Текст книги "Гранд-отель"
Автор книги: Вики Баум
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Поскольку Крингеляйн впервые слышал от доктора не обрывочные слова, а связные фразы, он разволновался, однако же не поверил.
– Я не верю, что это так, – скромно вставил он.
– А вы поверьте. Со всем в жизни обстоит так же, как с табуретами в баре. – Оттерншлаг уперся локтями в колени, его повисшие в воздухе пальцы мелко дрожали.
– Какими табуретами? – не понял Крингеляйн.
– О которых вы недавно говорили. Вы сказали, что табуреты в баре совсем не такие, как вы думали, не такие, какими вы их представляли себе. Правильно? Вы ведь именно так говорили? Ну вот. Все представляешь себе выше, чем оно есть, пока не увидишь воочию. Вот вы приехали из провинциального городишки, у вас ложные представления о жизни. «Гранд-отель! – думали вы. – Самый дорогой отель!» Одному Богу известно, каких чудес вы ожидали от этого отеля. Вы, наверное, уже заметили, что все оказалось не таким, как вы думали. А отель этот – просто дыра. И жизнь… Жизнь тоже просто дыра. Захолустная дыра, господин Крингеляйн. Приезжаешь, немного побудешь и уезжаешь. Все – транзитные пассажиры, понимаете? Останавливаются ненадолго, вот в чем штука. Чем вы занимаетесь здесь, в шикарном отеле? Едите, спите, шатаетесь по коридорам, флиртуете, танцуете, так? Ну а в жизни, чем вы в жизни занимаетесь? Сотня дверей в коридоре, и никто ничего не знает о человеке, который живет по соседству. Когда вы уедете, в номере поселится кто-то другой, будет спать в вашей кровати… Вот и все… В общем, знаете что? Посидите-ка однажды часа два-три в холле и понаблюдайте за происходящим вокруг. У людей же нет лиц! Кругом только манекены. Они все мертвы, да только не знают об этом. Потрясающая дыра – этот большой отель. Гранд-отель, сладкая жизнь… Верно? Главное, скажу вам, чтобы чемодан всегда был уложен…
Крингеляйн надолго задумался. Потом он как будто докопался до смысла сказанного доктором Оттерншлагом.
– Да. Да-да… – И это трижды повторенное слово прозвучало слишком подчеркнуто. Оттерншлаг погрузившийся тем временем в рассеянную полудрему, очнулся:
– Я могу быть чем-то полезен вам? Короче говоря, я должен, наверное, стать вашим гидом по жизни? Превосходный выбор вы сделали, ничего не скажешь, превосходный. Что ж, располагайте мной, господин Крингеляйн.
– Мне неловко, я не хотел бы доставлять вам беспокойство, – огорченно и почтительно ответил Крингеляйн. Он снова задумался. Но изящные обороты речи, которые он пытался составить, никак не складывались. С тех пор как он поселился в отеле, он чувствовал себя так, будто попал в чужую страну. Слова родного языка, произнесенные вслух, звучали как иностранные, которые он выучил по книгам и журналам. – Вы были безмерно добры ко мне, – произнес он наконец. – Я надеялся… На ваш взгляд, вероятно, все обстоит иначе. Для вас это уже в прошлом. Вы пресытились. А у меня все впереди, и поэтому я становлюсь нетерпеливым… Извините великодушно…
Оттерншлаг поглядел на Крингеляйна – казалось, смотрит даже стеклянный глаз из-под зашитого века. Он видел Крингеляйна поразительно четко. Видел щуплые плечи и чиновничий костюм из добротного серого сукна, которое кое-где начинало лосниться. Видел усы, какие обычно отпускают председатели всевозможных союзов, и под ними печальную горькую морщину возле губ, бледных, бескровных. Видел отощавшую шею в слишком широком потертом воротничке, видел привычные к перу руки с неухоженными ногтями, видел даже его сапоги под столом, начищенные ваксой, с повернутыми внутрь носками. И он видел глаза Крингеляйна, голубые человечные глаза за стеклами бухгалтерского пенсне, глаза, в которых была мольба, надежда, удивление, любопытство – жажда жизни и сознание близкой смерти.
