Текст книги "Дело Кольцова"

Автор книги: Виктор Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

В завершающий день форума был избран руководящий орган – секретариат. От Советского Союза в него вошли Эренбург и Кольцов. Сохранилось письмо Эренбурга к Кольцову по этому поводу.

16 июля 1937 г.

Тов. М. Кольцову, председателю советской делегации на Конгрессе писателей.

Дорогой Михаил Ефимович,

Вы мне сообщили, что хотите снова выдвинуть меня в секретари Ассоциации писателей. Я прошу Вас вычеркнуть мое имя из списка и освободить меня от данной работы.

Как Вы знаете, я работал в Ассоциации со времени ее возникновения, никогда не уклоняясь ни от каких обязанностей. Когда приехала советская делегация на первый конгресс, один из ее руководителей, – Киршон – неоднократно и отнюдь не в товарищеской форме отстранял меня от каких-либо обсуждений поведения, как советской делегации, так и Конгресса. Я отнес это к свойствам указанного делегата и воздержался от каких-либо выводов. Теперь во время второго конгресса я столкнулся с однородным отношением ко мне. Если я иногда что-либо знал о составе конгресса, о порядке дня, о выступлениях делегатов, то исключительно от Вас в порядке частной информации. Укажу хотя бы, что порядок дня парижских заседаний, выступление того или иного товарища обсуждалось без меня, хотя официально я считаюсь одним из 2 секретарей советской секции. Я не был согласен с планом парижских заседаний. Я не был согласен с поведением советской делегации в Испании, которая, на мой взгляд, должна была, с одной стороны – воздержаться от всего того, что ставило ее в привилегированное или изолированное положение по отношению к другим делегатам, и с другой – показать иностранцам пример товарищеской спайки, а не деления советских делегатов по рангам. Я не мог высказать моего мнения, так как никто меня о нем не спрашивал и мои функции сводились к функциям переводчика. При подобном отношении ко мне – справедливом или несправедливом – я считаю излишним выбирать меня в секретари Ассоциации, тем паче, что отношение советской делегации ставит меня в затруднительное положение перед нашими иностранными товарищами. Я думаю, что представитель советских писателей в Международном секретариате должен быть облечен большим доверием своих товарищей.

Как Вы знаете, я очень занят испанской работой, помимо этого я хочу сейчас писать книгу и полагаю, смогу с большим успехом приложить свои силы для успеха нашего общего дела, чем пребывания декоративным персонажем в секретариате.

Если Вы не сочтете возможным разрешить вопрос на месте, прошу Вас во всяком случае теперь не вводить меня в секретариат, а я со своей стороны обращусь к руководящим товарищам с просьбой освободить меня от указанной выше работы.

Считаю необходимым указать, что лично с Вашей стороны я встречал неизменно товарищеское отношение, которое глубоко ценю.

С приветом Илья Эренбург

Ответ Кольцова мы узнаем из мемуаров Эренбурга:

«Михаил Ефимович, прочитав заявление, хмыкнул: „Люди не выходят, людей выводят“, – пообещал не обременять меня излишней работой».

Когда испанская часть конгресса была закончена, Кольцов вернулся к своей корреспондентской деятельности. Нельзя не согласиться с Эренбургом, что кратковременное пребывание в Москве сильно отразилось на настроениях Кольцова. Изменился и стиль его «Испанского дневника» – он стал более серьезным, почти исчез тонкий кольцовский юмор, со страниц пропал и Мигель Мартинес… Несомненно, что обстановка, в которую окунулся Кольцов в Москве, не могла на него не повлиять. Ведь шел 1937 год… Были арестованы многие друзья и знакомые Кольцова. Из Испании отзывались, а потом исчезали военные, журналисты, работники советского посольства. Кольцов, конечно, не мог не видеть всего происходящего. Своими мыслями по этому поводу он делился уже в Москве со своим братом:

