Текст книги "Дело Кольцова"
Автор книги: Виктор Фрадкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Избирали президиум, избирали почетный президиум.
Избирали мандатную комиссию, избирали редакционную комиссию. Просили избранных товарищей занять места. Занимали места. Оглашали приветствия. Пели «Интернационал». Просили в зале не курить. Делали обеденный перерыв. Обедали. Опять заседали. Слушали приветствия. Приняли подарки. Ораторы, разгоряченные, в мыле, опустошали графины. В президиум стрелой летели озабоченные записки: «будет ли кино?», «я третий раз прошу слова, а вы меня затираете», «почему не избран в президиум Анри Барбус?»… Словом, окружная партийная конференция заседала.
Тов. Ушаков, первый секретарь и руководитель организации, зорким оком опытного лекаря наблюдал за пульсом, температурой и общим состоянием своей паствы.
Несколько раз закоченевшие от сидения и речей делегаты взывали о закрытии прений. Окружной вождь делал из этих записок кораблики и окунал их в чернильницу.
– Еще пусть потреплются. Не взопрели еще. Сок из них не вышел.
– Устали все очень. Смотри, многие уже второй день на конференцию не приходят. Надо бы кончать.
– Никак нельзя. Худо-бедно, а еще день-полтора пусть помусолят.
– Так ведь потом еще с резолюциями возня!
– Ерунда, дело знакомое. Резолюцию тогда надо вынимать, когда народ в последнем издыхании. А тут еще человек двадцать совсем свежих, вот один, стерва, даже смеется. А этот яблоко грызет как ни в чем не бывало. Пусть их укачает дотошна, тогда можно и с резолюциями.
На седьмой день конференция была совсем готова. Половина делегатов позеленела от слушания речей, как от морской болезни. Другая половина нейтрально дремала или делала покупки по магазинам.
И тогда мудрый товарищ Ушаков встал, небрежно держа на ладони толстую пачку листов.
– Товарищи! Тут вот у меня резолюция… О задачах парторганизации, ну, там и о работе окружкома… Я думаю, народ устал, так что разрешите не оглашать? А?
Конференция встрепенулась. Измочаленные делегаты хмуро переживали внутреннюю борьбу.
– Надо бы все-таки того… прочесть. Неудобно как-то не читая.
Ушаков игриво сощурил глаза.
– Собственно говоря, читать особенно незачем, одна формальность. Все всем известно, притом публика тут вот жалуется – очень устали. Так, может, не читать, а?
– Может, прочтем, товарищ Ушаков? Уж все равно, столько сидели – посидим еще…
– Если хотите, прочту, пожалуйста, мне что… Только уж не пеняйте, они у нас во какие!
Окружной секретарь угрожающе взмахнул стопой густо измаранной бумаги. По рядам прошла опасливая дрожь.
– Ладно, чего там, пожалуй, не стоит, Ушаков, читать.
Руководитель торопливо спрятал бумаги в портфель.
– Дело ваше, уговаривать больше не буду, не хотите читать и не надо. Считаем резолюции в основе принятыми.
– А как же с поправками быть? С дополнениями?
– Это, пожалуйста, вносите.
– Как же вносить, если мы резолюции не слышали? Товарищ Ушаков?
На это председатель окружной конференции, уже сходя с трибуны, благожелательно улыбнулся:
– В газете резолюции прочтете, тогда и пришлите поправки – по почте. У нас ведь демократия!
1929 г.
ЛИЧНЫЙ СТОЛСначала разговор быстро и бодро плывет по широкой, полноводной реке. И вдруг как-то незаметно его относит в узкую, унылую, неподвижную заводь.
– Значит, после выходного давайте приступайте к работе. Откладывать не приходится, дело стоит.
– Пожалуйста, за мной задержки нет. Могу прийти завтра оформляться.
– Вот именно. Зайдите в личный стол. Я ему от себя позвоню, столу. А вы привезите паспорт и характеристику с предыдущего места работы. Больше никаких формальностей не надо.
– Видите ли… Я не так уж уверен, что характеристика будет красивая…
– Почему же? Ведь вы отличный мастер, об этом все знают. Ведь ваши работы премированы на выставке. Какая же может быть характеристика?
