Текст книги "Дело Кольцова"

Автор книги: Виктор Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Братский привет! И. Сталин».

Вскоре после этой телеграммы в Испании появляются советские добровольцы – командиры, танкисты, летчики, моряки. Вместе с военными специалистами приезжает, конечно, большая группа «специалистов» из НКВД, посланных в Испанию для слежки за советскими специалистами (можно не сомневаться, что «под колпаком» у них был и Кольцов) и для проведения «специальных акций» против анархистов, троцкистов и других нежелательных Сталину лиц. Из Советского Союза пароходами, под флагами других государств и по документам, сработанным в НКВД (не надо забывать о невмешательстве), доставляются танки, самолеты, оружие.

Со многими военными Кольцов был знаком, с другими подружился в Испании. Остались воспоминания некоторых военачальников.

Будущий адмирал Николай Герасимович Кузнецов:

«Знакомство с писателями – это прежде всего знакомство с их трудами, по которым мы о них судим. Если бы летом 1936 года меня спросили, знаю ли я Михаила Кольцова, то, не задумываясь, я ответил бы: „Как же, я не пропускаю ни одной его статьи в „Правде““.

Тогда, занимаясь плановой боевой подготовкой, я, командир корабля на Черном море, и в мыслях не имел, что через каких-нибудь две недели окажусь в Мадриде и сведу знакомство с Михаилом Ефимовичем Кольцовым. Но вышло именно так.

…Наше посольство занимало верхние этажи отеля. Часть номеров была приспособлена под кабинеты… Вот здесь и произошла моя первая встреча с М. Е. Кольцовым. В небольшой столовой на пятом этаже собрались работники посольства. Прибыли и наши товарищи, приехавшие в Испанию еще раньше посла. Уже „старыми“ испанцами выглядели М. Кольцов и Р. Кармен. Один в кожаной куртке, другой в модном тогда моно (комбинезоне), они были в центре внимания. Пожалуй, никто другой не знал так подробно действительного положения на фронтах, настроения в городе и всех мероприятий правительства. Они только что вернулись из Толедо и наблюдали, как республиканцы безуспешно атаковали Алькасар, в котором окопались фашисты. А это ведь совсем рядом с Мадридом. Противник наступал на Талаверу.

М. Кольцов делился своими впечатлениями. „Вывод один – говорил он, – энтузиазма и героизма хоть отбавляй, но умения и порядка мало. Нет уверенности, что фашисты через неделю-две не подойдут к Мадриду“.

Разговор перекидывается на положение в самом Мадриде. Кольцов, как представитель „Правды“, был принят президентом Асанья, был у Хираля, тогдашнего премьер-министра, посетил И. Прието. Он всем дает меткие характеристики. Асанья и Хираль безусловно республиканцы и не любят фашизма, но практически к руководству страной в такой ответственный момент мало приспособлены. Ларго Кабальеро и Индалесио Прието готовятся занять ответственные посты в новом правительстве, которое скоро будет сформировано на смену слабому руководству Хираля. Более тесно Кольцов связан с руководителями компартии. Он уже давно знаком с Д. Ибаррури и X. Диасом. О них он говорит с восхищением, но добавляет, что влияние компартии еще недостаточное.

Сидя на конце стола, я внимательно слушал и только жалел, что ни слова не было сказано о республиканском флоте, с которым мне предстояло работать. В конце беседы я подошел к Кольцову. Он спрашивал, что нового у нас на родине, а я просил совета, как наладить связи с испанскими товарищами…

Еще несколько раз я встречался с Кольцовым в Мадриде, но вскоре наши пути разошлись. Я отправился в Картахену, затем в поход с флотом в Кантабрику и, наконец, всерьез и надолго осел в базе флота Картахене.

М. Е. Кольцов непрерывно в разъездах, он постоянно там, где обостряется положение: то на фронте под Мадридом, то около Сарагосы, когда анархисты грозятся отвоевать этот город. Кольцов в Аликанте, когда туда прибывает наш пароход „Нева“! Вместе с Р. Карменом он летит через территорию Франко на север и там, в Хихоне и Бильбао, изучает положение в Басконии, оказывает помощь, информирует оттуда советских людей.