Одному Богу известно, тепло ли, исходившее от этого взгляда, согрело остывшую душу доктора Оттерншлага, или просто желание развеять скуку побудило его сказать:
– Ладно. Хорошо. Вы правы. Да, вы абсолютно правы. У меня это в прошлом. Я пресытился, что верно, то верно. Все, вплоть до последней мелкой формальности, выполнено, все в прошлом. А вы, значит, считаете, что вас что-то ждет впереди? У вас разыгрался аппетит, правильно? Не материальный, разумеется. И что же вы себе представили? Какой-нибудь пошлый земной рай? Шампанское, женщины? Скачки, попойки, игра? Ха! И вы, значит, прямо в первый же вечер угодили в эдакий пресс для выжимания монет? И сразу завели знакомство? – Оттерншлаг произнес все это безразличным тоном, но в душе был благодарен Крингеляйну за теплоту в его косых глазах.
– Да, довольно скоро. Одной даме захотелось потанцевать со мной. Очень хорошенькая девушка. Может быть, она не совсем… Как бы это выразиться? Знаете, в чем-то она – дитя большого города. – Он употребил это выражение, потому что не раз встречал его в ежедневной газете, выходившей в Микенау. – Но очень элегантная. И хорошо воспитанная.
– Ах, воспитанная! Смотри-ка, смотри-ка! Ну так что же, познакомились? – Оттерншлаг нахмурился.
– К несчастью, я не умею танцевать. Надо научиться танцевать, это, видимо, очень много значит, – сказал Крингеляйн, которого после выпитого коктейля вдруг охватило лихорадочное возбуждение и одновременно – грусть.
– Очень много, очень много значит. Невероятно много, – с неожиданной живостью ответил Оттерншлаг. – Танцевать надо научиться. Это слитное движение в такт, когда двое тесно прижимаются друг к другу, это кружение, это уединение двоих в толпе… Нельзя отказывать даме, если она вас приглашает. Нужно уметь танцевать. Ах, как вы правы, господин Крингеляйн! Вас ведь зовут Крингеляйн, я не ошибся?
Крингеляйн с интересом и беспокойством взглянул на Оттерншлага, поправил пенсне.
– Что вы имеете в виду? – Ему показалось, что Оттерншлаг насмехается. Но тот глядел серьезно.
– Поверьте, поверьте мне, Крингеляйн: тот, кто отказался от жизни пола, – мертвец… Официант, дайте счет!
После этих резких слов, завершивших разговор, Крингеляйн тоже рассчитался и смущенно поднялся. Он вышел из бара, идя следом за тощей, как скелет, обтянутой узким смокингом спиной Оттерншлага; спотыкаясь, добрался до стойки портье, взял ключ от номера. Оттерншлаг, который, казалось, уже начисто позабыл о существовании своего недавнего собеседника, спросил ночного портье:
– Есть письма на мое имя?
– Нет, – ответил портье, даже не просмотрев почту. Портье бывают разные, деликатность не приобретается автоматически вместе со служебной фуражкой. – Ключ от вашего номера, мадам, взяла мадемуазель, – сказал портье по-французски, отвечая на вопрос подошедшей в это время дамы. Крингеляйн почти без труда понял его слова – ведь благодаря деловой переписке он сносно выучил французский язык.
Дама отошла от стойки, Крингеляйн почувствовал нежный горьковатый запах, которым повеяло от ее блестевшей золотом вечерней накидки, не застегнутой доверху и открывавшей шею. Он уставился на даму, забыв о приличиях, пораженный, повергнутый в небывалое изумление. У нее были гладкие черные волосы с блестевшей в них диадемой, темно-голубые тяжелые веки, темно-голубые тени под глазами. Лоб, щеки и подбородок были нежного желтоватого оттенка, на висках виднелись тонкие голубоватые жилки. Рот карминно-красный, почти лиловый, с сильно изогнутой линией верхней губы, двумя дугами поднимавшейся кверху. Волосы уложены двумя гладкими черными крыльями, которые низко опускались на щеки; там, где они касались скул, был чрезвычайно искусно положен легкий желтоватый тон. Дама казалась высокой, хотя была не выше среднего роста: такое впечатление создавалось прекрасными пропорциями ее фигуры и легкостью походки – даже Крингеляйн это сообразил. Даму сопровождал маленький старичок, державший в руке цилиндр и с виду похожий на музыканта.
