Текст книги "Дело Кольцова"

Автор книги: Виктор Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Конечно же, никто из тех, в чьи руки попали ходатайства о реабилитации Кольцова – ни Ворошилов, ни Фадеев, ни Руденко, ни те прокуроры, которые непосредственно занимались проверкой «Дела Кольцова» – ни минуты не сомневались, что дело это фальсифицировано, и тем не менее самый процесс реабилитации был длительным и скрупулезным. Не раз и не два моего деда вызывал на допрос прокурор полковник Аракчеев и подробно, часами, выяснял все, связанные с арестом Кольцова, факты. Наконец в один из зимних дней 1954 года дед вышел из Главной Военной Прокуратуры со следующей справкой:

Сообщаю, что 18 декабря 1954 года Военная Коллегия Верховного суда СССР, по заключению Прокуратуры СССР, приговор по делу Вашего брата КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича отменила и дело в отношении его прекратила за отсутствием состава преступления.

За официальной справкой о прекращении дела в отношении КОЛЬЦОВА М.Е. Вам надлежит обратиться в Военную Коллегию Верховного суда СССР по адресу Москва, ул. Воровского, 13.

Зам. главного военного прокурора полковник юстиции Терехов

Простившись с Аракчеевым, дед вышел на улицу Кирова и в трескучий мороз направился прямо в Дом Союзов. Там уже третий день проходил Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Ему не терпелось, чтобы все поскорее узнали о реабилитации Михаила Кольцова. Был перерыв между заседаниями, и дед сразу направился за сцену искать Фадеева. Тот что-то писал. За его спиной стоял Константин Симонов.

– Здравствуйте, Александр Александрович! – сказал дед. – Вот, посмотрите.

Фадеев прочел справку прокуратуры. Помолчал.

– Ну, что ж. Отлично, – сказал он.

И после некоторой паузы, спросил:

– Ну, а какова же его судьба?

– Не знаю, Александр Александрович, но мне не очень нравится, что эту справку вручили мне, а не ему лично.

– Да, – задумчиво сказал Фадеев, – это внушает тревогу.

Трудно сказать, о чем в эту минуту думал Фадеев. Ведь по своему положению генерального секретаря Союза писателей он скреплял подписью постановления об аресте того или иного члена Союза. Подписал он, наверно, и арест Кольцова, с которым был в многолетней дружбе. И не мог он, безусловно, без внутренней горечи читать в этой справке фразу об «отсутствии состава преступления».

– Александр Александрович, – сказал Ефимов, – может быть, с трибуны съезда как-то упомянуть фамилию Кольцова, которая пятнадцать лет была под запретом.

Фадеев подумал.

– Вы знаете, – сказал он, – главное не в этом. Писатель должен прийти к людям через свои произведения. Вот, Симонов курирует издательство «Советский писатель». Надо срочно переиздать «Испанский дневник». Потом другие произведения.

– Да, Александр Александрович, прежде всего «Испанский дневник». И с той рецензией, которую вы написали вместе с Алексеем Толстым для «Правды» незадолго до… А вы, Константин Михайлович, были тогда еще молодой, эту рецензию, наверно, не знаете.

– Напрасно вы так думаете, – отозвался Симонов. – Эту рецензию я очень хорошо помню.

Недели через три на секретариате Союза писателей было принято решение об утверждении Комиссии по литературному наследию М. Е. Кольцова в составе: Д. Заславский (председатель), Б. Агапов, К. Симонов и Б. Ефимов.

