Текст книги "Ордин-Нащокин. Опередивший время"

Автор книги: Виктор Лопатников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Глава третья
ТОРЖЕСТВО ПРАВОСЛАВИЯ

В один из дней пребывания юного царя на богомолье произошло непредвиденное. Углубившись в одиночестве в окрестный лес, он испытал невероятное потрясение. Из чащи вдруг выросла могучая фигура медведя и стала надвигаться на непрошеного пришельца. Замершему от страха Алексею казалось, что гибель неминуема. Но случилось чудо. Невесть откуда появившийся древний старец отогнал медведя и так же внезапно растворился в лесных дебрях.

Это удивительное событие повлекло за собой немало того, что впоследствии так или иначе нашло отзвук в царствовании второго Романова. Тогда первые свои переживания, бурю неостывших эмоций Алексею хотелось первым делом излить «собиному другу», митрополиту Никону, призвав его из Новгорода. К тому времени этот церковнослужитель надежно поселился в душе молодого царя. К нему, несмотря на порой разделявшие их расстояния, направлялись исповедальные обращения самодержца. Никон, в это время митрополит Новгородский, был немедленно вызван Алексеем к себе в Преображенское. За этим последовала череда молебнов во всех церквях, воздававших Богу благодарность за счастливое спасение молодого царя. Подобные эпизоды – «знамения», «видения» – и далее сопровождали самодержца, укрепляя в его сознании религиозно-мистическое восприятие реальности. Воля Божья, промысел Всевышнего стояли за всем, что, так или иначе, происходило в царстве, в судьбе, в душе Алексея Михайловича. Укреплял его в этом митрополит Никон.

К тому времени не только на Руси, но и в Европе обострилось религиозно-мистическое восприятие действительности. Разорительная Тридцатилетняя война на Западе заставила многих задавать себе вопрос о ее смысле и целях. В ее основе лежал религиозный вопрос, разрешение которого стали видеть на пути разделения светской и церковных властей, предоставления индивидуальной свободы как личности, так и религиозным течениям. На Руси стараниями Алексея Михайловича был избран иной путь, ведущий к укреплению государственной религии. Это не давало повода к снижению уровня религиозности, переключения интересов населения из духовной сферы в материальную. Упрямство, с которым Алексей Михайлович продвигал церковную реформу, определялось утопической целью, которая целиком подчинила его сознание – объединить православные народы христианского Востока вокруг Московии.

Согласно летописным источникам, с восшествием на престол Алексея Романова Русь вступила в особую пору духовной жизни, названной церковниками «торжеством православия». Для самодержца богослужебное дело стало неотъемлемой, органической частью его обязанностей, более важной, чем все остальное, в том числе и государственные дела. В этом у него появился единомышленник и наставник – новгородский митрополит Никон. Он был старше царя на 13 лет, главное же состояло в том, что его ум, жизненный и церковный опыт намного превосходили, возвышались над духовными исканиями молодого царя. Доверчивая душа Алексея Михайловича с благоговением внимала пастырю, который излагал вероучительные наставления, касающиеся судьбы христианской веры и места в ней православия, притесняемого разного рода вероотступниками. Никон выдвигал идеи очищения молитвенной практики православия, богослужебных книг от наслоений и искажений минувших веков. Греховное наследие прежних царствований требовало покаяния за преступления власти против церкви и иерархов. В бесчисленных днях и часах, проводимых царем наедине с «собиным другом», задумывались акции по воздаянию церковной памяти пострадавшим за веру страстотерпцам, находилось время и порассуждать о судьбе православия.

Православие, оберегаемое государством, сохранялось лишь в Московии, поскольку всюду на Востоке – в Греции, Малой Азии, Палестине – истинное вероучение было теснимо, гонимо, подавляемо. Часть христиан на Западе откололась, предалась католицизму, внушая верующим иные, противостоящие истинным, догматы. Теория «Москвы – Третьего Рима» обосновывала возможность и необходимость провозгласить Москву новым Римом, правопреемницей древних столиц христианства – Рима и Константинополя. Святыни Иерусалима поруганы сарацинами, первый и второй Рим под басурманской пятой. Москва остается единственным обиталищем, где вера хранима в первозданном виде, церковь защищена от гонений, а верующие от насилия со стороны иноверцев. Долг столицы Руси – принять на себя покровительство над всем христианским миром… Взгляды эти, как и любые другие утопии, выглядели весьма привлекательно. Старцы из древних монастырей, не владевшие никакими иными представлениями, кроме религиозных, бродяжничая по Руси, навязывали верующим свои фантазии. Так случилось, что двум честолюбивым властителям, вознесенным на правящие вершины, эти речения старцев показались весьма интересными, а сама идея – достойной стать главным делом их жизни и служения. Вскоре дружба с самодержцем возвела митрополита Никона на патриарший престол, где ему открылись горизонты исключительного масштаба. С его подачи и царского позволения церковная власть постепенно стала распространяться и на мирские дела.

