Текст книги "Дело Кольцова"

Автор книги: Виктор Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

1939 ГОД. ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД. ПЕРВЫЕ «ПОКАЗАНИЯ» В ЗАСТЕНКАХ ЛУБЯНКИ

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(о продлении срока ведения следствия и содержания под стражей)

1939 года, «23» февраля. Я, следователь Следственной части НКВД СССР – Сержант госбезопасности КУЗЬМИНОВ, рассмотрел следственное дело 21 620 по обвинению КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 п.1а, 10, 11 УК РСФСР —

НАШЕЛ:

На основании имевшихся материалов в НКВД СССР, свидетельствующих об активной антисоветской и шпионской деятельности, проводимой КОЛЬЦОВЫМ М.Е., 14-го декабря 1938 года КОЛЬЦОВ М.Е. был арестован и привлечен к уголовной ответственности.

В процессе ведения следствия и несмотря на проведенный ему допрос более 20 раз, КОЛЬЦОВ М.Е. виновном себя не признал.

Учитывая, что срок ведения следствия окончился 14/II-39 г., а имеющимися материалами КОЛЬЦОВ М.Е. изобличается, как руководитель антисоветской организации в системе печати и проведении им шпионской деятельности на протяжении ряда лет, поэтому руководствуясь ст. 116 УПК РСФСР

ПОСТАНОВИЛ:

Для полноты вскрытия всей преступной деятельности КОЛЬЦОВА М.Е. и связанных с ним по антисоветской деятельности лиц, возбудить ходатайство о продлении срока ведения следствия и содержания под стражей на 1 м-ц, т. е. до 14-го марта 1939 года.

СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДСТВ. ЧАСТИ НКВД СССР

СЕРЖАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ: (КУЗЬМИНОВ)

«СОГЛАСЕН»:

ПОМ.НАЧ.СЛЕДСТВ.ЧАСТИ НКВД СССР

ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ (ШВАРЦМАН)

В постановлении указано, что обвиняемый допрошен 20 раз. В деле имеется два протокола допроса. На основании постановления ЦК и СНК каждый допрос должен быть запротоколирован.

Срок следствия продлить до 14.3.1939.

Военпрокурор ГВП Д. Кишаев

25.2.39.

Первый допрос Кольцова состоялся 5 января, второй, как это следует из «Дела», – 21 февраля. Но оказывается, что их за это время было «более 20», как сообщает сам следователь сержант Кузьминов. За то, что он не запротоколировал эти «более 20» допросов, прокурор его пожурил. Поэтому, видимо, о допросах в период с 21 февраля по 9 апреля в следующем обращении к прокурору о продлении сроков следствия Кузьминов не упоминает. А в том, что они были, можно не сомневаться. Итак, Кольцова допрашивают три месяца, как позже мы узнаем из материалов следствия, «его били по лицу, по зубам, по всему телу». Очевидно, применялись и другие зверские методы, о которых можно прочитать в воспоминаниях людей, прошедших через сталинские застенки. При этом (характерная деталь) тщательно соблюдается вся бюрократическая, канцелярская часть производства следствия – по сути абсолютно беззаконного, циничного, – аккуратно пишутся всевозможные постановления, утверждения, разрешения и т. д.

К примеру, в протокол обыска наряду с изъятыми документами, письмами, наградами, личным оружием и т. д., вносятся денежные суммы, в том числе «Испанские купюры – 10 купюр» и «Иностранные деньги металлические – 39 шт.».

Известно, что у каждого человека существует предел возможностей выносить пытки, и, видимо, у Кольцова он наступил через три месяца «допросов». И он решает давать самые нелепые, с его точки зрения, показания, которые он потом опровергнет на суде. Кольцов, вероятно, рассчитывал, что суд будет состоять не из таких же «кузьминовых», а из людей нормальных, более разумных и рангом повыше.

23 марта Кольцов своей рукой пишет первые показания.

9 апреля они появляются в «Деле» уже в виде машинописного текста.

ЛИЧНЫЕ ПОКАЗАНИЯ КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича от 9 апреля 1939 года.

Мелко-буржуазное происхождение и воспитание создали те элементы мелко-буржуазной психологии, с которыми я пришел в период Октябрьской революции на советскую работу и впоследствии в большевистскую печать.