– Думаю, думаю, думаю и ничего не могу понять. А ведь я, один из редакторов «Правды», по своему положению должен был бы что-то знать и объяснять другим. А на самом деле я в полном замешательстве, растерян, как самый последний обыватель. Откуда у нас оказалось столько врагов? Люди, рядом с которыми мы жили, дружили, вместе воевали, вместе работали, вдруг оказываются нашими врагами, и достаточно им только оказаться за решеткой, как они моментально начинают признаваться в своих преступлениях. Недавно произошел замечательный эпизод, который мне многое объяснил. Я как-то зашел в кабинет к Мехлису и застал его за чтением какой-то толстой тетради. То были показания недавно арестованного, исполнявшего обязанности редактора «Известий» после ареста Бухарина, Бориса Таля.

– Извини, Миша, – сказал Мехлис, – не имею права, сам понимаешь, дать тебе читать. Но, посмотри, если хочешь, Его резолюцию.

Брат посмотрел. Красным карандашом было начертано: «Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех названных здесь мерзавцев. И. Ст.».

– Понимаешь, – продолжал Кольцов, – люди, о которых идет речь, еще на свободе. Они ходят на работу, заседают, может быть, печатаются в газетах, они ходят с женами в театры и в гости, может быть, собираются куда-нибудь на юг отдохнуть. И они не подозревают, что они уже «мерзавцы», что они уже осуждены и фактически уничтожены этим единым росчерком красного карандаша. Ежову остается быстро оформить на них дела на основании выбитых из Таля «показаний» и оформить ордера на арест. Это – вопрос дней.

ЧАС РАСПРАВЫ ПРИБЛИЖАЕТСЯ…

В ноябре 1937 года Кольцова отзывают из Испании. Он возвращается в Москву. Жить на свободе ему остается чуть больше года.

Кольцов лихорадочно включается в повседневную работу. Он становится практически главным редактором «Правды», руководит ЖУРГАЗом, продолжает трудиться над первой частью своего «Испанского дневника», печатает статьи и фельетоны на страницах «Правды», занимается еще массой других дел.

Примерно в это время в «Правде» появляется очерк за подписью Михаила Кольцова, весьма лестно и хвалебно характеризующий Н. И. Ежова как «чудесного, несгибаемого большевика, который дни и ночи, не вставая из-за стола, распутывает нити фашистского заговора…» Это несколько странно, поскольку отношение Кольцова к Ежову было далеко не восторженным, особенно после того, как ему довелось близко наблюдать наркома на застолье у него на даче, о чем я уже рассказывал. Дело в том, что этот очерк о Ежове был написан не самим Кольцовым, a… Л. Мехлисом. Насколько я знаю, это произошло так:

– Михаил, – сказал Мехлис, – прочти-ка, пожалуйста. И у меня к тебе просьба. Внеси чисто литературные поправки, самое главное, поставь свою подпись.

– Мою подпись? – удивился Кольцов. – Почему?

– Потому, – хладнокровно ответил Мехлис, – что тогда эта статья прозвучит более убедительно. Ты же у нас журналист номер один. И не буду от тебя скрывать, от кого идет задание…

И Мехлис многозначительно показал пальцем в потолок.

Мне думается, что это было в характере Сталина – уже определив мысленно дальнейшую судьбу Ежова, Вождь счел нужным его предварительно «приласкать», «позолотить пилюлю». Кольцова избирают в Верховный Совет РСФСР, он становится членом-корреспондентом Академии наук СССР по отделению русского языка.

Казалось, все нормально. Но Кольцов, будучи человеком достаточно наблюдательным, каким-то шестым чувством ощущал – что-то изменилось. И первым признаком изменений было то, что после окончательного возвращения из Испании его не вызвали на доклад к Сталину. Вот как об этом времени рассказывал Борис Ефимов, передавая слова своего брата:

«– Чувствую, что-то происходит. И не к добру.

– Но в чем это выражается? В чем? – допытывался я.