Он был удивлен, узнав, что в Хихоне и Бильбао мне довелось быть немного раньше него, когда в конце сентября республиканская эскадра доставила немного оружия астурийцам в надежде, что им удастся захватить Овиедо с его оружейным заводом. В характере журналистов быть везде первыми, и, пожалуй, это никому так не удавалось, как Кольцову в первые дни борьбы в Испании. Поэтому он и допросил меня с пристрастием, как это случилось, что моряки поспели туда, в северные провинции, раньше вездесущих корреспондентов с кинооператорами.

В октябре 1936 года я последний раз был в Мадриде. Наше посольство перебралось в более удобный отель „Палас“. Заходил туда и Кольцов. Я рассказал ему о Картахене, об испанских моряках, пригласил посетить главную базу флота. Его это привлекало. Ведь там уже разгружались наши танки, ожидались первые самолеты, и много добровольцев – летчиков и танкистов – поступали именно через Картахену.

Но к морякам он не собрался. Картахена была относительным тылом, а он едва поспевал побывать в более „горячих“ местах борющейся Испании.

…Последняя встреча с М. Е. Кольцовым произошла у меня в самом конце марта 1937 года в Барселоне… На следующий вечер в Барселону прибыл М. Е. Кольцов. Он только что совершил утомительное путешествие на машинах и на лошадях, но, немного передохнув, снова был „в строю“. Вот тут мы и отвели душу. Сначала речь зашла о северных провинциях Испании – Астурии и Басконии, куда, кажется, и направлялся вторично Кольцов.

Тут он узнал, что мне первому из советских граждан удалось побывать в Хихоне и под Овиедо. Нашли и общих знакомых. Теперь там мятежники готовили серьезное наступление. Исключительная трагедия вскоре разыгралась в этих провинциях. Через несколько месяцев, в октябре 1937 года, пал последний бастион героической Астурии – город Хихон. Михаил Ефимович с любовью отзывался о горняках Астурии и о суровом народе – басках. Вспоминали и о том, как особняком жил тогда Сантандер. Бывшая летняя резиденция короля в лучшем случае держала нейтралитет в этой борьбе. Там, в этом городе, скопилась в сентябре-октябре 1936 года масса богатой публики, которая случайно застряла там в дни мятежа: был летний сезон. И, как это ни странно, многие свободно покидали город, отправлялись в Англию или Францию, а кое-кто, говорят, и прямо в Бургос – к Франко.

„Ну, а как вы добирались туда?“ – спросил я Кольцова. Сообщение было давно прервано. Он рассказал, как вместе с Р. Карменом они летели на большой высоте, стараясь обходить крупные населенные пункты. Этим путем я летел в сентябре 1936 года из Сантандера в Мадрид.

Через два-три дня Кольцов должен был выехать на станцию Сервера во Франции, а мне предстояло по железной дороге вернуться в Валенсию и затем в Картахену. Михаил Ефимович, помнится, сравнивал Барселону первых дней мятежа с нынешней. Стало больше порядка, нет прежнего скопища машин с анархистскими черно-красными флагами и крайне левыми лозунгами: „Умрем или победим“. Однако Барселона оставалась центром анархизма.

…Мы с Кольцовым вспомнили, как летом 1933 года его брат Борис Ефимович совершил поход на крейсере „Красный Кавказ“ в Стамбул, Пирей и Неаполь. Я был тогда старшим помощником командира корабля и, судя по тому, как вспоминал потом сам Б. Ефимов в журнале „Москва“, доставлял много неприятностей „штатским“ товарищам. Тогда я не знал, что Б. Е. Ефимов и М. Е. Кольцов – братья, хотя скидки, видимо, все равно не было бы, тем более не думал не гадал о возможных последующих встречах.