Начав с работы в Наркомпросе под руководством А. ЛУНАЧАРСКОГО я был восхищен его «свободными» либерально примиренческими взглядами в отношении целого ряда враждебных советскому государству фактов и явлений и, в частности, его благодушным отношением к буржуазной литературе и прессе, даже если они нападали на советскую власть. Характерным для моей личной психологии того времени было мнение, что можно одновременно работать в советских органах и нападать на эти же органы на столбцах буржуазных газет, еще существовавших в этот период.

Подобные взгляды не оставались только взглядами. На практике, в 1918–19 годах я принимал участие в буржуазных газетах и даже поместил в них несколько статей антисоветского содержания, выражая свое раздражение по поводу репрессий, которые советская власть применяла к своим врагам.

В этот период, приехав в командировку для киносъемок советско-украинских переговоров в Киеве, я приобщился к атмосфере местной буржуазной печати и, начав с заметок и фельетонов «нейтрального» содержания на общие темы, дошел до враждебных антисоветских высказываний, описывал «душные минуты, проведенные в чрезвычайке» и прочие клеветнические небылицы о советской жизни. Я подвизался, главным образом, в киевской газете «Эхо», издаваемой бульварным антисоветским литератором ВАСИЛЕВСКИМ, и в газетах «Наш путь», «Вечер» и журнальчике «Куранты», носивших также антисоветский характер.

Начав позднее работу в советской печати, я во многом сохранил элементы той же мелко-буржуазной психологии, которая впоследствии не раз приводила меня к другим антипартийным и антисоветским преступлениям, в которых я признаю себя виновным.

Окончание периода военного коммунизма и оживление промышленности создали возможность выпуска наряду с ежедневной печатью также иллюстрированных журналов. Начав работать в этой области, я принес, однако, в нее ту же мелкобуржуазную психологию.

В 1923 году я начал редактировать иллюстрированный журнал «Огонек». Это время было первым периодом НЭПа, и, практически извращая линию партии в области издательского дела, я ориентировал содержание журнала, главным образом, на рыночный спрос, заботясь не об идеологическом содержании журнала, а об угождении читателю – покупателю, об обслуживании его всякого рода «сенсациями». В журнале помещался низкого качества литературный материал и снимки, а также рекламного характера очерки о деятельности разного рода учреждений, наркоматов и их руководителей.

В 1923 и в 1924 г. в «Огоньке» были помещены хвалебного характера очерки и снимки Троцкого, Радека, Рыкова, Раковского «за работой». Хотя эти враги народа в этот период еще не были полностью разоблачены и занимали видные посты – все же помещение подобных рекламных материалов лило воду на их мельницу.

Из видных троцкистов у меня в период 1923–1924 г.г. были встречи с Раковским и Радеком, являвшихся в моих глазах тогда людьми авторитетными, заслуживающими уважения и оказавшими на меня тогда вредное политическое влияние. Личная судьба троцкистов во мне вызывала сочувствие и обращение с ними казалось чересчур суровым. Я проявлял антипартийное сочувственное отношение к людям, оказавшимся худшими врагами и предателями советского народа, и имел колебания по вопросу о методах борьбы партии с троцкистами. Лично с Троцким я не имел личного знакомства, однако в 1919 г. написал хвалебную статью о нем и, как указал выше, помещал фото Троцкого в «Огоньке» в 1923–24 г.г.

В 1932 году у меня возобновилось знакомство с РАДЕКОМ. Оно не носило антипартийного характера. РАДЕК отзывался крайне восторженно о международном и внутреннем положении СССР, о партии и правительстве и уверял, что бывшие троцкисты теперь работают лояльно преданно.

По мере того, как журнал «Огонек» разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалась группа редакционных и литературных работников, частью аполитичных, частью чуждых советской власти, являвшаяся в своей совокупности группой антисоветской.

Не имея ясно оформленных политических установок и задач, группа придерживалась буржуазно-деляческих взглядов на советскую печать, считая пригодным к напечатанию лишь то, что может быть занимательным для публики, привлекать ее и что выходит из-под авторского пера или редакторского карандаша участников группы. Эти взгляды осуществлялись и в практической работе, приводя зачастую к выпуску недоброкачественных и вредных изданий.

В своем обиходе группа являлась носителем разного рода политических недовольств и антипартийных разговоров. Нередко я сам вел подобные разговоры.

В группу в основном входили: АБОЛЬНИКОВ С.Я., ЧЕРНЯВСКИЙ Л.Н., ЛЕВИН Б.М., ПРОКОФЬЕВА С.Е., ЗОЗУЛЯ Е.Д., БИНЕВИЧ А.И., ГУРЕВИЧ С.Д., РЯБИНИН Л.С., КАРМЕН Р.Л., ПЕТРОВ Е.П.