По его мысли, прежде чем направлять свои устремления в сторону вселенского лидерства, следовало обратить внимание на самих себя: на очищение богослужебной практики, молитвенных канонов, текстов русского православия от искажений и отступлений, проникших в богослужебную практику в силу изоляции, необразованности и невежества древних церковников. Наряду с этим светской власти следовало принести покаяние за преступления против церкви, за греховное наследие, довлевшее над ней.

Трагическая судьба церковных иерархов, пострадавших за веру, тяготила память их преемников. В ознаменование покаяния перед жертвами и воздания памяти их подвижническому подвигу были предприняты масштабные акции, которым был придан государственный характер. Помпезные церковные шествия одно за другим направлялись туда, где покоился прах отверженных, репрессированных прежней властью церковных иерархов. Сначала в кремлевский Успенский собор из соседнего Чудова монастыря был перенесен прах патриарха Гермогена, затем – прах патриарха Иова из Старицкого погоста. Оба они – жертвы Смутного времени, люди, чья непреклонная воля, вопреки давлению завладевших Москвой поляков, не была сломлена, они не примирились. Иов обличал разрушителей веры и государственного порядка, пытался пресечь действия Лжедмитрия. Патриарх Гермоген так и не благословил польского ставленника Владислава на русский трон, тем самым став символом национального сопротивления, вдохновителем и знаменем народного ополчения во главе с Мининым и Пожарским. Однако особый смысл Никон придавал церемонии переноса останков митрополита Филиппа с Соловков. Непримиримая позиция Филиппа в разгар опричных гонений, вызов, брошенный им Ивану Грозному, стали причиной гибели святителя. Как свидетельствует церковная летопись, он был лишен жизни опричником Малютой Скуратовым – задушен подушкой в собственной келье.

В 1652 году на Соловки направился сам Никон в сопровождении многочисленной свиты, в том числе светских сановников во главе с князем Иваном Хованским. Присутствие высокородных выходцев из княжеских родов призвано было подчеркнуть ответственность за преступные деяния их предков, тогда бывших во власти. Смысл этого похода состоял в том, чтобы, поклоняясь месту упокоения страстотерпца, торжественно произнести над его могилой покаянное слово от имени государевой власти за прегрешения перед церковью. Необходимость этого Никон обосновал извлеченным из христианской истории примером. По преданию, византийский император Феодосий перед тем, как перенести в Константинополь останки умершего в ссылке патриарха Иоанна Златоуста, составил грамоту с покаянием за грехи власти в отношении святителя и его матери. Эту грамоту зачитали перед прахом святителя в далекой абхазской Комане, где он был похоронен.

Никону не составило труда убедить свято верившего ему Алексея Михайловича пойти на подобный шаг. Понимание последствий этого духовного жеста пришло к царю лишь потом. В прочитанном в Соловках над прахом митрополита Филиппа царском послании говорилось: «Преклоняю сан свой царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, да оставивши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нем за твое изгнание»[10]10
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 10. С. 496.


[Закрыть]. Далее в документе упоминается евангельское предсказание о последствиях, какие привели царство Грозного к крушению: «Оправдался евангельский глагол, за который ты пострадал: Всяко царство, раздельшееся на ся, не станет». Выводы из трагического опыта царствования прадеда сделал его потомок, торжественно заверивший Филиппа: «И нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам, благодать божия теперь в твоей пастве изобилует: нет уже в твоей пастве разделения, все единомысленно». Совершилось очередное действо, послужившее торжеству православия. За признанием греховности царской власти провозглашалась неизбежность ее гибели в наказание за отторжение церкви, воспевались гармония, единомыслие, поскольку не осталось больше прекословящих этому. Многомесячная экспедиция на Соловки была омрачена гибелью немалой части паломников: во время шторма на Ладоге стихия поглотила 69 человек. Осталось в памяти и другое: заносчивость митрополита, грубость, начальственный гонор. Это вызывало недовольство, протесты в светской части миссии, пополняя тем самым ряды недоброжелателей.