Довольно поздно мы простились в тот вечер и, хотя оба несколько дней еще были в Барселоне, больше не виделись. В августе я выехал в командировку в Москву и больше в Испанию не вернулся. Вместо запада я отправился на восток – на Тихоокеанский флот. Но короткие встречи с М. Е. Кольцовым остались для меня памятными».

Генерал-лейтенант Ветров (танкист):

«Тринадцатое октября 1937 года. Полдень. Танки сосредоточились на холмистой местности в тридцати километрах юго-восточнее Сарагосы…

Неподалеку от нас молодой, симпатичный командир канадского батальона американский коммунист Роберт Томпсон, не отрывая от глаз бинокля, разговаривает с советским журналистом Михаилом Кольцовым. Кольцов кивает и, заметив меня, берет американца за локоть. Они подходят.

– Товарищ Томпсон просит рассказать ему о наших быстроходных колесно-гусеничных танках, помогите, пожалуйста, – говорит журналист.

Я очень сжато изложил тактико-техническую характеристику высокоманевренного орудийно-пулеметного танка БТ-5. Кольцов стремительно переводил, и, когда я закончил, Томпсон кивком поблагодарил. Он направился к своим, а Кольцов, пристроившись в нише окопа, открыл блокнот и что-то быстро начал писать».

Алексей Эйснер, адъютант генерала Лукача (Мате Залка – венгерский писатель, погибший в Испании):

«В романе Хемингуэя „По ком звонит колокол“ есть разговор между американским антифашистом Робертом Джорданом и покровительствующим ему советским журналистом с нелепой фамилией Карков. „Из всего, что здесь происходит, – говорит Карков, – должна родиться книга, объясняющая многие вещи, которые надо знать.

Может быть, я ее напишу. Надеюсь, что именно я ее напишу“. – „Не вижу никого, кто мог бы сделать это лучше“, – отвечает молодой американец. „Без лести, – останавливает его Карков. – Я всего только журналист. Но, как всякий журналист, мечтаю заняться литературой…“»

Каждый, кто в 1936–1937 годах побывал в Испании и кому довелось прочитать «По ком звонит колокол», без труда узнал в Каркове написанный с уважением и симпатией портрет Михаила Кольцова. И уж, конечно, без исключения все, читавшие «Испанский дневник», согласятся с тем, что это и очень нужная книга, «объясняющая многие вещи, которые надо знать», и одновременно – настоящая, большая литература.

…Кольцова прислала «Правда», он должен был отвечать за точность каждого слова – можно себе представить, как ему приходилось трудиться. По тем страницам «Испанского дневника», на которых Кольцов говорит лишь от своего корреспондентского имени, видно, что он по горло завален работой. Но ведь, сверх всего прочего, он еще перевоплощался в Мигеля Мартинеса. И в этом своем качестве он то лежит в цепи под Талаверой, то участвует в штурме Алькасара, то, заодно с Листером и Марией Тересой Леон, словом и делом прекращает панику и останавливает бегущих, потом для верности ночует среди бойцов прямо в поле, проснувшись, видит себя оставленным, долго бродит по ничьей земле и лишь чудом ускользает от разъезда марокканцев. Он присутствует на совещаниях в ЦК партии, регулярно посещает передний край, совместно с Людвигом Ренном вычисляет мощность артиллерийского огня неприятеля, инструктирует политработников, знакомится с волонтерами Интербригад, ежевечерне участвует в заседаниях генерального политкомиссариата, поздно ночью встречает на окольной дороге первую роту танков, прибывшую на защиту Мадрида, посещает раненых, допрашивает пленных, под обстрелом доставляет на фронт боеприпасы, пишет популярные брошюры по тактике пехотного боя или по противовоздушной обороне, а кроме того, еще постоянно забегает в редакцию «Мундо Обреро», где «узнает новости и немного помогает делать газету…»

Еще один отрывок – из воспоминаний маршала К. А. Мерецкова.

«Мадрид встретил нас сумерками и потушенными огнями. В городе рвались бомбы. Немецкие „юнкерсы“ совершали свой очередной и безнаказанный налет. По улицам в минуты затишья перебегали люди. Один из них указал нам дорогу в советское посольство и вырвал из рук Б. М. Симонова сигаретку. Выяснилось, что народные милиционеры могут подумать, будто мы сигнализируем фашистским самолетам.