Подавляющее большинство участников названной группы привлекалось к работе лично мною либо с моего согласия и ведома.

Литературная продукция данной группы и издательства (за исключением тех изданий, которые имели автономные редакции) также выпускалась либо под моей редакцией, либо с моего ведома, и за нее я тоже несу полную ответственность.

Из отдельных участников группы – с ЧЕРНЯВСКИМ Л.Н. я был знаком по работе в «Правде», откуда он был снят в 1930–31 году решением ЦК, как связанный с «левацкой» группой ШАЦКИНА – ЛОМИНАДЕ. На работу в «Огоньке» поступила сначала его жена, ЧЕРНЯВСКАЯ А.Я., затем лично он. Работая в издательстве в качестве редакционного работника, а затем зам. директора, ЧЕРНЯВСКИЙ, равно как и его жена, являлись источником разного рода антисоветских разговоров, якобы, исходивших из руководящих кругов, ложных слухов о перемене в политике партии и т. д. Он был тесно связан с КРИНИЦКИМ А.Н., работавшим в последние годы секретарем Саратовского обкома. В отношении литературно-издательской работы ЧЕРНЯВСКИЙ придерживался взгляда, что советская литература как таковая совершенно не существует и для поднятия культурного уровня масс она не нужна – ее может с успехом заменить иностранная переводная литература, стоящая на несравненно более высокой ступени.

ГУРЕВИЧ С.Д. в прошлом был активным троцкистом и лично знаком с семьей Троцкого, с сыном которого, СЕДОВЫМ, он вместе воспитывался в школе. На работу в «Огонек» он был горячо рекомендован своими родственниками НОРЕНБЕРГОМ и НОРИНОЙ Ф.Е. Будучи восстановлен Контрольной комиссией в рядах партии и пройдя партийные чистки, ГУРЕВИЧ начал в «Огоньке» с небольшой технической работы, затем продвинулся на более ответственную, редакционную, и заведовал бюро фельетонов при издательстве. На партийных собраниях и чистках он выступал с большими покаянными речами и подробными описаниями своей былой антипартийной работы, что создало ему репутацию раскаявшегося и разоружившегося человека. Однако при этом ГУРЕВИЧ продолжал разносить антисоветскую троцкистскую клевету, источником которой являлись его родственные и дружеские связи с НЮРИНОЙ Ф.Е., КАЛМАНОВИЧЕМ М. (б. Наркомсовхозов), ГЕРЧИКОВЫМ (замнаркомсовхозов) и своим тестем ЛЕВИНСОНОМ (зам. нач. Санупра Кремля). В частности, ГУРЕВИЧ занимался антисоветскими разговорами об М. И. КАЛИНИНЕ, со слов ГЕРЧИКОВА. ГУРЕВИЧ был тесно связан с писателями Ильфом, Петровым Е. П. и Левиным Б. М., с которыми вел подобного же рода антисоветские беседы.

Положение ГУРЕВИЧА подкреплялось тем, что он, примерно до осени 1936 года был, несмотря на свое прошлое, засекречен Наркомвнуделом. Несмотря на явную недопустимость сохранения в аппарате издательства бывшего троцкиста ГУРЕВИЧА и его вредную роль – он, при моей поддержке, оставался на редакционной работе вплоть до второй половины 1937 года, когда он был исключен из партии. Но и после этого он уцелел в издательстве – правда, на технической работе, в почтовой экспедиции. Как мне сообщил секретарь парткома АБОЛЬНИКОВ, против полного увольнения ГУРЕВИЧА из издательства имелось тогда указание из аппарата НКВД. Лишь в самом конце 1937 или в начале 1938 года ГУРЕВИЧ был окончательно освобожден от работы в издательстве. После этого он дважды обращался ко мне, прося какой-нибудь литературно-переводческой работы, но у меня такой для него не оказалось.

ЛЕВИН Б.М., писатель и журналист, вошел в коллектив «Огонька» как активный литературный сотрудник. Принадлежа в прошлом к троцкистской оппозиции и отойдя затем от нее, ЛЕВИН сохранил, однако, антипартийные взгляды на положение писателя и журналиста в советской стране, считая, что здесь они не имеют достаточной «свободы выражения». В своих произведениях «Жили два товарища» и «Юноша» он воспевает тип одиночки, отрывающегося от советской партийной среды, вступающего в конфликт с ней, трагически кончающего самоубийством.