– Не знаю. Но откуда-то дует этакий ледяной ветерок…

И это вскоре подтвердилось – через довольно короткое время произошло событие, сильно обострившее мою тревогу за брата. В Москву приехала испанская супружеская пара: командующий военным флотом Республики адмирал Игнасио Сиснерос и его жена Констансия де ла Мора, заведующая Отделом печати МИД Республики. Кольцов дружил с ними в Испании и тепло встретил их в Москве. Он пригласил их на ужин и, как обычно, позвал и меня. Так случилось, что как раз в этот день был опубликован Указ об освобождении Ежова от обязанностей Генерального комиссара безопасности и назначении его Народным комиссаром водного транспорта. Придя к брату и, как всегда, с ним расцеловавшись, я сказал:

– Ну, вот и не стало Ежова. Кончилась „ежовщина“.

– Как знать, – задумчиво сказал Миша. – Может быть, теперь становятся подозрительными те, кого не тронул Ежов…

Через пару дней я снова был у брата, и он весело мне рассказывал со слов четы Сиснеросов, как их принимал Сталин, какое он произвел на них обаятельное впечатление, как он забавно им представлялся, пожимая руку и называя при этом свою фамилию. Как он вспомнил и деда Игнасио, тоже адмирала Сиснероса (разумеется, все эти сведения были заблаговременно представлены Сталину Кольцовым).

Я слушал брата, и меня сверлил один-единственный вопрос, который я наконец задал:

– Скажи, Миша. А… тебя не пригласили?

Он посмотрел на меня своим умным, все понимающим взглядом:

– Нет, – сказал он очень отчетливо. – Меня не пригласили».

Илья Эренбург, находившийся в это время в Москве и общавшийся с Кольцовым, писал:

«Когда в декабре 1937 года я приехал из Испании в Москву, я сразу пошел в „Правду“. Михаил Ефимович сидел в роскошном кабинете недавно построенного здания. Увидев меня, он удивленно хмыкнул: „Зачем вы приехали?“ Я сказал, что захотел отдохнуть, приехал на писательский пленум с Любой. Кольцов почти вскрикнул: „И Люба притащилась?..“ Я рассказал ему про Теруэль, сказал, что видел перед отъездом его жену Лизу и Марию Остен. Зачем-то он повел меня в большую ванную комнату, примыкавшую к кабинету, и там не выдержал: „Вот вам свеженький анекдот. Двое москвичей встречаются. Один делится новостью: „Взяли Теруэль“. Другой спрашивает: „А жену?“ Михаил Ефимович улыбнулся: „Смешно?“ Я еще ничего не мог понять и мрачно ответил: „Нет““.

В апрельский вечер я встретил его возле „Правды“, сказал, что получил паспорт и скоро вернусь в Испанию. Он сказал: „Кланяйтесь моим, да и всем, – потом добавил: – А о том, что у нас, не болтайте – вам будет лучше. Да и всем – оттуда ничего нельзя понять…“ Пожал руку, улыбнулся: „Впрочем, отсюда тоже трудно понять“.

Я ответил Кольцову искренне: все было совсем не смешно. Конечно, никто не причислит Михаила Ефимовича к воробьям, а поскольку он однажды завел разговор о птицах (Кольцов как-то назвал Эренбурга „нестреляным воробьем“ – В.Ф.), я назову его стреляным соколом. Мы расстались весной 1938 года, а в декабре стреляного сокола не стало. Было ему тогда всего сорок лет».

И еще:

«О судьбе Кольцова я узнал еще в Барселоне… Дошли известия о судьбе Мейерхольда, Бабеля. Я терял самых близких друзей».

«Получил паспорт», – пишет Эренбург. С этим связана маленькая деталь, о которой мне рассказал дед. Он вспоминал, как крайне взволнованный Эренбург пришел к Кольцову.

– Что с вами, Илья Григорьевич? – спросил Кольцов. – Что нибудь случилось?