– Ты сможешь завтра прийти в театр в половине девятого, дорогой мой? – спросила дама, как раз когда проходила мимо Крингеляйна. – Я хочу полчаса поработать одна, а потом уж будем репетировать все вместе.
Крингеляйн, который еще никогда не видел ничего, исполненного столь высокого искусства, как внешность этой дамы, изумленно улыбнулся, тронул Оттерншлага за локоть и спросил вполголоса:
– Кто это такая?
– Не знаете? Ну, приятель! Это же Грузинская, – раздраженно ответил Оттерншлаг и поспешил к лифту. Крингеляйн остался стоять посреди холла. «Грузинская! Черт побери! Сама Грузинская, – подумал он. Слава балерины была так велика, что ее отголоски достигли даже провинциального Федерсдорфа. – Так, значит, она и в самом деле существует, эта балерина. Так вот она какая… О ней не только можно прочитать в газетах – она и правда живет на свете. С нею рядом можно стоять, ее плеча можно коснуться как бы невзначай… Когда она проходит, по всему холлу веет ее духами… Надо будет написать о ней Кампману!»
Он быстро прошел вперед, чтобы получше разглядеть Грузинскую. Перед лифтом как раз разыгралась маленькая сценка – демонстрация учтивости. Выделяющийся необычайно высоким ростом молодой человек с приятным лицом, элегантно одетый, с подчеркнутой вежливостью отошел на два шага от дверей лифта, давая дорогу Грузинской, при этом он непринужденным и вместе с тем глубоко почтительным жестом приподнял руку, словно дело шло не о том, чтобы пропустить вперед даму, а о королевстве, которое воин-победитель кладет к ногам своей повелительницы. Оттерншлаг, одиноко стоявший с другой стороны дверей лифта, поморщился и буркнул себе под нос:
– Сэр Уолтер Рэйли!
Крингеляйн же расхрабрился, да так, что, едва не оттолкнув Оттерншлага, втиснулся в лифт следом за вежливым широкоплечим молодым человеком. Таким образом, благодетель Крингеляйна остался один, поскольку больше четырех человек в лифт не помещалось. Они стояли довольно близко друг к другу в маленькой тюрьме из стекла и дерева. Обаятельный молодой человек нарочито скромно забился в угол.
– А-а! И вы в Берлине, барон! – воскликнул старый дирижер Витте. Гайгерн ответил:
– Так точно. Опять в Берлине.
Крингеляйн благоговейно прислушивался к обмену репликами, который происходил между людьми высшего света. Но вот однорукий лифтер опустил рычаг и лифт остановился на втором этаже. По малиновой ковровой дорожке все четверо направились к своим номерам: впереди Грузинская, за ней Витте, следом барон и наконец Отто Крингеляйн. Открылись двери 68-го, 69-го и 70-го номеров. Было два часа ночи, старинные напольные часы у поворота коридора внушительно пробили два раза. Издалека долетали обрывки музыки, оркестр в Желтом павильоне играл прощальный танец.
Грузинская на секунду задержалась, прежде чем открыть внутреннюю дверь своего номера.
– Ну, доброй ночи, дорогой мой, – сказала она Витте. Когда она была в хорошем настроении, то всегда разговаривала с дирижером по-немецки. – Благодарю за чудесный вечер. Сегодня все прошло просто замечательно, не правда ли? Восемь вызовов. Кстати, кто этот молодой человек? Мы не встречались с ним когда-нибудь раньше? Скажем, в Ницце?
– Ну конечно! Правильно, Лиза, в Ницце. Мы играли с ним в бридж. По-моему, Лиза, он от вас без ума.
– А-а… – только и сказала Грузинская. Она высвободила руку из складок манто и задумчиво погладила Витте по плечу. – Мы невероятно устали. Спокойной ночи, дорогой. Должна заметить: этот барон – самый красивый человек из всех, кого я видела за свою жизнь. – Последнее замечание она сделала по-русски. Слова прозвучали сухо, словно речь шла о какой-то вещице, выставленной на продажу с аукциона…
Крингеляйн, нарочно задержавшийся возле своей двери, жадно, с голодным любопытством прислушивался к звукам чужого языка. У него было отчетливое ощущение, что мир еще больше и еще неведомей и непостижимей, чем он представлялся ему в родном Федерсдорфе.