– У меня там были недоразумения с завкомом. Из-за общественной нагрузки с ними поспорил. Очень сильно поспорил. Они мне под конец обещали: «Свои люди – сочтемся». Боюсь, они в характеристике сочтутся.
– Н-да. Это хуже. Это гораздо хуже! Надо вам что-нибудь придумать.
– Чего же придумывать. Вы-то меня знаете?
– Я-то вас знаю…
– Ну вот, вы и объясните личному столу, что я за работник, что за человек. Это для него важнее, чем отзыв каких-то неведомых людей.
– Так-то оно так. Да разве столу такие вещи объяснишь? Стол таких тонкостей не понимает. Столу бумажка нужна, на то он стол личного состава.
– Но ведь он вам же и подчинен, стол. Напишите сами ему бумажку, если хотите иметь меня на работе.
– Хотеть хочу. Но бумажки, откровенно говоря, писать не буду. С такими вещами не шутят. Бумажка есть документ, а за документ отвечать надо, понятно? Неужели вы не можете выцарапать с места работы хоть какой-нибудь отзыв? Ну, не характеристику; хоть справку, пустяк, ерундовину какую-нибудь. Что, мол, работал у нас с такого по такое-то и что… ну и все. Хотя бы так! Не для меня, для стола это нужно. А без этого, извините, я вас брать не рискну.
А то бывает и наоборот. Разговор медленно трясется по проселочным ухабам и вдруг сразу выкатывает на легкое, удобное, гладкое, шоссе.
– Да я десятый раз объясняю, не могу я тебя взять! Скандал получится, пойми. Ведь тебя тут все как облупленного знают, какой ты есть работник и какие с тобой там были истории. Немедленно поставят вопрос.
– И пусть поставят. Скажешь, что все это были сплетни, что характеристика хорошая, что оттуда ушел по собственному желанию и что вообще – в чем дело?
– Какая характеристика? Разве тебе там дали хороший отзыв?
– А как же. Согласно уговору. Когда заварилась эта каша, я сам пошел и предложил: или освобождайте «по собственному желанию» с хорошей характеристикой, или увольняйте с преданием суду, но уж тогда я из вас пыль повыбью – во всех инстанциях от Эркака до прокурора такого порасскажу, что не обрадуетесь. Ну, они тоже не идиоты: сейчас же отпустили, а составить характеристику дали мне самому.
– Что же ты молчал, чудак! Столько времени зря проговорили. Лети в личный стол, зачисляйся. Копию с характеристики мне оставь, пусть под руками находится.
Человек работает – год, два, пять, восемь лет. Хорошо работает: жарко, весело, успешно. Им довольны, отмечают, ценят, премируют, держатся за него. Пишут о нем в газетах.
Хорошая слава пошла о человеке. Пошла и дошла до того угла, где у человека некогда случился плохой эпизод. Или просто – притаились недруги, конкуренты, завистники.
Тогда из угла побредет за человеком бумажонка.
Она пойдет медленно, семеня ножками, как насекомое. Но обязательно догонит человека.
Бумажонка невзрачная, на серой бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с неразборчивыми подписями и глухим содержанием.
В бумажонке осторожно и туманно говорится, что имярек, который работает у вас, в свое время где-то проявил себя весьма отрицательно, что, по имеющимся данным, вел себя антиобщественно, что, по поступившим заявлениям, устраивал пьянки, что, по создавшемуся впечатлению, является элементом отсталым и пассивным.
У кого имеются такие данные? Куда поступили заявления? От кого? Когда? Пять лет назад? У кого создалось впечатление? Почему создалось? Как создалось? Создалось ли?
Ничего в глухой бумажонке не разъяснено. Она написана хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто невозможно. А все-таки бумажка действует.
