез – словом, был сам не свой. По колокольному сигналу воткнув топор в недотесанное бревно, Петр Алексеевич, отводя глаза, сообщил, что в посольство не пойдет, а пойдет он, стало быть, к анатому Рюйшу – посмотреть, как в Европе режут мертвых.

Ни к какому Рюйшу государь, разумеется, не пошел, а направился совсем в другую сторону. Встревоженный Алексашка тенью следовал за государем.

Пересекши три канала, царь остановился в сомнении, подергал щекой; повернул за угол, вернулся. Подкравшись к государю поближе, Алексашка всмотрелся – и похолодел: царь принюхивался! Глаза его были прикрыты, ноздри ходили, как у собаки. Наконец Петр Алексеевич дернул щекой, зрачки блеснули в слабом свете газового рожка – и, нагнувшись, он вошел в какую-то дверь.

Меньшиков переждал на холодке с десяток минут и, перекрестившись, вошел следом.

Гомон оглушил его. Царя Алексашка увидел сразу: сидя среди какого-то сброда, тот курил, но не трубку, крепкий запах которой давно выучило царское посольство, а козью ножку. Сладковатый дым стелился под потолком. Царские глаза, блуждая, дошли до Алексашки.

Врасплох Меньшикова было не застать: он заранее изобразил лицом удивление, и даже руки раскинул: мол, надо же, какая встреча! Вся сия театра осталась неоцененной: царь за Алексашку глазами даже не зацепился, и второй раз за вечер мин херца пробрало крупными мурашами по спине.

Кошачьим шагом подобрался он к лавке, с пардоном раздвинул сидевших, окликнул государя по имени-отчеству. На имя свое царь откликнулся расслабленной улыбкой – и остановил таки взгляд.

– Это я, Алексашка Меньшиков, – сказал вошедший правду чуть ли не первый раз в жизни.

– Вижу, – сказал Петр.

Мин херц обрадовался.

– А ты – видишь? – спросил государь, уходя взглядом мин херцу за плечо.

– Что? – озираясь, спросил Алексашка. Петр усмехнулся и наметанным движением – всякое ремесло схватывал он быстро – скрутил косячок. Поднеся к лицу огарок, царь косячок раскурил и рывком протянул его Меньшикову.

– На!

Через пару минут Алексашка тоже видел. Видел ларцы с золотом и камнями различной немерянной ценности, холеных лакеев в шитье, жратву на столах и сочных баб на полатях, и все это имел он задаром как царский фаворит, пока косяк не выгорел.

– Ох, ты! – только и сказал Меньшиков, придя в себя.

– То-то и оно, – ответил государь, только что, не сходя с места, переказнивший пол-страны.

Более на верфях Ост-индской компании столяра Петра Михайлова не видели. Никто из посольских ни на какую верфь наутро тоже не пошел, и в другие ремесла также: в приказном порядке все были сведены в кабак. Царь лично раскуривал косяки и вставлял их в окаянные рты.

Посольский дьяк дьявольскую траву курить отказался, чем привел государя в ярость неописуемую, был связан и тут же, принародно, подвергнут излишествам. Четыре горящих косяка было вставлено в щербатый рот; бывший столяр лично зажимал дьяку нос пальцами, тренированными на гнутии пятаков. Вынужденный вдохнуть в себя содержимое косяка, дьяк вскоре увидал деву Марию и волхвов, причем лежащий в яслях был уже с бородой и покуривал.

С оных пор ничего, кроме травки, дьяк уже не хотел – а царь, будучи человеком систематическим, приступил к опросу испытуемых.

Содержание видений оказалось многообразным и поучительным настолько, что царь велел записывать за вспоминающими дословно. В бумагах, частично истлевших, частично тлеющих доныне (Zwollemuzeum, 117 единиц хранения), то рукой неизвестной, то рукой самого государя документально зафиксированы виденные в ту осень летающие рыбы, человеко-гуси в латах, одноглазые пришлецы из космоса и мир во всем мире.

Через месяц дорога от посольства в кабак была разучена россиянами, как Отче наш. Обратный путь, правда, оказался не в пример длиннее. Так, боярский сын Долгоруков, будучи водорослью, лег в канал и утонул, чем привел государя в задумчивость. Результатом оной задумчивости стал собственноручный государев рескрипт относительно доз и порядка употребления зелья.

Настрого велено было не мешать курево с водкой, потреблять зелье коллективно и по выходе с сеанса связываться веревками, дабы пропажа отдельного человека невозможна была есть. Рескрипт был написан на обороте первых попавшихся под руку государю фортификационных чертежей и бумаг по баллистике.

Прочие бумаги и проекты лежали на столах нетронутыми с того дня, как государь заблудился по дороге с верфей Ост-индской компании.