То, что прохожий назвал зданием посольства, оказалось гостиницей. Но жили в ней действительно советские граждане. Нас встретил корреспондент „Правды“ известный журналист Михаил Кольцов. Мы бросились к нему с вопросами, однако в ответ услышали:

– Положение в двух словах не обрисуешь, оно довольно сложное. Не хотите ли поесть?

Впервые за последние дни мы поужинали как следует, а тем временем сами рассказывали Кольцову о новостях на Родине. Затем опять заговорил Кольцов:

– Что вы, собственно, знаете о происходящем здесь?

Выявилось, что то, что мы знали, устарело.

– Ну, тогда я не буду рассказывать, только запутаю вас. Разберетесь сами постепенно, а сейчас скорее действуйте как военные. Тут находятся наши советники Берзин, Воронов и Иванов. Иванов пошел в Главштаб Республики. Большая часть его сотрудников только что перебежала к Франко. Берзин и Воронов скоро придут сюда.

Так мы стали вживаться в испанскую действительность. Особая Краснознаменная Дальневосточная армия, служба с Блюхером, мучившая меня полгода сильная ангина, совещания в Москве, проводы за границу, Польша, Германия, Франция – все подернулось какой-то дымкой и отошло во вчерашний день. Коричневый хлебец и апельсины на скрипучем столе, усмешка Кольцова, уличный мрак да отдаленные разрывы – вот окружающая нас реальность».

О своих встречах и о роли Кольцова в испанских событиях рассказывали многие участники войны в этой стране. Одни из самых интересных воспоминаний оставил Илья Эренбург, находившийся в Испании как корреспондент газеты «Известий».

«Трудно себе представить первый год испанской войны без М. Е. Кольцова. Для испанцев он был не только знаменитым журналистом, но и политическим советником. В своей книге „Испанский дневник“ Михаил Ефимович туманно упоминает о работе вымышленного мексиканца Мигеля Мартинеса, который обладал большей свободой действий, нежели советский журналист.

Маленький, подвижный, смелый, умный до того, что ум становился для него обузой, Кольцов быстро разбирался в сложной обстановке, видел все прорехи и никогда не тешил себя иллюзиями. Познакомился я с ним еще в 1918 году в киевском „ХЛАМе“[13]13
  Клуб «Художники, литераторы, артисты, музыканты».


[Закрыть], потом встречал его в Москве, работал с ним над подготовкой Парижского конгресса писателей, но по-настоящему разглядел и понял его позднее – в Испании.

Михаил Ефимович остался в моей памяти не только блистательным журналистом, умницей, шутником, но и концентратом различных добродетелей и душевного ущерба тридцатых годов.

„…Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет“, – писал Пушкин. Сто лет спустя эти слова казались нам злободневными. Кольцов в беседах со мной часто высказывал оценки вдоволь еретичные: ему, например, нравился Таиров, он хорошо отзывался о книгах многих западных писателей, высмеивал наших критиков: „Любят порядок и почитают Домострой, хотя толком не знают, что это“. Вместе с тем он пуще врагов боялся инакомыслящих друзей. В нем был постоянный разлад между общественным сознанием и собственной совестью.

…Он никого не старался погубить и плохо говорил только о погибших: такое было время. Ко мне он относился дружески, но слегка презрительно, любил с глазу на глаз поговорить по душам, пооткровенничать, но, когда шла речь о порядке дня двух конгрессов, не приглашал меня на совещания. Однажды он мне признался: „Вы редчайшая разновидность нашей фауны – не стреляный воробей“. (В общем, он был прав – стреляным я стал позднее.)