Вот подлинный текст документа, подобные которому получили широкое распространение в нашей стране под названием «посмертная реабилитация»:

ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР

ОПРЕДЕЛЕНИЕ № 4н – 011 726

ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

В составе: Председательствующего Генерал-Лейтенанта юстиции Чепцова и членов: генерал-майора юстиции Степанова и полковника юстиции Семика рассмотрев в заседании от «18» декабря 1954 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА СОЮЗА ССР

на приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 1-го февраля 1940 года, которым КОЛЬЦОВ-ФРИДЛЯНД Михаил Ефимович осужден по ст. ст. 58–1 «а», 58–10, 58–11 УК РСФСР к ВМН – РАССТРЕЛУ, с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества, заслушав доклад тов. Степанова и заключение пом. Главного Военного прокурора подполковника юстиции Аракчеева,

УСТАНОВИЛА:

По приговору Кольцов-Фридлянд признан виновным в том, что, будучи антисоветски настроенным, в 1923 году примкнул к троцкистскому подполью, пропагандировал троцкистские идеи и популяризировал руководителей троцкизма.

В 1932 году был вовлечен в троцкистскую террористическую организацию врагом народа Радеком и по заданию последнего установил контакт с агентами германских разведывательных органов.

Кроме того, в 1935–36 г.г. установил организационную связь с агентами французской и американской разведок и передавал им секретные сведения.

В заключении Главного Военного Прокурора указывается, что Кольцов-Фридлянд осужден необоснованно, по непроверенным материалам, и ставится вопрос об отмене приговора Военной Коллегии и прекращении дела в отношении Кольцова-Фридлянда ввиду отсутствия преступления в действиях осужденного.

В заключении отмечается, что в связи с проведенной проверкой по этому делу открылись новые обстоятельства, которые не были известны суду при вынесении приговора по делу Кольцова-Фридлянда и которые свидетельствуют о его невиновности.

На предварительном следствии Кольцов-Фридлянд признал себя виновным в предъявленном ему обвинении, однако в суде от своих показаний он полностью отказался и признал себя виновным лишь в том, что он в 1918 году написал несколько статей антисоветского характера, но об этом своевременно было известно Партии и Советскому Правительству и этот «грех» он загладил последующей безупречной работой.

На следствии Кольцов-Фридлянд признал, что он имел преступную связь с врагом народа Радеком. Однако, просмотром дела на Радека установлено, что Кольцов-Фридлянд по его показаниям не проходит.

Кольцов-Фридлянд также на следствии показывал, что он установил преступные связи с бывшими работниками МИД СССР Гнединым, Гиршфельд, Мироновым и Штейн Б. Е. Просмотром архивно-следственного дела Миронова (Пинес) Б.М. установлено, что Кольцов М. Е. по его показаниям, как участник троцкистской организации и как агент иностранных разведок, не проходит.

Гиршфельд и Гнедин, изобличавшие Кольцова в преступной связи с ними, еще на предварительном следствии отказались от своих показаний и заявили, что они в результате применения к ним незаконных методов следствия, оговорили себя и других лиц.

Бывший полпред в Риме – Штейн Б. Е. по данным учетно-архивного отдела КГБ осужденным не значится. Просмотром архивно-следственного дела по обвинению бывшего сотрудника редакции газеты «Правда» Леонтьевой Т. К., изобличавшей в ходе предварительного следствия Кольцова в его преступной деятельности, установлено, что она еще в процессе следствия отказалась от своих показаний. Дело в отношении Леонтьевой в 1941 году постановлением Особого Совещания прекращено.

Будучи допрошенной Главной военной прокуратурой 27 августа 1954 года Леонтьева характеризовала Кольцова, как преданного Советскому государству человека.

В отношении своих показаний от 25 сентября 1938 года Леонтьева показала, что таких показаний на Кольцова она не давала, что эти показания являются сплошным вымыслом и клеветой на Кольцова, что этот протокол сфальсифицирован следователем Макаровым и что подписала она эти показания в результате применения к ней незаконных методов следствия.

Далее в заключении отмечается, что в Постановлении на арест Кольцова М. Е. указано, что родной брат Кольцова – Фридляндер (историк) расстрелян органами НКВД, как активный враг, ближайший сподвижник Тер-Ваганяна.