Ее обносят по кабинетам, бережно прячут в личном столе. И сразу стол, возомнив себя ужасно бдительным, начинает прищуриваться на человека, новым косым взглядом рассматривать его отличную работу, отодвигать хорошего работника в сторону, в тень, в задние ряды. Сам человек, не понимая причины, грустит и мучается от перемены обстановки и отношения к нему; он думает, что стал хуже работать, что в чем-то провинился, в чем-то ошибается. А на самом деле – эта тихая, лживая бумажка, никем не проверенная и никем не подтвержденная, исподтишка гложет его труд, его отдых, его спокойствие.
Бывает и еще хуже. Талантливый ученый-медик, аспирант большого столичного института, недавно вернувшись из научной командировки, узнал, что отчислен из аспирантуры. Он спрашивает о причинах – причин не объясняют. Идет в Наркомздрав, просит проверить, выяснить, восстановить – не восстанавливают, не проверяют, не выясняют. Человек ходит вне себя, ничего не понимает, он на грани умопомешательства. Совершенно случайно узнал, что его отчислили… за шпионаж. За шпионаж отчислить от аспирантуры – и только? Ученый обратился в бюро жалоб Комиссии советского контроля. Бюро произвело расследование, – оказалось, что кто-то, неизвестно кто, звонил по телефону в институт, в личный стол и, даже не назвав себя, объяснил, что аспирант занимается шпионажем. Этого было достаточно, чтобы мгновенно уволить давно хорошо известного работника. Только вмешательство бюро жалоб восстановило его в институте…
В Винницком лесном тресте уволили лесовода Баяновича «как офицера царской армии». Повсюду знали Баяновича как отличного и честного специалиста, всюду рады были бы иметь его. Но, взяв в руки бумажку об увольнении, отскакивали от него, как от чумы. По сути же дела, Баянович был еще до мировой войны помощником лесничего. На войне был в самом деле поручиком, но уже в семнадцатом году и затем восемнадцать лет подряд работал по лесному хозяйству, работал честно, хорошо. Бумажка подсекла эту долгую работу. Вдобавок газета «Лесная промышленность» заклеймила Баяновича в залихватской заметке… Понадобилось опять участие Советского контроля, чтобы Наркомлес набрался храбрости и дал Баяновичу работу.
Зина Ошанская работала много лет, и хорошо, уборщицей дома отдыха в Западной области. Но приползла откуда-то бумажка: Ошанская – дочь попа. Личный стол, а за ним и прочее начальство взволновалось. Посмотрели в делах – уборщица никогда не скрывала своего происхождения. Все равно: чтобы уберечься от бумажки, уволили уборщицу с ее ответственного поста. Профсоюз и даже его областной отдел подтвердили увольнение. Только в Москве пересмотрели это дело. Ну, если в Москве, тогда пожалуй. Тогда еще можно доверить дочери попа подметать комнаты в доме отдыха. Московская бумажка перекрывает бумажку смоленскую. Личный стол успокоился.
Чем в конце концов занимаются все эти личные столы, отделы кадров, группы по найму? Кого они подбирают – работников или бумажки со слепо пришпиленными к ним живыми людьми?
Конечно, святая обязанность каждого секретариата, каждого делопроизводства, каждой канцелярии собирать и тщательно хранить все точные документы и сведения о людях. Без этого обойтись нельзя. Но надо же разбираться и в смысле этих бумаг, в значении и ценности каждой из них!
Проверка партийных документов показала, что может произойти, если полагаться только на бумажки, не сверяя их с живым человеком. Проходимцу нетрудно спрятаться за добродетельной бумагой и обратно: старая, бессмысленная, иногда лживая бумажка может спеленать сильного, честного, полезного обществу работника.
Они называют себя бдительными, эти столоначальники, для которых – сначала бумажка, а затем человек. Но бдят они преимущественно на страже своего собственного благополучия, личной своей безответственности, личного спокойствия, за счет чего угодно, и прежде всего за счет бережного отношения к живому человеку.
1936 г.