Оказалось, тревога Эренбурга вызвана тем, что происходит какая-то странная задержка с разрешением ему возвратиться в Париж. В атмосфере тридцать восьмого года такое обстоятельство вызывало естественное беспокойство. Кольцов стал успокаивать его, говоря, что тут, несомненно, какое-то случайное недоразумение, обещал выяснить, в чем дело. Он действительно выяснил, помог – Эренбург получил свой заграничный паспорт и благополучно уехал в Париж.

Об этой весьма существенной помощи Кольцова Эренбург почему-то не упоминает. Видимо «забыл».

В начале августа 1938 года Кольцов послал на отзыв Ворошилову свою статью о Красной армии, а тот переправил ее в «более высокую инстанцию» со следующей запиской:

«4 августа 1938 г.

Тов. Сталину.

Посылаю статью тов. Кольцова, которую он так давно обещал. Прошу посмотреть и сказать, можно ли и нужно ли печатать. Мне статья не нравится.

К. Ворошилов».

Сталин оставил записку без ответа. Статья Кольцова напечатана, конечно, не была. Видимо, Вождя в это время интересовали не произведения Кольцова, а «статьи» о самом журналисте – доклады «сексотов». Мне, к сожалению, не удалось познакомиться с этими образцами «эпистолярного творчества».

Кольцов же пока продолжает свою корреспондентскую деятельность. Одним из следствий пресловутого Мюнхенского сговора стала фактическая свобода рук для Гитлера по отношению к Чехословакии. Над этой страной нависла угроза немедленной германской оккупации. Прошло два дня, и в Прагу вылетел специальный корреспондент «Правды» Михаил Кольцов. Это не прошло мимо внимания западной прессы, которой была хорошо известна деятельность Кольцова в Испании, расценившей появление его в Праге как признак готовящегося сопротивления германской агрессии со стороны Чехословакии при поддержке Советского Союза.

Но этого, как известно, не произошло. Советский Союз не вмешался. Англия и Франция не пошевелились. Германские войска триумфально заняли Чехословакию. За несколько часов до этого Кольцов вернулся в Москву.

К концу тридцать восьмого года стало абсолютно ясно, что республиканцы в Испании терпят поражение. Надежды Сталина на установление в этой стране просоветского режима рухнули. Нет сомнения, что поворотом событий в Испании Сталин был весьма недоволен. Но Вождь, как известно, никогда не признавал своих ошибок. Он их всегда перекладывал на других. Естественно, гнев Вождя должен был обрушиться и на Кольцова, видную фигуру в Испании. При этом Сталин, обладавший цепкой памятью, вспомнил наверняка и публикации о Троцком, и о других «прегрешениях» Кольцова. Вспомнил он и о доносе Андре Марти…

…Вскоре, однако, произошло событие, которое могло навести на мысль, что все «обойдется». Произошла встреча Кольцова с Хозяином. Неожиданная и обнадеживающая. Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел его позвать. Вождь и Учитель был в хорошем настроении, шутил с окружающими. Ворошилов, тоже, видимо, шутки ради, обратился к нему по имени-отчеству. Сталин этого не любил и притворно-обиженно спросил:

– Ты за что это меня обругал?

– А тебя, товарищ Сталин, так уже с детства обругали! – под общий смех ответил Ворошилов.

В какой-то фразе Сталин употребил выражение: «Мы, старики…», на что присутствовавший в ложе Феликс Кон прямо-таки взвизгнул «от возмущения».

– О чем вы говорите? – закричал он. – Да вы же молодой человек!

Сталин добродушно возразил:

– Какой я молодой? У меня две трети волос седые.

Описывая детали этой встречи брату, Кольцов отметил, что у Него появились золотые зубы, а широкие штаны, заправленные в сапоги с короткими голенищами, придавали Сталину «какой-то турецкий вид».

С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в «Правде» и в Союзе писателей. Потом прибавил:

– Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет «Краткого курса истории партии».