Проверкой установлено, что в 1936 году действительно был арестован, а в 1937 году осужден к ВМН профессор истории Фридлянд (а не Фридляндер) Григорий Самойлович, однако, как это видно из материалов дела на Фридлянд Г. С., Кольцов М. Е. ни в каком родстве не состоял с ним и по его показаниям вообще не проходит.

В заключении утверждается, что как видно из оперативных материалов дела НКВД СССР, в процессе следствия в отношении Кольцова применялись незаконные методы следствия.

В связи с тем, что изложенные обстоятельства не были известны суду при рассмотрении дела в отношении Кольцова М. Е. Военный Прокурор полагает необходимым рассмотреть это дело по вновь открывшимся обстоятельствам и отменить приговор, а дело в уголовном порядке прекратить за отсутствием состава преступления в действиях осужденного.

Проверив все собранные материалы по делу и обсудив заключение Главного Военного Прокурора, Военная Коллегия Верховного Суда СССР находит, что в заключении обоснованно ставится вопрос об отмене приговора в отношении Кольцова-Фридлянда и прекращении его дела в уголовном порядке, а потому,

ОПРЕДЕЛИЛА:

Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 1 февраля 1940 года по делу Кольцова-Фридлянда Михаила Ефимовича в связи с открывшимися новыми обстоятельствами отменить и дело в уголовном порядке в силу ст.4 п.5 УПК РСФСР прекратить.

Председательствующий Чепцов

Члены Степанов, Семик

Получив справку о реабилитации брата, дед счел нужным написать Ворошилову:

Глубокоуважаемый КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ!

Согласно Вашему указанию, Прокуратура СССР произвела проверку дела моего брата КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича. Мне сообщено, что обвинения, выдвинутые в свое время против Кольцова, оказались фальсифицированными и ложными. Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговор по делу Кольцова отменила и дело прекратила за отсутствием состава преступления.

Таким образом, Михаил Кольцов полностью реабилитирован. Руководство Союза Советских писателей считает нужным переиздать «Испанский дневник» и другие избранные литературные произведения Кольцова.

От всей души приношу Вам, дорогой Климент Ефремович, горячую благодарность за внимание к судьбе моего брата, так несправедливо и трагически пострадавшего.

К великому сожалению, никаких точных сведений о его участи я не получил. По мнению Председателя Военной Коллегии-генерала Чепцова, который лично со мной беседовал, Кольцова уже много лет нет в живых. Однако, это не подкрепляется никакими определенными данными. С другой стороны, мне известны факты, которые дают серьезные основания предполагать, что брат жив.

Дорогой КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ!

Ваше вмешательство привело к восстановлению честного имени коммуниста и писателя Михаила Кольцова. Это дает мне смелость еще раз обратиться к Вам и просить Вас дать указания о более тщательных розысках его самого.

Очень прошу Вас, Климент Ефремович, извинить меня за беспокойство, а также принять мои самые лучшие и самые искренние пожелания здоровья и счастья в Новом году.

2 января 1955 г. Бор. Ефимов

Через несколько дней после того, как дед отправил письмо Ворошилову, у нас дома раздался телефонный звонок. Дед подошел к телефону. Говорил Ворошилов:

– Здравствуйте. Ну, вы больше не «брат врага народа».

– Да, Климент Ефремович. Большое вам спасибо. Но…

– Да, да. Я знаю. К великому сожалению… Очень вам сочувствую. Ну, всего хорошего.

Дед почувствовал, что этот разговор тяготит Ворошилова и ему хочется поскорее его закончить. Его нетрудно было понять… Ведь на совести Ворошилова были смерть Тухачевского, Якира, Уборевича, Егорова, Блюхера, его боевых соратников по Гражданской войне, а также тысячи и тысячи других боевых командиров, к смертной казни которых он, Ворошилов, приложил руку…