* * *

Поход на Соловки и обратно, время, разделившее Никона и Алексея Михайловича, для самодержца оказалось особенно томительным. Он настолько прикипел к своему «любимцу и содружебнику», что с трудом переносил длительную разлуку с ним. Состояние духа царя открывается в его письмах. Испытывая тягу к общению, он стремится написать обо всем во всех подробностях, едва ли не исповедуется перед «собиным другом». Особое место отведено «лирической» части, где изъяснения Алексея переходят все мыслимые границы. В них присутствуют благочестивое и мирское, религиозное и житейское – вольный поток сознания. Это откровения отрока неискушенного, едва только осваивающего реальности жизни. Он доверчив, наивен, простодушен. Всякий раз, когда Алексей берется за перо, его переполняют эмоции. Все его мысли перемежаются церковными «всехвальными» словами «великому святителю, пастырю, богомольцу».

В его письмах Никону – не только поклонение, но и признание за ним превосходства и в религиозных, и в мирских делах. «О крепкий воин и страдалец царя небесного и возлюбленный мой любимец и содружебник, святый владыко! Молись за меня грешного, да не покроет меня глубина грехов моих, твоих ради молитв молитв святых; надеясь на твое пренепорочное и беззлобливое и святое житие, пишу как светлосияющему в архиереях, как солнцу светящему по всей вселенной, так и тебе сияющему по всему нашему государству благими нравами и делами добрыми, великому господину и богомольцу нашему, преосвященному и пресветлому митрополиту Никону новгородскому и великолуцкому, особенному нашему другу душевному и телесному. Спрашиваем о твоем святительском спасении, как тебя, света душевного нашего, бог сохраняет; а про нас изволишь ведать, и мы, по милости божией и по вашему святительскому благословению, как есть истинный царь христианский нарицаюсь, а по своим злым мерзким делам недостоин и во псы, не только в цари, да еще и грешен, а называюсь его же Светов раб, от кого создан»[11]11
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 10. С. 496.


[Закрыть].

Митрополит занимает важное место и в семейном кругу царя. С особой доверительностью тот сообщает «великому солнцу сияющему» о домашних заботах, о тревожном ожидании рождения очередного младенца, о том, насколько привязана к Никону одна из его дочерей: «Да пожаловать бы тебе, великому святителю, помолиться, чтоб умножил лет живота дочери моей, а к тебе она святителю крепко ласкова; да за жену мою помолиться, чтобы ради твоих молитв, разнес бог с ребеночком; уже время спеет, а какой грех станется, и мне, ей, пропасть с кручины; бога ради, молись за нее». В некоторых местах извинительный тон писем в чем-то напоминает отчет младшего начальствующего лица перед старшим: «А я, грешный, твоими молитвами, дал бог, здоров. Не покручинься, господа ради, что про савинское дело не писал тебе, а писал и сыск послал к келарю; ей, позабыл, а тут в один день прилунились все отпуски, а я устал, и ты меня, владыка святой, прости в том; ей без хитрости не писал к тебе»[12]12
  Там же. С. 497.


[Закрыть].

Особый интерес вызывает та часть писем, где Никону сообщается главная новость: «Бог наш изволил взять от здешнего прелестного и лицемерного света отца нашего и пастыря Кир Иосифа, патриарха Московского и всея Руси». Он подробно описывает посещение часовни, куда был помещен покойный за день до похорон. Внезапные судорожные конвульсии мертвого тела напугали и потрясли царя, но еще большие потрясения ожидали его далее. При разборе дел умершего патриарха царю приоткрылась другая, тайная сторона жизни святого отца. В ней, как оказалось, находилось место служению не только Богу, но и золотому тельцу. Открылось огромное богатство, которое умерший патриарх не успевал вносить в опись. Его он создавал как ростовщичеством, принимая в залог ценности от терпящих трудности прихожан, так и поборами с церковнослужителей. Преодолев соблазн взять себе что-либо из редких вещей, царь принял решение раздать деньги и ценности бедным. Наблюдая, с каким подобострастием у гроба Иосифа «перервались плачущи ближние», он погружается в раздумья о последствиях, какие могут последовать за кончиной патриарха. Здесь он узнает: умерший, оказывается, давно готовился к тому, что его ожидало, жаловался – «переменить, скинуть меня хотят, а если и не оставят, то я сам об отставке стану бить челом».