И вот закрылись двери отеля, закрылись двойные двери – захлопнуты, заперты, – и каждый остался один на один с собой и своими тайнами.
Глава II
И малейшей черты светскости не найти ни в одном помещении Гранд-отеля между восемью и десятью часами утра. Нигде не горят огни, не играет музыка, не видно ни одной женщины – если не считать воплощением очаровательной женственности уборщицу в синем переднике, которая посыпает мокрыми опилками и чистит щеткой ковры в холле. Рона, во всяком случае, так не думает. Он уже вновь занял свой пост, этот усердный трудяга, граф Рона, спокойный, уверенный в себе, чисто выбритый, с шелковым, хоть и скромным, платочком, выглядывающим из нагрудного кармана. По мнению Роны, только во второсортных гостиницах уборка помещений производится на глазах у постояльцев, это просто никуда не годится, но, к сожалению, надзор за уборщицами не входит в обязанности Роны, а возложен на старшую инспекторшу. Впрочем, обитатели отеля ничего не замечают. Те, кого можно встретить в Гранд-отеле утром, это солидные, занятые, деловые люди. Они сидят в холле и продают ценные бумаги всех стран мира, хлопок, смазочные масла оптом, патенты, кинофильмы, земельные участки, продают планы, идеи, свою энергию, ум, свою жизнь. Они завтракают плотно и вкусно, в ресторане плавает сигарный дым, несмотря на то что робкое объявление на шелковых тисненых обоях умоляет курильщиков дымить в расположенном по соседству Сером салоне. На всех столах лежат газеты, все телефонные кабины заняты и осажены, так что у портье Зенфа нет никакой надежды до часа дня дозвониться в клинику и что-нибудь узнать. В коридоре шестого этажа, рядом с прачечной, выстроились на своеобразный парад курьеры, сейчас они разбегутся по своим рабочим местам, – вообще же, Гранд-отель в это время больше всего похож на биржу.
Возьмем, к примеру, господина Прайсинга, генерального директора Акционерного общества «Саксония» – хлопчатобумажные текстильные изделия; возьмем этого молодцеватого, хоть и вполне заурядного коммерсанта, возьмем его для примера, и вскоре мы увидим, чем занимаются в Гранд-отеле люди его касты с восьми до десяти часов утра.
Генеральный директор Прайсинг, высокий, несколько полноватый и даже грузный человек средних лет, прибыл в отель немыслимо рано – в шесть двадцать утра. Так получилось по той причине, что в злосчастном Федерсдорфе останавливаются только пассажирские поезда. Несмотря на величайшие усилия, Прайсингу до сих пор так и не удалось добиться, чтобы скорый поезд делал остановку в Федерсдорфе, и приходилось довольствоваться тем, что фирма «Саксония» получила в свое распоряжение дополнительную железнодорожную ветку, по которой доставлялось производственное сырье и другие материалы и товары. Но это просто к слову. Итак, после тряски в поезде Прайсинг прибыл в отель изрядно уставший; он с крайним раздражением узнал, что заказанный для него люкс относится к числу самых дорогих номеров Гранд-отеля. Семьдесят первый номер на втором этаже, с приемной и ванной, семьдесят пять марок за сутки. Прайсинг был бережлив: например, он принципиально распорядился не доставлять в Берлин свой автомобиль, чтобы не пришлось платить шоферу из своего кармана. Однако, после того как дорогой люкс был оплачен, Прайсинг первым делом залез в ванну и долго нежился в горячей воде – в точности так же, как недавно наслаждался комфортом другой обитатель Гранд-отеля, приехавший из Федерсдорфа, – бухгалтер Крингеляйн. После ванны Прайсинг ненадолго прилег, но, несмотря на это, так и не избавился от озноба после бессонной ночи. Он встал, оделся, распаковал чемоданы, обстоятельно разобрал вещи, повесил костюмы на привезенные из дому плечики. Каждый ботинок, каждый сверток с бельем – все было уложено в чистенькие полотняные мешочки, и на каждом мешочке была аккуратно вышита красной гладью монограмма «К» и «П».