ЛЕВИН был с 1929–30 годов в приятельских отношениях со мной, ПРОКОФЬЕВОЙ, ГУРЕВИЧЕМ и ЗОЗУЛЕЙ и обменивался с нами своими антипартийными мнениями о бесчувственности и безучастности партийной среды к воспитанию и формированию молодого человека и его индивидуальности.

Примерно зимой 1932 года ГУРЕВИЧ и ЛЕВИН по поручению издательства (моему и ПРОКОФЬЕВОЙ) отправились на Урал, на Вишерский бумажный комбинат, с личным письмом ПРОКОФЬЕВОЙ С.Е. к начальнику комбината – нарковнудельцу БЕРЗИНУ, по которому они добились от него внеплановой отгрузки бумаги издательству. После этого ГУРЕВИЧ И ЛЕВИН установили постоянную связь с БЕРЗИНЫМ из Москвы и в Москве.

В последние годы ЛЕВИН сблизился с писательницей ГЕРАСИМОВОЙ B.C., бывшей женой писателя ФАДЕЕВА А.А., которая примыкала к группе при «Огоньке» и полностью разделяла взгляды ЛЕВИНА. И с ЛЕВИНЫМ и ГЕРАСИМОВОЙ у меня были дружеские отношения вплоть до последнего времени.

БИНЕВИЧ А.И. перешел в мае 1937 года на работу директора издательства «Огонек» из Наркомпроса РСФСР, где он был секретарем б. наркома БУБНОВА, работая при нем в течение многих лет. БИНЕВИЧ был рекомендован на работу Феликсом КОНОМ, который был ранее связан с ним по газете «Красная звезда». Кроме того я раньше лично знал БИНЕВИЧА и хорошо к нему относился. Придя в издательство к моменту моего вторичного отъезда в Испанию, БИНЕВИЧ договорился со мной о том, что в мое отсутствие будет как директор бережно относиться к кадрам издательства, т. е. иными словами, сохранит на работе всю подобранную мною в предыдущие годы группу. Так оно произошло и на деле. Вскоре, однако, БИНЕВИЧ был отделом печати ЦК снят с работы директора за засорение кадров издательства политически сомнительными людьми. Использовав свой отпуск, он стал хлопотать о возвращении в издательство на какую-нибудь другую должность. Мое предложение работать завхозом или агентом по сбору объявлений его не удовлетворяло. Он написал письмо ЕЖОВУ Н.И., который его знал по совместной работе в ЦК. В результате, по-видимому, указаний Н. И. ЕЖОВА и поддержки Феликса КОНА, мне позвонил зам. зав. отделом печати ЭРЛИХ М.М. и от имени отдела порекомендовал допустить БИНЕВИЧА к работе пом. редактора журнала, что я и сделал. БИНЕВИЧ пробыл на этой работе до своего ареста летом 1938 года.

ЗОЗУЛЯ Е.Д. начал свою деятельность в буржуазной печати, в одесских газетах и в петербургском журнале «Сатирикон». Познакомившись в 1917 году, я сохранил с ним дружеские отношения в последующие годы. Одновременно со мной он начал работать в «Огоньке» и постоянно ведал в нем литературной частью.

ЗОЗУЛЯ подходил к печатанию в «Огоньке» литературных материалов с тем же мелко-буржуазным мерилом, что и я. Он культивировал аполитичные рассказы, очерки и стихи, выхолащивая в политическом отношении журнал. Он до крайности сузил круг авторов журнала, руководясь в печатании их соображениями семейственности и кумовства. Благодаря моей постоянной поддержке ЗОЗУЛЯ прочно устроился в «Огоньке» и в текущей редакционной работе играл роль соединяющего звена в тесной группе литераторов при журнале.

Особым его покровительством пользовались АБОЛЬНИКОВ С., ЗАРУБИН И., КОЛОСОВ М. В групповых целях ЗОЗУЛЯ принимал и печатал недоброкачественный литературный материал членов группы. При мне он играл роль прихлебателя.