Известно, что Хозяину доставляло удовольствие приглашать обреченного человека для дружеской беседы. Обладая незаурядными актерскими способностями, Сталин демонстрировал полную благосклонность, предлагал какую-нибудь высокую должность и даже назначал на нее, как это было, например, с Антоновым-Овсеенко, который незадолго до ареста был утвержден… Народным комиссаром юстиции.

Любопытно, кстати, что аналогичную садистскую манеру выразительно описывает Лион Фейхтвангер у римского императора-тирана Домициана Флавия в романе «Настанет день». Не использовал ли он в данном случае рассказы о характере Сталина?

Так или иначе, но в случае с Кольцовым именно нечто подобное и произошло. Вероятно, ордер на его арест был уже подписан к моменту разговора в Большом театре или, может быть, на следующий день.

…Вечером 12 декабря тридцать восьмого года знаменитый Дубовый зал Центрального Дома литераторов (бывшая масонская ложа графа Олсуфьева) был переполнен. Как говорится, яблоку негде упасть. Популярность Кольцова была велика, всем хотелось его увидеть и услышать, тем более что «Кратким курсом» все обязаны были интересоваться. На этом докладе присутствовал и мой дед. После доклада, выступлений и короткого заключительного слова братья встретились в гардеробе, и Борис предложил:

– Поедем ко мне, Миша. Попьем чайку. Между прочим, с пирожными.

– Чай с пирожными – это неплохо, – сказал Кольцов, подумав. – Но у меня еще есть дела в редакции.

И они, расцеловавшись, расстались. Навсегда.

Кольцов поехал в редакцию «Правды», проверить очередной номер газеты, который должен был выйти на следующий день. Там его уже ждали…

1939 ГОД. ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД. ДОПРОСЫ

ПРОТОКОЛЫ ДОПРОСОВ СВИДЕТЕЛЕЙ ПО ДЕЛУ КОЛЬЦОВА

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА САБАНИНА Андрея Владимировича, заведующего правовым отделом НКИД, от 25.1.38.

В американском посольстве, на устроенных Буллитом 1–2 больших приемах, я, в числе присутствовавших, видел Туполева, профессора ЦАГИ Некрасова, артистку Большого театра Шапошникову, композитора Глиэра, балерину Викторину Кригер, журналиста Михаила Кольцова. На этих приемах, как я заметил, военный атташе Файмонвиль беседовал с Туполевым, Некрасовым, с зам. наркома Постниковым и с журналистом Михаилом Кольцовым.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА КРАСИНОЙ Натальи Германовны от 3.12.38.

КРАСИНА Н.Г. русская, 1900 г. р. ур. гор. Москвы, гр-ка СССР, из служащих быв. член ВКП(б) с 1921 года, исключена в 1938 году, до ареста – без определенных занятий.

Вопрос: Вы КОЛЬЦОВА знаете?

Ответ: Да. М.Е. КОЛЬЦОВА я знала по совместной работе в «Правде».

Вопрос: КОЛЬЦОВ имел непосредственное отношение к вашей антисоветской работе?

Ответ: Не имел. Я с ним не была связана.

Вопрос: В таком случае расскажите, что вам известно о КОЛЬЦОВЕ вообще?

Ответ: Мне известно было прошлое КОЛЬЦОВА, как выходца из буржуазной среды и человека, работавшего с начала гражданской войны в белых газетах.

Вопрос: Кто вам говорил об этом и когда?

Ответ: Я не могу точно вспомнить, кто именно говорил, но утверждаю, что об этом говорили ни один раз, и не один человек.

Вопрос: Что вы можете сказать о моральном облике КОЛЬЦОВА?

Ответ: Что касается его морального облика, то коллективу «Правды», в том числе и мне, были известны две жены КОЛЬЦОВА. Одна из них Е. КОЛЬЦОВА, проживавшая с ним в Доме правительства, а вторая – Мария ОСТЕН, или как ее называли Немочка. И ту, и другую КОЛЬЦОВ усиленно протаскивал как журналисток на страницы «Правды». Насколько мне известно, обе никаких специальных данных для этого не имели…

О том, что Кольцов разложенец в бытовом отношении говорилось достаточно в том смысле, что он не пропускает ни одной девушки и что он ухаживает по очереди за всеми машинистками машбюро «Правды».