Завязывая галстук, Прайсинг рассеянно поглядел в окно: улица тонула в утреннем тумане. Было еще рано, едва рассвело, мусороуборочные машины чистили щетками асфальт, желтые автобусы проплывали в сумраке, словно корабли. Прайсинг посмотрел вниз, но ничего не увидел. Ему предстоял нелегкий день. Нужно было сосредоточиться и все как следует продумать. Он вызвал звонком лакея и отдал, велев почистить, свои ботинки, даже обувной крем он привез с собой – желтый и бесцветный. Номер Прайсинга к тому времени уже наполнился неопределенным запахом торопливой служебной поездки: пахло кожей чемоданов, одеколоном, скипидаром, сигарным дымом. Педантично, неторопливо и аккуратно, как все, что бы он ни делал, Прайсинг достал бумажник и заплатил лакею. Во внутреннем отделении бумажника лежала толстая пачка купюр по тысяче марок – если едешь на переговоры, никогда не знаешь, сколько может понадобиться наличных. Пересчитывая деньги, Прайсинг поплевал на пальцы – жест мелкого служащего, который сделал карьеру. Потом сунул бумажник в карман и изнутри приколол его английской булавкой к подкладке своего серого суконного пиджака. Затем он несколько минут расхаживал взад и вперед по комнате, шаркая красными дорожными туфлями и мысленно выстраивая будущие переговоры с представителями хемницких трикотажников. Он поискал пепельницу, но нигде ее не обнаружил и с раздражением стряхнул пепел сигары в чернильницу. На письменном столе в его номере стоял такой же бронзовый чернильный прибор, какой вызвал восхищение бухгалтера Крингеляйна в семидесятом. Директор Прайсинг задумчиво погладил крылья орла. Но вот лакей принес начищенные ботинки, и без десяти минут восемь Прайсинг закрыл за собой дверь номера. Спустившись вниз, он вторым занял очередь к парикмахеру. Несмотря на озабоченность, выглядел Прайсинг солидно и важно, когда с гладко выбритыми щеками, с довольной физиономией человека, у которого хорошее настроение, сел завтракать, и позднее, когда ровно в половине девятого к нему явился пунктуальный господин Ротенбургер. Это был совершенно лысый человек, даже бровей и ресниц у него вроде и не было, отчего лицо его всегда казалось удивленным, что плохо вязалось со скептицизмом, свойственным людям его профессии: Ротенбургер по роду деятельности представлял собой нечто среднее между биржевым маклером и банкиром, иногда выступал он и в роли коммерческого агента, а кроме того, являлся членом опекунских советов различных мелких предприятий, знал все и всех, передавал информацию, держал в руках нити разнообразнейших сделок. Именно он пускал по свету новые анекдоты про биржевиков, и он же распространял опасные слухи, от которых прыгали или колебались биржевые курсы. В общем, он был занятный, небезопасный и нужный человек, этот Ротенбургер.
– Доброе утро, Ротенбургер, – поздоровался Прайсинг, протянув пришедшему два пальца, между которыми была зажата сигара.
– Здравствуйте, Прайсинг. – Ротенбургер сдвинул шляпу на затылок, сел и положил на стол свой портфель. – Ну что, в столицу пожаловали?
– Да вот, пожаловал. Рад вас видеть. Что заказать? Чай, коньяк, а может, глазунью с ветчиной?
– Пожалуй, коньяку выпью. Как семейство? Супруга? Дочурки? Все благополучны?
– Спасибо, все в порядке. Было очень приятно получить от вас поздравление с серебряной свадьбой.
– Пустяки, что тут особенного. А как вас чествовала фирма?
– Господи, да какое там чествование! Сплавил фирме свой старый автомобиль, получил взамен новый – вот и все.
– Ага! Государство – это я. «Фирма – это я», – может сказать о себе такой человек, как вы, Прайсинг. А как поживает ваш тесть?
– Благодарю, превосходно. На здоровье не жалуется.