РЯБИНИН (РУБИНШТЕЙН) Л. С. был до 1927 года одним из руководящих работников в «Огоньке», являясь его ответственным секретарем и в мое отсутствие фактически ведал журналом. Человек авантюристический, безграмотный (в прошлом прапорщик царской армии) до «Огонька» работал в ГПУ, уполномоченным или начальником отделения и в РОСТА (ТАСС). В «Огонек» он втащил своего помощника из ГПУ, РЯДНОВА П.Я., который занял должность управделами издательства. РЯБИНИН и РЯДНОВ привлекали на работу в издательство антисоветских людей, как например, троцкистов ШАТУНОВСКОГО Я.М., ЯСНОГО, БЕЛОЭМИГРАНТА ДЮШЕНА. РЯБИНИН был связан с бывшими чекистами ПЕТЕРСОМ Я., САМСОНОВЫМ Т., также с бывшим секретарем МК – БАУМАНОМ. РЯБИНИН и РЯДНОВ имели конфликт со мной и ПРОКОФЬЕВОЙ и были сняты с работы, после чего РЯБИНИН пошел на работу в «Союзфото», а РЯДНОВ вернулся в ГПУ (кажется, он работал в НКВД до конца 1938 года).

В 1936 г., будучи командирован в «Правду» на работу в фотоотдел, РЯБИНИН обратился ко мне за рекомендацией и получил ее.

КАРМЕН Р.Л., журналист, фото-репортер и кино-оператор, работал в «Огоньке» с 1923 года, пользуясь покровительством моим и ЗОЗУЛИ и являясь моим учеником в газетно-журнальной работе.

Работая в «Известиях» КАРМЕН был близко связан с ТАЛЕМ и КРИВИЦКИМ, поселил последнего у себя на квартире и после его ареста сохранял его архив. В 1938 году КАРМЕН вел антисоветские разговоры о разгроме старых партийных кадров.

АБОЛЬНИКОВ С.Я. работал в начале в журнале «РОСТ» (под редакцией КИРШОНА В.) и был активным рапповцем. Затем перешел на работу секретаря журнала «Огонек» и секретаря парторганизации. АБОЛЬНИКОВ был человек подхалимского склада, носителем обывательских антипартийных слухов и исполнителем указаний моих и ПРОКОФЬЕВОЙ С. Е. АБОЛЬНИКОВ покрывал и поддерживал антипартийных и антисоветских людей в издательстве.

ПРОКОФЬЕВА С.Е. была со мной знакома с 1919 года, когда я работал с ней и ее мужем – ПРОКОФЬЕВЫМ Г.Е. (б. Замнаркомвнудела) в политотделе XII армии. Затем я их потерял из виду, вновь встретился около 1927 года и пригласил ПРОКОФЬЕВУ на работу в издательство. Здесь она была редактором «Женского журнала», затем, до мая 1937 года директором издательства. В этой должности ПРОКОФЬЕВА по моим указаниям и с моего ведома организационно осуществляла вредный деляческий курс в работе издательства и поддерживала в нем чуждые враждебные элементы.

Перечисленные антипартийные и антисоветские дела лиц, входивших в группу при «Огоньке», мне были известны, я их, покрывал и в этом являюсь виновным.

Возобновив знакомство с ПРОКОФЬЕВЫМИ, я бывал у них на дому и на даче. Здесь часто бывали также работники НКВД – МИРОНОВ, ФРИНОВСКИЙ, ШАНИН, СТАНИСЛАВСКИЙ, ГОРЯНОВ, ФЕЛЬДМАН, а также директор Промбанка – ПОПОВ Н.В., Наркомторг – ВЕЙЦЕР, его жена Наталья САЦ, поэт ЛУГОВСКОЙ, артисты БЕРСЕНЕВ и ГИАЦИНТОВА. Времяпрепровождение носило домашний, легкомысленный характер. Иногда ПРОКОФЬЕВ рассказывал мне о своих огромных успехах в борьбе с вредительством и в области перевоспитания осужденных вредителей. Он уверял, что силами вредителей, находившихся в его ведении, он может выполнять ряд хозяйственных задач, например, по конструкции машин и предметов вооружения гораздо быстрее и лучше, чем соответствующие хозяйственные организации и Наркоматы.

