Текст книги "Дело Кольцова"

Автор книги: Виктор Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Видимо, получая такую информацию из Парижа, Кольцов понял, что организация конгресса находится на грани срыва. Доложил о ситуации куратору Союза писателей Александру Щербакову, (имевшему отношение к писателям, как свидетельствуют современники, только тем, что своей внешностью – ростом, коротким носом и очками, – был похож на Пьера Безухова, одного из героев романа «Война и мир».) Кольцов вместе со Щербаковым был принят Сталиным, где получил от него четкие указания, и был командирован в Париж для выправления сложившегося положения. Самой главной трудностью теперь было то, что после злополучного «манифеста» Барбюса многие из известных в то время писателей отказались от участия в конгрессе. «Манифест» этот был поистине «медвежьей услугой». Барбюс, очевидно, зная мысли Сталина по поводу настоящей цели мероприятия, может быть, в порыве верноподданничества («Сталин – это Ленин сегодня»), а может быть, просто по недомыслию, обнародовал планы Вождя и тем четко показал, что конгресс организуется вовсе не по инициативе самих писателей, а что за всем этим стоит «рука Москвы». Писатели, которые ненавидели фашизм, были готовы принять участие в этом конгрессе, но вовсе не собирались рекламировать сталинский режим, который они считали ничем не лучше гитлеровского. Итак, Кольцов едет в Париж. Прибыв туда и ознакомившись с ситуацией на месте, он пишет письмо в Москву Щербакову. Вот оно.

Тов. ЩЕРБАКОВУ

Париж, 23 мая 1935 г.

Дорогие товарищи!

I. Положение с международным съездом писателей довольно тяжелое. В подготовительной работе совершен целый ряд ошибок. Настроившись на «широкий охват», организаторы и, в частности, коммунисты переборщили через край и привлекли в число участников съезда и даже инициативной группы нескольких людей, выступлений которых они теперь очень опасаются. Например – фашиствующий Жюль Ромен, троцкиствующий Анри Пулайль и т. п. Целые заседания уходят на споры, как отразить их возможные прогитлеровские или даже антисоветские речи. Между тем, можно было совсем с этими людьми не соприкасаться.

Беда, однако, не в этих отдельных ошибках, которые можно будет, вероятно, частично локализовать, сколько в общей обстановке пассивности, неделовитости и беспомощности, в результате которой приезд большинства крупных иностранцев под большим сомнением. До моего приезда здесь даже не очень горевали по этому поводу. Мальро при первой встрече сказал мне, что единственным достижением съезда он мыслит, кроме французской части, – возможность предоставления в Париже трибуны советским писателям. Приходится лишний раз поражаться проницательности И. В., сразу предугадавшего и предостерегшего нас от узко франко-советского и чисто-антигерманского характера, который может принять конгресс. Это предостережение верно втройне сейчас, когда ряд групп троцкиствующих интеллигентов напрягают все силы по распространению зловонных сплетен о «франко-советском милитаризме». (В это же время французские рабочие, как я убедился в множестве бесед, отлично поняли пакт и целиком одобряют его. Во время огромной, для Парижа небывалой, 250-тысячной демонстрации у Стены коммунаров, возгласы и овации в честь Красной Армии, мирной политики СССР и Сталина не прекращались.)

Благодаря в основном доброй воле участников инициативной группы удалось в течение одного заседания изменить их установку. Но время упущено и прорыв с нефранцузскими делегациями приходится лихорадочно и, вероятно, с большими потерями наверстывать в последние недели. Кое-кто приуныл вплоть до мысли о длительной отсрочке съезда, но эта мысль не собрала большинства.

По отдельным странам: с американцами плохая связь, крупные немцы (Манн, Эмиль Людвиг, Фейхтвангер) колеблются, англичане колеблются, со скандинавами (Сельма Лагерлеф, Михаэлис, Нексе) – бестолковая связь, поляки хотят ехать, но противодействуют их власти, чехи, турки, испанцы едут, о японцах и китайцах никто не удосужился подумать. Для ряда крупнейших писателей вопрос упирается также в оплату проезда (Манн, Лагерлеф, Нексе, Драйзер и другие).

Сами французы в основном активны, но беспрестанно капризничают, еще хуже, чем наши советские гении. Знаменитости (Жид) больше склонны отделаться денежными пожертвованиями, чем проявить общественную активность, приходится тянуть их на веревке. Охотно и преданно работают Мальро и Блок. Коммунисты-франиузы, кроме Арагона и Муссинака, ленятся и беспорядочны.