…Время выхода в свет фельетона «Личный стол» – 1936 год… Это за год до начала так называемого Большого террора, хотя, если сказать точнее, это шестой год террора, поскольку террор начался в 1930 году с разгрома крестьянства. И его жертвами стало гораздо больше людей, чем в 1937–1939 годах. Различие и в том, что тогда Сталин обошелся без громких политических процессов, а просто эшелонами отправлял людей в ссылку и на расстрел. 1936 год – это год процесса Зиновьева, Каменева и 14 их «соучастников». Уже пересажали и перестреляли «бывших дворян» и «приспешников капитала», «кулаков», «вредителей». Широкой волной по стране катится шпиономания. А в голове Вождя и Учителя дозревает грандиозный план чистки партии, армии и НКВД. Скоро начнут сажать не определенные социальные группы, а всех подряд, по малейшему подозрению в нелояльности к системе.
И именно в этот момент Кольцов в «Правде» публикует свой «Личный стол». Вряд ли Сталин пришел от фельетона в восторг. Надо думать, что в феноменальной памяти Хозяина появилась еще одна зацепка против Кольцова: «Э-э… товарищ Кольцов, так вы против бдительности…»
Как же мог в этой зловещей атмосфере появиться в «Правде», на страницах которой из номера в номер печатались назойливые призывы к бдительности, к выявлению и разоблачению притаившихся «врагов народа», фельетон, остро и едко высмеивавший эту самую патологическую «бдительность»? Скорее всего, это стало возможным потому, что Мехлис отсутствовал (он уехал в отпуск) и Кольцов, как член редакционной коллегии, руководил делами редакции. Кольцов прекрасно понимал, что «наверху» этот фельетон вряд ли придется по вкусу, но он верил в здравый смысл и чувство юмора Сталина. Будущее показало, как он глубоко ошибался.
ЛЮДИ И ФАКТЫ
…В показаниях Кольцова фигурируют имена многих людей. Изучив их, можно понять, какие «антисоветские группы» хотели сформировать следователи НКВД. Первая – это практически весь редакционный актив, ведущие журналисты газеты «Правда», вторая группировка – редакция Журнально-газетного объединения (ЖУРГАЗ), третья – деятели культуры и четвертая – высокопоставленные сотрудники НКИД (Народный комиссариат иностранных дел). То есть в его, Кольцова, «показания» предполагали, видимо, заложить компромат на участников задуманных Сталиным будущих процессов. К моменту ареста Кольцова многие из упоминаемых им в его «показаниях» сотрудников «Правды» уже прошли через застенки НКВД и были расстреляны. Это Никитин, Боговой, Давидюк, Кобелев. После ареста Кольцова из перечисленных им сотрудников «Правды» никто не был репрессирован, за исключением Кружкова, который был арестован во время войны совершенно по другому «делу» и, к счастью, уцелел.
Весьма интересными в «Деле» Кольцова представляются фразы о публикации в газете «Правда» антисоветских, порочащих знатных советских людей, искажающих действительность статей и заметок. Трудно себе представить номер «Правды» с антисоветской статьей. Антисоветскими следователи именовали острые, критические материалы газеты, в том числе и талантливые фельетоны Кольцова, направленные против уродливых явлений сталинского административно-командного режима.
Вторую группу «врагов народа» следователи ищут среди сотрудников ЖУРГАЗа.