…История советской журналистики не знает более громкого имени, и слава его была заслуженной. Но, возведя публицистику на высоту, убедив читателей в том, что фельетон или очерк – искусство, он сам в это не верил. Не раз он говорил мне насмешливо и печально: „Другие напишут романы. А что от меня останется? Газетные статьи – однодневки. Даже историку они не очень-то понадобятся, ведь в статьях мы показываем не то, что происходит в Испании, а то, что в Испании должно было бы произойти…“ Он завидовал не только Хемингуэю, но и Реглеру: „Напишет роман в тридцать печатных листов…“ Я понимаю горечь этих слов – я сам немало времени и сил отдал работе журналиста. Кольцов был прав – историку трудно положиться на его статьи (как и на мои статьи того времени) или даже на книгу „Испанский дневник“: она слишком окрашена временем, а рядового читателя куда больше растрогают воспоминания о Кольцове, чем его фельетоны, – он ищет всех тонов, расположенных между белым и черным, – а Михаил Ефимович был куда сложнее, чем его памфлеты или корреспонденции.

Он любил одесский анекдот о старом балагуле (извозчике), который ехидно спрашивает новичка, что тот будет делать, если в степи отвалится колесо и не окажется под рукой ни гвоздей, ни веревки. „А что же вы будете делать?“ – спрашивает наконец пристыженный ученик; и старик отвечает: „Таки плохо“. Михаил Ефимович часто хмыкал: „Таки плохо“. А час спустя он приводил в чувство какого-либо испанского политика, убедительно доказывая ему, что победа обеспечена и, следовательно, незачем отчаиваться. К людям он относился недоверчиво; это звучало бы упреком, если бы я не добавил, что он относился недоверчиво и к себе – к своим чувствам, к своему таланту, да и к тому, что его ожидает».

«Другие напишут романы. А что от меня останется? Газетные статьи – однодневки?» – говорил он Эренбургу. И это было его больным местом… Ведь он тогда еще не знал, что его будущий «Испанский дневник» люди будут читать как самый настоящий захватывающий роман. И в письме из Испании своему близкому и доброму другу писателю Ефиму Зозуле он снова возвращался к этой, терзающей его творческой заботе. Вот это письмо:

Мадрид, 14/8–37

Дорогой Зозулечка!

Еще раз большое, большое Вам спасибо за Ваши письма. Я читаю их с большим интересом и даже перечитываю.

Вы на 120 % правы в своих замечаниях о необходимости писать непрерывно. Если я этого не делаю, то только по независящим причинам. Во-первых, у меня много работы и не корреспондентской. Во-вторых, работа над очерками и подвалами, которые я в этот период считаю тоже важными, всегда отрывает целые куски времени (разъезды, беседы на фронте, в частях и прочее, что я считаю обязательным для этого рода вещей, вне зависимости от того, заметил или не заметил читатель эти старания автора быть сведущим), и это, конечно, отражается на текущих телеграммах. Наконец, третье: в момент затишья или операции на участках, где я лично отсутствую – не хочется барабанить мелкие телеграммы, сделанные по частям и дублирующие ТАСС. Да и события, происходящие под носом, тоже стали заурядны для нас самих – что же говорить о читателе! Например, бесконечные бомбардировки Мадрида – стоит ли опять и опять повторять о них? Пусть это делает военная сводка.

Моя книга! Беда; никак не доберусь до книги. Такая уж моя незавидная судьба. К тому же мне, кажется, придется вне очереди написать небольшую книжку – ответ Андре Жиду (об этом пока не надо разглашать!) – а потом уже браться за большую книгу. То ли дело Эренбург. Уже сидит под Парижем на даче и рубает испанский роман.

А Вы как, Зозулечка? Что Вы пишете? Пишется ли? Почему не ездите? Почему бы Вам (что я уже предлагал Вам) – не поехать в какое-нибудь место и не написать небольшую книжку или повесть об этом месте? Это не только имело бы успех само по себе, но и Вас самого подтолкнуло бы на дальнейшие затеи.

О Китае мы здесь тоже много читаем и думаем. И немного ревнуем ваше всех там внимание к Китаю. Но, конечно, внимание абсолютно правильное.

Как Сима, Ниночка? Часто очень скучаю по Москве. Скучать более сильно препятствует то обстоятельство, что здесь в обстановке – много московского и мысли – тоже московские.