С Ромен Ролланом – плохо. Очень серьезно болен, еле двигается, говорит о намерении ехать в СССР умирать. К поездке в Париж не обнаруживает склонности. Сейчас ложится на три недели в санаторий.

С Барбюсом – «особый случай». Он невылазно сидит у себя на юге, сносится с писателями через секретаря, вызывая их упреки в вельможности. Узнав о моем приезде, сообщил, что немедленно выезжает в Париж, но потом раздумал и просит приехать к нему, чтобы мы, кстати, вместе поговорили с крупными немецкими эмигрантами. Он не удосужился сделать этого, хотя немцы живут там же, рядом с ним.

При всем этом – шансы на успех съезда все-таки немалые (вспомним, что и накануне советского съезда пророчили провал и неудачу). Громадным стимулом для всех является приезд Алексея Максимовича. Все без исключения говорят, что это сразу подбрасывает все дело вверх. Для многих приезд А. М. предрешает их собственное участие в съезде. Для Парижа А. М. будет событием первого ранга.

Опасная болячка – это беззаботность организаторов в отношении возможных сюрпризов. Здесь уже примирились с мыслью о наличии троцкистских, антисоветских выступлений (дело Виктора Сержа, «красный милитаризм») и толковали только о том, что отвечать. Взявшись за вопрос об избежании этого добра, я натолкнулся на беспредельный и легкомысленный либерализм. Выяснилось, что даже нет фиксированного понятия «делегат съезда». Французы объяснили, что «каждый французский писатель будет иметь право взять себе слово». Я напомнил, что Горгулов считался «французским писателем» и даже имел членскую карточку. После большой драки удаюсь несколько организовать это дело и добиться некоторой номенклатуры и контроля.

2. За эти дни мною проделано следующее.

а) создано «рабочее бюро», формально подчиненное секретариату (инициативный комитет – фикция, в секретариате мы представлены только отсутствующим Барбюсом). В «бюро» посажены свои люди, французы и немцы, с тем, чтобы прибрать к рукам практическую работу.

б) от французской партии добился освобождения всех коммунистов-писателей от прочих нагрузок для съезда.

в) выделен список 40 важнейших писателей всех стран, и приезд их обеспечивается всеми силами. Им заново посланы телеграммы, призывы. Около 10 человек получают проезд. Для некоторых призыв Горького является решающим аргументом. Поэтому сегодня я отправляю вам тексты некоторых телеграмм от имени А. М., которые надо немедленно отправить из Москвы. Раздобываю также японцев и китайцев (может быть, придется везти Сяо из Москвы).

г) Заново посылаются: Блок в Швейцарию, Мальро в Англию говорить с писателями.

д) Начинается освещение в прессе вопросов съезда.

е) Еду вытаскивать Барбюса и Манна.

ж) Обратился от имени А. М. к Роллану с настоятельным призывом – приехать хотя бы на 48 часов в Париж – показаться на съезде и увидеться с А. М.

з) Сформирована фракция из всех национальностей. Пока руковожу ею. С приездом Барбюса – посмотрим.

и) Все это мировое предприятие сидело без денег даже на почтовые марки. Дал пока 500 рублей из наших. На все про все съезду понадобится, видимо, тысяч 5–6. Я раскопал в полпредстве 3200 рублей, некогда посланных Барбюсу на «Монд», им невостребованных и ему, по-видимому неизвестных. Пришлите разрешение воспользоваться этими деньгами для съезда, чтобы не тратить новых, может быть, обойдемся. (Самый «Монд» не такая полезная птица.) Внешне съезд устраивается на пожертвованные писателями (Жид, Мальро, Барбюс, Горький) гонорары плюс доходы от публики на хорах (так здесь принято). Кроме того, Барбюс, как известно, требует денег на новый журнал и издательство будущей лиги писателей, и притом после съезда, когда определится судьба всей организации и ее руководство.

к) Ежедневно имею отдельные встречи и беседы с писателями, подготовляю обстановку для приезда наших. Отношение к нам, в общем, замечательное, не считая шибздиков «лево-р-радикального» троцкистского пошиба. Русские белогвардейцы пока еще не расчухались.