ЖУРГАЗ – Журнально-газетное объединение, созданное и возглавляемое Кольцовым, – это, по сути дела, большой газетно-журнальный и издательский комбинат, прообраз нынешних «медиахолдингов». Когда и как он возник? Совсем не так, как возникали другие издательства, то есть по решению государственных, партийных или профсоюзных органов с соответствующим обеспечением помещениями, финансами, кадрами. Все эти необходимые условия для нормального функционирования объединения, для выхода в свет газет, журналов, книг – заменились, по сути дела, неистощимой инициативой, энергией и организационным даром Кольцова. Началось все с созданного Кольцовым еженедельного, иллюстрированного журнала «Огонек» (о чем уже упоминалось). Как из маленького желудя вырастает развесистый дуб, так из скромного «Огонька» месяц за месяцем, год за годом стало вырастать обширное, многоплановое издательство. Появились журналы «За рулем», «Советское фото», «За рубежом», «Изобретатель», «Женский журнал», «Чудак», «Советское искусство», «Театр и драматургия», «Литературная газета», «Архитектурная газета», а также еще несколько газет, в том числе на французском, немецком и английском языках. Помимо периодических изданий ЖУРГАЗ выпускает в свет отдельные тематические издания, такие, как: о Первой конной армии, о советских субтропиках, совершенно уникальную книгу «Губерт в стране чудес», серию биографий «Жизнь замечательных людей», выходящую и популярную до сих пор, серию переводных романов «История молодого человека 19-го века», полное собрание сочинений А. П. Чехова (впервые при советской власти – оно вызвало крайнее неудовольствие руководителей, существовавших тогда писательских организаций, считавших Чехова, как это ни странно, ненужным для советского читателя). Особо надо выделить издание в ЖУРГАЗе многотомного «Литературного наследства», знакомившего читателя с дотоле не изданными и совершенно неизвестными произведениями многих выдающихся писателей и поэтов. Бессменным редактором этого издания был известный литературовед Илья Зильберштейн. Нельзя не упомянуть и замечательный «День мира» – книгу, вышедшую в ЖУРГАЗе по замыслу М. Горького и представляющую собой в своем роде моментальный снимок жизни планеты в течение одного, произвольно выбранного самого обыкновенного дня. В предисловии к этой удивительной книге мы читаем:
«В полночь, как всегда, куранты Спасской кремлевской башни играли „Интернационал“. Мощные радиопередатчики разносили его невидимо звучащими волнами. Двумя часами позже лондонская станция передала бой часов Вестминстерского аббатства и гимн „Боже, храни короля“.
На мысе Оловянном, в полярной пустыне, Эрнст Кренкель надел наушники и включил коротковолновый приемник. Из города Франкфурта кто-то бесстрастным голосом сообщал, что сегодня в аптеке внезапно скончалась неизвестная молодая женщина, блондинка, в черной соломенной шляпе, с исправными зубами, на ней полосатая юбка и лиловые рейтузы. В этот же день во Франкфурте пропал музыкант небольшого роста, также со вполне исправными зубами; отличительные приметы: чрезвычайно небольшие ноги и перстень со знаком свастики. Из Кенигсберга слышался непрерывный барабанный бой, вызывая недоумение: музыкальная минута или последние восточно-прусские новости? Даже на мысе Оловянном было слышно, как марширует фашистская Германия… Кренкель вышел, чтобы расчистить свежий снег в проруби рутштока, смерить силу ветра. Сквозь лай собак что-то неторопливо шуршало. Может быть, чух медведя.
Планета частью еще спала, частью уже бурлила дневной суетой, завтракала, работала, смеялась, хоронила мертвецов, убирала жатву, купалась, читала газеты, нюхала цветы.
От вашингтонской платформы тронулся экстренный поезд: президент Рузвельт выехал в предвыборный агитационный тур.
В Риме поутру вспыхнул громадный пожар на кинофабрике Чинес. В польском местечке Дзвежне группа членов фашистской „народной партии“ ворвалась в помещение избирательной комиссии и уничтожила урны и списки избирателей. Японский генерал Доихара вылетел из Калгана, где он руководил совещанием „о мерах для поддержания спокойствия и порядка в Чахаре и Суйюани“. В Париже делегаты Унитарной и Всеобщей конфедераций труда готовились к совместному заседанию, которое состоялось в тот же день и с пламенным воодушевлением закрепило вновь обретенное единство французского профессионального движения.
Писатель Михаил Михайлович Пришвин в городе Загорске прочистил ружье, выбил разбитые пистоны из пустых патронов, переснарядил их и собрался на утиную охоту. Прибывший в Германию для „охоты на оленей“ венгерский премьер-министр Гембеш вел с Герингом переговоры об охоте несколько иного рода и готовился к беседе с Гитлером. В Токио премьер-министр, министр иностранных дел, военный и морской министры совещались о принципах „новой японской политики в Китае“. В этот же самый час жена машиниста архангельской лесной биржи Сазонова с воплями и стонами родила четверню. Трех девочек и одного мальчика. Одновременно в Гослитиздат, в Москве, принесли из типографии свежеотпечатанный том сочинений Томаса Манна.