Обнимаю Вас, Зозулечка.

Ваш Мих. Кольцов

Номер Кольцова в гостинице «Гэйлорд» в Мадриде стал своего рода штабом, где собирались корреспонденты, военные, политики. Среди них легендарный партизан-подрывник Ксанти – подпольная кличка Хаджи Мамсурова, впоследствии Героя Советского Союза и генерал-полковника.

Интересно, что Кольцов в «Испанском дневнике» написал о Хаджи Мамсурове – Ксанти. В этом отрывке встречается фамилия Дурутти – командира колонны анархистов, воевавших на стороне республиканцев.

«Он попросил себе советника-офицера. Ему предложили Ксанти. Он расспросил о нем и взял. Ксанти – первый коммунист в частях Дурутти. Когда Ксанти пришел, Дурутти сказал ему:

– Ты коммунист. Ладно, посмотрим. Ты будешь всегда рядом со мной. Будем обедать вместе и спать в одной комнате. Посмотрим.

Ксанти ответил:

– У меня все-таки будут свободные часы. На войне всегда бывает много свободных часов. Я прошу разрешения отлучаться в свободные часы.

– А что ты хочешь делать?

– Я хочу использовать свободные часы для обучения твоих бойцов пулеметной стрельбе. Они очень плохо стреляют из пулемета. Я хочу обучить несколько групп и создать пулеметные взводы.

Дурутти улыбнулся.

– Я хочу тоже. Обучи меня пулемету».

А вот что писал о Кольцове Мамсуров:

«Я часто встречал Кольцова у второго секретаря ЦК компартии товарища Педро Чека. Сблизились мы в ноябре 1936 года. Армия отошла, и фронт перед Мадридом оказался оголенным. Я занимался организацией рабочих отрядов. В них было около пятидесяти тысяч человек. Рабочие рыли оборонительные рубежи под Мадридом, отбивали атаки фашистов. Это очень важно, что Мадрид отстояли сами испанцы. Интернациональные бригады подошли позже…

Вместе с Кольцовым мы были на заседании Политбюро в ночь на 7 ноября. Я оставался в Мадриде на тот случай, если фашисты займут город. Вместе с Линой, моей переводчицей, мы должны были уйти в подполье. В те дни я хорошо узнал подземный Мадрид: облазил его подвалы и катакомбы.

На заседании обсуждался вопрос: оставаться или уходить из Мадрида. Я сказал, что уходить нельзя. Товарищи Диас и Ибаррури одобрили мое выступление.

Вечером 7 ноября мы собрались в номере у Кольцова. Сфотографировались на память.

Последний раз я видел Михаила Ефимовича поздней осенью 1938 года. Вернулся из командировки в Москву и в одной приемной столкнулся с Кольцовым. После Испании мы встретились впервые. Кольцов обнял меня, по-испански хлопал по спине. Оставил номер телефона. Просил звонить. В приемной было человека три. Так я и не знаю, кто же из них спустя несколько недель написал, что я обнимался не с тем, с кем следовало бы…»

С Ксанти-Мамсуровым связан еще один любопытный эпизод. Частым гостем Кольцова в «Гейлорде» был Хемингуэй. У них установились дружеские отношения. В один из вечеров Кольцов познакомил Мамсурова со знаменитым писателем.

Вот что рассказывает об этом сам Ксанти:

«Еще в Мадриде Кольцов сказал, что хочет познакомить меня с большим американским писателем.

– А на кой черт он мне нужен? – Должен признаться, что фамилию Хемингуэя я слышал тогда впервые.

– Он хочет посмотреть отряды, расспросить тебя, – объяснил Кольцов.