Особенно настораживала Алексея Михайловича в этой связи будущность патриаршего места, возможная инициатива церковников исподволь, помимо его воли назвать преемника. «Мать наша соборная и апостольная церковь вдовствует… не имея жениха своего, печалится; все переменилось не только в церквях, но и во всем государстве». Думая об этом, Алексей Михайлович считает нужным предостеречь «жениха» от ошибок, от недальновидного поведения. Свое послание он завершает предостережением Никону: «Иван Хованский пишет в своих грамотах, будто он пропал и пропасть свою пишет, будто ты его заставляешь с собою у правила ежедневно быть; да и у нас перешептывали на меня: никогда такого бесчестья не было, что теперь государь нас выдал митрополитам; молю я тебя, владыка святый. пожалуй. не заставляй его с собою у правила стоять… Да Василий Отяев пишет к друзьям своим: лучше бы нам на Новой Земле за Сибирью с князем Иваном Ивановичем Лобановым пропасть, нежели с новгородским митрополитом быть, силою заставляет говеть, но никого силою не заставит Богу веровать»[13]13
  Там же. С. 500.


[Закрыть].

Известие о кончине патриарха Иосифа заставило Никона заметно ускорить движение процессии, а на подступах к столице он не стал тратить время, покинул шествие и верхом поспешил в Москву, объяснив это необходимостью подготовки торжеств прощания с прахом Филиппа. Церемония состоялась в Успенском соборе Кремля. Мощи святого оставались открытыми для поклонения на протяжении десяти дней, сопровождаясь «безмерным плачем и стоном» стягивавшихся туда бесчисленных верующих. Царь описал это в письме Н. И. Одоевскому: «И такого народу было… ни яблоку упасть. А больных тех. лежавших и вопиющих нему… Безмерно много, и от великого плача и вопля безмерный стон был. И стоял стон десять дней без пристани… с утра до вечера звон. Как есть на Святой неделе, так и те радости были. То меньше, что человека два или три в сутки, а то пять и шесть и семь исцеляются»[14]14
  Зеньковский С. А. Русское старообрядчество. М., 1995. С. 186.


[Закрыть]. Никон и Алексей Михайлович явно перестарались: действо в соборе по размаху превзошло даже пасхальные торжества. На деле церемония перезахоронения останков Филиппа служила преамбулой к главному событию – выборам нового патриарха.

* * *

Провести кандидатуру Никона на патриарший престол царю удалось не без тревог и душевных волнений. Приемлемых фигур в высшем епархиальном эшелоне было не так много. Упоминалось имя духовника царя Стефана Во-нифатьева, но тот решительно перевел стрелки на Никона. Не желая искушать судьбу, Алексей не решился пойти по пути отца, когда после смерти Филарета вопрос о выборе патриарха из шести кандидатов решил жребий. Полагаться на случай даже при вполне определенном раскладе было недопустимо. Желая придать церемонии видимость коллегиальности, из двенадцати «духовных мужей», претендентов, выставленных церковным собором на конкурс, царю было предоставлено право назвать единственного – конечно же, им оказался митрополит Никон. В тот момент, когда вопрос, казалось, был решен, Алексея ожидало другое, еще более серьезное испытание. Неожиданно для всех, для самодержца в первую очередь, Никон стал решительно отказываться. Им на этот счет был заготовлен свой сценарий. На протяжении нескольких дней он продолжал «мрачить и царя и людей», категорически не желая принять верховный сан. Унижения, каким подвергли себя государь и вторившие ему иерархи, носили беспрецедентный характер. Согласие, после неоднократных попыток уговорить Никона, удалось получить лишь в Успенском соборе Кремля, куда претендента привели буквально «под белые рученьки», причем «все присутствующие, включая государя, пали на землю».

