Текст книги "Книги: Все тексты"

Автор книги: Виктор Шендерович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Вечное движение (этюд)

– «Оф…фен…ба…хер!» – прочёл Карабукин и грохнул крышкой пианино.

– Нежнее, – попросил клиент.

– А мы – нежно… От винта! – Движением плеча Карабукин оттёр хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал:

– Взяли!

Лысый Толик на той стороне «Оффенбахера» подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое.

– Тяжело? – сочувственно поинтересовался клиент.

– Советские легче, – уклончиво ответил Толик.

– В два раза! – уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на «Оффенбахер».

Они стояли на чёрт знает каком этаже, а грузовой лифт – на третьем. Уже два месяца.

– Взяли, – сказал Карабукин.

Через пару пролётов Карабукин молча лёг лицом на «Оффенбахер» и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик выпростался из лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел, обтёр рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо распахнул пачку. Толик взял одну сигарету, потом подумал и взял ещё три.

Карабукин курить не стал.

– Здоровье бережёте? – льстиво улыбнулся клиент и сам покраснел от своей бестактности.

– Здоровья у нас навалом, – ответил цельнолитой Карабукин, разглядывая клиента, похожего на подержанную мягкую игрушку. – Можем одолжить.

Тот испугался:

– Не надо, что вы!

Помолчали, Карабукин продолжал рассматривать клиента, отчего тот ещё уменьшился в размерах.

– Сам играешь? – кивнув на инструмент, спросил он.

– Сам, – ответил клиент. – И дочку учу.

Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.

– На скрипке надо учить, – посоветовал Карабукин. – На баяне – максимум.

– Извините меня, – сказал клиент.

За полчаса грузчики спустили «Оффенбахер» ещё на несколько пролётов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа «на меня», «стой», «ты держишь?» и «назад, блядь, ногу прищемил». Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами.

Потом Толик объяснил, что либо сейчас умрёт, либо сейчас будет обед. Грузчики пили кефир, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешённые. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал у «Оффенбахера».

– Толян, – спросил наконец Карабукин. – Вот тебе сейчас чего хочется?

– Бабу, – сказал Толян.

– Хер тебе на рыло, – доброжелательно сообщил Карабукин. – А тебе?

– Мне? – Не ожидавший вопроса, клиент слабо махнул рукой, подчёркивая ничтожность своих притязаний. – Мне бы – переехать поскорее… Я не в том смысле, что вы медленно! – торопливо добавил он.

– А в каком? – спросил Карабукин.

– В смысле: много работы.

– Это вот?.. – Карабукин пошевелил в воздухе растопыренной пятернёй.

– Да, – стыдясь себя, сказал клиент.

– А бабы, значит, тебе не надо? – уточнил Карабукин.

– Ну почему? – Клиент покраснел – Этот аспект… – И замолк, сконфуженный.

Они помолчали.

– А вам, – спросил клиент из вежливости, – чего хочется?

– Мне?

– Да.

– Мне, – сказал Карабукин, – хочется сбросить твою бандуру вниз.

– Зачем? – поразился клиент.

– Послушать, как гробанётся, – ответил Карабукин. Клиент пошёл пятнами. – Ладно, ни бэ! – успокоил Карабукин. – Я пошутил.

Толик заржал сквозь булку.

– Что вы нашли смешного? – со страдальческой гордостью спросил клиент.

– А вот это… – охотно ответил Толик и двумя руками изобразил падение «Оффенбахера» в лестничный пролёт. И опять от души захохотал.

– Это не смешно, – сказал клиент.

– Ладно, – сказал незлобивый Толик, – давай лучше изобрази чего-нибудь. Чем зря стоять.

Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. «Оффербахер» ощерился на лестничную клетку жёлтыми от старости зубами.

Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.

– Во! – сказал восхищённый Толик. – Цирк!

Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.

– Ну-ка, стой, – приказал Карабукин.

– А? – Клиент открыл глаза.

– Это – что такое?

– Дебюсси, – доложил клиент.

– Ты это брось, – неприязненно сказал Карабукин.

– То есть? – не понял клиент.

Карабукин задумчиво пожевал губами.

– Ты вот что… «Лунную сонату» – можешь?

Очкарик честно кивнул.

– Вот и давай, – сказал Карабукин, – без этих ваших…

– Что значит «ваших»? – насторожился клиент.

– «Лунную сонату», – отрезал Карабукин, для ясности пошевелив в воздухе растопыренными пальцами. – Добром прошу.

– Хорошо, – вздохнул пианист. – Вам – первую часть?