…Я заканчиваю свой рассказ о судьбе Михаила Кольцова. Короткой была его жизнь. Он не знал старости и только-только вступил в пору зрелости. Но за эти не столь уж долгие годы успел сделать так много, что этого хватило бы на десяток биографий других людей. Об этом свидетельствует хотя бы сборник воспоминаний «Михаил Кольцов, каким он был», где о его кипучей, неутомимой, разносторонней деятельности пишут люди, его знавшие: писатели, журналисты, военачальники, дипломаты, политики, деятели культуры. Подробно рассказывая о том, каким он был энергичным, мужественным, талантливым, остроумным, веселым и т. д., авторы воспоминаний весьма неохотно обращаются к событиям после роковой ночи с 12 на 13 декабря 1938 года, то есть после его ареста в редакции «Правды». Как будто некий «железный занавес» секретности и тайны опускается над его дальнейшей судьбой. Воспоминания о нем заканчиваются, как правило, осторожными намеками:

«…Мы расстались весной 1938 года, а в декабре стреляного сокола не стало. Было ему тогда всего 40 лет». (Илья Эренбург)

«…Кольцов глубоко осмысливал события и не поддавался иллюзиям. В голове его роились замыслы будущих произведений, глубоких и прекрасных. Жестокая рука оборвала эти замыслы». (Д. Заславский)

…Кольцов «был уже у двери, когда Мария Ильинична, проводив его кивком, пригласила:

– Просим. Заходить. Писать. Почаще.

…Так начался в „Правде“ Михаил Кольцов.

На ниве „Правды“ он „старался“ после этого почти двадцать лет! Старался до самого конца своей трагически укороченной жизни». (Софья Виноградская – секретарь М. И. Ульяновой)

«…Последнее рукопожатие… Оно особенно трагично потому, что ни он, ни я не могли предполагать, что это – последнее… Больше не дано нам было встретиться». (Александр Дейч)

«…Пало ему на долю бороться со злом… Он это и делал безропотно по тот самый день, как был вынужден расстаться с нами». (В. Ардов)

«…Читая его сейчас, мы остро ощущаем, какого выдающегося писателя утратили мы и сколько еще значительных и своеобразных книг могла бы создать эта „умная, храбрая, веселая голова“». (Л. Славин)

Подобных примеров можно привести еще немало. Умолчания о причинах исчезновения людей были вполне в духе того времени, когда, даже после смерти Сталина, власть не любила упоминаний фактов ареста и гибели безвинно репрессированных. Но я поставил себе задачу подробно рассказать именно об этих последних страшных четырнадцати месяцах жизни Кольцова. И смог (не без трудностей) получить в свои руки «навечно» засекреченное дело № 21 620. Хочу надеяться, что мое повествование о жизни и судьбе Кольцова даст читателю достаточно полное представление об этом незаурядном человеке.

Нередко можно услышать определение – «это был человек своего времени». Собственно говоря, эти слова применимы к любому из нас – ведь каждый, по существу, «человек своего времени». А время, выпавшее на долю Кольцова, – это 20 лет советской власти, которой он служил искренно, сознательно, преданно. Теперь почему-то принято охаивать без разбора почти всех людей, этой власти служивших. Что при советской власти было хорошо, а что плохо – на этот счет существуют различные мнения. Давать какие-то оценки – вне задач этой книги. Возникает, однако, вопрос: могли Кольцов не понимать творимых советской властью беззаконий и преступлений, не видеть террора, который обрушился на страну? Конечно, видел и понимал. Но, будучи человеком, фанатически верившим Сталину, как и многие другие, считал, видимо, что это неизбежно; и делается Сталиным в интересах всего общества и страны. Некоторыми своими публикациями, он, несомненно, поддерживал деяния Сталина. Но не он один занимал такую позицию. Подобный упрек можно отнести практически ко всем писателям и деятелям культуры того времени, за редкими исключениями. Тогда приходилось выбирать одно из двух: либо служить советской власти, либо отправиться в лагерь или на расстрел. Повторяю, почти все, и Кольцов в том числе, верили, что впереди ждет «светлое будущее», и своей деятельностью старались его приблизить. Теперь-то мы знаем, что не было впереди никакого «светлого будущего»…

Когда в наши дни читаешь статьи и книги или смотришь по телевизору передачи, в которых без всякого стеснения и без всяких аргументов смешивают с грязью таких людей, как Горький, Маяковский, Блок (этот список можно продолжить), то становится горько и досадно. Достается и Кольцову. При этом очернители этих людей забывают или не хотят понять, в какие времена они жили, в каких ситуациях работали, в каких трудных условиях творили. И какие трагические судьбы выпали на их долю.