В конце 1936 года, находясь в Испании, я узнал из газет о назначении ЯГОДЫ и ПРОКОФЬЕВА в Наркомсвязь, а затем получил письмо от ПРОКОФЬЕВОЙ С.Е., где среди прочего говорилось, что «Георгий стал почтарем, и очень доволен своей новой работой». Приехав в апреле 1937 года в Москву, я дважды посетил ПРОКОФЬЕВЫХ на дому. При первом посещении я лишь на ходу видел ПРОКОФЬЕВА. При втором моем приходе он был в очень мрачном настроении. На мой вопрос, чем объясняется арест ЯГОДЫ, он сказал, что это связано с денежными злоупотреблениями. Я спросил также – чувствует ли себя он, ПРОКОФЬЕВ, сопричастным к делам ЯГОДЫ. Он ответил, что как заместитель наркома он ответственен за многое, совершенное ЯГОДОЙ, о чем он знал и не сигнализировал, в частности, за какие-то махинации ЯГОДЫ с драгоценностями. На другой день ко мне на квартиру пришла ПРОКОФЬЕВА С.Е. в почти невменяемом состоянии и рассказала, что вскоре после моего ухода ПРОКОФЬЕВ арестован. Она согласилась, с тем, что дальнейшая ее работа в издательстве невозможна и отправилась сдавать дела.

Через несколько дней она вновь посетила меня, прося о предоставлении ей площади в доме издательства, так как ее выселяют из дома НКВД. Услышав, что предоставить ей площади нельзя, она сказала: «Мне только остается просить НКВД арестовать меня». О встречах и разговорах с ПРОКОФЬЕВЫМИ я сообщил Н. И. ЕЖОВУ тогда же. Я, однако, считаю себя виновным в связи с семьей ПРОКОФЬЕВЫХ.

Основной литературно-политической моей работой была работа в «Правде». До конца 1930 и начала 1931 года я имел здесь функции только литературного сотрудника со стороны, внутри редакции не работал, а приносил фельетоны, большей частью на мною же выбранные темы. По работе я преимущественно был связан с М. И. УЛЬЯНОВОЙ, а также с И. И. СТЕПАНОВЫМ-СКВОРЦОВЫМ, Е. ЯРОСЛАВСКИМ, позднее – с В. ПОПОВЫМ-ДУБОВСКИМ, Д. МАРЕЦКИМ, М. КАНТОРОМ, являвшимися членами редколлегии.

Раз или два в год в редакции появлялся БУХАРИН, в текущей работе участия не принимавший. Отношение со стороны БУХАРИНА и МАРЕЦКОГО ко мне было хорошее, хотя они не имели близкого общения со мной, ограничиваясь предложениями почаще давать фельетоны.

В редакции происходили, в 1928–29 годах, при участии бухаринской школы, ряд закрытых совещаний, на которые я не был допущен. Полагая, что это совещания по редакционной работе, я не раз просил М. И. УЛЬЯНОВУ разрешения присутствовать на них, на что получал ответ, что совещания по специальным вопросам и мое присутствие не требуется. Я чувствовал себя беспризорным и в отношении ответственности за те свои фельетоны, где разоблачались бюрократизм, головотяпство, вредительство. Помещая эти статьи, редакция не интересовалась фактическим материалом, положенным в их основу, а затем, когда на фельетоны поступали возражения от затронутых ими лиц – направляла дела в ЦКК, устраняясь от ответственности и предоставляя мне самому защищать в ЦКК свою правоту.

Все это создавало у меня настроение изолированности и оторванности от газеты, которое владело мною до 1930–31 года, когда я больше вошел во внутреннюю жизнь редакции, уже при новом руководстве. У меня сохранились, однако, личные отношения с М. И. УЛЬЯНОВОЙ и Д. МАРЕЦКИМ, который обратился ко мне, в 1930 году, однажды за материальной помощью.

С 1930–31 годов, при новом руководстве «Правды», отношение ко мне редакции стало более близким и руководство – конкретным и активным. К моей работе были предъявлены определенные политические требования в направлении ее большей заостренности и большего применения к очередным задачам партии. Я стал работать непосредственно в редакции и соприкоснулся с ее внутренней жизнью – насколько это позволяли мне частые разъезды.

В составе работников «Правды» к 1934 году сформировались две группы, взаимно враждовавшие.

В первую группу входили: БОГОВОЙ И.В., ПОПОВ Михаил, НИКИТИН А.Е., НАЗАРОВ А. И. КАПУСТИН А.И., СОЛОВЬЕВ B.C., ТАЛЬ Б.М., КОБЕЛЕВ М.М., ПОТАПОВ Е. К ней также примыкали ДАВИДЮК А.М., ИВАНОВ П., ДАНИЛИН.

Группа эта, по политическому характеру правая, антипартийно и антисоветски настроенная, в своей деятельности стремилась препятствовать борьбе «Правды» против правых, ослабить или отстранить удары, направленные на БУХАРИНА и бухаринцев, помешать разоблачению на страницах газеты правой, антигосударственной вражеской работы.