То, что происходившее было с его стороны инсценировкой, Никон подтвердил своей заключительной речью. Его целью было заведомо выговорить для себя особый статус, неограниченные полномочия. До того убеждавший всех в том, что он «неразумный и не могущий пасти словесных овец Христова», уверенно заявил: «Если обещаете слушаться и меня, как главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать Вам о догматах Божьих и о правилах, в таком случае я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства». Таким образом, состоялся еще один акт «торжества православия» – на сей раз оно воплотилось в неограниченных властных полномочиях патриарха всея Руси.

Никон немедля приступил к делу. Новации, которые он решил провести в жизнь, затрагивали как мирские дела, так и религиозные. Не прошло и трех недель, как патриарх объявил кабацкую реформу. Кампания стала продолжением непримиримой борьбы с пьянством, ранее объявленной им в Новгороде и окрестностях. Теперь драконовские меры, «борьба с пьянством и алкоголизмом», распространились на все государство. К сожалению, эта поучительная страница русской истории долгое время оставалась в тени общественного внимания. Должного значения ей не придавалось, как показывает опыт антиалкогольной реформы, провозглашенной в СССР в конце XX века М. Горбачевым и Е. Лигачевым. Характерно, что тогдашние действия власти фактически повторили меры, заложенные Никоном в кабацкую реформу 1652 года. Схожими оказались и последствия этих мер – спад во внутреннем потреблении, сокращение налоговых поступлений от питейных заведений и от продажи спиртного, сказавшийся на пополнении госказны, как, впрочем, и на социально-психологической атмосфере. После денежной реформы, предпринятой для покрытия дефицита бюджета, и вызванного ею Медного бунта ограничения в деле производства и торговли спиртным были отменены…

Этим вмешательство Никона в светскую жизнь не ограничилось. Ополчаясь на все иноверческое, иностранное, он настоял на том, чтобы все проживавшие в Москве иноверцы, «немцы», как их называли всех без разбора, были выселены за черту города, в отдельную Немецкую слободу. Распорядился изымать из домов и уничтожать музыкальные инструменты иностранного происхождения. Публичному сожжению подверглись привезенные из-за границы полотна европейской школы живописи.

Восшествие на патриарший престол развязало Никону руки в наведении «порядка» и в церковных делах. Когда московские иерархи прознали о реформировании устоявшихся церковных традиций и канонов, открыто поддержать патриарха в этом намерении не решился никто. И это при том, что за спиной его стоял сам царь. Была затеяна нудная церковно-бюрократическая процедура обработки иерархов, «промывания мозгов», однако рвения в реформаторских устремлениях все равно не наблюдалось. «Перестройка», на которую хитроумный Никон подбил легко поддающегося влиянию царя, дорого обошлась русскому народу. Уже через полгода после восшествия на патриарший престол он приказал начать повсеместное исправление богослужебных книг и заменить привычное на Руси – да и в Европе – двоеперстие принятым в Византии только в XIII веке троеперстием. Характерно, что константинопольский патриарх Паисий, к которому Никон обратился за советом, усомнился в необходимости ломать сложившиеся формы обрядности – разные в разных христианских странах. Однако на соборе 1656 года все, кто крестился двумя перстами, были объявлены еретиками и отлучены от церкви. Епископа Коломенского Павла, выступившего против нововведений, Никон публично избил и сослал в дальний монастырь, где тот был задушен.

* * *

Недовольство «церковной затейкой» со стороны многих священнослужителей и простых верующих ничем не угрожало Никону, пока на его стороне были Алексей Михайлович и его приближенные. Кто по искреннему благочестию, кто из стремления угодить царю, они изо всех сил старались следовать официальному курсу. Рядом с Никоном в эти годы оказался и Ордин-Нащокин. Преодоление «псковского гиля» и его последствий связало их тесными узами сотрудничества и взаимопонимания. Этот факт в биографии того и другого не имел отношения к церковной реформе, которую проводил Никон, однако после опалы последнего псковский эпизод Ордину-Нащокину еще припомнят…

Факты бесцеремонного вмешательства патриарха в государственные дела, очевидные для окружающих, Алексей Михайлович предпочитал не замечать, более того, шел ему навстречу. Никон, в частности, убедил царя в необходимости упразднить Монастырский приказ «за ненадобностью». Подписал царь и «несудимую грамоту», по которой монастыри освобождались от уплаты налогов. Он оставался глух ко многим фактам самоуправства, грубости, высокомерия, вызывающим не только у церковной верхушки, но и у правящего светского сообщества недоумение и скрытый протест. Сам того не замечая, Никон настраивал против себя все больше представителей правящей элиты. Кто-то с иронией, а кто-то и со злостью комментировал поведение патриарха. Боярин Роман Боборыкин в своем доме выдрессировал собачку, которая при команде «Никон» замирала на задних лапах, передние сложив крест-накрест в почтительной позе. Когда до Никона дошли слухи о подобном непочтительном отношении к себе, последовала реакция – Боборыкин был отлучен от церкви.