КОЛЬЦОВ Михаил Ефимович (1898–1940), русский советский писатель-публицист, фельетонист, сатирик. Родился в Киеве, учился в Реальном училище гор. Белостока. В 1916 году поступил в Петроградский психоневрологический институт. Начинал свою литературную деятельность в журнале «Путь студенчества». После Октябрьской революции работал в советской печати. В период Гражданской войны – сотрудник армейских и фронтовых газет, с 1921 года постоянный фельетонист и корреспондент газеты «Правда», где на протяжении почти двух десятков лет изо дня в день публиковал злободневные фельетоны, очерки и корреспонденции, затрагивающие значительные события и острые проблемы современности.

Крупным произведением Кольцова является «Испанский дневник» (1937–1938), посвященный гражданской войне в Испании, очевидцем и активным участником которой он был.

Кольцов был организатором и первым редактором массового еженедельника «Огонек», редактором сатирических журналов «Крокодил» и «Чудак», соредактором (вместе с А. М. Горьким) журнала «За рубежом», организатором и председателем правления Журнально-газетного Объединения (ЖУРГАЗ), членом правления и председателем Иностранной комиссии Союза писателей СССР, главным редактором газеты «Правда», организатором и командиром Агитэскадрильи самолетов им. Максима Горького и т. д. Принимал активное руководящее участие в работе Международных конгрессов писателей в защиту культуры.

В 1938 году избран депутатом Верховного Совета РСФСР и членом-корреспондентом Академии наук СССР.

В декабре 1938 года арестован, в феврале 1940 расстрелян.

В декабре 1954 реабилитирован за отсутствием состава преступления.

ТАЛАНТЛИВЕЙШИЙ И НАИВНЕЙШИЙ ЧУДАК СТРАНЫ СОВЕТОВ
Послесловие Г. Боровика

Не знаю, как вам, читатель, но мне вряд ли приходилось читать книгу более трагическую, листать документы более страшные, быть свидетелем человеческой жестокости более бессмысленной.

И дело не только в том, что речь идет об уничтожении одного из талантливейших советских писателей. Дело в том – каким изуверским способом ломали и все же не сломили человека выдающегося таланта, огромной силы воли и искренней – я убежден в этом! – веры в победу великих гуманистических идей социализма.

И как бессмысленно было его убийство даже с точки зрения интересов той власти.

Я долго не мог взяться за это послесловие, которое меня просили написать родные Михаила Кольцова, создавшие эту книгу. Не мог, потому что долго перед глазами мелькали эти бесчисленные аккуратные бумажонки, бланки, заполненные по всей форме от руки или на машинке…

«Лейтенант или капитан госбезопасности (имярек) полагает, что следствие и содержание под стражей подследственного Кольцова М. Е. следует продлить еще на месяц». А ниже – «положительная» резолюция начальства повыше, и еще повыше, и еще…

А это означало продлить еще на месяц, а потом еще на месяц, и еще, и еще – избиения, издевательства, плевки в лицо, удары по почкам, пытки беспрерывностью допросов, бессонницей, ярким электрическим светом в глаза. И все это – в применении к человеку, которого знала и любила вся страна, которого ценили крупнейшие писатели всей Европы!

Казалось бы, нелогично в послесловии к только что прочитанной вами, читатель, книге приводить цитаты из нее же. Но я не могу удержаться, чтобы не привести. Это несколько выдержек из протоколов допроса Михаила Кольцова.