В календарях всех частей света на листке этого дня было обозначено: „27 сентября 1935 года, пятница“. Календари советского изготовления добавляли: „Третий день шестидневки“.
Ничего особого и замечательного не было в этом во всех отношениях будничном дне. Но несколько сотен, а может быть, даже целая тысяча людей, взглянув на календарную дату, улыбались про себя; выйдя на улицу, на палубу парохода, садясь к письменному столу, придвинувшись к астрономической трубе, переступая порог биржи, церкви, лаборатории, театрального зала, они шире раскрывали глаза, рассматривали все вокруг себя взглядом более острым и пытливым, чем обычно. Разглядывали и примечали. Схватывали, чтобы сохранить в памяти, на бумаге, в снимке, в документе.
Двадцать седьмого сентября на круглосуточной журналистской, литературной, писательской вахте был записан, зарисован, зафиксирован методами репортажа и художественного наблюдения будничный день земного шара. Мир был застигнут врасплох, подсмотрен исподтишка, как мощный зверь, идущий по ночам привычной тропой к водопою…
Москва, 28 сентября 1935 г.»
И есть продолжение:
«…Вчера, 27 сентября, в годовщину нашего „Дня мира“ мы в Аликанте встречали первый советский пароход „Нева“, с продовольствием для женщин и детей Испании от советских женщин.
Книга задержалась. Устарела ли она, ее материал, ее документы? Нисколько. И через пять, и через двадцать лет они будут остро интересны и поучительны. Замысел Горького целиком оправдывает себя.
Как читать эту книгу?
Материал, даже после того громадного отсева, который проделала редакция, – громаден. Читатель, взявшись за „День мира“, может сначала прийти в смущение и недоумение. Как осилить этот том? И вообще – что это? Справочник, научный труд, обзор, комплект? Как надо с ним обращаться? Перелистывать или читать подряд, заглядывать в отдельные, интересующие того или другого читателя разделы, или изучать эту работу по плану?
Мы считаем „День мира“ книгой для чтения. Перелистайте сначала ее, познакомьтесь с построением, бегло посмотрите иллюстрации, задержитесь на тех страницах, какие вас задержат. А потом, не спеша, погрузитесь в чтение, пусть с передышками, но подряд. Вы не пожалеете. Могучая симфония человеческой жизни захватит вас и понесет с собой.
Мадрид, 28 сентября 1936 г.»
Михаил Кольцов.
В 1961 году Аджубей, тогда главный редактор газеты «Известия», выпустил в свет новый «День мира» и использовал в нем предисловие Кольцова, но почему-то не счел нужным назвать имя автора.
Как я уже упоминал, одним из журналов, издававшихся в ЖУРГАЗе, был «Чудак». Первый его номер вышел в декабре 1928 года. Он стал вторым сатирическим журналом, издававшимся в Москве. Первым был «Крокодил» появившийся в 1922 году. Для «Чудака» работали известные писатели, поэты и карикатуристы того времени. О предстоящем выходе в свет нового журнала Кольцов написал Горькому:
Москва. 1 ноября 1928 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Я сейчас подготовляю первый номер нового сатирического журнала «Чудак». У нас собралась неплохая группа писателей, художников, и мы решили во что бы то ни стало придать будущему журналу облик, совершенно порывающий с увядшими сатириконскими традициями. Мы убеждены, что в СССР, вопреки разговорам о «казенной печати», может существовать хороший сатирический журнал, громящий бюрократизм, подхалимство, мещанство, двойственность в отношении к окружающей обстановке, активное и пассивное вредительство. (Журнал предназначается для интеллигенции и служащих.) Название «Чудак» взято не случайно. Мы, как перчатку, подбираем это слово, которое обыватель недоуменно и холодно бросает, видя отклонение от его, обывателя, удобной тропинки: – Верит в социалистическое строительство, вот чудак! Подписался на заем, вот чудак! Пренебрегает хорошим жалованьем, вот чудак! – Мы окрашиваем пренебрежительную кличку в тона романтизма и бодрости. «Чудак» представительствует не желчную сатиру, он полнокровен, весел и здоров, хотя часто гневен и вспыльчив. «Чудак» – не принципиальный ругатель, наоборот, он драчливо защищает многих, несправедливо заруганных при общем попустительстве, он охотно обращает свое колючее перо против присяжных скептиков и нытиков. Иными словами, «Чудак», как Горький, играет на повышение. Вот, в самых общих чертах, основное умонастроение редакции. Излишне добавлять, что при такой физиономии будущего журнала Вы, Алексей Максимович, нам дотошно нужны, не только как генерал и как имя, а как реальный союзник, сотрудник, друг. Позволяю себе покорнейше просить Вас оказать мне парламентское доверие и сейчас же (первый номер выходит 15 декабря, журнал еженедельный) прислать что-нибудь, хотя бы небольшое, весело-зубастенькое или сурово-наставительное, и то и другое одинаково подойдет к характеру журнала. Если не успеете сейчас же, напишите мне хоть одно слово о согласии сотрудничать, это нужно мне не для рекламы (списка сотрудников печатать не буду, хотя участвуют лучшие силы), а для личного морального самочувствия моего и товарищей.