Вопрос: Откуда вам это известно?

Ответ: Об этом говорилось достаточно открыто. Одними – в том плане, что Кольцов известный бабник, фамилии этих лиц я назвать затрудняюсь, а личный секретарь Кольцова, Валентина Ионова неоднократно рассказывала, что Кольцов целует у нее ручки.

ПОКАЗАНИЯ С. УРИЦКОГО (Редактор газеты «Беднота») от 28.7.38 г.

Я не имел прямых заговорщических отношений с КОЛЬЦОВЫМ, но несколько моих разговоров с ним в апреле или мае 1937 года создали у меня впечатление, что он причастен к заговору. До своего обратного возвращения в Испанию, несколько раз заходил ко мне.

Рассказывая о положении дел в Испании, однажды КОЛЬЦОВ обратился ко мне со следующим: «Ну, а наши дела и в Испании и в Союзе плохи». Я удивленно спросил КОЛЬЦОВА, что он имеет в виду.

– Вы же все новости имеете, БЕРЗИН вам сообщает, люди у вас недавно были, так что мне нечего рассказывать.

В один из следующих его приходов ко мне, я спросил у него, что он имеет в виду, говоря о какой-то особой информации, которую я получаю от БЕРЗИНА.

В ответ КОЛЬЦОВ ответил, примерно, так:

– Да, сейчас говорить не о чем, – помолчав, немного, добавил, – Бухарин, Рыков провалились, из этого надо сделать выводы.

Уезжая, КОЛЬЦОВ сказал мне – «Я поеду на север Испании, там должны быть серьезные события». Что еще больше заставило меня подумать о том, что КОЛЬЦОВ в курсе заговорщических предательских дел.

ПОКАЗАНИЯ ЛЕОНТЬЕВОЙ Тамары Константиновны от 25.9.38 г.

Позднее, когда КИРШОН и АВЕРБАХ были разоблачены и арестованы, эта группа объединилась вокруг КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича и его жены Елизаветы ПОЛЫНОВОЙ.

КОЛЬЦОВ Михаил является тем скрытым центром, вокруг которого объединились люди не довольные политикой ВКП/б/ и Советской власти вообще, и в области литературы в частности.

Всем нам было хорошо известно, что КОЛЬЦОВ является очень тонким мастером двурушничества, которому при всех политических поворотах удавалось не выпасть из тележки.

Именно эта уверенность членов троцкистской группы литераторов и послужила основанием к тому, что КОЛЬЦОВ занимал центральное положение.

Его жена КОЛЬЦОВА Е. играла роль хозяйки салона. Через нее в большинстве случаев получалась информация о ГОРЬКОМ, об Алексее ТОЛСТОМ (она бывала в этих домах), о предполагающихся перемещениях и назначениях в самых различных областях. У Е. КОЛЬЦОВОЙ были очень широкие связи, она бывала в посольствах, была связана с целым рядом иностранцев, насколько мне известно, даже интимно.

Первый откровенный разговор с КОЛЬЦОВЫМ происходил у меня в 1935 году, в связи с моим уходом из «Правды». В этом разговоре я рассказала ему о действительных причинах моего ухода из «Правды», о моих антисоветских троцкистских взглядах, находящих отражение в моих литературных трудах.

КОЛЬЦОВ был полностью солидарен с высказанными мной антисоветскими взглядами на политику ВКП/б/ и ее руководство и больше того, зная о моих организационных связях с троцкистами, предложил мне перейти на работу в «Жургазобъединение».