Вопрос. Следствие располагает достаточным количеством материалов, уличающих вас в совершении этих преступлений. Предлагаем вам прекратить запирательство и рассказать о своей предательской, а/с деятельности.

(Слово «антисоветский» так часто встречалось в протоколах допросов, что его заменили аббревиатурой «а/с». Для ускорения работы и для облегчения следовательских мучений в области правописания!)

Ответ. Запирательством я не занимаюсь и еще раз заявляю, что никакой предательской и а/с деятельностью не занимался.

Вопрос. Следствие вам не верит. Вы скрываете свою предательскую а/с деятельность. Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь.

И далее рукой Кольцова: «Протокол мною прочитан, в чем и расписуюсь. Мих. Кольцов».

И еще ниже: «Допросил следователь след, части ГУГБ НКВД Н. Кузьминов».

Вы обратили внимание на эти страшные слова – «Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь»?!

Проходит 20 допросов, а Кольцов виновным себя все не признает, и следователь продлевает срок ведения следствия и содержание под стражей на один месяц, потом еще на один, потом еще…

20 допросов, которые прошли с 5 января по 21 февраля 1939 года, даже не запротоколированы, хотя на всех этих допросах его били по лицу, по зубам, по всему телу. Это стало известно теперь, из материалов следствия.

Бумажки, писанные в первые месяцы после ареста, означают, что Кольцов держался четыре месяца. Напрочь не признавал себя виновным в антисоветской деятельности, не приписывал ее другим людям, фамилии которых с выжидательной миной произносили следователи.

Кольцов держался.

Только 9 апреля 1939 года, через четыре месяца истязаний, когда запас человеческих сил истощился до предела, Кольцов начал давать показания, «нужные» следователю. Нелепые с его точки зрения и с точки зрения здравого смысла, нарочито нелепые, которые он потом опровергнет. В этом он уверен. На это он надеется.

Значит, он не сломался. Где-то в тайниках его сердца и души оставалась надежда, что когда эти показания выйдут из рук безграмотных следователей («моё фамилиё» – пишут они в протоколах) и их прочтет кто-то повыше, кто-то, обладающий хотя бы способностью логически мыслить, то там «повыше» поймут: показания Кольцова – выдумка, результат пыток, не более того. Таков был его план.

Ему надо было быть осторожным. Ему не следовало давать показания уж явно бессмысленные. Они могли вызвать новый всплеск жестоких побоев и изощренных истязаний. Ему надо было соблюсти внешнее правдоподобие. Но такое, которое рассыпалось бы при первой же объективной проверке показаний. Ему нужно было такое «правдоподобие», которое не вызывало бы подозрений у темного следователя Шарикова, но на бессмысленность которого обратили бы внимание люди, хоть немного знавшие жизнь и творчество Михаила Кольцова.

Кольцов, например, «признается» следователю, что находясь в Испании, «по трусости всегда оставался в тылу, хотя надлежало быть на фронте… При этом, – говорит он, – я вел разлагающую работу, убеждая почти всех знакомых, испанских и советских, в бесцельности продолжения войны».

Это был рискованный, почти открытый сигнал тем людям, которые в конце-то концов будут же читать его показания и поймут, что слова его просто вопиющая ложь!

Потому что, в чем, в чем, но в трусости обвинить Кольцова было невозможно. О его мужестве, презрении к опасности знали и его друзья, и миллионы тех, кто читал его корреспонденции с фронтов гражданской войны в Испании. Это знали и члены политбюро. Об этом не раз говорил ему Ворошилов. Об этом говорил ему и сам Сталин!

Эрнест Хемингуэй в 1960 году на Кубе рассказывал мне о том, как там, в Испании, среди людей, приехавших помогать республиканцам отразить фашистский мятеж, существовал верный способ узнать – насколько мужествен твой друг, твой сосед, твой знакомый. Если в трудной опасной ситуации тот был способен сказать шутливое слово, улыбнуться, подбодрить товарищей – это был храбрый человек.