Тем не менее государственные дела, обстоятельства внешнего порядка отодвигали эти противоречия на задний план. В 1654 году обострилась военно-политическая обстановка на Украине и западных границах Руси. Решение Переяславской рады о воссоединении с Русью спровоцировало нападение на Украину польско-литовского войска. Московии пришлось вступить в войну. Военный поход 1654 года возглавил сам царь Алексей Михайлович, оставив на хозяйстве в столице патриарха. Благоприятный на первых порах ход военных действий побудил Алексея Михайловича предпринять второй поход, где удача оказалась уже не на стороне русского царя. В роли вдохновителя неудачного похода на Швецию, благословившего войско с триумфом дойти до Стокгольма, выступал не кто иной, как Никон. Поход захлебнулся на подступах к Риге, и Алексей Михайлович вернулся из него с затаенным желанием дистанцироваться от «собиного друга». Принято считать, что причиной тому были поступающие к царю многочисленные жалобы на произвол, самоуправство патриарха, его вмешательство в светские дела. Обиды на его заносчивость доносились и из царской семьи.

Было и такое, но подлинные побудительные мотивы, как представляется, были в другом – в уроках, полученных Алексеем Михайловичем во время военных походов 1654–1658 годов. Тогда у самодержца появилась возможность обратить свой взгляд на многое, что выходило за пределы его прежних, весьма узких представлений. Он смог увидеть своими глазами жизнь за границами Московии, а она оказалась не такой, какой рисовалась ему невежественными церковниками и несведущими боярами. Близость к эпицентру европейских противоречий не могла оставить Алексея Михайловича в неведении о их истоках, о причинах происходивших там конфликтов. Круг его общения пополнился местной монархической знатью, представителями княжеских фамилий не только ближних, но и отдаленных соседей. Сведения о том, чем и как жили в Европе, доносили и многочисленные «солдаты удачи», устремившиеся на Русь после окончания Тридцатилетней войны. Царя посвящали в подлинные причины, породившие эту кровавую распрю, в ходе которой обнажились не только межрелигиозные противоречия, но и противостояние церковной власти и светской. События в Европе, где монархам стоило немалых жертв утвердить верховенство государства над церковью, подсказывали неизбежность пути, по которому придется следовать и российскому самодержцу.

Алексей Михайлович пускай медленно, но осознавал, что уступать самодержавную власть кому-либо недальновидно, непозволительно. Тем временем так и осталась незавершенной дискуссия с Никоном о власти, о том, что выше – «священство» или «царство», «святейшество» или «величество»? Весь ход размышлений, излагаемый патриархом, подводил неискушенного самодержца к мысли о превосходстве церковной, дарованной Богом власти над мирской, подверженной греховным деяниям правителей. Там, вдали от Москвы царем постепенно завладевала мысль о необходимости расставить властные полномочия по своим местам. Недовольство ближнего окружения Никоном создавало тот благоприятный фон, подвигая Алексея Михайловича не откладывать осуществление своих намерений. Робкий, не привыкший действовать решительно царь медлил, однако выдавать его настроение стало публичное поведение.

Неожиданно Никон сам облегчил задачу. Поводом послужили отступления от ранее заведенного правила – царь вдруг не явился на молебен в честь престольного праздника, где по заведенному порядку непременно должен был присутствовать. В другой раз Никона не пригласили на официальный обед, где ему по рангу полагалось быть. Поддавшись эмоциям, осерчав, Никон поступил опрометчиво, демонстративно объявив о снятии с себя патриаршего сана. «Отныне больше не патриарх вам!» – прилюдно заявил он, покидая кафедру Успенского собора. Довольно скоро он вынужден был убедиться в том, насколько переоценил и обстановку, и самого себя, уверовав в свою исключительность и незаменимость. Оказалось, что и царь, и церковь, и верующие вполне могут обходиться без него. Так возникло неведомое ранее на Руси церковное безвластие. Двусмысленность состояла и в том, что выходка Никона еще не означала отлучения его от патриаршего сана, а вопрос о том, кому быть новым главой Русской церкви, не мог быть решен без официального решения церковного собора. «Сиротство» православной церкви будоражило верующих, плодило всевозможные толки. Однако внести ясность в судьбу Никона удалось лишь по прошествии десяти лет; подступиться к рассмотрению его «персонального дела» мешало немало других обстоятельств, как внутреннего, так и внешнего порядка.