Конкретно эта деятельность выражалась в отсеивании и отстранении поступавшего в газету материала, компрометирующего правых руководителей, в саботаже оперативных указаний руководства газетой и Центрального Комитета, в постоянных попытках дискредитировать руководство и, наконец, в терроризировании несогласных с группой работников. НИКИТИН в партийном отделе часто выхолащивал или просто задерживал корреспонденции о право-троцкистских делах в партийных организациях. Аналогичного поведения придерживались ПОПОВ и СОЛОВЬЕВ в промышленном и транспортном отделах, КОБЕЛЕВ в отделе советского строительства, НАЗАРОВ и РЕЗНИКОВ в отделе искусств, КАПУСТИН в отделе писем рабочих и колхозников.

Войдя в состав редколлегии, БОГОВОЙ и ПОПОВ стали смелее проводить свою правую линию и иногда действовать совершенно открыто. В разговорах они осуждали и высмеивали выступления «Правды» против Бухарина и Осинского в 1935–36 годах, квалифицируя их, как газетную конкуренцию «Правды» с «Известиями». ПОПОВ доказывал, что поскольку БУХАРИН является редактором «Известий», в отношении него недопустим тон, принятый «Правдой», – то же по поводу ОСИНСКОГО, в связи с полемикой с ним о работе ЦУНХУ[6]6
  Центральное управление народно-хозяйственного учета (1931–1941 гг.).


[Закрыть]. В дни составления этих статей БОГОВОЙ и ПОПОВ демонстративно не появлялись в редакции, подчеркивая этим, что не несут ответственности за эти выступления.

В области культуры группа вела линию на жестокую расправу с кадрами интеллигенции, оглушая заезжательской критикой лучших писателей и художников. Извращая указания ЦК о борьбе с формализмом, та же группа, в период, когда БОГОВОЙ и ПОПОВ руководили газетой, зачисляла в формалисты чуть ли не всех деятелей искусств, вплоть до Алексея ТОЛСТОГО и художника ГЕРАСИМОВА.

В своем обиходе группа составляла сплоченное целое, устраивала частые пьянки, часто уединялась в редакционных помещениях, позволяла себе антисемитские выходки и издевательства над армянами, грузинами, украинцами, хулиганские замечания по адресу М. КАЛИНИНА (НАЗАРОВ), Л. КАГАНОВИЧА (ПОПОВ).

ПОПОВ М.И. был тесно связан с работавшим в МК троцкистом ФУРЕРОМ, который ежедневно посещал его в редакции. НИКИТИН был в тот же период (до середины 1936 года) близко спаян с троцкистом МУШПЕРТОМ.

С арестом БОГОВОГО, переходом ПОПОВА в газету «Труд» и уходом НАЗАРОВА, НИКИТИН и ДАВИДЮК спешно перестроились и в 1938 году помирились с новым руководством «Правды». Однако НИКИТИН всеми мерами оберегал и поддерживал уцелевшие в редакции осколки правой группы: КАПУСТИНА А.И., КОБЕЛЕВА М..М., СОЛОВЬЕВА B.C., хотя пребывание некоторых из них в газете наносило работе большой вред.

СОЛОВЬЕВ B.C., правый, продолжал до самого последнего времени оставаться ленинградским представителем «Правды» – хотя саботировал освещение жизни и работы Ленинграда и ленинградской партийной организации, либо изображал ее в искаженном свете. Под его руководством ленинградский пункт «Правды» превратился в гнездо чуждых людей. Несмотря на это СОЛОВЬЕВ, благодаря поддержке НИКИТИНА оставался на работе почти до конца 1938 года.

КАПУСТИН А.И., тоже правый, руководил важнейшим отделом писем рабочих и колхозников, являвшимся основным каналом связи «Правды» с широкими массами трудящихся и фактически парализовал этот отдел. При ежедневном поступлении в «Правду» более 500 писем со всех концов страны и большого аппарата читчиков, оплачиваемых сдельно с письма, КАПУСТИН по целым шестидневкам не находил достойным напечатания в газете ни одного письма, а валил письма в архив либо рассылал их с препроводительными бумажками по ведомствам и местным организациям, так что сплошь и рядом жалобы рабочих и колхозников попадали в руки тех самых головотяпов и врагов, на которых они жаловались. Состав читчиков в отделе писем, дающих направление каждому письму, был сильно засорен. Всем этим Отдел озлоблял трудящихся авторов писем и оказывал прямую помощь врагам.