Так вот, по словам Хемингуэя, не было в Испании другого человека, который, как Кольцов, мог найти в себе силы пошутить в самую тяжкую минуту, поднять дух товарищей. Не было другого такого! А там, на той войне в Испании, где на стороне республиканцев собрались люди не по армейскому призыву, а по зову сердца, там трусов было не много.

И вдруг Кольцов утверждает перед следователем на допросе, что он, Кольцов, – на самом-то деле трус и поэтому не бывал в Испании на фронтах, а отсиживался в тылу! Более того – вел там пораженческие разговоры, пытаясь убедить своих собеседников в том, что борьба бесполезна, что одолеть фашизм все равно не удастся!

Кольцов «признается» следователю, что на антифашистском конгрессе писателей в Мадриде он произнес «пораженческую» речь. Но стоит перечитать речь Кольцова на Мадридском конгрессе, чтобы удостовериться – в ней говорит сердце бойца, солдата, антифашиста.

Кольцов уверен, что следователь не читал его речи. А искать ее, чтобы прочесть и проверить «признание» Кольцова, – не станет. И тут он был прав.

Но он продолжал наивно верить, что найдутся все-таки люди, которые, прочтя хотя бы эти его слова, скажут: «Постойте, здесь что-то не так! Кольцов же явно оговаривает себя!»

Ведь сам Сталин одобрительно отзывался об этой речи. Уж не говоря о Ворошилове, который, кажется, вообще относился к Кольцову с симпатией.

Но таких людей не нашлось. Ни чуть повыше следователя. Ни значительно повыше. Ни на «самом верху».

Таких людей не оказалось. Умные люди – были. Жестокие и решительные – были. Но совестливых – не было. А те, у кого совесть еще шевелилась и доставляла некоторое беспокойство – тем была дарована Великим Кормчим свобода от этих мучений. Потому что сказано было Им: «По мере успешного строительства социализма, классовая борьба обостряется»; потому что молвлено было Им: «Незаменимых людей нет»; потому что одобрены были Им слова Вышинского: «Признание – царица доказательств».

Никто ничего не проверял, ничего не сопоставлял. Никто не высказывал никаких сомнений. Сомневаться было опасно. Топор висел над каждым.

Кольцов называл фамилии, которые ему подсказывали следователи. Читая эти, наверное, самые страшные страницы протоколов, я невольно вздрагивал, встречая имена своих друзей, знакомых или просто известных всем людей. Мой близкий, может быть, ближайший друг Роман Кармен, с которым я вместе сделал несколько фильмов. Николай Николаевич Кружков, удивительной души человек, – с ним я вместе работал в «Огоньке» в середине 50-х и начале 60-х. Илья Ильф, М. М. Литвинов, И. М. Майский – люди, известные всему миру. И еще десятки и десятки имен. Кто-то из них «вербовал» Кольцова то ли во французскую, то ли в немецкую разведку, кого-то «вербовал» он. И все они – в «Огоньке», в «Правде», Наркоминделе, в ЖУРГАЗе, в театрах Москвы, среди писателей, художников, среди членов ЦК и т. д. и т. п. – «состояли в а/с заговорах» и «занимались а/с деятельностью…»

Фантасмагория! Ирреальность! Насмешка над здравым смыслом!

Именно так. Именно на такую реакцию надеялся Кольцов. Не на реакцию следователей. Но на реакцию тех, кто это прочтет «наверху».

Но время шло. И все оставалось по-старому. Допросы продолжались. Никто не открыл дверь камеры, чтобы сказать: «Извините, товарищ Кольцов. Произошла трагическая ошибка. Вы – свободны».