Многие готовы были отвергнуть опального патриарха, а с ним и церковные новации, породившие разброд в умах и сердцах верующего народа. Как раз это и не входило в планы самодержца. По сценарию, который выстраивался в его голове, низложение Никона никак не должно было затрагивать начавшийся процесс церковного реформирования. Сосредоточиться предполагалось лишь на обвинениях Никона в отступничестве от пастырского долга, в самоуправстве и оскорбительном поведении. Собрать и систематизировать претензии к бывшему патриарху оказалось не так просто, на это требовалось немало времени и усилий. Того факта, что Никон сам добровольно сложил с себя патриаршие полномочия, было недостаточно. Требовалась более надежная доказательная база, и именно на этом сосредоточивались усилия доверенных приближенных царя. Дело в том, что и в религиозном сообществе, и в светской власти хватало людей, с кем у Никона прежде сложились хорошие отношения. Людям, наделенным и глубокой религиозностью, и чувством собственного достоинства, не свойственно по команде сверху менять свои взгляды, отношение к личности священнослужителя, какой был Никон. При взгляде на конфликт, в котором был отчасти виноват и сам царь, кое-кто исходил отнюдь не из симпатий или антипатий. Имелись такие, кто был движим заботой об авторитете верховной власти, о согласии и единстве в правящем эшелоне. Того же Ордина-Нащокина еще в начале 1650-х годов связали с Никоном события в Пскове и Новгороде, когда приходилось преодолевать тяжелые последствия «бунташных» выступлений, успокаивать народ, возвращать местное население, разбежавшееся в страхе по лесам, к местам проживания. Тогда церковная и светская власть, действуя в согласии, сообща сумела избавить край от карательных акций, от большой крови…

В силу этих и других причин не было уверенности в том, что удастся единодушным решением церковного сообщества достичь желанной цели. Сомнения на этот счет доносили царю со всех сторон. Не было и полной ясности в том, как отнесутся к происходящему в Москве восточные церковные сообщества и их лидеры, возлагавшие на Никона большие надежды в осуществлении их планов. Отрешение от должности патриарха, избираемого пожизненно, было для церкви достаточно необычным событием. И в этом тоже было немало сомнений и поводов для споров. Несмотря на то что Никон своим норовом нанес и патриаршей власти, и авторитету церкви немалый ущерб, безоговорочно стать на сторону царя, разделить с ним ответственность за последствия конфликта готовы были далеко не все. Возникали сомнения: стоит ли доводить дело до суда? Не лучше ли достичь урегулирования, уладить конфликт, не вынося сор из избы?

Поиски компромисса, подходов к тому, как найти выход из ситуации, занимали многих. Никто, в том числе особо приближенные лица, не был допущен в тайники души самодержца. Замирение с патриархом не входило в его планы. Слухи о стараниях в направлении умиротворения вызвали у царя подозрения в надежности самых доверенных людей – Артамона Матвеева и Афанасия Ордина-Нащокина. Втайне от самодержца они, движимые благими намерениями, судя по всему, пытались зондировать обстановку, наводить мосты, в том числе и к упорствующему Никону. Тогда возникло дело окольничего Никиты Зюзина. Когда сведения о его тайных контактах с находящимся под строгим надзором Никоном дошли до царя, Зюзин подвергся допросу с пристрастием. Вовлеченный в тайные маневры посредник едва избежал смерти, но под пыткой выстоял и отвел подозрения от Матвеева и Ордина-Нащокина. Имел ли Ордин-Нащокин какое-либо отношение к церковным реформаторским новациям? Таких сведений нет. Их с Никоном взгляды могли совпадать в том, что касалось положения на западных рубежах и путей восстановления силой оружия прежних позиций Руси на Балтике. Не только Никону, но и Нащокину бросали упреки за вовлечение царя в безуспешную войну со Швецией.