С Эренбургом отношения пока сносные, хотя он все время пытается играть роль арбитра между Европой и Азией (мы). Он выразил недовольство составом делегации (почему без Пастернака, почему Караваева, почему Иванов). Интриги против Барбюса продолжаются. Приходится все время охранять интересы Барбюса, хотя он сделал очень много, чтобы изолироваться.

3. Порядок съезда такой. Открытие 21 июня. Пять дней по 2 заседания в день, всего 10 заседаний. Из них – 4–5 заседаний в большом зале при присутствии 2000 человек платной публики, остальные в малом зале на 300 человек. Регламент – 8–10 докладов (или больших речей) по часу, далее 20-минутные речи и 5–10 минутные выступления.

Исходя из установки, что советская делегация будет пропорционально на третьем месте (после французов и немцев), намечено от нас: 1 часовой доклад (Горький – «Пролетарский гуманизм»), 6 двадцатиминутных речей (ожидаются Шолохов, Эренбург, Толстой, Кольцов, Луппол, украинец, кавказец по нац. культуре) и 3–4 коротких выступления, м.б. в порядке полемики, о положении писателей и т. д. Надо быть подготовленными, в частности, по делу Виктора Сержа (франко-русский литератор-троцкист, сосланный у нас).

Приезд наших ожидается к 15 июня.

Вот пока все, со следующей почтой и телеграфно сообщу новое. Жду из Москвы вестей, указаний и, желательно, текста речей, если готовы.

Ваш Мих. КОЛЬЦОВ

Весьма любопытен и другой документ, посланный Кольцовым в Москву на имя того же Щербакова.

ТОЛЬКО ЛИЧНО

А. С. ЩЕРБАКОВУ

(ПАМЯТКА)

Внимание: важна каждая деталь.

1. Доклады и выступления.

Ориентировочный размер для докладов – 10–12 страниц на машинке. Для выступлений – 6–8 страниц. Перевод тщательно отредактировать, особенно французский (воспользоваться помощью литредакторов «Журналь де Моску».

Размножать (ротатор, хорошая бумага) после извещения от меня.

2. Переправка матери aim.

Все доклады, вспомогательные материалы, конспекты, рукописи и т. д. отправить заблаговременно в дипбагаже через НКИД. С собой в дорогу никакие материалы не брать – возможны обыски, особенно в Германии. Проекты докладов можно посылать мне обыкновенной почтой без сопроводилок, заголовков, только с подписями, как статьи.

3. Освещение подготовки съезда.

В нашей печати советским авторам о конгрессе пока не писать. Постараюсь организовать статьи французов – организаторов конгресса для московских газет. Во время пребывания Лаваля в Москве попросить наших писателей в разговорах с французскими журналистами темы о конгрессе по возможности избегать.

4. Экипировка.

Для экономии валюты сшить всем едущим в Москве по одному летнему пальто, серому костюму за счет Союза. Рекомендовать каждому сшить себе по второму (черному) костюму (не обязательно). Заказать вещи немедленно, иначе опоздают. Не шить всем из одной материи. (Пошивку в Москве практикуют все отъезжающие за границу делегации.)

5. Проезд.

Разбиться на две-три группы, с маршрутами:

а) Морем из Ленинграда или Гельсинфорса[10]10
  Шведское название Хельсинки.


[Закрыть] на Дюркирхен или Амстердам.

б) Через Польшу – Германию (кратчайший путь).

в) Через Вену – Базель. Прибытие групп в Париж – не в один день (желательно, даты я сообщу).

6. Билеты.

Добиваться (не сейчас, а в начале июня) оплаты проезда делегации в советских рублях без вычета из нашего валютного лимита, и без того достаточно узкого (расход почти 2000 руб. золотом). Переговорить об этом, в случае надобности с тов. Гринько и выше. Текст бумаги в НКФ я оставил. Билеты на обратный путь взять не в Москве, а получить предписание в Интурист в Париже, чтобы там же выбрать обратные маршруты.

7. Деньги.

Каждому из делегатов выдать при отъезде по 100 рублей, предупредив, что это аванс в счет суточных. Остальные деньги взять чеком на Париж.

8. Связь.

а) Диппочта (следить за сроками ее отправки), б) шифр – через «Правду»; Мехлиса. в) обыкновенная почта – можно посылать печатные материалы (конверты без штампа воздушной), г) телеграф – вызывать меня из Москвы, по номеру и в часы, какие укажу. Условные обозначения в разговоре:

Горький – Анатолий, Барбюс – Андрей, Эренбург – Валентина.