В этом разговоре КОЛЬЦОВ дал мне понять, что партийная организация «Жургаза» более для меня подходящая, так как секретарь парткома АБОЛЬНИКОВ свой человек и что он, КОЛЬЦОВ, сам состоит в этой организации, которая его не «тревожит».

Антисоветская работа троцкистской группы, возглавляемая КОЛЬЦОВЫМ, выражалась в том, что на сборищах, происходивших у КОЛЬЦОВА, велись антисоветские разговоры, имевшие определенную политическую направленность.

Обычно разговоры сводились к к-p критике существующих положений в литературе. Нами указывалось «на отсутствие, всяких возможностей излагать свои мысли», так как «при настоящем положении нельзя писать то, что хочешь, а поэтому приходится удовлетворяться фельетонами „о различной добродетельности советских людей“».

…Я написала несколько рассказов, которые охотно печатал КОЛЬЦОВ в «Огоньке». В этих рассказах «Мать», «Одиночество», «Посторонний человек» в завуалированной форме проводилась антисоветская идея противопоставления индивидуума коллективу, разрыв интеллигенции с массой, обреченность интеллигенции…

В «достоверности» этих протоколов, зная методы, которыми добивались следователи-садисты показаний у арестованных, можно не сомневаться. Но интересна одна деталь – эти показания были даны еще до ареста Кольцова. Сведения о нем собирались в НКВД загодя. Почти все, кто уцелел, пройдя мясорубку НКВД, отказались от того, что «незаконными методами» выбили у них следователи. Некоторые еще во время следствия. Впрочем, для следствия это не имело ни малейшего значения.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

Арестованного КОЛЬЦОВА Михаила Ефимовича От 26-го ноября 1939 г.

Допрос начат в 22–30 Окончен – 22–45 КОЛЬЦОВ М.Е. 1897 г. рожд. урож. гор. Киева, из семьи кустаря кожевника, бывш. чл. ВКП(б) с 1918 года. До ареста – чл. Редколлегии Газеты «Правда».

Вопрос: Вы ХЕЙФЕЦ Григория Марковича знаете?

Ответ Да, знаю.

Вопрос: Когда и где вы с ним познакомились?

Ответ: С ХЕЙФЕЦОМ я приблизительно познакомился в 1925–26 г. в гор. Москве, когда он обратился ко мне с предложением принять его на работу в Жургазобъединение, причем, когда он обратился ко мне с предложением своих услуг, то он мотивировал это тем, что он находится в слишком болезненном состоянии и подыскивает себе работу, которая соответствовала бы его физическим силам.

Вопрос: Как вы отнеслись к предложению ХЕЙФЕЦА?

Ответ: Я для начала предложил ему небольшую по объему работу, если не ошибаюсь, в редакции журнала «Изобретатель», которую он принял. Через некоторое время ХЕЙФЕЦ, поправившись от болезни стал более работоспособен, проявил активность на общественной и партийной работе и был привлечен к работе чисто издательской, т. е. административно-хозяйственной, на которой проявил себя также с положительной стороны. Позже, он работал в качестве зам. председателя управления журналогазетного объединения, одно время до этого он также был секретарем парторганизации. Проявил себя как энергичный работник и хороший партиец.

Примерно в 1930 году ХЕЙФЕЦ пришел ко мне и сообщил, что его вызвали в ЦК и командируют на работу в НКВД и добавил, что переход в НКВД его лично мало устраивает, так как работа там очень интенсивная и часто по ночам, что это при его болезненном состоянии может совсем подорвать его силы. Когда же я предложил похлопотать в ЦК о его оставлении в Жургазобъединении, он отнесся к этому отрицательно, заявив, что вопрос о его работе в НКВД уже решен в ЦК и что ходатайство будет бесполезно.

Вопрос: Что вам еще известно о нем?

Ответ: Больше с ХЕЙФЕЦОМ мне сталкиваться не пришлось.

Вопрос: А вы жену ХЕЙФЕЦА – ХЕЙФЕЦ-ОЛЕЙНИКОВУ Марию Соломоновну, знаете?