– Да уж не вторую, – язвительно ответил Карабукин.

На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.

– Вот! – нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. – Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?

– Сам ты слон, – ничуть не обидевшись, ответил Толик и, стуча несчастным «Оффенбахером» по перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.

– Бетховен… – сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. – Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!

На очередной площадке, отвалившись от «Оффенбахера», они рухнули на пол. Из лёгких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего, как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.

Клиент, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, регулярно переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчёте на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шофёров, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.

– Можно, я вам сыграю? – не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист.

– Потерпеть не можешь? – спросил Карабукин.

– Не, пускай, почему! – согласился Толик. – Концерт, блядь, по заявкам! – рассмеялся он. – Давай, луди!

Музыка взметнулась в пролёт лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об неё, со звоном разлетелось на части.

С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» по плечи – и затих.

– Наркоман, что ли? – с уважением спросил Толик. – Чего глаза-то закатил?

– Погоди, – осёк его Карабукин, немного озадаченный услышанным. – Это – что было?

– Шуберт, – ответил клиент.

– Тоже глухой? – поинтересовался Толик.

– Нет, что вы! – испугался клиент.

– Здоровско! – Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. – А я смотрите что могу.

Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону клиента, обтёр руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.

В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, и на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело.

– Толян, – сказал пораженный Карабукин, – что ж ты молчал?

– В армии научили, – скромно признался Толян.

– Школа жизни, – констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. – Теперь ты.

…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.

За время их мучительного путешествия по подъезду с «Оффенбахером» в полутёмном столбе лестничного пролёта прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.

В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на «бис» собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случилось с ним в трёхлетнем возрасте во время диатеза.

Они волокли «Оффенбахер», страдая от жизненной драмы Модеста Мусоргского, и приходили в себя, внимая рапсодии в стиле блюз. Полёт валькирий сменился шествием гномов, а земли всё не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество: казалось – череп меняет форму прямо на глазах.

Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.

– Это – кто? – жадно спрашивал он.

– Рахманинов, – отвечал клиент.

– Сергей Васильевич? – уточнял Карабукин.

Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролётов вниз и снова располагались для культурного досуга.

– А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, – сказал Карабукин как-то под утро, – исполнить ещё раз вот это… – Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. – Вон там играли… – И показал узловатым пальцем вверх.

– «Грёзы любви»? – догадался клиент.

– Они, – сказал Карабукин, блаженно улыбнулся – и заснул под музыку.

Через минуту в полутёмном пространстве раздался зычный голос проснувшегося Толика.

– Ференц Лист! – сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потёр лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. – Господи, твоя воля… – прошептал он.

Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привёз оттуда к завтраку термос чая, пакет сушек и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.

Грузчики не спали. Они разговаривали.

– Всё-таки, Анатолий, – говорил Карабукин, – я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! – как же без мелодизма!

– Алексей Иванович, – отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, – мелодизм безнадёжно устарел! Ещё Скрябин писал Танееву…

Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.

– Простите, что вмешиваюсь, – сказал клиент. – Но давайте попьём чайку – и двинемся.

– Куда? – спросил Карабукин.

– Как «куда»? – бодро ответил клиент. – Вниз!

– Не хочется вас огорчать, Николай Игнатьевич, – сказал Карабукин и, повернувшись, нежно погладил лаковый бок «Оффенбахера», – но вниз мы пойдём без него.

– Как «без него»? – снова переспросил клиент.

– Одни, – ответил Толик.

– Как «одни»?

Грузчики переглянулись.

– Ну, ну, – сказал Карабукин. – Будьте мужчиной.

– Видите ли, – мягко объяснил Толик, – я ведь не подъёмный кран. И Алексей Иванович тоже. Согласитесь: унизительно тяжести на себе таскать, когда повсюду разлита гармония…

– Я вам заплачу… – позорно забормотал клиент, шаря по карманам.

– Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, – укоризненно протянул Карабукин, – даже странно слышать от вас такое…

– Что деньги?.. – заметил лысый Толик. – Бессмертия не купишь.

Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли.

Клиент сел на ступеньку и минут пять неотрывно смотрел на «Оффенбахер». Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал «Оффенбахер» приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и направился к магазину.

Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски «Оффенбахера» не хватало, чтобы нахерачиться, наконец, вдрибадан. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз.

Еще через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать, кто чем мог.

– Слышь, хозяин, – придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, – ну-ка, быстро сбацал чего-нибудь.

– Ага! – поддержал другой. – Пока лежим.

– Ты это… – сказал третий и почесал голову сквозь кепку. – «Лунную сонату» – можешь?

Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звёздный час настал.

– А вот хер вам! – торжественно произнёс хозяин «Оффенбахера». – Тащите так!

Воля к победе

ТРЕНЕР. Здесь лыжник не пробегал?

КОЛХОЗНИК. Это в синей шапочке?

ТРЕНЕР. Ага, жилистый такой.

КОЛХОЗНИК. Да раз пять уже пробегал.

ТРЕНЕР. Злой пробегал?

КОЛХОЗНИК. Ох, злой. Вас вспоминал, вашу мать и весь лыжный спорт.

ТРЕНЕР (радостно). На первое место идёт, сучонок!

Убегает.

КОЛХОЗНИК (печально). Вот и мы тоже по району…

Занавес

Воспоминания о будущем

1.

Старенький Ельцин в цигейке на плечи, сидит на дачной веранде. На стене висит разодранная теннисная ракетка. Коржаков варит на плитке кашу. На неубранном столе, покрытом клеенкой – «Спидола», из нее звучит голос Кобзона:

ГОЛОС.

 
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой…
 

ЕЛЬЦИН. Что ж такое… Я давно на пенсии, а он все, сколько, понимаешь, помню, все молодой да молодой…

КОРЖАКОВ. Живчик! Опять, небось, где-нибудь в Цюрихе по пивнушкам бегает, шельмец!

ЕЛЬЦИН (вздыхая). Какая глыба! Какой, понимаешь, матерый человечище!

Кукушка кукует четыре раза. Ельцин кивает Коржакову. Коржаков озирается, запирает дверь на веранду. Ельцин делает звук приемника тише и, припав ухом к динамику, начинает крутить ручку настройки.

Россия. 1999 год.

Через хрипы и гудение прорывается

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. «…лос Америки» из Вашингтона. Передаем краткую сводку последних новостей. Продолжает расти напряженность на прибалтийско-советской границе. Вчера туда была переброшена моторизированная бригада имени Макашова, ранее принимавшая участие во взятии города Харькова и форсировании озера Севан. Командующий войсками НАТО… (свист в эфире, хрип, Ельцин вертит колесико настройки)… Генеральный секретарь ЦК КПСС Геннадий Зюганов, выступая на съезде мелиораторов, заявил, что трудящиеся Прибалтики приветствуют восстановле… (Свист в эфире, хрип).

ЕЛЬЦИН (крутя ручку настройки). Почему я их всех не глушил?

КОРЖАКОВ. Не знаю.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. …в связи с приостановкой кредитов от Международного Валютного фонда. В ответ на это Председатель Совета Министров СССР Аман Тулеев решительно… (Свист в эфире, хрип).

ЕЛЬЦИН (крутя ручку). Надо было глушить их, и все!

КОРЖАКОВ. Как?

ЕЛЬЦИН. Как рыбу. Был бы я сейчас и Генеральным секретарем ЦК, понимашь, КПСС, и Предсовмина…

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. …мнение известного советолога, профессора Гарвардского университета Михаила Горбачева…

Ельцин икает.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. …с которым встретился наш корреспондент Александр Минкин.

Икает Коржаков. Переглядываются.

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. К сожалению, в руководстве так называемого Советского Союза (а надо прямо сказать, что фактически никакого союза уже давно нет) взяли верх экстремистские силы. (Свист в эфире).

ЕЛЬЦИН (крутя ручку, передразнивает). Надо же было поискать консенсус…

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. Надо же было поискать консенсус, хоть пару дней, а уже потом давить танками. Не надо, знаете, перескакивать через этапы… Что же касается Прибалтики, то я там был еще в девяностом году…

ГОЛОС МИНКИНА. Зачем?

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. А вот как раз искал консенсус.

ГОЛОС МИНКИНА. И что же?

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. А вот с тех пор меня туда и не пускают. Но по просьбе мировой общественности, я бы, конечно, мог выступить посредником…

ГОЛОС МИНКИНА. А она просит?

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. Нет. Но если бы попросила, я бы поразмышлял…

Свист в эфире, хрип. Ельцин колотит по приемнику.

ЕЛЬЦИН. Почему я не сбросил его с моста?

КОРЖАКОВ. Не знаю.

ЕЛЬЦИН. Был бы сейчас профессором Гарвардского, понимаешь, университета…

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. Это заблуждение.

ЕЛЬЦИН. Что-о? (Хрипы, свист в эфире).

ГОЛОС КОБЗОНА. Нам не думать об этом нельзя-я!.. (Треск).

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. У целом, вот в таком аспекте!