8. Помощь в Москве.

Использовать можно Шейнину (интурист, паспорта, визы и т. д.) Болеславскую (переводы, литработа). Учесть, что Болеславская дружна с Мальро.

9. Контакт.

Прошу срочно отвечать на письма, а на шифровки – немедленно.

Мих. Кольцов

Щербаков пишет по поводу предстоящего конгресса Вождю:

27 мая 1935 г.

Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину И. В.

1. Считаю необходимым направить Вам полученное мною письмо А. М. Горького, в котором он ставит под вопрос свою поездку в Париж. Должен от себя добавить, что о такого рода настроениях, каким проникнуто письмо, мне приходится от Горького слышать впервые.

2. При поездке советской делегации в Париж было бы целесообразно часть делегации направить через Прагу и организовать в этом городе выступления наших писателей. Прошу это мероприятие разрешить…

(В своем письме Щербакову Горький писал: «…Я начинаю дряхлеть. Падает работоспособность, а количество работы – увеличивается… У меня – с некоторого времени – явилась болезнь ослепнуть, идиотская болезнь, однако – мешает. Сердце работает лениво и капризно. Не представляю, как поеду в Париж, и завидую Шолохову. А тут еще приедет Роллан, – в Париж он, вероятно, не явится во избежание враждебной встречи и скандала, который ему грозит со стороны фашистов. Меня фашисты не беспокоят, но было бы неприятно „разъехаться“ с Ролланом. Вот какая штука… Радости меня волнуют до слез, но горе я переживаю молча. Однако нелепая гибель аэроплана „Горький“ заставила меня взвыть волком… Что-то я заныл. Нехорошо… Крепко жму Вашу руку. А. Пешков 22.5.35. Тессели.)»

А вот еще одно сообщение Кольцова из Парижа:

СОВ. СЕКРЕТНО. СРОЧНО. ЛИЧНО.

Штамп «СССР Народный Комиссариат по Иностранным Делам Отдел СШ 7 июня 1935 г. № 9304/3»

Тов. Мехлису

Уважаемый товарищ!

Тов. Кольцов от 6/6 с.г. сообщает из Парижа:

«Мехлису. Передайте, что приезд Горького в Париж по тактическим соображениям желателен не раньше 18–19. Необходимо присутствие китайского писателя Сяо, находившегося в СССР. Информируйте сроки выезда маршрутах всех делегатов».

Настоящий документ подлежит возвращению на имя Зав. СШО НКИД в течение 48 часов.

Тов. Щербакову

Посылаю копию телеграммы Кольцова

8/6 Л. Мехлис

Повторяю, перед Кольцовым стояла трудноразрешимая задача – организовать этот конгресс представительным, то есть с участием большого количества писателей из разных стран, и то же время направить предстоящие выступления в русло, нужное товарищу Сталину. Предстояло провести «селекцию» – не допустить к участию в мероприятии ненадежных, сомнительных в их лояльности по отношению к СССР и Сталину литераторов. Если бы этот конгресс происходил в Советском Союзе, то проблемы не было – просто отобрали бы «надежных», а во Франции сие от Кольцова мало зависело. В результате участниками конгресса стали писатели, имевшие свое собственное мнение, не желавшие плясать под сталинскую дудку. Кольцову все же удалось убедить ряд довольно известных писателей принять участие в конгрессе, хотя из намечавшихся знаменитостей никто не приехал. Уговаривая писателей, Кольцов применял и материальные стимулы, о чем есть свидетельство Эренбурга: «…К попыткам некоторых писателей Запада покритиковать, хотя бы робко, порядки сталинского времени Кольцов относился пренебрежительно, говорил: „X что-то топорщится, я ему сказал, что у нас переводят его роман, наверно, успокоится“, или „Y меня спрашивал, почему Буденный ополчился на Бабеля, я не стал спорить, просто сказал, чтобы он приехал к нам отдохнуть в Крым. Поживет месяц хорошо – и забудет про „бабизм Бабеля““. Однажды он с усмешкой добавил: „Z получил гонорар во франках. Вы увидите, он теперь поймет даже то, чего мы с вами не понимаем“».