А Кольцов все еще верил. И готовился к своему последнему слову на суде, чтобы доказательно опровергнуть все, что выбивали из него следователи при помощи пыток…

И настал суд. И ему предъявили обвинение. И предоставили последнее слово. И он отказался от всех своих показаний, поскольку они бьши даны под пытками и угрозой пыток. И доказательно опроверг ту ложь, которую «показывал» следователю, выдавая ее за правду (обязательно перечитайте эту речь Кольцова, между прочим, аккуратно запротоколированную!). И суд, возглавляемый «совестью партии» товарищем Ульрихом, удалился на совещание. И совещался 20 минут. И вынес приговор – «к расстрелу с конфискацией всего личного имущества».

Приговор был приведен в исполнение на следующий день.

Вот и все. Тело Кольцова сожгли. А пепел сбросили в яму, находившуюся на территории Донского монастыря и носившую название «Захоронение № 1».

Мне хочется сказать, что книга, которую вы прочли, читатель, может быть, не имеет себе равных по глубине проникновения в трагедию тех лет. В какой-то степени она – энциклопедия той эпохи.

Я знаю, как тяжело было родным Михаила Кольцова, и прежде всего его родному брату Борису Ефимовичу Ефимову, решиться полностью издать документы «Дела» Кольцова. Особенно в той части, где Кольцов дает показания против своих друзей и знакомых.

Но я глубоко уверен, что все сделано правильно. Потому что вынужденный оговор других и самого себя под пытками – это еще одна грань трагедии того тяжкого времени. Может быть, самая страшная грань.

Если я узнаю, что человек под пыткой или под угрозой пытки лжесвидетельствовал о своем друге, я не буду его презирать. Люди, которые клевещут на других под пыткой, – не доносчики. И не лжесвидетели. Они – люди под пыткой. А под пыткой человек не может отвечать за себя.

Но если человек лжесвидетельствует по зависти или с тайной мыслью получить какую-то выгоду от своей клеветы – материальную, политическую или просто усладу злорадства, – такой человек мне мерзостен. Если б моя воля, я опубликовал бы имена всех доносчиков, клеветавших раньше и клевещущих ныне из любви к самим себе. Чтобы их имен стыдились дети и внуки их до седьмого колена.

Большой друг Михаила Кольцова и Романа Кармена по Испании, замечательный советский разведчик Хаджи Мамсуров (с него Хемингуэй в большой степени писал Роберта Джордана, героя романа «По ком звонит колокол») вспоминал в своих дневниках о последней встрече с Кольцовым:

«Последний раз я видел Михаила Ефимовича поздней осенью 1938 года. Вернулся из командировки в Москву и в одной приемной столкнулся с Кольцовым. После Испании мы встречались впервые. Кольцов обнял меня, по-испански хлопнул меня по спине. Оставил номер телефона. Просил звонить. В приемной было человека три. Так я и не знаю, кто же из них, спустя несколько недель, написал, что я обнимался не с тем, с кем следовало бы…»

Кольцов вел себя более чем порядочно. Под пыткой он нарисовал фальшивую картину «а/с деятельности», в которой якобы принимали участие он сам и его друзья, знакомые и незнакомые люди. Настолько фальшивую, что следователь, минимально заинтересованный в поиске истины, мог без особого труда обнаружить это. Мало того, на суде Кольцов отказался от всех своих показаний. При этом – доказательно опроверг их. И был на другой день расстрелян.

Страшная фантасмагорическая картина. Веселые упражнения булгаковского Воланда в Москве – детские игрушки по сравнению с тем, что делал «Главный Воланд». Делал без причин, иногда даже во вред самому себе, своему, как бы сейчас сказали, «пиару» или «имиджу». Зачем?

Зачем Сталину нужно было уничтожать Михаила Кольцова, человека, который был предан советской власти, причем, если можно так сказать, – умно предан?

Зачем Кольцова арестовали в тот декабрьский вечер 1938 года, когда он вернулся в редакцию «Правды» из Центрального Дома литераторов после оваций, которыми его наградили лучшие представители творческой интеллигенции Москвы за великолепный доклад в связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б)»?