ГОЛОС МИНКИНА. Спасибо.

ГОЛОС ГОРБАЧЕВА. Усегда пожалуйста.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Это был «Голос Америки» из Вашингто…

Хрип, свист, и снова…

ГОЛОС КОБЗОНА.

 
Это наша с тобою судьба,
Это наша с тобой биография!
 

КОРЖАКОВ. А то я не знаю его биографию!

ЕЛЬЦИН. А знаешь, что я тебе скажу, Саша? Тьфу на них на всех!

Выключает приемник, и тут же…

2.

…чья-то рука включает радио. Радио висит над пустой магазинной полкой. Что именно за магазин, непонятно: все прилавки совершенно пусты.

ГОЛОС ИЗ РАДИО. …цен на хлеб связан с тем, что правительство США опять взвинтило цены на зерно для голодающих Кубани и Ставрополья, заявил Стародубцев.

За прилавком стоит Продавщица. Перед прилавком дико озирается по сторонам Геращенко.

ГОЛОС ИЗ РАДИО. Международные новости. На центральной площади Воронежа прошел митинг в поддержку борющегося народа Южной Мубакасы. Собранные простыми воронежцами медикаменты и дротики переданы в посольство Мубакасы и там съедены… А теперь по просьбе пенсионера Петра Семеныча Кузякина из далекого Устьвымлага передаем его любимую песню.

И тут же начинает звучать голос Кобзона, поющего все ту же песню.

ГЕРАЩЕНКО. Девушка, простите, это какой отдел?

ПРОДАВЩИЦА. А вам не все равно?

ГЕРАЩЕНКО. Нет, просто интересно… Здесь птица или говядина?

ПРОДАВЩИЦА. Вам что, меня мало?

ГЕРАЩЕНКО. Вас мне много.

ПРОДАВЩИЦА. Ну и идите себе. (Подпевает). Это наша с тобою судьба…

ГЕРАЩЕНКО. Нет, ну это овощной или кондитерский?

ПРОДАВЩИЦА (в глубину магазина). Люсь, я не могу! Тут какой-то следопыт пришел!

ГЕРАЩЕНКО. Это какой отдел?!

ПРОДАВЩИЦА. Рыбный, гражданин! Рыбный!

ГЕРАЩЕНКО. И когда она будет?

ПРОДАВЩИЦА. Кто?

ГЕРАЩЕНКО. Рыба.

ПРОДАВЩИЦА. Зачем вам рыба, вы что, моряк?

ГЕРАЩЕНКО. Я банкир.

ПРОДАВЩИЦА. Тогда вам нужны деньги!

ГЕРАЩЕНКО. Зачем мне деньги, если в магазине ничего нет!

ПРОДАВЩИЦА. А я?

ГЕРАЩЕНКО. Вы не рыба.

ПРОДАВЩИЦА. Люся, покорми его чем-нибудь, а то он мне совсем голову заморочил!

3.

Сотый отдел ГУМа. На двери надпись – «Спецобслуживание». Из радио – все тот же Кобзон. В продуктовом отделе отоваривается Анпилов. Впереди него без очереди влезает Жириновcкий.

АНПИЛОВ. Эй! Эй, товарищ!

ЖИРИНОВСКИЙ. Вы мне?

АНПИЛОВ. Товарищ!..

ЖИРИНОВСКИЙ. Кто товарищ?

АНПИЛОВ. Вы.

ЖИРИНОВСКИЙ. Гусь свинье не товарищ!

АНПИЛОВ. Кто гусь?

ЖИРИНОВСКИЙ. Гусь – я!

АНПИЛОВ. А кто свинья?

ЖИРИНОВСКИЙ. А это сам догадайся. (Продавщице). Э, милочка, мне вон того балычку…

АНПИЛОВ. Постойте! Но если вы не товарищ, почему же вы отовариваетесь в нашем распределителе?

ЖИРИНОВСКИЙ. Я поесть люблю. Поесть и поруководить!

АНПИЛОВ. Вы из какого райкома?

ЖИРИНОВСКИЙ. Из Сокольнического.

АНПИЛОВ. Лицо знакомое.

ЖИРИНОВСКИЙ. Обознался!

АНПИЛОВ. Но вы – товарищ? В политическом смысле.

ЖИРИНОВСКИЙ. В политическом смысле – да! Теперь – да, однозначно!

АНПИЛОВ. А раньше?

ЖИРИНОВСКИЙ. Раньше я был либеральный господин. Но еще до этого – майор КГБ. А до КГБ – сионист.

АНПИЛОВ. Как же это?