Участвовали в конгрессе следующие известные иностранные писатели: Андре Жид, Анна Зегерс, Андре Мальро, Бертольт Брехт, Анри Барбюс, Генрих Манн, Лион Фейхтвангер, Мартин Андерсен-Нексе. В состав советской делегации входили – Алексей Толстой, Александр Корнейчук, Николай Тихонов, Федор Панферов, Всеволод Иванов, Александр Щербаков, Владимир Киршон, Павло Тычина, Иван Луппол и сам Михаил Кольцов. Неофициальным членом советской делегации стала Марина Цветаева, жившая в Париже. Конечно, самым крупным «писателем» (имеется в виду комплекция) являлся Щербаков. Не было ни Горького, ни Шолохова, ни Булгакова, ни Бабеля, ни Пастернака, ни других, сколько-нибудь известных на Западе писателей.

Незадолго до начала конгресса в Париже установилась необычная жара, температура доходила до 40 градусов. Первое, что были вынуждены сделать московские гости, – это снять свои наспех пошитые в Москвошвее одинаковые пиджаки. Для проведения конгресса был снят вместительный зал «Мютюалитэ», расположенный в центре французской столицы. Гостей встречал и размещал Михаил Кольцов.

Конгресс начался с крупной и неожиданной неприятности – покончил с собой молодой, талантливый французский писатель-сюрреалист Рене Кревель. Он оставил предсмертную записку, которую просил прочитать участникам конгресса. В этой записке он объяснял свой поступок несогласием с «просоветскими» установками и критиковал сталинский режим. Хотя говорили, что причины его самоубийства были совсем иными. Кревель, как и Андре Жид, относился к так называемому сексуальному меньшинству, то есть он был гомосексуалистом. Сложности на этой почве скорее всего и были причиной его смерти. Руководство конгресса, несмотря на многочисленные требования, отказалось оглашать записку Кревеля. На второй день произошел неприятный для представителей СССР инцидент: выступил не то Поль Элюар от имени Андре Бретона, как пишет в своих мемуарах Эренбург, не то сам Андре Бретон, как пишет в своей книге Берберова. Неважно, кто именно выступал, важно другое: перед советской делегацией был поставлен ряд весьма неприятных для нее вопросов: во-первых, – о положении в СССР, во-вторых, – о сталинизме, в-третьих, – о самом Сталине и, наконец, о судьбе французского писателя Виктора Сержа, арестованного в Советском Союзе органами НКВД, но, к счастью для француза, отпущенного на свободу (видимо, это было сделано специально, чтобы этот вопрос не поднимался на конгрессе). Председательствующим на конгрессе Эренбургу и Арагону удалось замять большую часть вопросов и прекратить выкрики с мест из зала, но на вопрос о Викторе Серже пришлось отвечать Кольцову. Как мы помним, в своей записке Щербакову Кольцов предвидел возможность такого вопроса и, видимо, Щербаков, согласовав со Сталиным, дал указание Кольцову отвечать, что Серж причастен к убийству Кирова. Кольцову пришлось так и ответить. Это вызвало неудовольствие аудитории и даже свист.

С докладом от советской делегации должен был выступать Горький, но он не смог приехать в Париж по состоянию здоровья. Алексей Максимович только прислал приветствие конгрессу, начинавшееся словами: «Глубоко опечален, что состояние здоровья помешало мне…». Неучастие Горького в конгрессе поставило советскую делегацию в весьма затруднительное положение. Естественно, Горький, пользовавшийся среди западных писателей авторитетом, был бы избран председателем этого форума. Своим «весом» он мог бы направить конгресс в нужное для Вождя русло. Но этого, как мы знаем, не произошло. Есть версия о том, что к этому моменту «Буревестник» стал «невыездным», так как Сталин боялся, что Горький больше не вернется в СССР и может рассказать правду о положении в сталинской империи. Может быть, это было так, но у Горького действительно были проблемы со здоровьем. И видимо, поездка в Париж (за год до смерти) старому больному писателю была действительно не по силам.

Вместо Горького выступил Луппол. Он прочел 50-страничный доклад под названием «Проблема культурного наследства». Этот доклад он предварительно просил прочесть Горького. В коротком ответе Лупполу Алексей Максимович написал: «…Солидный и отлично оформленный доклад Ваш не вызывает у меня каких-либо возражений и поправок, все – ясно».