– Ох, и давненько мы с ним знакомы. Подумать только, ведь с чего он в свое время начинал, с шести ткацких станков для жаккардовых покрывал, да еще в такой крохотной комнатенке… А сегодня! Умопомрачительно.
– Да, дело поставлено и идет неплохо, – Прайсинг особенно подчеркнул последние слова.
– Наслышан, наслышан. Поговаривают, что вы построили великолепную виллу, настоящий дворец с большим садом?
– Ну да. Сейчас там действительно есть на что посмотреть. Это все затеи моей жены, она, знаете ли, так увлеклась, просто ни о чем другом и слышать не хочет. Да, у нас в Федерсдорфе сейчас есть на что посмотреть. Приехали бы как-нибудь.
– Спасибо. Премного благодарен. Очень любезно с вашей стороны. Может быть, со временем соберусь в недолгую служебную поездку. Если, конечно, мне будут возмещены дорожные расходы…
После формального обмена любезностями оба собеседника внутренне собрались и перешли к сути дела.
– Немного беспокойно было вчера на бирже, вам не кажется? – спросил Прайсинг.
– Беспокойно? Помилуйте! Буйное отделение Дальдорфа – просто санаторий по сравнению с вчерашним днем. Но с тех пор как Хауссе закупил акции «Бега», мир обезумел. Все вообразили, будто они могут идти ва-банк. Вчера, доложу я вам, это был просто обвал. Тридцать процентов, потом сорок! Многим крышка, только они еще об этом не знают. Все, у кого есть акции «Бега»… У вас есть?
– Были. Я вовремя сбыл их с рук, – солгал Прайсинг. Вообще-то он лгал лишь по мелочам и в той традиционно скучной манере, что принята между деловыми людьми. Ротенбургер об этом прекрасно знал.
– Ничего, оставьте их пока у себя. Они еще поднимутся, – сочувственно сказал он, как будто получил от Прайсинга не отрицательный, а положительный ответ. – На что вообще можно положиться, если даже такой банк, как Дюссельдорфский банк Кюзеля, и тот – лопнул! Такой банк!.. Ваша «Саксония», кажется, тоже немало потеряла на этом банкротстве?
– Мы? Нет, вовсе нет. С какой стати вам такое пришло в голову?
– В самом деле? Да нет, я только предположил. Люди, знаете ли, болтают всякую всячину. Но если вы не пострадали из-за банкротства Кюзеля, то я отказываюсь понимать, почему акции «Саксонии» вдруг так сильно упали.
– Вот и я в толк не возьму. Просто не понимаю. На двадцать восемь процентов – это не шутка. А ведь многие акции удержались, причем те, что гораздо хуже наших.
– Правильно. Акции «Хемницкого трикотажа» не упали, – напрямик ответил Ротенбургер. Прайсинг поглядел ему в глаза. Между двумя бизнесменами повисли в воздухе голубые клубы дыма.
– Говорите-ка начистоту, – спустя миг потребовал Прайсинг.
– Это вам, Прайсинг, следует говорить начистоту, а у меня нет никаких секретов. Вы дали мне поручение, чтобы я скупил акции «Саксонии» по высшей ставке. Я и скупил акции «Саксонии» для самой «Саксонии». Хорошо. Мы превосходно взвинтили курс. В самом деле, сто восемьдесят четыре марки – вполне приличная цена. Пошли слухи, что вы собираетесь заключить колоссальный контракт с англичанами. Курс поднялся еще выше. Потом пошли слухи, что вы объединяетесь с «Хемницким трикотажем». Курс еще подскочил. И вдруг эти, из Хемница, выбрасывают на рынок акции «Саксонии»! Разумеется, курс упал. И упал ниже, чем можно было ожидать по логике вещей. Биржа с логикой не знакома. Биржа – истеричная баба, уж в этих делах я кое-что понимаю, Прайсинг, можете мне верить. Мы с этой бабенкой сорок лет как в законном браке. Вы потеряли деньги на банкротстве Кюзеля. Чудненько. Контракт с англичанами сорвался. Ну что ж, Бог с ним. И все-таки двадцать восемь процентов за один день – это многовато. Какая-то тут закавыка.
– Все правильно. Ну и какая же закавыка? – сказал Прайсинг, и длинный пепел упал с его сигары в чашку остывшего кофе. Прайсинг был никудышный дипломат. Вопрос он задал глупый и неуклюжий.