Ответ: Да, я ее знаю, но меньше, чем самого ХЕЙФЕЦА, так как непосредственного общения с ней я не имел и поэтому, что-либо конкретно сказать о ней не могу.

Записано с моих слов верно, мною прочитано.

КОЛЬЦОВ.

Допросил: Ст. следователь следчасти ГУГБ НКВД

Лейтенант госбезопасности (КУЗЬМИНОВ)

В этом протоколе допроса фигурирует фамилия некого Хейфеца. Речь идет о довольно странной личности, обладавшей, несомненно, способностью входить в доверие к людям. Он как-то расположил к себе и Кольцова, который взял его на работу в ЖУРГАЗ, вряд ли зная, что берет к себе осведомителя из НКВД. Гриша Хейфец довольно часто приходил в ЖУРГАЗ со своей маленькой дочкой Илей, к которой бездетный Кольцов относился очень приветливо, ласково называл ее «Иличка – киличка, шпротик-сардиночка».

Вскоре, как мы уже знаем, Хейфец перешел на работу в НКВД, где сделал неплохую карьеру. Мне рассказывал дед, что он неожиданно встретился с Хейфецом в 1945 году в освобожденной от гитлеровцев Вене. Это произошло на обеде, который давал для журналистов из СССР командующий советскими войсками. За столом, естественно, поднимались тосты за советских солдат-победителей, за наших летчиков, танкистов, за нашу боевую разведку.

– И за нашу контрразведку, – добавил генерал Желтов, многозначительно наклоняя бокал в сторону сидящего за столом Хейфеца.

В свое время Хейфец был «внедрен» в Еврейский антифашистский комитет, члены которого, как известно, были арестованы и расстреляны. Что касается Хейфеца, то он тоже был, естественно, арестован, но, видимо, неожиданно для себя получил 25 лет лагерей.

…В следствии наступила довольно длительная пауза. Кольцова больше не допрашивали. Да и допросы, проведенные после августа, почти не имели отношения к его «Делу». Видимо, Сталин взвешивал и размышлял – нужен ли ему большой процесс или нет. Судьба самого Кольцова была предрешена наверняка им еще раньше.

Сталин, безусловно, знал цену показаниям и методы их получения у допрашиваемых. И я думаю, что судьбы людей, на которых выбивали «компромат», зависели не от того, в чем их якобы уличали, а только от мнения о них самого Сталина, а может быть, иногда и от его сиюминутного настроения. Так это или не так, можно только предполагать. Во всяком случае, если судить по материалам «Дела» Кольцова, то все люди, которые, по версии следствия, были соучастниками Кольцова по «шпионской» и «антисоветской» деятельности, не были арестованы. В том, что Сталин читал показания Кольцова – можно не сомневаться. (Вспомним то, что со слов Фадеева написал Симонов). Есть и еще одно: в тексте «Дела» очень многое подчеркнуто, есть и несколько ремарок. Я не сомневаюсь, что «подчеркивать» и писать что-то в «Деле» не мог ни один из работников НКВД, включая и Берию, зная, что это дело будет читать Сталин. Скорее всего, Сталин решил, что эти люди пока могут ему быть полезны, и он отдал приказ: «Нэ трогать!» А если он передумает, то в архиве НКВД «вечно хранятся» показания на них – «доказательства» их «преступной деятельности», которые всегда можно пустить в ход. И не имело никакого значения, что Кольцов, Бабель и Мейерхольд отказались от своих «признаний».

Читая в «Вечерней Москве» рубрику «Расстрельные списки», я обратил внимание на сроки, в течение которых «расследовались» дела, – от момента ареста до расстрела. Как правило, это от двух до четырех месяцев. Кольцов провел во внутренней тюрьме на Лубянке почти 14 месяцев, Бабель – почти 9, Мейерхольд – около 7. Такие сроки следствия бывали только у тех, кого готовили к «показательным спектаклям» – так называемым «открытым процессам».