Это мне совсем не понравилось, поскольку я строжайше соблюдал конспирацию. Однако Кольцов настаивал…

Встреча с Хемингуэем была не из приятных. В нашем роду никто не пил. Я и сейчас не люблю пьяных людей, подвыпившие компании. Тогда же совсем не переносил запаха водки, коньяка. А Хемингуэй был нетрезв. Хемингуэй почему-то говорил по-французски, и Кольцов переводил. Хемингуэй слушал, записывал и все время прикладывался к стакану с вином. Его очень забавляло, что я не пью. Помнится, в тот вечер я сказал Кольцову, что мне не нравится этот американец. Но Михаил Ефимович вновь настаивал на подробном рассказе, объяснил, как важно, чтобы Хемингуэй написал правду об Испании».

Приведу несколько отрывков из замечательного романа Хемингуэя «По ком звенит колокол», в которых идет речь о Каркове – Кольцове.

«Первый раз он попал к Гэйлорду с Кашкиным, и ему там не понравилось. Кашкин сказал, что ему непременно нужно познакомиться с Карковым, потому что Карков очень интересуется американцами и потому что он самый ярый поклонник Лопе де Вега и считает, что нет и не было в мире пьесы лучше „Овечьего источника“. Может быть, это и верно, но он, Роберт Джордан, не находил этого.

У Гэйлорда ему не понравилось, а Карков понравился. Карков – самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать. Сначала он ему показался смешным – тщедушный человечек в сером кителе, серых бриджах и черных кавалерийских сапогах, с крошечными руками и ногами, и говорит так, точно сплевывает слова сквозь зубы. Но Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие.

Кашкин наговорил о Роберте Джордане бог знает чего, и Карков первое время был с ним оскорбительно вежлив, но потом, когда Роберт Джордан, вместо того чтобы корчить из себя героя, рассказал какую-то историю, очень веселую и выставляющую его самого в непристойно-комическом свете, Карков от вежливости перешел к добродушной грубоватости, потом к дерзости, и они стали друзьями.

…Карков рассказал ему про то время. Тогда все русские, сколько их там было в Мадриде, жили в „Палас-отеле“. Он в те дни никого из них не знал. Это было еще до организации первых партизанских отрядов, еще до встречи с Кашкиным и другими. Кашкин был тогда на севере, в Ируне и Сан-Себастьяне, участвовал в неудачных боях под Виторией. Он приехал в Мадрид только в январе, а пока Роберт Джордан дрался в Карабанчеле и Усере и в те три дня, когда они остановили наступление правого крыла фашистов на Мадрид и дом за домом очищали от марокканцев и tercio[14]14
  Легионеры (исп.).


[Закрыть] разрушенное предместье на краю серого, спекшегося на солнце плато и создавали линию обороны для защиты этого уголка города, – все это время Карков был в Мадриде.

Об этих днях Карков говорил без всякого цинизма. То было время, когда всем казалось, что все потеряно, и у каждого сохранилась более ценная, чем отличия и награды, память о том, как он поступает, когда кажется, что все потеряно. Правительство бросило город на произвол судьбы и бежало, захватив с собой все машины военного министерства, и старику Миахе приходилось объезжать позиции на велосипеде. Этому Роберт Джордан никак не мог поверить. При всем патриотизме он не мог вообразить себе Миаху на велосипеде; но Карков настаивал, что так и было.

Но были и такие вещи, о которых Карков не писал. В „Палас-отеле“ находились тогда трое тяжело раненных русских – два танкиста и летчик, оставленные на его попечение. Они были в безнадежном состоянии, и их нельзя было тронуть с места. Каркову необходимо было позаботиться о том, чтобы эти раненые не попали в руки фашистов в случае, если город решено будет сдать.

В этом случае Карков, прежде чем покинуть „Палас-отель“, обещал дать им яд. Глядя на трех мертвецов, из которых один был ранен тремя пулями в живот, у другого была начисто снесена челюсть и обнажены голосовые связки, у третьего раздроблено бедро, а лицо и руки обожжены до того, что лицо превратилось в сплошной безбровый, безресничный, безволосый волдырь, никто не сказал бы, что это русские. Никто не мог бы опознать русских в трех израненных телах, оставшихся в номере „Палас-отеля“. Ничем не докажешь, что голый мертвец, лежащий перед тобой, – русский. Мертвые не выдают своей национальности и своих политических убеждений.

Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится к необходимости сделать это, и Карков ответил, что особенного восторга все это в нем не вызывает.

– А как вы думали это осуществить? – спросил Роберт Джордан и добавил: – Ведь не так просто дать яд человеку.

Но Карков сказал:

– Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя. – И он открыл свой портсигар и показал Роберту Джордану, что спрятано в его крышке.

– Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым делом отнимут портсигар, – возразил Роберт Джордан. – Скажут „руки вверх“, и все.

– А у меня еще вот тут есть, – усмехнулся Карков и показал на лацкан своей куртки. – Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так, раздавить ампулу зубами и глотнуть.

– Так гораздо удобнее, – сказал Роберт Джордан. – А скажите, это действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?

– Не знаю, – весело сказал Карков. – Ни разу не нюхал. Может быть, разобьем одну ампулку, попробуем?

– Лучше приберегите.

– Правильно, – сказал Карков и спрятал портсигар. – Понимаете, я вовсе не пораженец, но критический момент всегда может наступить еще раз, а этой штуки вы нигде не достанете».

А вот, пожалуй, один из самых важных отрывков из «По ком звонит колокол». Речь идет об эпизоде, когда два партизана, рискуя жизнью, перебираются через линию фронта, чтобы передать важнейшее донесение республиканскому командованию, и попадают в руки, одержимого шпиономанией Андре Марти.

«…Андрес повернулся к Гомесу.

– Значит, он не хочет отсылать донесение? – спросил Андрес, не веря собственным ушам.

– Ты разве не слышал? – сказал Гомес.

– Me cago en su puta madre![15]15
  Испанское ругательство.


[Закрыть] – сказал Андрес. – Esta loco.

– Да, – сказал Гомес. – Он сумасшедший. Вы сумасшедший. Слышите? Сумасшедший! – кричал он на Марти, который снова склонился над картой с красно-синим карандашом в руке. – Слышишь, ты? Сумасшедший! Сумасшедший убийца!

– Уведите их, – сказал Марти караульному. – У них помутился разум от сознания собственной вины.

Эта фраза была знакома капралу. Он слышал ее не в первый раз.

– Сумасшедший убийца! – кричал Гомес.

…Глядя на карту, Марти грустно покачал головой, когда караульные вывели Гомеса и Андреса из комнаты. Караульные с наслаждением слушали, как его осыпали бранью, но в целом это представление разочаровало их. Раньше бывало интереснее. Андре Марти выслушал ругань спокойно. Сколько людей заканчивали беседы с ним руганью. Он всегда искренне, по-человечески жалел их. И всегда думал об этом, и это было одной из немногих оставшихся у него искренних мыслей, которые он мог считать своими собственными.

…Но в этот вечер, когда пожилой человек в надвинутом на глаза берете все еще сидел за картой, разложенной на столе, дверь отворилась, и в комнату вошел русский журналист Карков в сопровождении двух других русских, которые были в штатском – кожаное пальто и кепи. Капрал неохотно закрыл дверь за ними. Карков был первым ответственным лицом, с которым ему удалось снестись.

– Товарищ Марти, – шепелявя, сказал Карков своим пренебрежительно-вежливым тоном и улыбнулся, показав желтые зубы.

Марти встал. Он не любил Каркова, но Карков, приехавший сюда от „Правды“ и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании.

– Товарищ Карков, – сказал он.

– Подготовляете наступление? – дерзко спросил Карков, мотнув головой в сторону карты.

– Я изучаю его, – ответил Марти.

– Кто наступает? Вы или Гольц? – невозмутимым тоном спросил Карков.

– Как вам известно, я всегда только политический комиссар, – ответил ему Марти.

– Ну что вы, – сказал Карков. – Вы скромничаете. Вы же настоящий генерал. У вас карта, полевой бинокль. Вы ведь когда-то были адмиралом, товарищ Марти?

– Я был артиллерийским старшиной, – сказал Марти. Это была ложь. На самом деле к моменту восстания он был старшим писарем. Но теперь он всегда думал, что был артиллерийским старшиной.