Царский рескрипт был прочитан вслух. Собравшиеся кратко помянули боярского сына Долгорукова, потом много выпили за Родину – и под утро гурьбой повалили в зельный кабак.

Пока посольские во главе с Алексашкой практиковались до невозможного, государь погрузился в дальнейшее изучение вопроса. Он допытывал моряков, лично ходил смотреть выгрузку такелажей и торговался на пробу. Вскоре достоверно известно стало ему, что чудная трава сия, при горении дающая легкость и сбывание невиданного, растет в Индии и называется маригуана, что дорожает она после пассатов, когда в те края не доплыть, а в иное время в амстердамском порту, как стемнеет, сбывают ее бесперебойно, а если оптом, то и за бесценок.

Узнал он, – и немедля проверил на себе – что не токмо трава, а и некоторые грибы приносят знающему забвение от тревог и отрыв от имперской проблематики – и не токмо при курении, а и при натирании в пищу и добавлении в питье.

…Государь взялся за дело крепко, как крепко брался он за все, до чего доходили руки. Отложена была тысяча рублей на еду, веселье и транспортные расходы, а на остальные мин херц с ребятами, торгуясь, как цыгане, за неделю взяли в порту до сорока пудов грибков и семьдесят с малым мешков волшебной травы.

Деньги кончились раньше азарта, и пару мешков светлейший князь Меньшиков просто прихватил, по-тихому, с собою напоследок – отчасти по невозможности удержаться, отчасти в воспитательных целях, дабы продавец греблом не щелкал, а наших знал.

Спустя пару дней посольство отбыло из Амстердама, но не в Лондон (даром он уже никому не был нужен, этот Лондон), а прямиком домой. Боярские и дворянские дети, с радостью забившие на фортификацию, точные науки и парусное ремесло, лично грузили в телеги драгоценную поклажу.

На голландщине оставлены были наивернейшие торговые люди с царскими письменными инструкциями.

Родина, как положено, встретила государя заговором – и некоторое время, вместо мирного употребления флоры, государю приходилось рубить головы госслужащим. Но уже как бы напоследок: уже к началу 1699 года дошли у Петра руки до европейских новаций, от которых зело много счастья отечеству приключилось – ибо, вместо походов во все края географии и пожизненного пьянства вперемешку с отрезанием бород, государь сосредоточился на сельском хозяйстве.

Но не введением картошки озаботился Петр Алексеевич (сей корнеплод и поныне мало известен россиянам), а – пропагандою индийской травы во всех видах.

Поначалу дворянство и боярство курило и нюхало с опаской, но втянулись. Не все, конечно, и не сразу – некоторых приходилось увещевать не на шутку: и по ретроградским сусалам царь самолично кулаками ездил, и в нововведенные ассамблеи, бывало, доставляли людей под конвоем. В ассамблеи эти обязаны были являться теперь все уцелевшие от стрелецких бунтов – и цвет нации, под отеческим присмотром государя, ел и курил оную индийскую траву, с грибками и без, толченую и горящую, иногда по неделям безвыходно. Да и куда выйдешь в запертые ворота?

Уйти с ассамблеи дозволялось только по слову государеву, но у того к началу восемнадцатого века наступили такие мессианские видения, что нарушать их реальностью не дозволялось никому, и пока государю сквозь нездешнее не казалось, что хватит, все остальные в сознание тоже не приходили.

Гвардейцы с сундуками зелья обходили столы – и горе было тому, кто под шумок пытался воздержаться. Специальные люди следили за ересью, и с воздержантами поступалось по примеру амстердамского дьяка.

Стоявшие на ногах за людей не считались. Шли годы, образуя десятилетия. Москва пропахла дурью насквозь, Петербурга же никакого не было.

Население, сэкономленное на строительстве северной Пальмиры, было брошено на юга, где в бескрайних степях прижилась заветная маригуана не хуже Индии. Да и родная конопля, хотя отдавала немного маслом, настроение улучшала все равно, причем копейки не стоила.

Государь железной рукой вел страну к забвению бед и остаток дней своих положил на составление всяческих рецептов и плепорций. Последняя – «об употреблении поганки бледной толченой отнюдь не черезчур» – была продиктована им уже на смертном одре.

По смерти государя начались, как положено, раздрай и групповщина, но далеко дело не зашло, потому что светлейший князь вовремя роздал раздрайщикам неприкосновенный запас самолучшей травки (еще голландского развеса) – и через пару часов все претенденты на престол себя на этом престоле уже увидели. Жизнь пошла своим чередом, и где находится Берёзов, Меньшиков так и не узнал.

Вскоре благодарное Отечество воздвигло в Москве памятник покойному государю. Обошлись без иноземцев, сваяли сами: государь безо всякого коня, своими ногами, стоит на змее; во рту косяк, пальцы расставлены буквой V.