ЖИРИНОВСКИЙ. А так! Это ты, комуняка, всю жизнь головой об одно партбюро колотишься, а я всегда в движении, я сама жизнь, однозначно! Я там, где отоваривают! (Продавщице). Заверни мне этот балычок, душечка, и мармеладику триста граммов, и коньячку! И скорее, стерва, пока опять власть не переменилась!

4.

Лесоповал. Явлинский и Гайдар пилят бревно. Над ними на сосне – репродуктор, из которого льется Кобзон.

ЯВЛИНСКИЙ. Отдохнем?

ГАЙДАР. Застрелят.

ЯВЛИНСКИЙ. Ну и пусть застрелят. Разве это жизнь?

ГАЙДАР. Смотря с чем сравнивать, Григорий Алексеевич. Все относительно.

ЯВЛИНСКИЙ. Знаю, читал.

ГАЙДАР. Так что теперь именно это – жизнь. (Пилят). А потом, знаете, нет худа без добра.

ЯВЛИНСКИЙ. Какое тут добро, Егор Тимурович? Тулуп да валенки.

ГАЙДАР. Что вы! Тулуп и валенки я приобрел еще в декабре девяносто второго года… Вместе со сменой белья.

ЯВЛИНСКИЙ. Тогда что вы имеете в виду?

ГАЙДАР. А то, что мы все-таки объединились, Григорий Алексеевич! Вместе вот… работаем. Так что в историческом смысле я оказался прав.

ЯВЛИНСКИЙ. Это не мы объединились. Это – нас…

ГАЙДАР. А с вами иначе не получается. (Пилят). Хоть так…

ЯВЛИНСКИЙ. Кстати, а где остальные?

ГАЙДАР. Кто где, Григорий Алексеевич! Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье. Хакамада в Мордовии, Панфилова в Токио. Федоровы оба тут, недалеко.

ЯВЛИНСКИЙ. Ну, это ежу понятно. Что делают?

ГАЙДАР. Борис объясняет зэкам, как надо было голосовать.

ЯВЛИНСКИЙ. А Святослав?

ГАЙДАР. А Святослав после этого его лечит.

ЯВЛИНСКИЙ. В общем, жизнь идет?

ГАЙДАР. Не то слово!

ЯВЛИНСКИЙ. А что в Москве?

ГАЙДАР. Что может быть в Москве? Съезд партии.

ЯВЛИНСКИЙ. Какой именно партии?

ГАЙДАР. Вам бы, Григорий Алексеевич, все шутить…

5.

Лужков в своем кабинете говорит по телефону.

ЛУЖКОВ. Да! Слушаю! Что значит: динамит его не берет? А ты тротилом давай! Что? Давал тротилом? Не берет? Я знаю, что большой, сам строил! Да хоть руками сноси! Рули там, как хочешь, но чтобы к Седьмому ноября было ровное место! Народу нужен бассейн! Люди плавать хотят, плавать по-собачьи… Здоровье нужно народу, здоровье! Физическое! С духовным уже все. Все в порядке с духовным, говорю, давай взрывай это все к едрене фене! А я говорю, к ней! Отрапортовать к ноябрьским! Физкульт-привет!

6.

Парад на Красной площади. На Мавзолее стоит Зюганов – в шляпе, с красным бантом и огромными бровями и делает народу ручкой. Фоном звучит все та же песня Кобзона.

ГОЛОС КИРИЛЛОВА. Союзу рабочего класса, крестьянства и трудовой интеллигенции – ура!

ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!

ГОЛОС КИРИЛЛОВА. Ленинскому Центральному Комитету Коммунистической партии и лично Генеральному секретарю Геннадию Андреевичу Зюганову – ура, товарищи!

ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!

Играет военный оркестр. Из ворот выезжают две машины, останавливаются напротив трибуны. В одной стоит Лебедь, в другой – Грачев. Оба держат «под козырек».

ГРАЧЕВ. Товарищ министр обороны! Войска московского краснознаменного ордена Ленина военного округа для проведения парада, посвященного восемьдесят второй годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, построены. Командующий округом генерал Грачев!

ЛЕБЕДЬ. Генерал! Поздравляю вас с присвоением внеочередного воинского звания прапорщик!

ГРАЧЕВ. Сам дурак.

Оркестр играет марш.

ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!

Машины разъезжаются, открывая трибуну Мавзолея с Зюгановым перед микрофонами и с бумажкой.

ЗЮГАНОВ (почмокав, говорит голосом и дикцией позднего Брежнева). Дорогие товарищи!..

Титры.