– А такая, что «Хемницкий трикотаж» вышел из игры. Вам это известно не хуже, чем мне. Иначе с чего бы вы пулей прилетели сюда, в Берлин? Надеетесь спасти то, что еще можно спасти. Ну и какой же я могу дать вам совет? Насильно мил не будешь: с «Хемницким трикотажем» у вас ничего не получится. Если уж их люди выбросили на рынок все акции вашей фирмы, какие у них были, это означает одно – благодарствуйте, «Саксонией» мы больше не интересуемся. Не ясно только, что вы можете извлечь из этой неприятной ситуации. Вы хотите опять скупать акции вашей собственной фирмы? Сейчас их можно взять по дешевке.
Прайсинг ответил не сразу, он с трудом соображал, что следует сказать. Он держался молодцом, этот Прайсинг, генеральный директор, корректный, прямолинейный, чистоплотный в прямом и переносном смысле слова. Гением бизнеса он не был, для этого ему не хватало воображения, умения убеждать в своей правоте, вдохновения. Всякий раз, когда нужно было принять серьезное решение, он начинал скользить, точно по льду. Если он лгал, ему недоставало убедительности. Когда речь шла о делах, ложь у него всегда получалась какая-то недоношенная, худосочная. Он начинал заикаться, на верхней губе под усами выступали мелкие капельки пота.
– В конце концов, если хемницкие трикотажники не пойдут на объединение с нами, это их проблема. Они нуждаются в нас больше, чем мы в них, – сказал Прайсинг после долгого молчания. – Если бы они не приобрели новую технологию крашения, мы вообще не заинтересовались бы их фирмой. – Прайсинг подумал, что сказал именно то, что следовало. Ротенбургер поднял вверх обе руки, потом хлопнул ладонями по столу, на котором стояла вазочка с медом.
– Однако теперь-то новая технология у них есть. А значит, «Саксония» в них заинтересована, – дружелюбно возразил он. У Прайсинга на языке вертелся добрый десяток ответов. Он хотел сказать, что его фирма не потеряла деньги на банкротстве Кюзеля, хотел сказать и о том, что сделка с англичанами вовсе не сорвалась. Готов был и такой ответ: хемницкие трикотажники избавляются от наших акций именно потому, что желают объединения с «Саксонией». Просто таким способом они надеются выторговать для себя наиболее выгодные условия. Но ничего подобного Прайсинг не сказал, а только буркнул:
– Поживем – увидим. Послезавтра у меня переговоры с хемницкими представителями.
– Пф-ф! – Ротенбургер с силой выдохнул дым. – Переговоры? Кто участвует с той стороны? Швайман? Герстенкорн? Крутые ребята. С ними надо держать ухо востро. Вашего бы тестя сюда, не в обиду вам будь сказано. Так, значит, не все еще потеряно? Еще Польша не погибла? Непременно расскажу всем на бирже. Если не поможет, то и не повредит. Ну а что теперь? Следует ли мне опять покупать акции «Саксонии»? Если сегодня окажется, что нет никого, кто еще может удержать высокий курс, то мы с вами окажемся на грани хорошенького краха. Это говорю вам я – я, Ротенбургер. Так что же? – И Ротенбургер, щелкнув замком, раскрыл портфель и достал бланк платежного поручения.
У Прайсинга выступило над переносицей красное пятно. Бестактное упоминание о тесте вывело его из себя. Признак гнева – красное пятно на лбу – появилось, расползлось над переносицей, затем исчезло. Он вынул из кармана автоматическую чернильную ручку и, помедлив не дольше минуты, подписал документ.
– В пределах сорока тысяч, с ограничением по сто семьдесят марок за одну акцию, – сказал он хмуро и сделал жирный упрямый росчерк под своей подписью. В этом росчерке чувствовался протест – против тестя и против Ротенбургера.