Посылаю Вам «Крупную дичь» (второй том фельетонов). Если найдется минутка – может быть, взглянете, особенно в конец, где послесловия: можно ли так строить книгу, есть ли в этом литературный резон (общественный резон есть, я полагаю) и вообще стоит ли этакое переиздавать после газет?
Желаю здоровья и радости Вам, дорогой, милый Алексей Максимович!
Преданный, Ваш Мих. Кольцов
А. М. Горький – М. Е. Кольцову
(Сорренто. Ноябрь после 6. 1928 г.).
Искренно поздравляю Вас, милейший т. Кольцов, с «Чудаком».
Считая Вас одним из талантливейших чудаков Союза Советов, уверен, что под Вашим руководством и при деятельном участии таких же бодрых духом чудодеев журнал отлично оправдает знаменательное имя свое.
Что есть чудак? Чудак есть человекоподобное существо, кое способно творить чудеса, не взирая на сопротивление действительности, всегда – подобно молоку – стремящейся закиснуть.
Лично сотрудничать в журнале Вашем едва ли найду время, но – разрешите рекомендовать Вам знакомого моего Самокритика Кирилловича Словотекова. Самокритик – подлинное имя его, данное ему родителем при крещении. Человек он уже довольно пожилой, но «начинающий». Беспартийный. Отношение к алкоголизму – умеренное.
Всего доброго и – хорошего успеха.
А. Пешков.
P.S. Изображение, напоминающее профиль гроба, – к делу не относится. А со сказочкой – не церемоньтесь, годится – ладно, а не годится, бросьте, куда следует. Но если годится, я могу попросить Самокритика, чтоб он и еще написал в этом роде.
Книжку Вашу – не получил. А. П.
М. Е. Кольцов – А. М. Горькому
Москва. 25 ноября 1928 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Большое Вам спасибо за скорый ответ, за приветствие «Чудаку», за присланную вещичку. И то и другое украсит первый номер журнала, – он выходит в двадцатых числах декабря.
Самокритика Кирилловича Словотекова мы приняли, как родного, в дружную семью чудаков. Будут ему и харчи, и постоянный теплый угол, и обеспечение на старость. Только бы бодрился, только бы писал. О людях, о книгах, о фактах, о хамстве и некультурности, о подхалимах и угождателях, о самоновейших «европейцах» с яркими галстуками и от роду немытыми ногами. Хорошо бы ближайшее письмо посвятить антисемитизму. Это тема, которой сейчас слегка лихорадят заводы и учреждения.
Благодарю и надеюсь, верую и жду – Ваш до гроба чудак
Мих. Кольцов.
Вот та «сказочка», которую написал Горький специально для «Чудака» со следующим небольшим предисловием от редакции:
«„ЧУДАК“ благодарит дорогого Алексея Максимовича за приветствие и ободрение. Рекомендованный им тов. С. К. Словотеков приказом по „Чудаку“ зачисляется на вещевое и продуктовое довольствие с № 1 журнала».
Ниже приводим первый рассказ тов. Словотекова.