КОБЕЛЕВА М.М., политически разложившегося человека, положение которого в «Правде» стало критическим, НИКИТИН перебросил в издательство «Огонек» и когда я приехал в Москву, он просил меня защитить КОБЕЛЕВА, если ему будут грозить слишком большие неприятности.

В другую антисоветскую группу работников «Правды» противопоставлявшую себя первой, входили – РОВИНСКИЙ Л.Я., ЛЕВИН Б.Е., КРУЖКОВ Н.Н., КРАСИНА Н., ГЕРШБЕРГ С., ИЗАКОВ Б. Р., ЗАСЛАВСКИЙ Д.О., ЗЕНУШКИН С.С., АЗИЗЯН А., РЫКЛИН и ряд корреспондентов «Правды» на местах. К этой же группе принадлежал я, играя в ней одну из руководящих ролей. Впоследствии к группе примкнули НИКИТИН А.Е., ДАВИДЮК А.М., КАПУСТИН А.И.

И раньше, в годы 1923–27, у меня были антипартийные колебания – по вопросу о борьбе с оппозицией, в которой я долго видел лишь чисто-идеологических противников партии и не признал превращения «оппозиционеров» в антисоветскую банду, в передовой отряд контрреволюционной буржуазии.

Подобного же рода колебания и недовольство возникли у меня в конце 1937 года, когда, по возвращении из Испании, я находился под сильным впечатлением размаха репрессий в отношении врагов народа. Этот размах мне казался преувеличенным и ненужным.

Антипартийными и антисоветскими являлись и мои колебания во время выборов в Верховный Совет: в выдвижении по каждому избирательному округу лишь одного кандидата я находил умаление советской демократии.

Мне представлялся несправедливым и подбор ряда кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР, в частности таких кандидатов, как литератор СТАВСКИЙ или тот же НИКИТИН. Мне казалось, что моя работа, опыт и заслуги как журналиста-общественника дают больше оснований для выдвижения именно меня, а не их, в кандидаты. Эти настроения создались у меня еще в Испании, и я их излил в письме в ЦК, заканчивая просьбой отозвать меня в Москву. Вообще, мнение о своих заслугах и о полезности для партии было исключительно высокое, что делало меня до крайности снисходительным к отрицательным моим сторонам.

Колебания у меня также были по вопросу о политике партии и правительства в области высшей школы. Специализация высших учебных заведений мною рассматривалась как сужение кругозора советской интеллигенции и понижение ее культурного уровня.

Во время столкновения у озера Хасан у меня возникли колебания по вопросу о политике правительства в этом конфликте. Я считал, что следует, используя момент, пока Япония увязла в Китае, развить операцию у высоты Заозерной и отбросить японцев подальше от советских границ.

Антипартийные и антисоветские вражеские разговоры на эти темы я вел с РОВИНСКИМ, НИКИТИНЫМ, ДАВИДЮКОМ, ЗАСЛАВСКИМ, ЛЕЖНЕВЫМ, РЫКЛИНЫМ, КРАСИНОЙ. Эти разговоры всегда подогревались информациями о новых арестах и смещениях, которые ежедневно со своими вражескими комментариями притаскивал НИКИТИН из аппарата ЦК, а также сплетнического характера аналогичными «новостями» от ДАВИДЮКА и ЛЕВИНА из партийного отдела.

РОВИНСКИЙ в 1938 году играл в работе газеты ведущую роль. Имея в своем ведении основные рычаги редакции, секретариат и местную сеть, он подбирал в их состав людей только полностью послушных ему. Меньшевик в прошлом, РОВИНСКИЙ вносил в текущую работу беспринципность и карьеризм. Он нередко использовал для вредной шумихи местную сеть, для чего, совместно с ЗЕНУШКИНЫМ С.С. подстрекал ее на демагогические извращения и культивировал тип корреспондента «шумовика», охотника за антипартийными сенсациями. Такими являлись корреспонденты – КОТЛЯРОВ, ШВАРЦШТЕЙН, ПЕВЗНЕР, ОРЛОВ, ПОРТНОЙ, СОЛОВЬЕВ, ежедневно по телеграфу, по телефону и почтой чернившие руководство республиканских и краевых организаций. Поступавшие от них и других корреспондентов легковесные, огульно очерняющие материалы, почти никогда не проверенные, публиковались в газете или посылались, как важные сигналы, в отделы ЦК.