Ротенбургер ушел, Прайсинг остался сидеть за столом. Настроение у него было подавленное, в ушах слегка гудело – начинало пошаливать давление; тяжесть в затылке довольно часто мешала Прайсингу ясно мыслить как раз во время важных переговоров. В прошлом году он допустил несколько оплошностей, вот и нынешняя ситуация тоже складывается далеко не блестяще. Довольно неблагодарная задача – держать на коротком поводке хемницкую фирму, которая пытается уклониться от объединения с его «Саксонией». А дома, в кресле на колесиках, сидит старик, который по своему старческому слабоумию злорадствует всякий раз, когда у зятя что-то не клеится. Переговоры с Управлением имперских железных дорог по вопросу об остановке скорых поездов в Федерсдорфе ни к чему не привели. Новая технология крашения, благодаря которой самые дешевые ткани можно красить в такие цвета, в какие до сих пор красили только очень дорогие, из-под носа у него выхватили парни из АО «Хемницкий трикотаж». С грандиозной сделкой с англичанами он носится вот уже несколько месяцев; два раза ездил в Манчестер, а когда возвращался, переговоры с англичанами затягивались, шли из рук вон плохо, да, в сущности, вообще их можно было считать провалившимися. А не так давно старик тесть заварил эту кашу с Хемницем, лихо провел переговоры, пригласил Герстенкорна-старшего в Федерсдорф, тот приехал, осмотрел цеха, оборудование, затем известный юрист доктор Цинновиц подготовил предварительный договор, который, однако, до сих пор так и не подписан. На две акции «Хемницкого трикотажа» по договору приходится одна акция «Саксонии». Заводам «Саксонии» объединение сулило немалые выгоды, но и хемницким трикотажникам оно могло пригодиться. Биржа была в курсе дела, и мир – мир текстильного производства – тоже был в курсе. И вдруг хемницким господам вздумалось затеять какую-то новую игру! И именно теперь, когда все пошло вкривь и вкось, старик отправил его, злосчастного Прайсинга, в Берлин, чтобы он попытался хоть как-то сцементировать крошащуюся кладку.
– Черт побери! – вслух произнес Прайсинг, отхлебнувший холодного кофе, в котором плавал сигарный пепел, и встал из-за стола. После поездки в пассажирском спину ломило, Прайсинг судорожно зевал, глаза его слезились. Он хмуро и устало побрел к телефонисту, заказал срочный разговор с Федерсдорфом, назвав номер сорок восемь.
Это был не номер фабричной конторы, а личный телефон на вилле Прайсинга. Вызова пришлось ждать совсем недолго, и Прайсинг, удобно облокотившись на столик, где стоял аппарат, приготовился к разговору с женой, от которого ждал успокоения.
– Здравствуй, мамусик. Да, это я. Ты еще спишь, еще в постели?
В телефонной трубке ответил далекий, но уютный и мягкий, как подушка, голос жены, голос, который директор любил верно и искренне:
– Что у тебя за мысли! Уже половина десятого. Я позавтракала и даже цветочки успела полить! А как ты?
– Отлично, – ответил Прайсинг, Пожалуй, чуть-чуть излишне бодро. – Собираюсь встретиться с Цинновицем. Как там у вас погода? Светит солнышко?
– Да, – отозвалась телефонная трубка, в голосе жены слышался легкий саксонский акцент, такой домашний и родной. – Погода чудесная. Представляешь, за ночь расцвели все голубые крокусы!
Прайсинг увидел перед собой голубые крокусы, увидел столовую с мягкими креслами, колпак на кофейнике, накрытый стол, подставочки с вареными яйцами в вязаных колпачках. И мамусика тоже увидел: на жене был голубой пеньюар, голубые туфли, в руке она держала леечку с острым носиком для поливки кактусов.
– Знаешь, мамусик, неуютно мне здесь. Надо было тебе со мной поехать. В самом деле, правда.
– Ах, брось! – кокетливо возразила телефонная трубка и улыбнулась добродушной улыбкой мамусика.
– Я так к тебе привязан… Ой, погоди! Послушай, я ведь забыл свой бритвенный прибор! Теперь придется каждое утро ходить к парикмахеру.
– Знаю, видела. Ты его в ванной оставил. Знаешь что, купи-ка ты себе новую бритву. Говорят, в универсальных магазинах бывают совсем недорогие. Новая бритва обойдется тебе не дороже, чем бритье у парикмахера, да к тому же и чистота гарантирована.