Доклад Луппола был в основном чистейшей и примитивнейшей просоветской агитацией. Приблизительно в том же духе высказался Панферов. Выступил и Кольцов. Как вспоминает Эренбург: «…Речь Кольцова была живой, веселой; он говорил о значении сатиры в советском обществе: „Нашего читателя возмущает администратор, который, искажая принципы социализма, уравнивает всех людей на один фасон, заставляет их есть, надевать на себя, говорить, думать одно и то же“. Речь Всеволода Иванова была посвящена тому, как замечательно живут советские писатели. Надо ли говорить, что выступления советских делегатов были густо окрашены славословием по адресу Сталина и воспринимались аудиторией весьма недоброжелательно. На третий день на конгрессе началось брожение. Все настойчивее стал звучать вопрос – где же настоящие писатели из СССР? Посовещавшись, руководство советской делегацией, а также Мальро и Арагон отправились в советское полпредство, откуда за подписью руководства делегации и полпреда Потемкина была послана срочная телеграмма Сталину с просьбой, чтобы из Москвы немедленно приехали в Париж Пастернак и Бабель. Они появились в последний день конгресса. Оба выступили с весьма невразумительными речами, в которых не было никакой политики. Встречены они были овацией. Вернувшись в Москву, Бабель рассказывал, что всю дорогу в Париж Пастернак мучил его жалобами: „Я болен, я не хотел ехать. Я болен, я не могу“».

– Я замучился с ним, – говорил Бабель, – а когда приехали в Париж, собрались втроем: я, Эренбург и Пастернак – в кафе, чтобы сочинить Борису Леонидовичу хоть какую-нибудь речь, потому что он был вял и беспрестанно твердил: «Я болен, я не хотел ехать». Мы с Эренбургом что-то для него написали и уговорили его выступить.

Кстати сказать, по поводу поездки Бабеля и Пастернака на конгресс тоже было специальное решение:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б) «О ПОЕЗДКЕ БАБЕЛЯ И ПАСТЕРНАКА НА МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОНГРЕСС ПИСАТЕЛЕЙ В ПАРИЖЕ»

19 июня 1935 г.

О поездке Бабеля и Пастернака на Международный конгресс писателей в Париже (ПБ от 19. IV. 35 г., пр. № 24 п. 122)

Включить в состав советских писателей на Международный конгресс писателей в Париже писателей Пастернака и Бабеля.

В этом постановлении есть одна странность – дата его появления. Многие участники парижского конгресса оставили после себя воспоминания. Из них следует, что вопрос о неучастии Бабеля и Пастернака возник только на третий день заседаний, то есть где-то 23–24 июня. Видимо, дата решения Политбюро, а точнее – Сталина о поездке писателей на конгресс проставлена задним числом из соображений «престижа».

Конгресс, с точки зрения Сталина, закончился провалом, хотя была создана Ассоциация писателей и ее руководящий орган – Комитет, приняты всяческие антифашистские резолюции, но все это было не то, что требовалось Хозяину. Завершающим аккордом, как это всегда бывало после таких мероприятий, стал роскошный банкет в советском посольстве.

По возвращении в Москву Щербаков и Кольцов были вызваны к Сталину. Подробный доклад о всех перипетиях конгресса сделал Щербаков. Сталин очень интересовался ходом конгресса, особенно деятельностью советской делегации и отдельных ее членов. Хозяин обратил внимание на неодобрительный отзыв Щербакова о поведении Эренбурга и обратился к Кольцову:

– Товарищ Кольцов, вы рекомендовали Эренбурга в секретариат конгресса?

Это был не столько вопрос, сколько напоминание.

– Да, товарищ Сталин. У Эренбурга хорошие связи с французскими писателями. Его там широко знают.

– Он вам помогал в возникших трудностях?

– Товарищ Сталин, у него часто бывало свое мнение.

– А вы могли его вышибить? Не могли вышибить? Значит, нечего теперь жаловаться, – сказал Хозяин и при этом неодобрительно взглянул на Щербакова.

Ни малейшего неудовольствия по адресу Эренбурга Сталин не проявил. Видимо, Хозяина вполне устраивало, а возможно, и было запланировано «особое мнение» Эренбурга по отношению к руководству делегации.

Очевидно, оно было нужно Хозяину, как доказательство и свидетельство плюрализма во взглядах и мнениях, существующих в советском обществе.